"Русь Великая" - читать интересную книгу автора (Иванов Валентин Дмитриевич)

Глава третья Запретный плод океана

Старая Англия саксов и англов легла в могилу в битве под городом Гастингсом осенью 1066 года. Нормандский герцог Гийом – Вильгельм Завоеватель – стал королем Англии по праву силы. Новый король и его армия говорили на французском языке, и язык обозначил границу между завоеванными и завоевателями. Все англосаксы – без различия сословий – были лишены имущества, сосчитаны, переписаны и поделены между завоевателями. Не поровну, но по достоинству завоевателя. За ничтожными исключеньями, каждый англосакс стал податной единицей. И каждый владелец получил право взимать со своего англичанина столько, сколько хотел. Это право называлось «тайяж». Слово не переводится на русский язык. Корень его образует множество слов, обозначающих понятия: строгать, пускать сок, обтачивать, надрезать, гранить, тесать камень… Понятно – тайяж человека возможен, когда он, человек, низведен до положения вещи.

Завоеватели посеяли зубы дракона – во всех городах и при многих селеньях возникли туры. Французское слово «тур», позднее переработанное в английское «тауер», тоже не переводится на русский язык. Слово «замок», так же как старорусские кремль, детинец, обозначало внутреннюю крепость укрепленного города, место, где мог замкнуться гарнизон и жители города для последней обороны. А туры-тауеры были личными крепостями владельцев, местом, где владельцы укрывались от собственных подданных.

Задолго до завоевания Англии Западная Европа усеялась турами, ибо вся она была в те или иные годы завоевана пришлыми. Но на материке сознание национальной розни угасло быстро, ибо завоеванные были культурнее завоевателей. В Англии социальная рознь усугубилась национальной. Не говоривший по-французски был низшим вдвойне. В течение трех столетий английские короли и дворянство говорили по-французски. Вскоре Франция перестала понимать язык английских тауеров, ибо живой французский язык развивался, а язык тауеров стал мертвым, он не был языком народа. Французы смеялись над жаргоном тауеров, но он нес свою службу – отличать высших от низших.

Но необратимость событий стала понятной позже. А в годы, последовавшие за покорением, англосаксы еще надеялись освободиться. Англосаксы отказывались верить в смерть Гарольда в битве под Гастингсом. Нет, израненный, он покинул поле последним и вылечился в тайном убежище. При первой улыбке Судьбы он появится.

Монахи Уолтхемской обители высекли на могильной плите Гарольда четыре латинских слова. Первые три переводятся легко: «Здесь лежит Гарольд». Но четвертое – «Инфеликс» – переводится-на русский как «несчастливец» лишь приближенно. Для Рима Фатум – Судьба была силой, превосходившей богов. Славянину это понятие было чуждо. Инфеликс не несчастливец, но человек, против которого встал Фатум – Ужас богов.

Конан, наследственный владетель Бретани, которого французы титуловали графом, а бретонцы на своем языке – брейцаде – назвали тьерном или теирном – вождем, был отравлен предателем, которого подкупил сосед – нормандский герцог Гийом-Вильгельм. Иан Гоаннек, ученый актуариус и советник тьерна, бежал во Фландрию. Многоязычный – так звали бретанцы Гоаннека за обширность знаний – погрузил на корабль тюки с милыми ему пергаментами, среди которых запрятал золотые монеты, милые всем.

Вскоре руками нормандских французов и других бойцов Завоевателя Судьба воздала саксам и англам за бедствия, некогда причиненные их предками первым насельникам Острова – кельтам-бретонцам. Среди других беглецов из Англии во Фландрию приплыла жена Гарольда Инфеликса с дочерью. Ненависть к Гийому Отравителю побудила Гоаннека протянуть руку помощи кровным Гарольда. Он содержал беглянок, не позволяя ломбардцам и евреям попользоваться драгоценностями из казны английской короны.

Длинные пальцы нормандской руки делали Фландрию небезопасной, но Дания вспомнила о семье Гарольда. Туда вместе с благородными саксонками поплыл и Гоаннек. Его увлекла привязанность: забота открывает сердце покровителя.

В Дании Гоаннек стал. учителем Гарольдовой дочери Эдгиты, или Гиты, что по-русски значит Ясная. Латынь, единый язык Церкви и науки Запада, легко дается тому, кто учит ее с голоса и с книг, даже когда эта книга – молитвенник. У Гоаннека было много книг кроме молитвенников. И он умел рассказывать:

– Ты хочешь сказку? Послушай. Это было давно. Однако не так давно, чтобы События еще не имели смысла, а Случай не умел досаждать Порядку. Итак… Будто бы нечаянно споткнувшись о Камень на берегу Озера, Случай выплеснул в него бочку краски и убежал.

«О Несчастье! – воззвало Озеро. – Где мой цвет! Я себя не узнаю!»

И Несчастье злорадствовало:

«Ха-ха-ха-ха!»

И Горное Эхо вторило; «хахахахаха!» – пока не надоело всем.

Скромница Вода утешила Озеро:

«Не горюй, с помощью Времени я скрою краску, и ты покажешься прежним».

«А мы все видели, да!» – закричали Воспоминания. рожденные Событием. – Мы свидетеля, да!»

«Вы? – зашипело беспощадное Время. – Кому вы будете нужны, когда мы с Водой сделаем свое дело? Кто откроет вам дверь? Кто?»

«Увы, увы, – прошептали Воспоминания, – к чему ж тогда нам жить…» – и начали гаснуть.

«Видишь? – сказало Время Озеру. – Эти глупцы исчезнут бесследно. Существует же лишь то, о чем помнят».

В пергаментах учителя нашлись сказанья, песни саксов. И кельтов-бретонцев. Предки Гиты обижали, гнали предков ее учителя. Несчастья возвышают людей над злой памятью о взаимных обидах.

– Опасно отравляться злобой, – говорил Гоаннек. – Прошлое непоправимо, и ненависть так же ядовита для души, как сок цикуты для тела. Учивший прощать был мудр.

Учитель и взрослевшая ученица читали Платона, восторгались величием Сократа, который казался им равным святым мученикам во имя Христово.

Время, уведя из жизни мать Гиты, превратило девочку в девушку. Изгнанники жили в замке Эльсиноре, прочном, неприступном. Гита оставалась самой заманчивой наследницей в Европе. И лучшим оружием для укрощения саксов, достанься она в руки нынешнему королю Англии. Она могла дать ему или его сыну наследника – законного короля для совести побежденных.

Датчане чувствовали себя виновными перед старой Англией, которой они не помогли против нормандцев-французов; виновными перед семьей Гарольда, который прозвался бы Феликсом, имей он под Гастингсом кроме саксонских только тысяч пять датских щитов.

Позволить Нормандцу выкрасть Гиту! После такого будет стыдно именоваться датчанином. Дания искала мужа для сироты среди европейских владетелей. Одни были заняты, другие недостойны, третьи слишком слабы, чтобы вместе с женой получить право на английскую корону. Ибо Право без Силы есть опасное, праздное искушение.

Умы датчан обратились к востоку. Правящие роды Скандинавии привыкли родниться с русскими князьями. Однажды придворный живописец приехал в Эльсинор, чтобы нарисовать Гиту для датского короля. Но Гоаннек узнал, что датский посол повезет портрет на Русь. Вместе с описью приданого. Хитрые датчане порешили и хорошо устроить Гиту, и убрать это яблоко раздора между английским королем Гийомом-Вильгельмом и Данией, которая нуждалась в свободе морей.

Кроме истории Сократа-философа, кроме мудрых мыслей учитель и ученица нашли у Платона увлекательную повесть об Атлантиде. Гоаннек знал нечто о тайнах Западного океана не только от Платона. Он обладал старыми записями на брейцаде о годах, когда император франков Карл огнем и секирой заменял в Бретани старую веру кельтов на новую.

– Великие люди нетерпеливы и жестоки, – рассказывал Гоаннек, – утром они убеждают словами, днем прибегают к побоям, вечером как бы нечаянно, как бы невольно наносят глубокие раны. После ночи, полной великих видений, они просыпаются в ярости и убивают непокорных с великой охотой.

Тогда, во времена Карла, почти три века тому назад, беглецы, не желавшие изменить старому, спасались в Океан на кораблях, на плотах. Может быть, они достигли Атлантиды? Никто еще не испытывал глубин Моря Мрака так, чтобы вернуться и рассказать. Впрочем, старые кельты и не собирались возвращаться.

Однако же в Море Мрака есть что-то… Гоаннек располагал свидетельствами разных лет, из разных мест. У берегов Испании, Гиенни, Бретани, Англии, Ирландии изредка находили принесенные ветром и теченьями стволы деревьев с листьями, плодами, каких нет в Европе. Приплывали бревна с обрубленными сучьями, связанные канатами из неизвестного волокна. На таких остатках плотов дважды прибрежные жители находили трупы людей неведомых по цвету кожи и чертам лица племен.

Гоаннеку было любо не только наполнять память ученицы, но развивать и ум. Старый ученый и юная девушка устраивали диспуты по правилам старой логики, поочередно утверждая и опровергая что-либо. Земля есть шар, как доказывал эллин Эратосфенос тринадцать веков тому назад. Прав он или правы другие, оспаривающие последователей эллина? Для учителя и ученицы, знавших море по опыту, возражавшие были невеждами, а выводы Эратосфеноса – бесспорными. Существование Атлантиды казалось менее очевидным, доводы «за» и «против» были равносильны. Такое Гоаннек называл неустойчивым равновесием. Он говорил:

– В подобных случаях мудрее признать, что нечто существует. Ибо существование чего-либо вероятнее несуществования: ведь жизнь сильнее смерти.

Конечно, сильнее! Для Гиты такое не требовало доказательств – вопреки гибели близких, вопреки вечному заточенью выживших родственников в тюрьмах Нормандца, вопреки безысходному рабству ее единоплеменников. И вопреки тяжким стенам Эльсинора, убежища, но и тюрьмы, как всякое надежное убежище.

Гоаннеку превосходство силы жизни над смертью казалось менее очевидным. Для него это утверждение было скорее обязанностью философа, было делом формальной логики, а не внутренней потребностью. Пусть Море Мрака населено одними рыбами, меньше несчастий, измен, насилия. В таком различии ощущений более всего сказывается разница между старшими и младшими, но старики вынуждены бодриться из любви к молодым. И обязаны. Так как иное следует постигать в зрелости лишь потому, что только с годами человек привыкает жить, умеряя отчаяние.

Однажды Гоаннек дал Гите портрет молодого человека. Русь благосклонно приняла предложенный Данией союз, и опекун Гиты, датский король, выразил свою волю: дочь Гарольда будет женой молодого князя Владимира Мономаха, сына князя Всеволода, сына князя Ярослава. Дочь Ярослава, сестра Всеволода, была матерью Филиппа, короля французов. Мать жениха Гиты была дочерью императора ромеев Константина, а его бабушка – сестрой короля шведов. И далее… Кто может сказать, что Дания обидела дочь Гарольда Саксонского, который был внуком простого земледельца? Никто!

На днях состоится торжество обручения Гиты с русским послом, представляющим князя Владимира, и король-опекун вручит Гиту послу для поездки на Русь.

Русь так же удалена от Дании, как возможная Атлантида, но русские хорошо известны. Далеко только неизвестное.

– Ты поедешь со мной? – спросила Гита учителя.

– Нет, я слишком стар, – возразил Гоаннек.

Но отказался он потому, что у многих старых людей есть в сердце излишне молодое место. Оно, это место, соблазняет слабовольных на унизительные поступки, а у сильных рождает иронию, непонятную молодым.

– Став ненужным тебе, – объяснил Гоаннек, – я отправлюсь в долгое плавание, поищу Атлантиду. – Это не было иронией.

Такое дело датчане вершили накрепко, оберегая себя не от бога – он видит, – но от людей: бросив слово там, бросив здесь, люди походя губят чужую честь. Липкая грязь Клеветы, выливаясь на пергамент, живет вечно. Сотри, когда не знаешь, где, кто и когда очернил в тишине твое имя. Бойся слова, против него не поможет и папа, наместник Петра.

Можно убить и ограбить родителей, пустив детей голыми на снег. Это война.

Нельзя обобрать сироту, которой дали гостеприимство. Это кража.

В казнохранилище датской короны Хранитель, положив пальцы на распятие, поклялся именем бога:

– Все, мной принятое от моего предшественника, мною сохранено. Вот старая опись, вот новая. Они одинаково верны хранимому.

Король датчан сказал:

– Подтверждаю и утверждаю. Вот имущество Гиты, дочери Гарольда-короля, сына Годвина. А это Дания, любя Гиту, дает ей свадебный подарок! – И вручил перечень даримого послу самодержавного герцога Всеволода, которого русские называют князем черниговским.

Два дня и две ночи датчане и русские считали, взвешивали, сверяли со списками золотые и серебряные монеты, посуду серебряную простую, золоченую, бронзовую, медную, стеклянную. Одежду, оружие, ценное качеством твердого железа, ценное украшеньями, доспехи, щиты.

Хранитель казны, шатаясь от усталости, сжимал беззубые челюсти, и щетина бороды и усов торчала, как иглы ежа. Жалко, так много уходит. Все лежало спокойно, красиво. Отныне бессмысленно нарушен порядок.

Дорогие ткани греческого, италийского дела, из шелка, виссона. И самые простые, какие ткут в Англии из льна, из шерсти. И жалкая утварь – оловянные чашки, миски, ковшики, деревянные блюда и тарелки, выщербленные ножи. В поспешности бегства не разбирают, бросают в кучу попавшее под руку – и прялку, и домотканый кафтан пастуха из сукна немытой шерсти на пеньковой основе, оплетенной грубым утком. Датчане сохранили и такое, ибо честь и совесть короля общи с пастушескими по своей беззащитности: кто хочет, тот и наступит.

Приданое Гиты Саксонской забили в ящики, обшили просаленной кожей, замкнули печатями Дании и Руси. Остерегаясь глаз, ушей, языков, грузили тайно, ночью. Путь долгий, на морях один закон: горе слабейшему. А жадность, напрягая ум, делает из этого божьего дара оружие дьявола.

Хватило б одного корабля, погрузили на три. И так трижды уже искушали судьбу: на пути из Англии во Фландрию, это раз; во Фландрии держали сокровища в простом доме, это два; плыли в Данию на купеческом корабле, везя богатства, возбуждавшие жадность королей, это три…

Долго, торжественно, мрачно, как заклиная, епископ служил святую мессу, последнюю для Гиты Саксонской литургию по римскому обряду. Слова священной латыни были тяжки и остры, как клинья.

Возгласив: «Свершено!», епископ обратился к девушке с поученьем. Помянув о страданиях Британии под игом беззаконного Гийома Нормандца, клятвопреступного обманщика папы, епископ вызвал слезы не одних женщин, но и многих суровых баронов: умное слово растворяет сердца куда сильней самого вида мучений, ибо страданье некрасиво и голос смерти хрипл.

Пастырь датских душ вручил Гите ковчежец с освященными облатками для причастия в минуту смертельной опасности. Воля бога неизвестна. Лучше заранее взволновать душу виденьями ужаса, чем лишить ее залога небес.

Молодая королева Дании плакала. Потому что многие плакали. Потому что епископ умел затронуть чувства. Но и потому, что она была невнимательна к Гите. Даже в последние дни. Почему она забыла, что могла и должна была хоть иногда видеться с сиротой, помочь, подготовить к жизни, к браку, равно неизбежному и трудному? Королева раскаивалась. Завтра духовник отпустит ей грех небреженья к ближнему, но если бы еще один день, один!

Среди десятков высших, достоинство которых обязывало лично проститься с Гитой, королева нашла время для нескольких слов: «Ты будешь счастлива, не бойся русских».

Взяв кончиками пальцев руку Гиты, русский посол, отныне главнейший, повел к пристани невесту своего князя. Стража шла впереди. Рядом епископ, продолжавший умные наставленья, и король с королевой. За ними – бароны, жены баронов, дочери баронов, сыновья баронов. И другие.

В последние минуты на пристани из рядов других протолкался ученый бретонец Иан Гоаннек. В первый раз и в последний раз наставник, опустившись на одно колено, как рыцарь из Прованса, поцеловал руку ученицы. Ответив поцелуем в лоб, Гита попросила:

– Пиши мне! – И обещала: – Я отвечу.

– Напишу из Атлантиды, – обещал Гоаннек.

Вскоре после отъезда Гиты на Русь узенькие улицы крепкого города Бордо, морской столицы Гиенни – Аквитании, приняли Иана Гоаннека. В общине бордоских купцов Гоаннек нашел бывавших в Бретани в годы правления тьерна Конана. Их поручительство и уплата налога дали приезжему права гражданства.

Гоаннек посещал верфи, ходил в море с рыбаками, с купцами, познавая свойства кораблей и искусство кормчих. В последнем он быстро преуспел, так как и раньше умел вычислять пути солнца, луны и звезд лучше, чем мореплаватели.

Нося одежду моряка и усвоив жаргон моря, Гоаннек терпеливо, зернышко к зернышку, нанял полтора десятка моряков, разноплеменных, но соединенных и общностью возраста – он брал зрелых, но не дряхлых, – и опытом моря, и отсутствием якорей на твердой земле, то есть бессемейных, бездомных. Через полтора года на прочном, широкобоком и устойчивом корабле они спустились по Гаронне к морю. Гоаннек взял продовольствия на год и несколько книг из любимейших. Все остальные он завещал городу Бордо, оставив их в надежных руках своего душеприказчика – епископа, известного жадностью к писаному слову.

Поставив нос корабля на запад, Гоаннек пересек прибрежную морскую, дорогу и скрылся в пустых и вольных просторах.

«Ушел неизвестно куда, неизвестно зачем», – говорили о нем. Без корней на твердой земле, он никому не был нужен. Таких забывают – пылинки, упавшие в воду. Они исчезают совсем, так как забытое подобно не бывшему. Разницу между тем и другим улавливает философ, а что есть философия? Слова, слова, слова…

Но что мог найти Иан Гоаннек, удайся ему одолеть Море Мрака? То, о чем будет рассказано дальше.

Уэмак перебирал тяжелые кольца, которые надевают на запястье. Кольца были откованы из металла желтого цвета и хранились в ларце, вытесанном из черного камня. Все – не случайно. Металл был связан с Солнцем, Солнце же служило одним из видимых выражений Бога. Цвет камня был так же темен и густ, как кровь, выпитая вокруг жертвенников раскаленным и опасным светилом дня.

Каждое кольцо свидетельствовало об одном из предков. Или – о колене рода. Ведь это одно и то же. Уэмак был последним. Потомства у него не было, все его дети умирали во младенчестве. Самого Уэмака не заботило, что после него не останется ни одного бесспорного потомка людей – теперь их называют белыми богами, – которые были принесены восточными ветрами на западный берег жаркого Океана Соленой Воды.

Подчиняясь естественной власти вещей и воспоминаний, последний в роде примерял кольцо. Двенадцать поколений тому назад оно принадлежало первому предку, прибывшему сюда. Среди своих, нынешних людей Уэмак выделялся ростом и силой. А это кольцо спадало с его руки. Тот, дальний предок, был исполином, с могучим телом на толстых костях. Однако же это его дух и его плоть создали Уэмака. Ибо все имеет начало, и нет никого, кто мог бы появиться первым, без начала. Начало – Бог извечно безначальный. Этого нельзя ни понять, ни доказать. Для ленивого разума человека есть одно свидетельство вечности Безначального – Круг.

На Восточной земле белых людей, на берегах Океана, где вода холоднее, чем здесь, там, откуда отплыл предок и бывшие с ним, великий Круг обозначался камнями. Его изображение повторяли много раз и в разных местах. Это помогало думать и способствовало познанию скрытого. Там же, на просторных и плоских берегах, предки предков Уэмака поставили тысячи камней, малых и громадных, высоких и низких, самых разных, как тысячи тысяч людей и животных, собранных волей Бога. Каменные толпы были столь велики, что между ними можно было заблудиться. А тот, кто долго стоял и глядел, видел нечто великое.

Было так? Или только казалось? К чему сомневаться? Уэмак знал много и о многом. Знал все о своем народе – о людях, среди которых жил. Он, последний в роде, был первым здесь.

Он знал и другую науку. Первый предок, кому принадлежало самое большое и самое тяжелое кольцо для запястья, дал закон Памяти. Каждого мужчину – потомка с ранней юности учили знанию того, что было за Океаном, почему предок Уэмака и его спутники покинули Восточную землю и что делается на Океане, который справедливо называют Морем Мрака.

Закон Памяти кончался с Уэмаком: у него не было наследников, С ним кончались дух и плоть, прибывшие с востока. Сыновья его не выжили и более не рождались, хотя Уэмак не был стар. Дочерей не было вообще. К тому же не женщина, а мужчина несет в себе зерно рода. Тому доказательство – сам Уэмак, ни одной чертой лица или тела не похожий на темнокожих людей. И еще доказательство – изваяние одного из предков, высеченное темным скульптором. Оно будто снято с самого Уэмака, хотя их разделяет шесть поколений, и в каждом из поколений матерью была темнокожая женщина с острым носом и слегка косыми глазами.

Толстые без окон стены и тяжелая крыша охраняли от жары. Дневной свет проходил через нишу двери, глубина которой удерживала снаружи горячий воздух. Черная тень упала на ослепляюще-белую полосу света. Слегка согнувшись, женщина проникла в комнату. Она поставила большое блюдо на низенький стол, а сама, поджав ноги, устроилась на камышовой циновке рядом с Уэмаком. Уэмак легко коснулся головы женщины. Рука его, скользнув по жестким волосам, опустилась на плечо. Отвечая на ласку, женщина прижалась плечом к бедру мужчины.

Полдень. Лепешки из маиса, растертого жерновами, нужно есть горячими. Приятен кислый сок плодов. Нежно мясо индейки, самой глупой из всех птиц и единственной, принявшей неволю. Хорошо, когда есть с кем разделить пищу. Здесь был и третий – предок Уэмака с лицом своего потомка. Женщина положила по кусочку мяса и лепешки перед серым камнем изваяния. Могут ли статуи есть? Кто знает, где в этом мире назначена граница между явью и мечтой, душой и телом, прошлым и настоящим, сегодняшним днем и будущим? Одно переходит в другое так же незаметно, как сумерки вчера охватили город Чалан, как они упадут сегодня и как это же чудо завтра совершится для тех, кто доживет до вечера следующего дня.

Оэлло – так Уэмак назвал свою женщину – могла бы назвать счастливыми камни: их никто не ест. Но может быть, и камню больно, когда его бьют, чтобы добыть из него образы, чтоб сложить стену. Может быть, и камень пьет, когда на него падает дождь или когда на высеченный из камня жертвенник льется кровь? Но еще хуже, если камень не хочет пить, а его заставляют. К чему все это? Без мысли жить нельзя. Уэмак научил Оэлло думать. Ибо счастье и горе всегда идут рядом. О сестры! Душа Ночи и душа Дня, души Света и Темноты… Пусть будет так. Уэмак был богом Оэлло.

Бог дает жизнь… Оэлло помнит себя в тени больших деревьев. На поляне маленькие домики – тогда они казались очень, очень большими – с крышами из толстых, жестких листьев. Трава тоже была жесткая. Оэлло видела, как тяжелая черно-серая змея медленно ползла среди тощей травы. Оттуда, где должен быть хвост змеи, слышался странный треск. Звук прекратился, и змея стала медленно-медленно поднимать тяжелую голову. Что-то крикнула мать. Плоский камень с острыми краями ударил змеиную голову. Мать умела метать камни.

Змею изжарили на раскаленных камнях очага. У нее было вкусное белое мясо. Из сухих косточек змеиного хвоста сделали амулет против яда. Оэлло носила его, пока не порвался ремешок. Ее больно били в наказание за потерю.

Поляна в лесу была всем миром для Оэлло. В той стороне, где всходило Солнце, лес вскоре кончался. Большие деревья сменялись густой зарослью мелких. Они стояли на кривых голых корнях, цепляясь ими, как пальцами, за твердое дно, покрытое жидкой грязью, А еще дальше начиналась Соленая Вода – Океан. Он то заливал снизу корнерукие деревья, то отступал. Тогда брали все, что попадалось: восьминогих крабов, червей, рыб, ползающих по корням, раковины. Все шло в пищу, все. На поляне среди домиков сажали маис. Траву выпалывали руками, острой палкой из тяжелого дерева делали ямки и в каждую зарывали по два зерна.

Оэлло знала, что, кроме трех десятков семей, живших на поляне, в мире нет других людей. Когда ей минуло, наверное, десять лет, начались дни откровений. Вознося моленья к богам, мужчина, которого называли старшим, мучил девочку, надрезая ей кожу груди острым ножом из прозрачного камня. Все собрались кругом и молились, произнося слова, смысл которых был темен для Оэлло. Она не кричала. Кровь в ранках запеклась. Шрамы изобразили толстую ящерицу, укус которой смертелен. С этого дня Оэлло назвали женщиной. Но ничто не изменилось, и прошло еще много лет, прежде чем она узнала, что значит быть женщиной. А в те дни, когда ранки еще болели, Оэлло внушили, что женщина есть вещь мужчины. Так устроено Богом, и так будет всегда. Но некогда было иначе: женщины управляли мужчинами, дети не знали имен своих отцов. Так длилось, пока боги не решили изменить мир.

И еще Оэлло узнала: только дети считают, что мир людей ограничен лесной поляной вблизи Соленой Воды. Во многих местах живут другие люди. О них говорили со страхом. В лесу, в той стороне, где Солнце стоит всего выше, течет река. Туда нельзя ходить, там могут заметить чужие. Поэтому же нельзя выходить из чащи корнеруких деревьев к Соленой Воде.

Люди поляны не всегда жили здесь. Где-то далеко, за лесом, за болотами, есть великий город-дом с бесконечно многими комнатами, а в каждой комнате может жить семья. Город-дом был выше самых высоких деревьев? Да, выше. В нем люди кишели, как крабы и черви в корнях, когда отступает Соленая Вода. Потом не стало пищи, люди умирали и разбегались. И что же теперь там? Город-дом был построен из камня. Он остался, наверное, пустой и страшный. В нем живет Голод и скитаются тени былых богов. Голод был и здесь. Он являлся, невидимый, очень часто, когда было нечего есть.

Шрамы на груди Оэлло уже зажили, когда со стороны реки на поляну пришли чужие. Это было на рассвете. Кто-то нарушил запрет и захотел взглянуть на реку. Оэлло и нескольких детей отвели к реке. Здесь всем связали ноги и руки и положили на дно большого челнока. Оэлло увидала за бортами Океан. Солнце дважды опускалось в Соленую Воду и дважды вставало над ней. Пленных не кормили, а победители ели мясо сородичей Оэлло.

В новом месте – то был остров – Оэлло была рабыней, как привезенные с ней, так и доставленные откуда-то еще. Работа была такая же, как на поляне. Сажали зерна маиса, убирали урожай. И все время, без перерыва, искали пищу, любую пищу, собирали все, что можно проглотить. Больше всего давала Соленая Вода. Когда она отступала в глубины своих жилищ, рабыни спешили на отмели хватать крабов, раковины, рыбу, ловить любое живое существо. Приходилось оглядываться на Воду, чтобы она, возвращаясь, не задушила горькой пеной: рабыня тоже боится умереть.

Труд рабыни был не тяжелее, чем у Оэлло на свободе. Потом она поняла, что с утра и до сумерек, когда повелители зажигали костры, она ничего не знала, кроме бесконечной, тупой усталости, будто бы старость уже вцепилась в нее и держалась за нее так же прочно, как раковина держится за свою скорлупу.

Мужчин-пленников повелители держали не долго. Они сразу съедали двуногую добычу, наслаждаясь пищей, лучше которой нет ничего. Если же пленников хватало больше, чем на один день, тем лучше – пиршество длилось, пока не съедали последнего.

Так же как у племени Оэлло, на острове пользовались оружием и орудиями из камня и кости, так же ловко и прочно прикрепляли наконечники из обсидиана к концам деревянных копий, так же усаживали каменными остриями головки тяжелых дубин. Отборные кости шли на гарпуны и остроги, которые служили одинаково на охоте, в бою, на рыбной ловле. Лесных птиц сбивали стрелами из деревянных луков. Для рыбы плели и сети из волокон растений, вьющихся по деревьям.

На большом острове было мало птиц и много охотников, добыча была трудной и скудной. Лучше ловилась рыба, если бы в сети не попадались большие, страшные рыбы. Зубастые гиганты чаще всего рвали сети раньше, чем удачливым рыбакам удавалось попасть гарпунами в глаза чудовища или оглушить его дубинами. Шкура приносящей несчастье рыбы была слишком крепка для костяных наконечников. Если челнок переворачивался, большая часть рыбаков погибала. Жители побережья почти не умели плавать: из страха перед большими рыбами они не любили Воды.

На острове, так же как и на поляне, где началась жизнь Оэлло, люди были истощены привычным недоеданьем. Только мясо утоляло голод. Если слишком долго не было мяса, съедали рабынь. Но это была крайность. Рабыням уготована иная судьба.

Прижимаясь к Уэмаку, Оэлло отдыхала на прохладном полу, у ног своего владыки. Воспоминанья ее не томили. Не было большой разницы между голодным детством и долей голодного подростка-рабыни. Все казалось естественным. Повелители-островитяне, истребившие племя Оэлло, были немногим суровее, чем родное племя, чем отец и мать. Когда разум Оэлло созрел, Уэмак объяснил:

– Над всем властвует голод. Бог, давая людям жизнь, дарит им и волю, и свободу. Тот, кто не умеет защитить себя, кто не может утолить голод, слабеет. Его удел быть вещью и пищей сильнейшего.

Для Оэлло Уэмак был Избавителем. Ее ждала участь других рабынь, определенная законом и обычаями острова. Ее могли съесть в долгие дни голода по мясу. Или она плодила бы детей, не знающих имени отцов. Ее дети должны были бы идти в пищу владыкам. Девочки – по мере случая, который определял судьбы матерей. Мальчики – как сладкая, изысканная пища. Рожденных от рабынь увечили, отнимая будущую мужественность. Потом их откармливали на радость вождей. Маленькие искалеченные существа были самым желанным блюдом.

– Боги не создали людей злыми. Сами люди виновны в своей судьбе, – говорил Уэмак Избавитель. Он, потомок прибывших из страны Бога Лучей, знал все. Ведь он ничем не похож на других. Он – особенный, единственный.

Оэлло не сознавала, что женщина, отдавшись мужчине всей душой и получив взамен полноту чувств, всегда считает избранника или избравшего ее другим, большим и лучшим, чем все остальные. Женщины ее племени не делились сокровенным. А если и делились, Оэлло была слишком мала, чтобы стать участницей таинственных бесед. Женщины племени Уэмака казались послушными вещами мужчин – вопреки преданью о недавнем времени, когда главенствовала женщина. Ныне в скудости жизни, о которой никто не подозревал, для женщин не было слов, выражавших нечто большее, чем потребности текущего дня. В сущности, и мужчины жили каждый в кругу собственного одиночества. Все знали много имен богов, в толпе которых лишь для немногих скрывался Единый. Знали много названий вещей. И дней. И чисел. И обрядов. И преданий. Но никому не было дела до творимого и творящегося внутри человека. Человек оставался такой же тайной, как и превращение почвы в растение, цветка – в плод…

Уэмак был Вождем Мужчин – тлакатекухтли – по избранию, но на избрание он имел право по происхождению от белых богов. Когда челноки с земли причалили к острову, повелители Оэлло на коленях ждали воли прибывших. В тот день Уэмак, случайно заметив пленницу-рабыню, указал на нее. Этого было достаточно, чтобы исполнилась судьба Оэлло.

Через закрытые веки Оэлло уловила тень. Женщина открыла глаза и опустила голову. Пришел верховный жрец, знаток тайн звезд и времени. Его звание было – Человек Темного Дома. Его боялись. Но он не был так велик, как Вождь Мужчин, и женщина, продолжение плоти Уэмака, могла оставаться.

Годы считались по летним солнцестояниям и по зимним, когда более всего сокращается время пребывания Солнца на видимом небе. В часы ночи видимое выражение Единого движется за Океаном по небу земли предков Уэмака.

Тому минуло триста пять лет, когда белые оставили восточный берег Океана, тот, откуда приходит Солнце.

– Однако же не тогда было начало, – говорил Уэмак.

Его слушал не только Человек Темного Дома. Собрались властвующие. Шихуакоатль – Змея-Самка, бывший главным судьей и помощником Главы Мужчин, ахкакаутины – военачальники родов, образующих племя, кальпулеки – родовые вожди. Они сидели и лежали в полутьме и прохладе. Они знали наизусть, что скажет Уэмак. Если он забудет или ошибется, его поправят сразу несколько голосов. Чудесное остается чудесным, пока оно неизменно. Иначе истинное превращается в сказку для развлечения.

– Начало свершилось втайне. Во многих и многих сотнях дней пути на восток от того берега Океана. Это было на земле, где черные были покорены сынами Солнца. После долгих лет покоя сыны покоренных внесли смуту между сынами покорителей. Все разделились. Была война. Одни, изменив Солнцу, подняли багровое знамя восходящей Луны. Другие, верные, собрались под светлым знаменем Лучей. Люди сражались твердым и гибким оружием, какого здесь нет. Змеи сражались ядом и удушьем. Одни звери – таких здесь нет – бились длинными клыками длиной в тело человека. Другие – рогами. Другие – когтями, длинными, как кинжалы, а тела их и сила во много раз превосходили тело и силу оцелота. Потом все сошлись на необозримой долине под горами. Верные Солнцу победили. Но нет конца бремени жизни и войны…

Так было вначале, так было, так было, – повторял Уэмак слова, заученные от отца, который заучил их от деда, слова, принесенные с восточного берега Океана. – После победы предки моих предков, исполняя волю Солнца, пошли вслед ему на запад, на запад, на запад. Всем мы сообщали волю Солнца. В горах мы строили алтари Солнца из четырех каменных плит, покрытых пятой. А перед ними – круг из камней, глубоко погруженных в землю. Когда весной первый луч Солнца падал с вершины горы на алтарь, мы приносили жертву богу, предлагая ему живое сердце человека. Утвердив истину, мы уходили дальше на запад, на запад, на запад, пока нас не остановил Океан.

– Да, да, – сказал кто-то, зная, что сейчас последует знакомый перерыв в течении знакомого рассказа.

– Там, – Человек Темного Дома указал на север, – Бог сошел с неба в пламени и в тысяче громов. В месте, где он коснулся земли, среди вечнозеленых лесов остался его след такой глубины, что в нем поместятся все люди лесов и все люди степей. Это там, где зимой даже в низинах выпадает снег, как на вершинах гор. Я знаю. Так было!

– Это так, это так, – подтвердили несколько голосов.

И что-то изменилось – случалось, что души этих людей противились власти священной повести: Человек Темного Дома напоминал о чуде, совершенном на земле красных людей и для красных людей. Пусть место проявления величия Единого и далеко, но оно доступно. Сделав усилие, Уэмак продолжал:

– По дороге к Океану мы просвещали людей, давая им Солнце. Мы владели берегом Океана. Другие люди пробовали теснить нас, но мы отбрасывали всех. И всегда, всегда, всегда, всегда берега Океана и острова у берегов принадлежали нам. И только мы умели сообщать другим людям истину познания Солнца. Менялись времена, остывал воздух, долгие годы бывало так холодно, что зимами льды покрывали Океан. Потом шли многие и многие годы, когда Океан теплел. Одно сменяло другое, а мы оставались детьми Солнца. Почти триста поколений мы жили у берегов Океана.

Почувствовав, что души слушателей открылись, Уэмак говорил:

– Затем на нас напали люди, чьим богом был Крест. Мы долго сражались с ними. И когда настала жизнь двести шестьдесят девятого поколения, мой предок и другие решили уплыть по Океану вслед за Солнцем. Это, – Уэмак поднял тяжелое кольцо, – мой предок носил на запястье еще на том берегу Океана.

Мы плыли за Солнцем. Ветры и теченья несли нас, но мы всегда стремились видеть заход Солнца перед собой, а утром мы поворачивались назад, чтобы встретить его. Мы плыли. Мы пили дождевую воду, а когда не было дождей, мы сосали сок рыб. По ночам из бездны Океана поднимались чудовища, большие, чем наши челны, и в их глазах, громадных, как жернова, отражался свет звезд. Веревки от парусов и ручки весел врезались в руки, разбухшие от воды, а соль разъедала раны до кости. Размокало дерево челнов, и волны крошили борта. Из кусков сломанных мачт мы связывали новые. Сгнили паруса, мы делали новые из кожи морских рыб. Бывали долгие дни, когда тучи закрывали небо, и мы знали, что Солнце не погасло лишь потому, что свет сменялся мраком. Но где было Солнце за тучами, мы не знали, и не знали, куда уносили нас бури.

Челн моего предка остался один. Куда делись девять других, никто не узнал никогда. Мы считали дни и отмечали их на выделанной коже. Кожа сгнила, и мы делали знаки на бортах. Сгнили борта. Но мы знали, что минуло более двух сотен дней, когда кончился Океан. Только двадцать человек из всех, покинувших тот берег, вышли на этот. Из них двое были чужими: наши пленники и наши гонители, знатные люди из жестокого племени, которое гнало нас под знак Креста. Мы построили жертвенник. И даровали сердца пленников Солнцу. Так поступили мои предки перед вашими предками. И так утвердился союз между ними. Все чтили Солнце. Но ваши предки узнали от моих, какая жертва нужна Солнцу и как совершается обряд…

Солнце готовилось уйти за горы, которые закрывали запад. Весь день ветер уносил туда дым, поднимавшийся из купола самой высокой вершины хребта. Сейчас, в вечернем покое, тяжелая струя, свободно поднимаясь вверх, безвозбранно расширялась в высоте. Уэмак называл эту особенную форму грибом – одним из двух слов, сохранившихся из всех слов, принесенных с того берега. Вторым словом было имя, передававшееся в его роду от отца к сыну. Оно было трудно для произношения и так же не похоже на другие слова этого берега, как лицо и тело Уэмака – на лица и тела красных людей. Иан – таков был звук имени, чуждый самому Уэмаку.

Многое, ускользающее от разума, а потому и ненужное, было изображено знаками-картинками, трудными для понимания, так как изображалось не существующее на этом берегу Океана.

Изгнанники не нашли в земле чего-то, нужного для изготовления оружия. Вскоре камень заменил твердое вещество мечей, топоров, кинжалов. Рисунки-знаки темны, истерты. Иан-Уэмак знает, что действительное для него давно непонятно для других. А понятно ли и для него? Не ветер ли принес его предков с вершин восточных гор? Там, в стране предков, не было гор. Но красные, живущие среди гор, могут понять величие, лишь возвышая известное им. Таковы все люди.

Солнце ушло, оставив землю на волю ночи и сна. Оно было бы единственным выражением Бога, не покидай оно землю. Но оно уходит, позволяя рождаться темным богам-оборотням, искаженным отражениям истины, то есть злым.

Сегодня, как вчера, как всегда, на черном небе расположились созвездия. Чудовищный дымный гриб, заслонив край неба, скрыл часть звезд. Стали видны багровые отблески пламени, которое опять проснулось под землей. Гора дышала огнем. Нужна война, ибо уже давно алтари получали ничтожно мало жертв.

Так было, так будет. И такова мудрость людей, безразлично от того, что служит им истиной.

Только так, именно так… Иан-Уэмак родился уже посвященным в тайну неизбежного, неизменного.

Его предки хотели нечто изменить, и преданье, доверенное ныне почти непонятным знакам-рисункам, донесло тщетность усилий. Пытались совершить – и не совершили. Пытались ли? Наверное, ведь пока человек не попробует сам, он не верит в тщету усилий. Преданья утешили Уэмака. Правда открывалась в перечислении того, что существовало на том берегу Океана и чего не было здесь. Особое вещество, из которого изготовляли оружие и орудия, давало силу людям. Там были животные, покорные воле людей, как пальцы руки. На своих спинах они переносили людей. Запряженные в плуги, послушные звери рыхлили поля, где росла обильная пища, которой здесь нет. Другие прирученные звери и птицы давали столько мяса, сколько хотел человек. Леса и степи были полны диких животных, и вместо войны люди охотились со спин послушных животных и возвращались с мясом. Не нужно было брать пленников и убивать их.

Там глубокие реки кишели робкой рыбой. Там все не так, как здесь. Здесь нет стад животных, здесь леса и реки полны врагов человека, острые зубы и яд ждут под каждым кустом и на каждой пяди заросших речных берегов. Глупая пестрая птица на высоких ногах, разучившаяся летать, и маленькая безголосая собака – только два ручных животных есть здесь. Чтобы облегчить себя, человек должен взвалить ношу на спину другого человека.

Далеко на севере, где-то вблизи места проявления Бога, о чем поминал Человек Темного Дома, бродят громадные вольные стада рогатых зверей. Люди охотятся за ними. Но ручных зверей нет нигде. Предки Уэмака чего-то искали, что-то пробовали изменить. Об этом рассказывают древние, понятные лишь Уэмаку рисунки; другие их смысл ныне толкуют по-иному. К чему думать, о чем в действительности хотели рассказать создатели записей? Нужно ждать завершения жизни. Усилие бесполезно, все совершается неотвратимой силой Бога.

Женщина, тень мужчины, тенью появилась рядом с Уэмаком. Город-дом, ступенчатый улей, казался бы уже мертвым, коль кое-где не мерцали бы смутными, но все же живыми пятнами угли в общих очагах. Над плоскими крышами в трех местах поднимались тупые вершины многоступенчатых пирамид – жилищ Бога и богов.

Колоссальные, подавляющие, они казались такими же неразрушимыми, как жертвенники из каменных плит, возводимые предками Уэмака на пути с востока на запад. И такими же вечными, как собрания камней на том берегу Океана. На макушках пирамид светились неугасимые огни.

Ночью, когда темнота скрадывает подробности и расстояния, возведенное людьми выглядело таким же величественным, как горы, созданные творцом всех вещей. Мрак возвышал дело людей, не унижая дела Бога.

«Бог ревнив, – думал Уэмак, – его день слишком ярок, слишком очевидно величие Солнца… Ночью власть Бога ослабевает».

Оэлло обняла Уэмака, смело и сильно. Да, ночью храбрость женщины превосходит храбрость мужчины – ей помогают звезды. Глаза Оэлло блестели, отражая лучи звездного света. Ее волосы пахли странно и ново. Женщины умеют, собрав цветы, добыть их ароматы с помощью каменного пресса.

Летучие мыши чертили небо. Трепеща крыльями, в воздухе беззвучно остановилась сова. Что-то привлекло владычицу тьмы. Уэмак различал громадные глаза ночной птицы. Она висела в двух локтях над изголовьем низкой кровати из кожи, натянутой на раму черного дерева.

Оэлло приподнялась. Опираясь на локти, женщина заслонила своей головой вестницу несчастья.

На западе небо осветило красным – там гора дохнула огнем. Так здесь часто бывает. Как обычно, послышался глухой гул. Чуть дрогнула земля, изгибаясь под насилием огня, чуть дрогнул полный людьми глиняный улей, колыхнуло пол. Все непрочно, все случайно… И все это было привычным, будничным, таким знакомым.

– Шочи, шочи, – шепнул мужчина женщине.

«Шочи» – цветок на языке земли, которой принадлежали оба.

Шли кучками. Прятались в тени. На открытых местах крались согнувшись. Но многим уже надоело: ведь трудно три дня подряд делать одно и то же. Первые два дня похода войско-толпа находилось на своих землях. Однако же порядок соблюдался лучше. Мечтали об успехе. Остерегались встречи с лазутчиками: говорили, что где-то и кем-то были замечены чужие.

На третий день сказалась усталость. Появились больные, так как сырая мука из маиса плохо переваривается. Угнетала тяжесть оружия. У каждого был лук, согнутый из упругого дерева. Жильная тетива делала опасной стрелу по меньшей мере на сто шагов. Длинные мечи были изготовлены из жесткого дерева, с лезвиями из осколков камня. Из такого же дерева были палицы с острыми кусками обсидиана, вделанными в головки, напоминавшие сжатый кулак. Топоры из тяжелого каменного клина, насаженного на прямое топорище, тащили на перевязи за спиной. Короткие ножи делались из прямого куска обсидиана, привязанного ремнями к деревянной рукоятке. Надежным оружием были копья длиной в два человеческих роста.

Уже в первый день слабейшие открыто освобождали себя от непосильного груза, складывая ненужное в приметных местах. В середине третьего дня войско было остановлено в лесу, за которым скрывался враг, обреченный в добычу. Вожди знали дорогу, вели лазутчики: в них превращались торговцы, знатоки расстояний и тропинок, причудливой сетью покрывавших всю землю от неприступных гор и до берега Океана.

Отдых был необходим. Все переутомились. Обремененные оружием, люди были не в силах нести на себе много пищи. И хотя каждый получил столько же, сколько все, у многих запасы кончились еще вчера. Так было обычно. Привыкли к тому, что не приходится требовать многого. Кажущаяся беспечность была результатом слабости. Однако же неудача грозила тем, что иные не найдут сил, чтобы вернуться.

Медленно продираясь в колючем подлеске, люди шумели по необходимости, чтобы спугнуть ядовитых гадин, владеющих лесом. Для безопасности расчищали полянки от травы и устраивались на долгий отдых. Нападенье будет произведено в конце ночи, как везде и всегда.

В общем беспорядке был свой порядок. Город-дом образовывался единством трех родов, из которых каждый, однако, имел свою храмовую пирамиду и своего вождя, звавшегося Старшим Братом – ахкакаутином. Уэмаку, Главе Мужчин, подчинялись все три ахкакаутина.

Вожди совершили свое. Бог войн Хуитцилопокхутли – Владыка Ночи – задобрен обещаньем жертв. Войско приведено в нужное место и вовремя.

Привычка жить вместе в громадах домов, слитых из комнат без дверей, служивших отдельным жилищем для мужа, жены и детей, привычка совершать все на глазах у всех, привычка считать своим лишь несколько вещей из домашнего обихода и одежды – все объединяло мужчин, нынешних воинов. Они сбивались кучками, как жили, считаясь ближним и дальним родством крови, шли вместе – три-четыре десятка, – вместе устроились на отдых. Но те, у кого осталась пища, не думали делиться с тем, кто сам себя обездолил. Дележ был бы вопиющей несправедливостью: каждый получил свое на время похода.

Уэмак и Старшие Братья расположились в тылу войска. Захват вождя не просто означает победу. Потеряв вождя, войско разбегается: Бог и боги покинули его. Охрана разместилась тут же как придется. Приблизительно две сотни. Как и всегда, строй не существовал, и никто не думал счесть людей и указать им какое-то место.

Тезоатл наблюдал, как рабы услуживали Уэмаку: вожди были единственными, кто не был обязан сам нести оружие и припасы. Тезоатл был почти сыт. Он сумел сохранить две маисовые лепешки для последней трапезы. Это не мешало ему с жадностью следить, как насыщались старшие. У него были свои счеты с Уэмаком. Глава Мужчин четыре года тому назад наказал Тезоатла. За леность и непослушание. Как будто бы только один Тезоатл «забыл» копье и меч на обратном пути от Теско, от того самого города, на который нападут завтра. Тогда, четыре года тому назад, поход был неудачен. Был избран более далекий путь, кто-то предупредил тескуанцев. Потеряв преимущество внезапности, войско два дня простояло у Теско и пошло вспять, умирая от голода.

Тезоатл считал себя ничуть не худшим Уэмака, в его жилах тоже текла кровь белых богов. Так говорили. Но все предание, вся власть, весь почет издавна принадлежали только роду Уэмака. Остальным же досталась участь быть потомственной стражей вождей. Тезоатл вспомнил слова Человека Темного Дома: все может измениться. Этот вождь, не то что Уэмак, был милостив к Тезоатлу. Что изменится? Ничто… Тезоатл отвернулся, чтобы не раздражать себя зрелищем недоступного, и вскоре крепко заснул.

Солнце шло над вершинами леса, наполненного спящими. Медлительные, как сытая змея, неизбежные, как смерть, ползли последние часы шестого дня осеннего месяца. День назывался микстли, а месяц – тепелиуитл. Все дни были сосчитаны и названы. Все месяцы и годы – тоже. Все было известно о прошлом. Не было тайн и в будущем.

Мир был стар, стар, так же стар, как камни, как Океан, как пламя в животах огнедышащих гор.

В начале начал бесконечно далекий и бесконечно безразличный ко всему наивысший из всех богов – Солнце есть низшее его выраженье – по имени Тлоке-Науаке создал все. Наступило первое время, называемое Солнцем Вод. Это было господство Воды, оно длилось четыре тысячи и восемь лет, закончилось великим потопом, и люди превратились в рыб. За ним наступило второе время – Солнце Земли. Оно истекло через четыре тысячи и десять лет. Земля тогда скорчилась от землетрясений. Гигантских людей поглотили трещины и пропасти. Наступило третье время – Солнце Ветра. Оно завершилось ураганами невиданной силы. Немногие люди из оставшихся в живых были превращены в обезьян.

Ныне длится четвертое время – Солнце Огня. Оно закончится через тысячу лет от сегодня. Через тысячу лет Великий Огонь сожжет всех людей. Так будет, это не подлежит сомненью. Трижды погибали люди, переобременив собой землю, погибнут в четвертый.

Через тысячу лет! От живущих сегодня великий пожар удален на десятки поколений. К чему бояться событий, которые совершатся тогда, когда даже кости мои исчезнут без следа! Тезоатл хотел жить так, как жили до него, как будут жить после него. Человек Темного Дома сказал: «Я позабочусь о тебе, если ты будешь послушным».

Смерть держит каждого в невидимых, неощутимых объятиях. Легкое сжатие – и тебя нет. Тезоатл, как все, свыкся с видом смерти, с кровью, со священным насилием над жертвой с той минуты, когда его глаза открылись для жизни. Быть, как все. Не бояться смерти – ее не боится никто.

Исчислив по звездам начало второй половины ночи, вожди разбудили воинов своей охраны. Охрана разбрелась по лесу, будя остальных.

Надевали длинные рубахи, толсто простеганные хлопком и пропитанные солью. Эта жесткая и прочная одежда хорошо защищала тело не только от уколов стрел, но и от ударов мечей и копий. Головы прикрывались причудливыми и устрашающими шлемами в виде голов ягуаров, красных волков, медведей, орлов или фантастических животных. Деревянные каркасы шлемов были обтянуты звериной шкурой или змеиной кожей. Лица людей смотрели из разинутых пастей, будто готовые скрыться в глотке чудовища. Маленькие круглые щиты, украшенные перьями, довершали защиту.

Накапливаясь в кромешной тьме леса, с трудом пробираясь через заросли, воины выбрались на опушку. Едва серело. Утренняя звезда мерцала и струилась зелеными лучами. Вися в глубине седлистого ущелья, владыка последнего часа ночи одноглазо взирал на спящий мир. Две острые вершинки по бокам звезды казались крыльями вампира.

Войско-толпа наползало на обреченный город Теско. Шли по полям, покрытым плодородным илом, который в период дождей приносился благодетельными потоками. Маис был убран. Коленчатые стебли, освобожденные от обильных плодов, дрябло хрустели под ногами.

Оросительные канавы, как обычно, запущенные после уборки урожая, смердели гнилью. Заросшие водолюбивыми травами, канавы местами были засыпаны, чтобы сделать переходы для переноса урожая. Между земляными мостиками образовались узкие болотца, кишащие личинками и гадами.

Светало с быстротой, которая удивила бы жителя севера. Все заторопились. На земляных перемычках теснились. Крайних сталкивали в мутную воду. Змеи чертили темную поверхность, высоко поднимая плоские головы и сразу пряча их. Заросли водяных трав раздвигались под напором толстых тел перепуганных обладателей яда.

Подъем от полей на террасу, где стоял Теско, преодолели бегом. Скорее к стенам города, которые были также и задними стенами жилищ. Грозная издали, вблизи преграда не была неодолимой. Во многих местах стены, сложенные из сырого кирпича, выкрошились, образуя подобие лестниц. Узкие тропы-дороги, служившие людям, не имевшим повозок или вьючных животных, заканчивались у стен не слишком надежными дверями.

Теско легко защитился четыре года тому назад, но сейчас город проспал свою жизнь и свободу. В десятках мест нападающие залезли на крыши, было выломано много дверей, и чаланское войско наводняло Теско, когда его жители очнулись. Они выскакивали без оружия, почти неодетые или совсем голые. Нападавшие в своих разнообразнейших боевых одеждах резко отличались от жителей Теско.

Наслаждаясь властью вооруженного над безоружным, Тезоатл размахнулся мечом. Острые камни разорвали спину старухи, которая с воплем выскочила из ниши. Опьяненный удачей, Тезоатл перепрыгнул через бьющееся тело. Откуда она выскочила? Пригнувшись, Тезоатл ворвался в темную комнату. Темнота испугала воина и охладила порыв. Прижавшись спиной к стене, Тезоатл закрылся круглым щитом. Защищаясь, он вслепую махал мечом перед собой, пока его глаза не привыкли к полутьме. В дальнем углу из-под травяных циновок торчали ноги.

– Выходи, или убью! – приказал Тезоатл. Он устал и вряд ли мог найти силы для настоящего удара. Из-под циновок робко вылезли побежденные. Четверо!

Тезоатл связал руки и ноги побежденных крепкими веревками из агавы. Мужчина, женщина, двое подростков отдались, как тела, уже лишенные жизни. Пленники. Победа! Теперь нужно поискать другую добычу.

Такой же легкой победой закончилась война для первых ворвавшихся в Теско. Задние спешили выше, карабкаясь по ступеням крыш. Каждый обыскивал темные комнатки, каждый искал, искал, и движение замедлилось. Верхние кварталы Теско, устроенные на горных террасах, еще не были захвачены. Жившие там и успевшие бежать снизу начали оказывать сопротивление. Склады оружия – дома стрел, находившиеся близ площади с храмом Теско, снабдили жителей. Крики нападающих и крики жертв сливались в безобразный, невообразимый шум.

Уэмак и родовые вожди – ахкакаутины – через торговцев разведали силу Теско и могли взвесить способность тескуанцев к сопротивлению. Войско Чалана пользовалось великими преимуществами внезапного нападения. Дальнейшее не зависело от вождей. Целью войны был захват пленников и грабеж побежденных. Однако еще никто не умел сначала подавить сопротивление, а потом пользоваться победой.

Нижняя часть города Теско была захвачена. Все, кто успел бежать, кишели, кричали, метались наверху, на последних ступенях, образованных крышами домов, на площади, в середине которой поднималась пирамида, похожая на пирамиды Чалана.

На плоской вершине пирамиды, увенчанной храмом, жрецы пытались вызвать чудо. Для этого следовало умилостивить богов. На каменном алтаре поспешно растягивалась жертва, привычные руки разрывали каменным ножом грудь. Облитый кровью жрец спешил в святилище, чтобы сжечь перед образом Бога драгоценный кусок мяса. И следующая жертва ждала своей участи.

Угождай богам, чтобы тебе было хорошо. Корми богов. Они едят сердца людей, а тела оставляют верным. Несчастье и смерть ждут повсюду – как змеи, свернувшиеся в траве, невидимые и настороженные, подобно западне, подобно натянутой тетиве лука. На случайное, безвредное прикосновенье они отвечают убийственным укусом. Священная скульптура повсюду изображала змею – выражение божественной силы, беспощадной, неумолимой. Так было всегда, и каждый привык, и каждый не замечал, не понимал всеобъемлющей власти страха.

Но к голоду тела нельзя привыкнуть. Нельзя научиться не слышать беспокойного зова желудка. Правду легко обманывают хитросплетеньем слов, тело не слушает убеждений.

Благословенный маис был так же бессилен, как бессильна среди богов его скромная богиня, похожая на смертную женщину.

Мяса, мяса и мяса – это требование могло бы оказаться сильнее страха перед Богом, но сам Бог способствовал его удовлетворению.

В сломленном Теско перед богами города поспешно сжигали сердца растерзанных жертв. Тянуло горелым мясом, и этот запах пьянил сильнее, чем перебродивший сок агавы. Тянуло также и вареным мясом. Тела жертв Бог даровал верным. И тескуанцы спешили насытиться, прежде чем сами они сделаются жертвами и пищей.

Тезоатл с проснувшейся яростью затянул узы своих пленников и метнулся вверх, на приступ и к трапезе. Бежали другие. Теснясь, спеша, нападающие цеплялись за выступы в стенках. Забивали узкие лестницы. Мешали один другому, но в общем порыве рвались наверх: пора кончать.

Еще усилие. И еще. Само Солнце спешило. С начала приступа истекли мгновенья, но Солнце вознеслось высоко-высоко, и палящий жар изливался на бойню.

Выше, выше. Кто-то из дорвавшихся первым падал под ударами защитников. Удары были неверны, оружие падало из рук. Попытка сопротивления не могла остановить порыва нападающих.

Отогнав защитников, победители овладели котлами. Дележ произошел мгновенно. Мясо поглощали с жадностью голодающих. Обгладывали кости, дробили их, рылись в черепах, выскребая мозг.

Несмотря на высеченные в плитах стоки, верх храмовой пирамиды был залит свежей кровью. Святилище богов Теско открывалось узкой нишей двери. Внутри было темно. Из темноты вырывались пронзительные взвизги, молитвы, крики. Священнослужители гневно упрекали богов. Разве мало было жертв! Разве вся жизнь народа не обременена обрядами, как спина раба!

Темны пути людей. Непроницаемы изгибы человеческой воли, и непонятны причины возникновения ненависти и любви. Как же судить о намерениях Бога? Кто поймет, что делается в таинственном бытии высших сил!

Солнце сушило храмовую площадку, и свежая кровь смердела вместе со старой кровью. Затащив наверх лестницы, десятка два победителей забрались на плоскую крышу. Трудно было начало. Затем вслед за первой сброшенной плитой кровли разрушение пошло легко. Кровля рушилась, обнажая прокопченные дочерна балки. Умолкли призывы побежденных жрецов. Внутренность храма осветилась.

Открылось тайное, но зримое, так как оно было создано рукой человека. Чудовищные изображения, безразлично покоряясь насилию, выставляли напоказ черты, полные значения.

Мать богов Коатликуэ стояла на толстых ногах с когтями вместо пальцев. Прижав локти к бокам, она раскрывала перед сморщенной грудью громадные лапы. А на зобастой шее была не голова, а курносый череп: мать богов была также Богиней Земли, то есть и Смертью.

Койолшауки, сестра Бога войн, была изображена стоя, но мертвой. С закрытыми глазами на толстом, отекшем лице, с обвисшей нижней губой. А сам Бог войн обладал двумя лицами – в устрашающей смеси черт человека и ягуара, – окруженными лучами: каждый луч был стрелой.

Рядом с ними толпились другие, сидя, стоя, согнувшись. На стенах были высечены рисунки из жизни богов и людей, покровителями которых они были. Жертвоприношения, победы, жатва маиса, и еще жертвоприношения, и еще победы. Ярко раскрашенные изображения были понятны своим, кто умел находить глубокий смысл в устоявшихся символах. Но чужой взгляд увидел бы только изощрение ужаса перед бытием и страх творца перед своим твореньем.

Это были не более чем видимые атрибуты невидимого. Но в них – и желание служить высшему, чем сам человек, и его жалкая судьба. Ступени, по которым поднималась мольба человека о милости, о добре. Милость к одному значила немилость к другому, и добро для первого было гибелью, злом для второго.

Священные изображения в Теско были очень похожи на изображения в Чалане. Почти двойники. Через них – посредников – желания тескуанцев возносились к тем же богам, к которым обращались чаланцы. Святилище побежденных подлежало уничтожению. Это было не святотатство, но расчетливое действие победителя.

Рушились стены. Преодолевая мертвое сопротивление камня, в проломы выталкивали статуи. Еще усилие, еще. Кренясь, боги падали, дробя ступени и разбиваясь сами. Торжествующие крики победителей, сливаясь с воплями побежденных, поднимались и падали, как океанский прибой.

Потом пришла очередь, другой святыни. В глубоком бассейне с отвесными стенами жили ядовитые змеи. Откармливаемые внутренностями жертв, живые посредницы между человеком и вечностью благоденствовали в сытом покое. Почти бессмертные, здесь они, год за годом сбрасывая старую шкуру, вырастали до невиданных размеров. Иногда между ними возникали ссоры. Происходили битвы, толстые тела пестрились кровью. Жрецы проникновенно толковали смысл пророческих сражений. В них бывали отступления и победы, но почти никогда смерть не вмешивалась в змеиные войны: наглядно доказывая свое преимущество над людьми, эти бойцы не умирали от яда подобных себе.

Никто не решился бы спуститься вниз. Чаланцы избивали священных змей камнями. Затем развели рядом костры и сбросили вниз рдеющие массы угля.

Так была завершена победа над плотью и духом тескуанцев. Победители не стремились к уничтоженью побежденных. Чалану не были нужны ни город побежденных, ни его обработанные поля, ни его земли, еще не занятые посевом. Чалан смирил Теско, иной цели не было и не бывало. Оба старших вождя были взяты в плен. Их судьба – лечь избранными жертвами на жертвенниках Чалана. Остальные вожди были освобождены. Неразумно уничтожать всех имущих власть. Это вызовет смуту, и некому будет принять предписанье о дани, которую ныне и навеки обязаны платить тескуанцы.

Отличившиеся воины, первыми захватившие пленников, были награждены знаками из перьев. Для благодарственной жертвы были отобраны дважды двадцать по двадцать – восемьсот пленников. Остальные были оставлены в Теско, чтобы возделывать землю и заниматься ремеслами, извлекая из земли и из труда дань для Чалана.

Война окончилась. Войско отдыхало, сытое мясом, насилием и сознанием своего превосходства: боги будут сыты и милостивы.

Квинатцин полировал кусок обсидиана, чудесного твердого камня, глыбы которого находят около огнедышащих гор. Движения руки были терпеливы, медленны и точны, как движения птицы, зверя. Или еще более точны, но их не с чем было сравнить в мире людей, не знавших колеса и гончарного круга.

Кусок обсидиана уже был обколот и отшлифован песком, с одной стороны – плоский, с другой – выпуклый. После полировки камень сделается почти прозрачным. Лучи света, уйдя внутрь, отразятся от мутной плоской стороны, и камень засверкает. Он перестанет быть камнем и превратится в глаз. И ляжет в орбиту змеиной головы, уже совсем готовой, чтобы украсить угол храма.

Голова лежала тут же, громадная, с оскаленной пастью, с вздутыми ноздрями, с рядами чудовищных зубов.

У настоящих змей, у обычных, головы куда проще, у них только два зуба в верхней челюсти. Змеи не оскаливаются, как ягуары в ярости и люди в злобе. Но ведь эта голова была пусть несовершенным, но все же выражением божественного, большего и превосходящего все, что живет во временной плоти. Каменная голова – знак!

Очень важно снабдить скульптуру глазами. При бедности гладких форм живой змеи маленькие глаза дают жизнь, дают значение. Змея с выколотыми глазами – ничто, это червь. Квинатцин знает, он делал опыты, он вглядывался, он думал и постигал.

Он и сейчас думал, думал и думал, отдыхая за работой, которую мог бы делать любой начинающий. Он тер и тер выпуклость куском кожи, в одну и ту же сторону, справа налево, справа налево: так, как Солнце движется по небу.

Квинатцин держал камень – уже почти глаз – на левой ладони, цепко охватив его изуродованными пальцами. Не было ни одного из пяти пальцев, который не страдал бы, и не один раз. Такова участь скульпторов. Пока правая рука не научится владеть молотком, достается пальцам. Базальтовый молоток срывается. Или раскалывается каменное долото-рубило. Опыт приходит только с годами: внутри нечто предупреждает работника, и он успевает в последний миг ослабить удар, отдернуть руку.

Скульптору несравненно тяжело. Но Квинатцин не поменялся бы местом даже с Вождем Мужчин, белокожим Уэмаком, происходящим, как говорят жрецы и люди, от богов. Молча, без похвальбы Квинатцин считал себя выше всех. Через него Бог находил свое многообразное обличье, через него мысли Бога и желания Бога делались видимыми. Бог оплодотворял Квинатцина, и Квинатцин рождал.

В Чалане было больше чем трижды по двадцать скульпторов. Помощников и учеников, пригодных для грубой работы, было во много раз больше, чем скульпторов. Но как работали скульпторы? Либо по старым образцам, либо копируя новое, созданное Квинатцином. Да, творил только он один. Глава скульпторов, Квинатцин был устрашающе жесток. Он изобретал мучительные наказанья. И сам приводил в исполненье приговоры. Он ненавидел помощников за их необходимость. Он хотел все сделать сам и вымещал неисполнимость желанья на неудачливых и нерадивых.

Квинатцин полировал глаз змеи грубой, жесткой шкурой. Это была кожа громадной рыбы, привезенная с берега Океана. Квинатцин не видал и не хотел видеть Великой Воды, что ему до рыбы, созданной для полировки камня. Второй день он трудился над глазом. Он сказал, что не хочет поручать дело грубым рукам глупцов. Они испортят глаз. Погибнет труд многих людей и многих дней. Квинатцин не торопился. Ни он, ни его соплеменники не умели спешить. И без того жизнь шла слишком быстро.

Руки Квинатцина работали сами собой, а он мечтал о новом, грезящемся ему воплощении Бога войны. Поход на Теско закончился великой победой. Город Чако, сосед Теско, напуган и изъявил покорность. Власть Чалана возрастает. В Чако посланы сборщики дани. Они распорядятся людьми, укрощенными страхом, и скоро вернутся с носильщиками, которые принесут первую дань и лягут жертвами перед богами Чалана.

Страх – могущественный владыка, величие – в том, чтобы внушать ужас. Ужасающий других делается сытым, богатым. Самое лучшее для Квинатцина выражение могущества высшего воплощалось в Уитцлипочтли – Боге войны.

Отложив полировальную кожу, Квинатцин ласкал глаз быстрыми прикосновениями мягкой шкурки оленя, присыпанной мелом. Дело пришло к совершенью. Квинатцин осматривал глаз, держа его против света. Глаз был гладок и ясен, как око ребенка. В середине ощущался маленький бугорок, который нарушал правильность формы. Нужно попробовать.

Квинатцин встал, потянулся. Никакое усилие не могло бы расправить сутулую спину, выпятить впалую грудь. Неловко переступая кривыми ногами, Квинатцин выбрался из тени к змеиной голове.

Скульптора изуродовала работа, но он не думал о своем уродстве, не знал его, как не знали его и другие. Это тело с тяжелой головой, с мощными руками, неловко подвешенными к покатым плечам, сутулая, почти горбатая спина, искривленные ноги – все было в какой-то соизмеримости с твореньями искусства чаланцев. Все – чудовищное, все – преувеличенное. И во все вложен особенный, подавляющий и ужасающий намек.

Квинатцин присел, вложил глаз на место и отступил от змеиной головы, прикрывая ладонью глаза. Да, пустая орбита ожила!

Он вглядывался, восхищенный. Кажется, еще раз произошло то, на что он только что понадеялся: может быть, та самая небольшая неправильность формы, только что замеченная, и придала такую жизнь глазу. Чудесная особенность творчества – будто бы ошибка на самом деле и дает божественное ощущение законченности. Скульптор обязан ждать чуда, его руками управляет Бог.

Квинатцин отступил на несколько шагов и опустился на колени. Вторая орбита, еще пустая, скрылась, и голова змеи показалась завершенной. Теперь увиденное Квинатцином обнаружило свое великолепие. Это – искусство! Оно несравненно выше жизни, прекраснее самых прекрасных форм, живущих на земле. Творец есть посредник между Богом и людьми.

Не было рядом людей, чтобы Квинатцин мог подавить их величием своего гения. Склонившись, он коснулся лбом земли. Он первым боготворил Великую Змею. Она создалась сама через тех, кто вырубал камень, кто тащил его сюда, кто отесывал его. Оно завершилось, творенье, через Квинатцина. Без него не было б ничего! О Красота!

Квинатцин беззвучно молился. Перед внутренним взором скульптора неясные прежде образы принимали четкость. Он видел Уитцлипочтли в новом воплощении, которое предстоит через руки Квинатцина.

Побеждающая Красота! Ему вспомнились слова иноземцев, которые сколько-то лет назад пришли откуда-то с юга. Родившиеся в далекой стране, грубое, неблагозвучное названье которой Квинатцин тогда же забыл, они шли на север. Бог повелел им найти какое-то место, где растут цветы, обладающие особенной силой. Им позволили идти, так как они были искателями, так как их было лишь трое и они казались безобидными. Они понимали в искусстве ваяния и восхищались Квинатцином. Уходя, один из них сказал Квинатцину: «Нужно остерегаться людей, из рук которых выходят уроды. Ибо уроды выражают не красоту, а злобу души творца».

Квинатцин согласился с иноземцем: бывают истины столь очевидные, что их принимают без размышленья. Через много дней явились сомнения: не оскорбил ли чужеземец богов Чалана? Было поздно гнаться за преступниками.

Сейчас Квинатцин хотел, чтобы чужеземец был рядом. Он не слеп, он постиг бы, как прекрасна Змея.

Но где же все, почему нет ни одного скульптора, куда все ушли? Густой рев священного храмового барабана заставил Квинатцина очнуться. Сегодня день праздника победы над Теско! Желудок напомнил о себе. Квинатцин забыл поесть. Он резко поднялся. И замер, пошатываясь в борьбе с головокруженьем.

Для Квинатцина все были равны в толпе, все одинаковы. Всегда невнимательный, всегда видящий нечто большее, чем лицо человека, он никого не узнавал, а его знали все. Грубо расталкивая людей сильными руками, Квинатцин пробился вперед.

Храмовый барабан гасил все звуки, безраздельно владея вселенной. Вверх по пирамиде к площадке на вершине и там к невидимому снизу алтарю тянулась живая цепь. Звено – трое: два чаланца и между ними обреченный тескуанец. Высокие ступени достигали половины бедра, но все легко преодолевали подъем. Не выпуская связанных рук пленника, чаланцы разом вспрыгивали на ступень, поворачивались и вздергивали жертву. Движенья подчинялись своему ритму, цепь не рвалась, каждая ступень была занята. Иногда по какому-то знаку сверху цепь ненадолго останавливалась. Затем вновь и вновь люди, как в танце, возносились со ступени на ступень.

Ни один из пленников не сопротивлялся. Многие облегчали усилия помощников храма, прыгая сами.

Везде жизнь была одинакова, везде ее не ценили. Соплеменники Квинатцина, попадая в плен, с такой же готовностью шли к алтарям победителей.

Быть принесенным в жертву? Эта участь не страшила. Души жертв вступали в особенную обитель неба. Их загробное бытие несравненно превосходило долю тех, кто умирал от болезни, от укуса змеи, от когтей зверя или от редко достижимой старости. Бог был един для всех и любил тех, чьи сердца кормили его изображения.

Познание смысла жизни начиналось в бесконечном удалении веков и поколений и длилось не изменяясь. Оно подтверждалось и укреплялось неизменностью скудного труда, голодом и голодной тоской по мясу. Его утверждал ужас перед зыбкостью бытия, выраженный не словами, а более сильно – образами божеств и настойчивой жестокостью культа.

Так понимал и так воспринимал жизнь и Квинатцин. Все, все было ясно, все было известно. Не было ни одной загадки, ни одного сомнения. Квинатцин знал, что нужно выразить, зачем и для чего. Как выразить, какими совершенствами формы? Какие новые черты обязан найти воплотитель? Мечтой о совершенстве формы и опьянялся Квинатцин. В совершенстве формы и есть правда, а правда – это красота. Квинатцин создавал красоту, вдохновляясь творчеством, преклоняясь перед делом своего познания и тайной рук.

Заглушаемое священным барабаном таинство совершалось как бы бесшумно. Темная кровь жертв, переполнив пробитые для нее стоки, растекалась, копилась на верхних ступенях и, преобразованная лучами Солнца, посветлев, стекала ниже.

Медленно, медленно Квинатцин перебрался на западную сторону. Сюда сбрасывали тела жертв, здесь их подбирали, укладывали. Служение богам началось недавно, но ряды тел были уже длинными. Квинатцин вспоминал, сколько пленников привели из Чалана. Дважды двадцать по двадцать. Будут сыты и боги, и чтущие их люди.

Квинатцин издали смотрел на трупы. Тело живого человека слишком гладко, слишком убого, закругленно. Оно – скучно. Ничто не подчеркнуто, взгляд наполненных мягким веществом орбит невыразителен, бессмыслен.

Рядом была еще пирамида, малая – из черепов жертв. Сколько их? Без счета. Двадцать раз по двадцать, повторенное очень много раз по двадцать. Не только снаружи, вся пирамида сложена из черепов. После трапезы вываренные, пустые, вылизанные черепа возвращались сюда. И здесь они, освобожденные от плоти, оживали. В глубинах орбит возникали тени взоров, полные значения. Квинатцин изготовлял маски в виде черепов и разукрашивал настоящие черепа. Красотой его работы восхищались самые грубые умы.

Квинатцин глядел, отдаваясь тайне созерцания. Он ощущал в себе глубину, особенную, прозрачную, в ней копились образы. Он был в мире красоты, владел ею, и она владела им.

С усилием вырвав себя, Квинатцин вплотную подошел к телам жертв. Казалось, он был уже полон. Нет, нашлись новые глубины, новая жадность восприятия. Перед ним были тела, освобожденные от сердец, грубо и мощно разорванные от низа живота до ребер. Выпученные внутренности, разинутые рты, глаза, готовые вырваться из орбит, скорченные члены. Это не было безличным скопищем живых. Торжествовала красота смерти, победившая пустыню жизни.

Квинатцин искал, запоминал. Прикасаясь к телам, хватая их, он сам ощущал чьи-то прикосновенья, его знобило, и волосы шевелились на голове. Освещенное солнцем выглядело уже другим, когда падала тень. Тайна прекрасного была в чередовании света и тени, в их сочетанье, таком же глубоком, как тайна, соединяющая двух, дабы породить третьего.

Наступало насыщенье, глаза и мысль полны. Довольно и – пора! Квинатцина звала глина, обреченная послушно принять первый отблеск мечты. Он ломился через толпу, грубо отбрасывая окровавленными руками неловких, не успевавших уступить дорогу. Он не видел этих ничтожных, случайно живых. Он не слышал, как они выли, раздирая себе уши и лица, пронзая длинными шипами языки, чтобы своей мукой и своей кровью еще более скрепить союз с богами, ибо лишь боги могут дать человеку хоть крупицу безопасности в этом бушующем бедствиями мире.

Квинатцин не нуждался в самоистязаниях, чтобы добиться полета души. Он творец, вознесенный над всеми созидатель красоты. Повинуясь желанию, сильнейшему, чем голод, страх перед смертью или продолжение рода, Квинатцин спешил к своим резцам и лопаточкам, к своему великому делу.

Истощенный великолепием праздника, пресыщенный зрелищем, в котором все были участниками, насладившись жертвенным мясом, Чалан успокоился еще до сумерек.

Разбредясь по клетушкам, комнатам и комнаткам громадных общих домов, чаланцы засыпали в прохладе каменных клеток. С наступленьем темноты они наполовину очнутся, чтобы выбраться во дворики, на плоские крыши, где легче дышится, где лучше спится.

Город был беззащитен. Беззащитным он будет и утром следующего дня, как в утро каждого дня. Чалан беспомощен против внезапного нападения, так же как был и остался ограбленный, порабощенный Теско. Как все другие города и жилища, как все поселенья племен, где безгранично властвуют страшные боги.

Все боялись, и никто не боялся. Все свыклись со страхом, так свыклись, что никто не умел заставить себя и принудить других хотя бы на ночь выставлять стражу. Каждый уходил в блаженство сна, как в глубочайшую и безопасную обитель.

Во сне прекращалось одиночество, на которое был осужден каждый и всегда. Слов для выражения внутренней жизни личности не существовало. Ощущенья, мысли – движенья души были скованы невозможностью общенья с другими и, естественно, превращались в тяжкую обузу, которая мешала жить, которая заставляла не любить жизнь. В полусне, в образах, то явственных, то смутных, Уэмак всегда переживал одно и то же: свое отчуждение и свою тоску.

Его считали чудом. Его светлые волосы слегка вились. Кожа его была светлой в местах, где одежда закрывала от солнца. Ростом он был выше других мужчин племени, а лицо его было таким, будто бы древнее изваяние из серого камня было снято с него.

Им гордились. Совсем молодым он был избран Вождем Мужчин, и лишь смерть могла лишить его высшего звания.

Его предки возвышали свое прошлое над настоящим, как все, кто пришел на чужбину. Им поклонялись, как высшим, их будто бы слушались. Но их сила осталась на бесконечно удаленном востоке.

Уэмак сознавал себя чужим среди своего племени – он ощущал в себе душу предка. И не одного – такова была его тайна. Он чувствовал себя множеством, в нем жило, как он считал, много душ. Поэтому, когда он рассказывал другим переданное ему по наследству, он вновь и вновь переживал бывшее с ним самим.

Для племени Уэмака это прошлое мнилось настоящим – тем, что сейчас происходит в обители богов. Красные люди знали собственное прошлое и собственный мир, не отделенный от них непреодолимым Океаном.

Во многих десятках дней пути к северу от Чалана, в лесах и на краю лесов, в стране больших озер, жили люди охотой и рыболовством. Они строили себе деревянные дома со многими комнатами, с общими очагами. Комнаты занимали женщины с детьми, а мужчина жил с женщиной, если она этого хотела. Все принадлежало всем, но дети были с женщинами, так как женщины рождали их, а не мужчины. Дети не знали своих отцов, считаясь родством по братьям и сестрам матерей. Род нападал на род, и пленников мучили до смерти во славу Бога войны.

Южнее лесов и ближе к Чалану, в степях и в междуречьях больших рек, жили охотники на тонконогих широколобых быков. Одни из них знали своих отцов, как чаланцы, другие – лишь матерей, как люди лесов. Но и здесь одни, нападая на других, служили Богу войны. Только сила управляет миром, и только силу чтут боги, которые пребывают всегда на стороне сильнейшего.

Очнувшись, Уэмак продолжал грезить наяву. По кругу, по кругу, как животное в клетке. Выхода нет.

Все повторяется, все. Так же творится под землей не нужная никому пламенная тайна. Так же о ней свидетельствуют багровые отсветы на дыме, который ползет над горами. Вот и подземный толчок, едва ощутимый. Уэмак не почувствовал бы ничего, если бы спал, как Оэлло.

Позднее время, глубокая ночь. Чуть ущербная луна встала вровень с ложем. Голова Оэлло лежала на руке Уэмака. Он, ожидая прихода сна, смотрел и смотрел на луну. Вот на ее диске явилась толстая черта. Что это? Знак? Уэмак вглядывался, запоминая форму и место. Что предвещает луна? Уэмак обсудит знамение с мудрым Человеком Темного Дома. Невольно Уэмак затаил дыханье.

Нечто переместилось, и Уэмак понял, что на луне нет ничего. Это было здесь, рядом, близко. Голова змеи поднималась на фоне луны над Оэлло.

Змея казалась черной, но Уэмак узнал ее. Пестрый гондо, злобный, ужасающий не одним ядом, но и яростью беспричинного нападенья. Среди храмовых змей, перебитых в Теско, были и гондо. Этот явился мстить.

Уэмак неподвижно следил за змеей, а змея следила за ним. Ничто не шевелилось – ни змея, ни луна. И Уэмаку опять мнился знак на луне, и опять он видел змею.

Он закрыл глаза и тут же открыл их. Голова змеи поднялась: гондо воспользовался кратким мигом освобожденья от гнета человеческого взгляда.

Так они боролись, вечно боролись под светом остановившейся луны. Для Уэмака не стало времени. А для гондо, воплощенья извечно задабриваемого и неумолимого зла, никогда не было времени.

Добро – это победа, много чужих сердец, сожженных перед твоими богами, много мяса жертв в котлах, много дани с побежденных. Зло – это твое пораженье, твое сердце на жертвеннике в чужом храме, твое мясо, съеденное врагом. Сила же божественна, и ей все равно, кто победит.

Гондо медлил. Остановленный взглядом Уэмака, он то приподнимался, замирая в напряжении, то опять ослаблял тело, готовое, казалось, для удара.

Вдруг время ожило. Луна поднялась, голова гондо посерела, а глаза заблестели. Оэлло вздохнула во сне, и встревоженный гондо начал вырастать, раздуваясь.

Уэмак ждал неизбежного. Сейчас Оэлло повернется на бок, и ее рука коснется Уэмака.

Уэмак напряг мускулы. И, вместо того чтобы отскочить в миг, когда Оэлло вынудит гондо убить ее, Уэмак размахнулся, ловя гондо за шею.

Он не мог бежать, бросив женщину. Не потому, что он любил ее. Он позволял ей любить себя, не больше. Он подчинялся зову предков, потомки которых всегда защищали даже безнадежное дело из чувства чести свободных людей.

Изогнувшись над клещами пальцев, дробивших его позвонки, гондо укусил в запястье Уэмака, пронзив зубами вену. А потом в предсмертной ярости впился в шею Оэлло, судорожно изливая остатки яда.

Когда все свершилось, двое людей, неслышно скользя босыми ступнями, приблизились, чтобы убедиться.

Убедившись, они ушли: Человек Темного Дома и Тезоатл.

Уэмак был не стар, он мог прожить еще долго. Он мешал. Он был слишком мягок. Он препятствовал войнам. И – он был чужим. Богам и потомкам богов не место на земле.

Будут избирать нового Вождя Мужчин. Им станет Человек Темного Дома. Тогда Тезоатл получит награду за ловкость, с которой он поймал гондо и сумел выпустить его в нужном месте и в нужное время.

Море Мрака ощипало палубу, скосило мачты, но корпус корабля оставался на плаву, так как балластный песок вытек из дыр днища, изъеденного хищными червями, каких нет в северных водах. Теченья тащили глубоко осевшие останки судна вдоль немобезлюдных берегов Атлантиды, и чудовищно размножавшиеся черви спешили насытиться, но не насыщались, и гнусная грязь, неутомимо извергаемая их отвратительными телами, плыла темным облаком в чистой воде, и стаи рыб сновали, как в приваде, и одни пожирали Других.

И день, и час стали безразличны Гоаннеку, освобожденному от голода, от жажды, и тело не обременяло его, и дверь в иное открылась. Исполняя обещанье, он рассказывал Гите – не нужно бояться, нет страха, нет. Суета – земля, суета – океаны, Атлантида. Наши знанья величия ложны. Истинна вечная жизнь без времени, небесная жизнь – любовь без печали, без вожделений, тайна без тайны.

Он хотел уйти туда, и шел, и шел, и на последнем шагу его задержал звук непонятных слов. Он оглянулся, увидел темнокожего атланта-колосса с маской ужаса на остроносом лице, сказал: «Не надо бояться» – и ушел.

Наблюдавшие за сбором дани, платимой Чалану покоренными племенами берега Соленой Воды, прислали нарисованное на ткани донесение об особенной находке. Были изображены несколько непонятных, ненужных вещей и три мертвых тела людей неизвестного племени. Лицо одного из них напомнило новому Вождю Мужчин, бывшему Человеку Темного Дома, черты его предшественника Уэмака. Богам и Чалану нужны живые. Кусок рисованной ткани был выброшен с безразличием.

Новый Вождь Мужчин не рассказывал преданье. Этим занялись другие, кто помнил слова Уэмака. Преданье рассыпалось, возникли противоречия, рассказы сокращались, ибо трудно говорить и скучно слушать о непонятном. Вскоре осталось немногое, но главное – ожидание белых богов, которые придут с востока.