Хулио Кортасар
Цирцея

«Взяв у нее из рук яблоко, я поцеловал ее в губы. Но едва надкусил плод, как голова у меня закружилась, и я свалился, сминая паутину веток, к ее ногам, и увидел мертвенно-белые лица, приветственно глядевшие на меня из ямы».

Данте Габриэль Росетти «Яма в саду»

Теперь-то это не должно его волновать, но тогда сильно раздосадовали обрывки сплетен, подобострастное лицо матушки Селесты, судачившей с тетей Бебе, а также недоверчивый взгляд отца. Затеяла все баба из конвентижо [1]… до чего она на корову похожа! Медленно так головой мотает и слова пережевывает, будто жвачку. А аптекарша подхватила:

– Вообще-то не верится, но если правда, то это просто кошмар!

Даже дон Эмилио, обычно такой бессловесный, совсем как его карандаши и тетради с клеенчатыми обложками – и тот подал голос. И хотя совсем уж откровенно судачить о Делии Маньяра люди пока стеснялись, никто ведь ничего не знал наверняка, однако Марио вдруг взорвался. Домашние ему как-то сразу опостылели, и он предпринял тщетную попытку взбунтоваться. Любви к близким он никогда не испытывал, с матерью и братьями его связывали только кровные узы и боязнь одиночества. С соседями Марио тем более не церемонился и, едва пересуды возобновились, послал дона Эмилио куда подальше. Ну, а со сплетницей из конвентижо перестал здороваться, словно надеясь ее этим уязвить. По дороге же с работы Марио демонстративно заходил к семейству Маньяра, и приносил в подарок девушке, которая убила двух своих женихов, конфеты или книги.

Делию я помню смутно, но была она изящной и белокурой, довольно медлительной (мне тогда исполнилось двенадцать, а в этом возрасте время, да и вообще все на свете движется замедленно) и носила светлые платья с пышными юбками. Марио даже сначала думал, что ненависть соседей вызывают именно наряды Делии и ее грациозность.

– Ее ненавидят, – сказал он матушке Селесте, – за то, что она не плебейка, как все вы, да и я тоже.

И даже глазом не моргнул, когда мать замахнулась на него полотенцем. После этого с ним открыто порвали отношения: не общались, белье стирали только из милости, а по воскресеньям отправлялись в Палермо или на пикник, даже не удосужившись предупредить Марио. Ну, а он шел тогда к Делии под окошко и кидал камешки. Иногда она выходила, а иногда из комнаты доносился ее смех, довольно злорадный и не очень обнадеживающий.

Потом повздорили Фирпо и Демпси, и в каждом доме чесали языки, клокотали от ярости, а затем впали в меланхолию, в которой было столько покорности, что запахло нашим колониальным игом. Маньяра переехали на четыре квартала подальше, что по масштабам района Альмагро совсем не мало; у Делии сменились соседи, семейства Витория и Кастро Баррос о ней позабыли, а Марио по-прежнему видел ее два раза в неделю, возвращаясь из банка. Уже наступило лето, и если Делии хотелось прогуляться, то они шли в кондитерскую на улице Ривадавиа или присаживались отдохнуть на площади Онсе. Марио минуло девятнадцать, а Делии – она не праздновала день рождения, потому что еще не сняла траур – двадцать два.

Маньяра считали, что носить траур по жениху незачем, да и Марио предпочел бы, чтобы скорбь Делии внешне не проявлялась. Ему было тягостно видеть вымученную улыбку Делии, когда она примеривала перед зеркалом шляпу и черный цвет еще ярче оттенял ее белокурые волосы. Она рассеянно принимала поклонение Марио и домашних, разрешала идти с ней рядом по улице, покупать подарки, позволяла провожать себя в сумерках домой и приходить в гости по воскресеньям после обеда. А иногда отправлялась без сопровождающих к своему старому дому, где когда-то за ней ухаживал Эктор. Матушка Селеста заметила ее однажды вечером и с подчеркнутым презрением задернула занавески. За Делией ходил по пятам кот, животные всегда ей рабски подчинялись: то ли любили Делию, то ли она имела над ними особую власть. Бог весть почему, но они к Делии так и льнули. Однажды, правда, Марио заметил, что когда Делия захотела погладить собаку, та резко отпрыгнула. Тогда Делия подозвала ее, и собака (дело было в Онсе вечером) покорно и, вероятно, не без удовольствия подошла поближе. Мать Делии рассказывала, что в детстве ее дочь играла с пауками. Это всех потрясало, даже Марио, который и пауков-то побаивался. А бабочки садились Делии на волосы – за день, проведенный в Сан-Исидро, Марио дважды наблюдал подобное – но Делия легонько взмахивала рукой и отгоняла их. Эктор подарил ей белого кролика, однако тот вскоре умер, еще раньше самого Эктора. А Эктор утопился ранним воскресным утром в Пуэрто-Нуэво. Вот тогда-то до Марио и дошли первые сплетни. Смерть Роло Медичи никого не заинтересовала, ведь люди сплошь и рядом помирают от сердечной недостаточности. Но после самоубийства Эктора соседи усмотрели в этих двух смертях слишком много совпадений, и в памяти Марио то и дело всплывали подобострастное лицо матушки Селесты, судачившей с тетей Бебе, и досадливо-недоверчивый жест отца. Самое главное у обоих женихов был проломлен череп, ведь Роло свалился с крыльца, выходя от Маньяра, и хотя на самом деле он был тогда уже мертв, удар годовой о ступеньку вызвал дополнительные пересуды и кривотолки. Делия не стала провожать Роло до дверей… странно, конечно, но все равно она была неподалеку и первая позвала на помощь. А вот Эктор умер в одиночестве морозно-белой ночью, через пять часов после своего обычного субботнего визита к Делии.

Я плохо помню Марио, но говорят, они с Делией прекрасно смотрелись рядом. Она тогда еще носила траур по Эктору (а вот по Роло не захотела, пойди пойми – почему!), однако прогуляться с Марио по Альмагро или сходить в кино не отказывалась. Марио чувствовал, что не допущен по-настоящему ни в жизнь Делии, ни даже в дом. Он был вечным «гостем», а для нас это слово имеет четко определенный смысл. Беря Делию под руку, чтобы пересечь улицу или помочь подняться по ступенькам на станцию «Медрано», он, бывало, глядел на свои пальцы, прильнувшие к черному шелку ее платья. Глядел и соизмерял белизну руки с чернотой траура, и понимал, что между ними пропасть. Однако надеялся, что когда Делия вернет в свой гардероб серые цвета, а по утрам в воскресенье начнет надевать светлые шляпки, она станет ему ближе.

Однако сплетни возникали не на пустом месте, и больше всего Маньяра удручало, что некоторое события действительно можно было толковать по-разному. Да, многие в Буэнос-Айресе умирают от сердечного приступа или, захлебнувшись, идут ко дну. Полным-полно кроликов, которые на глазах начинают хиреть, а потом подыхают – кто в доме, кто в патио. Да и собак, которые любят или, наоборот, терпеть не могут ласку, тоже немало. Скупые строчки, оставленные Эктором матери, рыдания, раздававшиеся – их вроде бы слышала сплетница из конвентижо – на пороге дома Маньяра в ночь смерти Роло (но еще до того, как он упал с крыльца), лицо Делии в первые траурные дни… Люди так любят копаться в подобных историях, что в конце концов по крохам воссоздается целостная картина событий, этакий причудливый ковер, на который с ужасом и отвращением взирал Марио, когда в его комнатенку вползала бессонница.

«Не сердись, что я умираю, ты не сможешь меня понять, но не сердись, мама»… Клочок бумаги, вырванный из газеты «Критика» и придавленный камнем рядом с пиджаком, оставленным в качестве опознавательного знака для первого же моряка, который выйдет спозаранку на берег. А ведь Роло был так счастлив до той ночи! Правда, в последние недели он стал немного странным, вернее, не странным, а рассеянным: сидел, уставившись в пустоту, словно пытался там что-то разглядеть или, скажем, расшифровать таинственную надпись, начертанную в воздухе. Все ребята из кафе «Рубин» были компанейскими. А вот Роло – нет, и сердце у него вдруг не выдержало. Роло сторонился людей, вел себя сдержанно, имел деньги, разъезжал на «шевроле» и в последнее время толком ни с кем не общался. То, о чем говорят под дверью, разносится на всю округу, и сплетница из конвентижо упорно твердила, что плач Роло напоминал задушенный крик – так бывает, когда рот зажимают руками, и крик получается как бы раздробленным. И почти тут же голова Роло с размаху ударилась о ступеньку, Делия с воплем кинулась к нему, и в доме началась совершенно уже бесполезная кутерьма.

Собирая осколки сведений, Марио подсознательно пытался найти случившемуся другое объяснение, оградить Делию от нападок соседей. Он ее никогда ни о чем не расспрашивал, однако смутно чего-то ждал. Марио иногда думал: а знает ли Делия, что про нее говорят. Даже супруги Маньяра – и те вели себя странно: если и упоминали о Роло и Экторе, то как бы между прочим, словно молодые люди просто уехали куда-то в путешествие. Ну а Делия помалкивала, окрыленная их благоразумием и безоговорочной поддержкой. Когда же к ним присоединился Марио, то Делия получила тройное прикрытие, они были как бы ее тенью, тонкой и неотступной, почти прозрачной по вторникам и четвергам и более плотной и услужливой по субботам и понедельникам. Теперь Делия время от времени чуть-чуть оживлялась: однажды села за пианино, в другой раз согласилась поиграть в карты. К Марио она теперь была более благосклонна, усаживала его к окну в гостиной и рассказывала о том, что она собирается шить или вышивать. О пирожных и конфетах Делия даже не заикалась, и Марио это удивляло, но он думал, что она поступает так из деликатности, не осмеливаясь ему докучать. Супруги Маньяра расхваливали ликеры, которые готовит их дочь, и как-то вечером захотели поднести Марио рюмочку, однако Делия резко возразила, что это дамский напиток и она давно уже опорожнила почти все бутылки.

– А Эктору… – жалобно начала мать, но осеклась, не желая расстраивать Марио.

Правда, потом Маньяра поняли, что упоминание о бывших женихах не раздражает Марио. О ликерах же речь зашла вновь только тогда, когда Делия окончательно взбодрилась и решила попробовать приготовить их по новым рецептам. Марио запомнил тот день потому, что получил повышение по службе и поспешил купить Делии коробку шоколадных конфет. В столовой супруги Маньяра терпеливо крутили рычажки радиоприемника и уговорили Марио составить им компанию, послушать пение Роситы Кирога. Он немножко послушал, а потом сообщил о своих успехах и добавил, что принес Делии конфеты.

– Зря ты это купил. Ну, да ладно, отнеси ей, она в гостиной.

Посмотрев вслед Марио, супруги переглянулись, и сеньор Маньяра снял с головы наушники, напоминавшие лавровый венок, а сеньора отвела взгляд и вздохнула. Вид у обоих стал вдруг несчастный и растерянный. Маньяра нервно поднял телефонную трубку.

Делия довольно прохладно отнеслась к подарку, но доедая вторую конфету – мятную, украшенную гребешком грецкого ореха – сказала, что умеет делать конфеты сама. Похоже, ей было неловко за свою недавнюю скрытность, и чтобы загладить вину, Делия принялась со знанием дела объяснять, как готовится оболочка конфет, начинка, а также шоколадная или кофейная глазурь. Лучше всего Делии удавались апельсиновые конфеты с ликером. Демонстрируя способ их приготовления, она проткнула иголкой одну из конфет, которые принес Марио, и глядя на ее руки, слишком белые на фоне шоколада, Марио вдруг представил себе хирурга, сделавшего небольшой перерыв между операциями. Конфета в пальцах Делии напоминала малюсенького мышонка, крошечного, но живого, и игла протыкала живую плоть. Марио почувствовав какую-то странную дурноту, омерзение, как будто съел что-то тошнотворно-сладкое. Ему хотелось сказать:

– Выброси эту конфету… Выброси подальше, не подноси ко рту, ведь она живая! Это живой мышонок!

Но потом он вспомнил про повышение по службе и опять обрадовался, а Делия все повторяла рецепты чайного и розового ликеров… Марио запустил руку в коробку и съел одну за другой несколько конфет. Делия улыбалась, словно потешаясь над ним. Марио пришли в голову довольно странные мысли… он робко ощутил прилив счастья.

«Третий жених… – промелькнуло у него в мозгу. – Взять и заявить: я твой третий жених, но я жив!»

Вспоминать о происшедшем становится постепенно все труднее, ведь многое перепуталось, на эту историю наслоились другие – как бывает, когда забываются некоторые подробности, и с изнанки воспоминаний начинает ткаться паутина домыслов. Но, похоже, Марио зачастил к Делии… по мере того, как девушка возвращалась к жизни, жизнь Марио оказывалась все теснее связана с ее капризами и прихотями. Даже Маньяра – правда, не без опаски – попросили его подбодрить дочь, и Марио стал покупать ингредиенты для ликеров, фильтры и наполнители, и в том мрачном удовольствии, с каким Делия принимала подношения, ему чудился проблеск любви или хотя бы некоторый отказ от памяти о погибших.

По воскресеньям Марио обедал в семье, и матушка Селеста выражала ему свою благодарность, но не улыбками, а тем, что давала на десерт самый лакомый кусочек и наливала очень горячий кофе. Сплетни наконец утихли; по крайней мере, в присутствии Марио о Делии не говорили. Кто знает, может быть, возымело действие то, что он надавал пощечин Камилетти-младшему, или припадки бешенства, случавшиеся с Марио всякий раз, когда матушка Селеста ругала Делию. Как бы там ни было, он решил, что домашние изменили свое мнение о Делии, поверили в ее невиновность и даже прониклись к ней уважением. Так что и супруги Маньяра не расспрашивали Марио о его доме, и родные юноши, собравшись по воскресеньям за обеденным столом, обходили Делию в разговорах стороной. И Марио начала казаться возможной такая жизнь на два дома, разделенных всего четырьмя кварталами, начало казаться, что можно и нужно перекинуть мостик от улицы Ривадавиа к улице Кастро Баррос. Он даже надеялся на дальнейшее сближение этих двух домов и семей и был глух к непонятному звуку шагов, в которых подчас, когда он оставался один, ему чудилось что-то темное и глубоко чуждое.

У Маньяра никогда не бывало гостей. Столь полное отсутствие родственников и друзей немного удивляло Марио. Ему не приходилось как-то по-особому звонить в дверь, все и так знали, что это он. В декабре, когда никак не спадал влажный, липко-сладкий зной, Делия приготовила крепкий апельсиновый ликер, и они с удовольствием выпили его вечером во время грозы. Супруги Маньяра не пожелали даже пригубить, уверяя, что им станет плохо. Делия не обиделась, но прямо-таки переменилась в лице, глядя, как Марио с видом знатока подносит к губам лиловую, похожую на наперсток рюмку, в которой светилась бурая пахучая жидкость.

– Пить в такую жару – это верная смерть, но очень уж вкусно, – приговаривал он.

А Делия – она всегда на радостях становилась немногословной – проронила:

– Я сделала это для тебя.

Супруги Маньяра смотрели на нее, словно пытаясь угадать рецепт, раскрыть тайны ее кропотливых алхимических опытов, длившихся целых полмесяца.

Роло нравились ликеры Делии, Марио узнал об этом от супругов Маньяра, когда их дочь куда-то отлучилась.

– Она готовила ему великое множество напитков, – сказали они. – Но вообще-то Роло пить остерегался. Из-за сердца. Спиртное сердечникам вредно.

«Да, хиленький женишок попался», – думал Марио, и ему становилась понятна теперешняя раскованность Делии, игравшей на пианино.

Он чуть было не принялся интересоваться у Маньяра вкусами Эктора: неужели Делия и ему делала ликеры и сласти? В памяти всплыли конфеты… Делия вновь увлеклась их приготовлением и рядами клала на полку в кладовке подсушиться. Внутренний голос подсказывал Марио, что Делия достигнет в этой области фантастических успехов. Он долго ее упрашивал, и наконец она дала ему конфетку на пробу. Прямо перед его уходом Делия принесла на мельхиоровом подносе нечто белое и воздушное, И пока Марио вкушал лакомство – оно чуть горчило, в нем чувствовалась странная смесь мяты и мускатного ореха – Делия стояла, скромно потупив взор. Нет-нет, хвалить ее незачем, ведь это первая проба, до желанного результата пока далеко. Но в следующий приход Марио – тоже вечером, уже в прощальной полутьме – Делия позволила ему снять еще одну пробу. Делать это нужно было с закрытыми глазами, и Марио, послушно смежив веки, ощутил, как сквозь густой вкус шоколада пробивается слабый мандариновый дух. На зубах похрустывали миндальные крошки, вкуса их он толком не разобрал, но рад был почувствовать, так сказать, хоть какие-то точки опоры в этой приторно-призрачной массе.

Делия осталась довольна, примерно такого эффекта ей и хотелось добиться, сказала она. Надо, конечно, еще поэкспериментировать, подработать кое-какие детали. Супруги Маньяра заметили, что Делия давным-давно не садилась за пианино, а с утра до ночи занимается ликерами и конфетами. Они не то чтобы жаловались, но явно выражали недовольство. Наверное, их огорчала расточительность Делии, – подумал Марио. И по секрету от Маньяра попросил у нее список продуктов, необходимых для приготовления конфет. Тут она совершила нечто неслыханное: обвила его шею руками и поцеловала в щеку. Губы ее протяжно пахли мятой. Смакуя этот запах и вкус, Марио закрыл глаза. И поцелуй повторился, еще крепче и трепетней.

Марио сам не знал, ответил он Делии или нет… вполне может статься, что он стоял, как истукан, покорно дегустируя в полумраке гостиной прелести Делии. Она была в ударе, играла на пианино так, как теперь не играла почти никогда, и пригласила его прийти в гости на следующий же день. Ни разу еще они так не разговаривали, ни разу так не молчали. Супруги Маньяра явно заподозрили неладное, потому что примчались, размахивая газетами и вопя про какого-то авиатора, пропавшего без вести в Атлантическом океане. Они включили лампу, и рассерженная Делия вскочила из-за пианино, напомнив Марио ослепленную светом сороконожку, которая в бешеной панике несется по стене. В дверях она всплеснула пуками и, будто устыдившись, вернулась обратно, исподтишка поглядывая на супругов Маньяра и улыбаясь.

В тот вечер Марио безо всякого удивления, словно подтверждая давно известный факт, осознал, насколько хрупок покой Делии, как неумолимо давит на нее груз двойной смерти. Ну, Роло еще ладно… что было – то быльем поросло, но смерть Эктора не лезла уже ни в какие ворота, слишком явно из-под разорванной мишуры выглядывало зеркало. От прежней Делии оставались лишь изящные причуды, колдовство над разными зельями и животными, взаимодействие с простыми и таинственными вещами, близость к миру бабочек и котов, дыхание, в котором исподволь угадывалось веяние смерти… И Марио дал обет безграничного милосердия, поклялся, что будет годами лечить Делию в светлых покоях и отгороженных от воспоминаний парках; может, ему и не стоит жениться на Делии, а лучше просто продолжать их спокойный роман, чтобы третья смерть не ходила бок о бок с Делией в лице ее нового жениха, следующего кандидата на кладбище.

Марио казалось, что супруги Маньяра обрадуются, когда он начнет приносить Делии ароматические экстракты, однако они, наоборот, насупились и мрачно ретировались, не промолвив ни слова… правда, в конце концов они всегда сдавали позиции и убирались восвояси, особенно когда наступало время дегустации; как правило, это происходило в гостиной почти ночью, и Марио полагалось с закрытыми глазами определить – порой после долгих колебаний, ведь речь шла о величайших тонкостях! – вкус нового лакомства, крохотного чуда, лежавшего на мельхиоровом блюдечке.

Взамен Делия соглашалась сходить в кино или прогуляться по району Палермо. И забегая за ней вечером в субботу или утром в воскресенье, Марио всякий раз чувствовал благодарность и поддержку супругов Маньяра.

Похоже, они мечтали остаться вдвоем, чтобы спокойно послушать радио или перекинуться в картишки. Делии же, напротив, явно не хотелось уходить, если старики оставались дома. Нет, она не скучала в обществе Марио, но в тех редких случаях, когда родители отправлялись вместе с ними на прогулку, веселилась гораздо больше. Так, например, на Сельской выставке она действительно развлекалась, просила купить ей леденцов и пристально, пока не заболели глаза, разглядывала на обратном пути игрушки, которые подарил ей Марио. Свежий воздух шел Делии на пользу, – отметил Марио, лицо ее просветлело, а походка стала решительной. Как жаль, что вечером нужно возвращаться в кухню-лабораторию и, погрузившись в глубокую, непреходящую задумчивость, колдовать с щипчиками в руках над весами! Теперь она целиком была поглощена приготовлением конфет и почти совсем забросила ликеры. Попробовать же свои творения Делия в последнее время позволяла очень редко. Супругам Ма-ньяра – так и вовсе никогда… впрочем, Марио не без оснований подозревал, что Маньяра вообще сторонятся новой пищи, им больше нравились обычные карамельки, и если Делия оставляла на столе коробку конфет (хотя она не предлагала родителям угощаться, это как бы само собой разумелось), они выбирали те, что и с виду попроще, и на вкус привычней. А шоколадные конфеты даже разрезали пополам, чтобы посмотреть начинку. Глухая досада Делии, сидевшей за пианино, ее напускная рассеянность забавляли Марио. Она приберегала для него свои новые достижения, в последний момент выплывая из кухни с мельхиоровым подносом в руках. Как-то они припозднились, музицируя, и Делия позволила ему зайти в кухню, чтобы попробовать свежеприготовленные конфеты. Когда зажегся свет, Марио увидел спавшего в углу кота и тараканов, удиравших что было мочи по каменным плиткам пола. И вспомнил, что дома матушка Селеста посыпает плинтусы на кухне желтым порошком. В тот вечер Делия потчевала его кофейными конфетами со странно солоноватым, слабо выраженным привкусом; казалось, на донышке притаилась слеза. Глупо было думать об этом… об этом и о слезах, оросивших крыльцо в ночь гибели Роло.

– Моя пестрая рыбка совсем загрустила, – сказала Делия, кивнув на банку с камешками и искусственными водорослями. Розовая полупрозрачная рыбешка дремала, мерно разевая рот. Холодный глаз, похожий на живую жемчужину, воззрился на Марио. А ему при виде этого соленого шарика пришла на ум слеза… наверное, если попытаться его разжевать, шарик-глаз проскользнет между зубами.

– Надо почаще менять воду в банке, – посоветовал Марио.

– Бесполезно, рыбка просто старая и больная. Она завтра умрет.

Марио почудился в словах Делии возврат к самому худшему – к трауру, столь мучительному для этой девушки, к первым послепохоронным дням. Все было еще так близко: и роковая ступенька, и набережная… Фотографии Эктора могли неожиданно обнаружиться среди чулок или летних юбок. А засушенный цветок, сохранившийся с похорон Роло, был пришпилен к эстампу, висевшему на створке шкафа.

Перед уходом Марио предложил Делии осенью пожениться. Вместо ответа она уставилась в пол, словно пытаясь обнаружить заползшего в гостиную муравья. Никогда раньше они о женитьбе не заговаривали, и Делия как бы хотела прийти в себя от неожиданности, подумать, прежде чем давать ответ. Потом она резко выпрямилась и сверкнула глазами. Губы у нее подрагивали, она была прекрасна. Делия взмахнула рукой – почти как колдунья, открывающая в воздухе невидимую дверцу.

– Значит, ты теперь мой жених, – произнесла она. – Каким ты вдруг стал другим, как переменился!

Услышав новость, матушка Селеста отставила утюг и целый день безвылазно просидела у себя в комнате, куда по очереди заходили братья Марио. Выходили они все с вытянутыми лицами и рюмками апельсинового ликера. Марио отправился на футбол, а вечером принес Делии букет роз. Супруги Маньяра встретили его в гостиной, обняли и наговорили кучу комплиментов, а потом откупорили бутылку портвейна и угостили пирожными. Теперь с ним стали обращаться более доверительно (правда, и более отстраненно). Утратилась дружеская простота общения, на него уже смотрели как на родственника, вся подноготная которого давным давно известна. Марио поцеловал Делию, поцеловал маму Маньяра, а обнимая будущего свекра, хотел уверить его, что станет опорой для новой семьи, однако не нашел слов. Чувствовалось, что и родителям Делии охота ему что-то сказать, но они не отваживаются. Размахивая газетами, супруги вернулись к себе, а Марио остался с Делией и пианино, с Делией и зовом таинственной, колдовской любви…

Пару раз за время жениховства Марио собирался назначить папаше Маньяра встречу где-нибудь в городе и сказать об анонимных письмах. Но передумывал, говоря себе, что это ненужная жестокость, ведь управы на мерзавцев, которые его изводят, все равно не найдешь. Самое гадкое письмо пришло в субботу в полдень, вскрыв голубой конверт, Марио долго смотрел на фотографию Эктора, опубликованную в «Ультима Ора», и вчитывался в слова, подчеркнутые синими чернилами: «По мнению родственников, только глубокое отчаяние могло толкнуть его на самоубийство».

«А ведь родители Эктора совсем не появлялись у Маньяра, – мелькнула у Марио странная мысль. – Ну, разве что в первые дни».

В памяти всплыла пестрая рыбка. Маньяра говорили, что ее подарила мать Эктора. Пестрая рыбка умерла именно тогда, когда и предсказывала Делия. «Только глубокое отчаяние могло толкнуть его…» Марио сжег и конверт, и газетную вырезку, составил список всех подозрительных лиц и намеревался откровенно побеседовать с Делией, чтобы спасти ее, заслонить от мерзких сплетен, пачкавших все вокруг, словно липкая слюна. Через пять дней, так и не поговорив ни с Делией, ни с супругами Маньяра, Марио получил второе письмо. На небесно-голубом листочке плотной бумаги красовалась звездочка (почему – неизвестно) и надпись: «Я бы, на вашем месте, был поосторожней на лестнице в прихожей». От конверта слабо пахло миндальным мылом.

– Интересно, любит ли миндальное мыло сплетница из конвентижо, – подумал Марио и даже предпринял неуклюже-нахальную попытку произвести обыск в комоде сестры и матушки Селесты. Второе письмо он тоже сжег, а Делии опять-таки не сказал ни слова. Дело было в декабре, жара стояла, как обычно, выше двадцати. Марио теперь после ужина всегда заходил к Делии, и они, беседуя, прогуливались по маленькому саду за ее домом или по кварталу. Конфет в жару они ели меньше; нет, от кулинарных изысков Делия не отказалась, но в гостиную свои творения приносила редко, предпочитая укладывать конфеты в старые коробки, где для каждой была отведена особая ячейка, а сверху, точно тонкий слой дерна, клалась светло-зеленая бумажка. Марио заметил, что Делия все время настороже. Подчас, дойдя до перекрестка, она оборачивалась, а однажды вечером, увидев на углу улиц Медрано и Ривадавиа почтовый ящик, подняла руку, как бы отмахиваясь от него, и Марио понял, что ее тоже терзают какие-то далекие силы. Ничего не говоря друг другу, они с Делией терпели одну и ту же муку.

Марио встретился с папашей Маньяра в кафе «Мунич де Кангажо Пуэйрредон», напоил пивом, угостил жареной картошкой, но так и не смог вывести его из состояния настороженного оцепенения. Папаша, казалось, все время ждал подвоха. Рассмеявшись, Марио заверил его, что не собирается клянчить денег, и без лишних проволочек рассказал про анонимные письма, почтовый ящик на углу улиц Медрано и Ривадавиа и про нервозность Делии.

– Я понимаю, что как только мы поженимся, эти безобразия кончатся. Но сейчас мне нужна ваша помощь. Пожалуйста, защитите Делию. Подобные вещи ее могут сильно травмировать. Она ведь такая ранимая, такая чувствительная!

– Ты хочешь сказать, что она может свихнуться, верно?

– Ну, зачем же так… Хотя, если она действительно получает такие же письма, и молчит, в душе потихоньку накапливается…

– Ты не знаешь Делию. Все эти анонимное письма ей до… ну, в общем, она не переживает. Она гораздо сильнее, чем тебе кажется.

– Но посмотрите, Делия как будто напугана. Ее гложут всякие мысли, – беспомощно пролепетал Марио.

– Дело совсем в другом, – Маньяра прихлебывал пиво, как бы желая заткнуть им себе рот. – Она и раньше была такой, мне ли не знать?!

– Раньше? Когда раньше?

– Когда они еще не померли, дурачок. Расплатись ты, а то я тороплюсь.

Марио хотел возразить, но папаша Маньяра уже топал к двери. Сделав на прощание какой-то неопределенный жест, он понуро двинулся в сторону улицы Онсе. Марио не посмел отправиться за ним, а всерьез обдумать случившееся тоже не решился. Опять он оказался в одиночестве. Как и в самом начале, все были против: и матушка Селеста, и сплетница из конвентижо, и супруги Маньяра. Даже супруги Маньяра…

Делия явно что-то заподозрила, недаром она так переменилась к следующему приходу Марио, болтала почти без умолку и все о чем-то допытывалась. Может быть, супруги Маньяра рассказали ей о встрече в кафе «Му-нич»? Марио ждал, что она заикнется об этом, тогда бы он помог Делии преодолеть неловкое молчание, однако она упорно наигрывала мотивы из оперетты «Девица Роз-Мари», обрывки мелодий Шумана и ритмичные, решительные танго Пачо… ну, а потом пришли супруги Маньяра, принесли печенье и малагу и включили везде свет. Разговоры вертелись вокруг Полы Негры, преступления в Линьерсе, частичного солнечного затмения и болезни кота. Делия считала, что кот объелся шерсти, и предлагала дать ему касторки. Маньяра не противоречили, но, судя по всему, аргументы Делии их не убедили. Они вспомнили про друга-ветеринара, сказали про какие-то горькие листья. Лучше бы выпустить его в сад, он сам найдет там целебную траву…

– Но кот все равно подохнет, – возразила Делия, – касторка лишь немного продлит ему жизнь.

Услышав выкрики газетчика на углу улицы, Маньяра ринулись покупать «Ультима Ора». Марио с молчаливого согласия Делии погасил в гостиной люстру. Только на столике в закутке осталась гореть лампа, отбрасывающая тускло-желтые пятна света на вышитую скатерть с футуристским орнаментом. Пианино же стояло в полумраке.

Марио поинтересовался, готовит ли Делия свадебный наряд, и спросил: может, им лучше пожениться не в мае, а в марте? Он собирался с духом, чтобы рассказать про анонимные письма, но, боясь совершить ошибку, каждый раз замирал в нерешительности. Делия сидела рядом с ним на темно-зеленом диване, в полутьме слабо вырисовывался голубоватый силуэт ее платья. Марио попытался поцеловать Делию, она съежилась.

– Мама зайдет попрощаться. Погоди, вот они лягут спать…

Через стенку доносились голоса Маньяра, шелест газеты и разговоры, разговоры… Не хотелось им спать в ту ночь, уже была половина двенадцатого, а они все болтали. Делия опять подошла к пианино и словно из упрямства принялась один за другим играть длинные креольские вальсы, гаммы и всякие безвкусные музыкальные виньетки, от которых Марио, однако же, был в восторге. Она не встала из-за инструмента, пока Маньяра не зашли проститься перед сном и попросили не засиживаться, ведь теперь, когда Марио стал членом их семьи, он должен особенно строго присматривать за Делией, не позволять ей полуночничать. Наконец супруги Маньяра удалились – с явной неохотой, но не в силах совладать со сном. Раскаленный воздух с улицы проникал в гостиную через окно и входную дверь. Марио захотелось холодной воды, и он пошел на кухню, пошел, невзирая на то, что Делия порывалась принести ему стакан сама и даже немного обиделась. Вернувшись, он увидел, что Делия стоит у окна и смотрит на пустынную улицу, по которой когда-то, вот такими же вечерами, возвращались домой Роло и Эктор. Пятно лунного света лежало уже на полу возле ног. Делии, а на мельхиоровом подносе, который девушка держала в руках, красовалась еще одна луна, только маленькая. Делия не желала устраивать дегустацию при супругах Маньяра, он должен понять: ей ужасно надоели их попреки, они постоянно твердят, что она злоупотребляет его добротой, когда просит попробовать новые конфеты… Да-да, конечно, хотя, если сказать правду, ему вовсе не хочется… но ведь ей больше некому доверять, Маньяра-то не в состоянии оценить кулинарные нововведения. Делия протягивала конфету каким-то робким, умоляющим жестом, однако Марио почувствовал в ее голосе желание, почувствовал ясно, и ни луна, ни даже сама Делия были тут ни при чем. Поставив стакан на пианино (он не выпил воду в кухне, а принес в гостиную), Марио взял конфету двумя пальцами. Делия замерла рядом в ожидании приговора, она прерывисто дышала, точно от решения Марио зависела ее жизнь, и молча, знаками призывала его поторопиться… глаза ее расширились – или, может, просто казались больше в полумраке гостиной? – а туловище слегка раскачивалось, когда Делия жадно ловила ртом воздух… да-да, она почти задыхалась, когда Марио поднес конфету к губам, намереваясь откусить, а когда опустил руку – застонала, словно в разгар невыразимого блаженства вдруг почувствовала себя жестоко обманутой. Свободной рукой Марио слегка сжал конфету с боков, но смотрел не на нее, а на Делию, и лицо у него было как из гипса, этакий противный Пьеро стоял в темноте. Пальцы его разомкнулись, разламывая конфету. Луна ярко осветила беловатое тельце таракана, выдернутое из хитинового покрова и обрамленное кусочками крылышек, лапок, мятой, марципанами и истолченным в порошок панцирем.

Когда Марио швырнул раздавленную конфету в лицо Делии, она закрыла глаза ладонями и зарыдала, громко всхлипывая, захлебываясь; она рыдала все горше, как в ночь гибели Роло, и пальцы Марио сомкнулись у нее на шее, словно желая оградить от кошмара, рвавшегося из ее груди наружу, от булькающих рыданий и стонов, от хохота, прерываемого корчами и судорогами. Но Марио хотел только одного – чтобы она замолчала, и для этого все сильнее стискивал ее горло; сплетница из конвентижо, наверное, уже с трепетом и восторгом подслушивала под дверью, и нужно было любой ценой заставить Делию замолчать. За спиной Марио, рядом с кухней, где он обнаружил кота – в глаза бедняге были воткнуты гвозди, но кот все еще пытался ползти, чтобы умереть в комнатах – слышалось дыхание супругов Маньяра, которые вскочили с постели и подглядывали из столовой. Марио не сомневался, что Маньяра слышали шум и теперь стоят у дверей, в темноте, стоят и слушают, как он заставляет Делию умолкнуть. Марио разжал пальцы, и Делия упала на диван, она билась в судорогах, вся почернела, но была жива. Маньяра прерывисто дышали, и Марио стало их жаль, жаль по многим причинам: и из-за Делии, и из-за того, что он тоже оставляет ее, причем оставшись в живых. Вслед за Эктором и Роло он уходил и покидал Делию. И уходя, чувствовал огромную жалость к супругам Маньяра, которые, спрятавшись в темноте, ждали, что он – неважно, с какой целью – заткнет Делии рот, прекратит, наконец, ее рыдания.