Виль Владимирович Липатов ТОЧКА ОПОРЫ

О нем надо писать не рассказ, не повесть, не роман, а очерк. Именно очерк, чтобы разобраться в том, что сейчас происходит на нашей теплой и круглой земле. Поставить точки над "и", разместить акценты, развеяв дымку предположений, выявить невыявленное и все это сжать тугой пружиной обобщения.

А он сидит передо мной и курит вторую папиросу… Да, вторую папиросу! Видимо, все-таки чуточку волнуется, хотя он слишком крупный и сильный человек для того, чтобы волноваться в обычном смысле этого слова. Не могут же у него – черт возьми! – вздрагивать от волнения руки, прерываться дыхание, краснеть лицо. Это не такие руки, не такие легкие… Вот выкурить подряд две папиросы – это он может!

– Архимед! – улыбается он. – Великий Архимед… Чепуха какая-то получается! Если хочешь знать, гениальный Архимед был несчастным человеком!

– Архимед?!

– Угу, Архимед… – спокойно подтверждает он. – Я могу это доказать его же словами: «Дайте мне точку опоры, и я поверну землю!»

Он поднимается, медленно проходит из угла в угол комнаты, высокий, крутоплечий, с копной белокурых волос на гордо посаженной голове.

– Ты слышишь в словах Архимеда гордую силу человека! – задумчиво продолжает он. – Конечно, но… Ты попытайся услышать в них и другое. – Тут он останавливается, пристально смотрит на меня, но не видит, так как всматривается в другое. – Мальчишкой я жалел Архимеда! – с медленной улыбкой говорит он. – Мне представлялось, как Архимед стоит на возвышенности, как ветер раздувает его тунику, седые всклокоченные волосы. Глаза Архимеда устремлены вдаль, руки подняты к небу. Восклицая: «Дайте мне точку опоры!» – он с тоской глядит на холмистую равнину, печальный, одинокий, такой маленький на большой земле…

– Легенда! – говорю я. – Легенда этот вопрос трактует совсем в ином аспекте. Будет тебе известно, легенда…

– Мне пет дела до легенды! – неожиданно сухо перебивает он. – Мы сами создаем легенды и сами верим им!

– Вот уж… – говорю я, а сам пораженно смотрю на него: он так сказал о легенде, что…

– Ого-го! – говорю я.

– Но – так! – отвечает он.

У него, у Бориса Кочергина, длинный титул: «Бригадир бригады коммунистического труда, инициатор областного движения за пересмотр норм выработки, председатель заводского комитета по рационализации и изобретательству». Он – величество. Только в отличие от русского императора, не «Его императорское величество!», а «Его Величество рабочий класс!».

– Я понимаю тоску Архимеда по точке опоры! – задумчиво продолжает Борис Кочергин. – Чувствовать силы для свершения и не мочь свершить – одна из великих трагедий жизни! Ты перебери всю литературу прошлых столетий и увидишь, что трагедия ее героев в невозможности свершать.

Он опять смотрит на меня и опять не видит.

– Мне думается, – говорит Борис, – что счастье человека заключается в возможности свершать. Потому я и слышу в словах Архимеда не только гордую силу человека, но и тоску по несуществующей точке опоры.

Сказав это, он садится на место, вынимает пачку папирос, чиркает спичкой. Это уж будет третья папироса, которую выкурит он с тех пор, как пришел ко мне. Три папиросы – это много для него, и я настораживаюсь.

– Интересно, интересно, – говорю я. – Дальше?

– Пожалуйста! – улыбается он и пожимает плечами. – Мне хочется узнать, отчего ты думаешь, что я не все сказал.

– Папироса… Третья папироса! Когда человек собирается бросать курить, но выкуривает три папиросы…

– Ясно! – серьезно и тихо говорит он. – Я буду продолжать… Точка опоры, оперевшись на которую можно повернуть землю, есть…

– Так, так! – тороплю я его. – Точка опоры, оперевшись на которую можно повернуть землю, это…

– Советская власть…

…Мы некоторое время молчим. То есть я по-прежнему сижу и смотрю на него, а Борис опять ходит из угла в угол комнаты, заложив за спину руки.

– Вот так! – наконец говорит он. – Тут есть, по-моему, зернышко для раздумий о том, каким должен быть человек коммунистического общества. Тут есть что-то. Определенно есть!.. Ты пощупай-ка эту мысль. Может быть, хватит для затравки… А я, брат…

– А ты?

– А я, брат, пойду на работу… Мне сегодня в третью смену! Будь здоров!

– Будь здоров, Боря!

Он уходит, черт белобрысый, а я остаюсь наедине с теми мыслями, которые он оставил для завтрака и советовал «пощупать». Наговорил кучу отличных мыслей, поймал меня на крючок и пожалуйста: «А я, брат, пойду!.. Мне сегодня в третью смену!» Хорошо, что хоть ни на концерт художественной самодеятельности!

"Свин белобрысый! – ворчу я. – Если бы ты знал, как мне трудно ставить акценты, точки над "и", сжимать тугую пружину обобщения!" Черт возьми, если бы он знал это, он бы не ушел так скоро, не завел бы разговора за полчаса перед своей третьей сменой. Но он не знает, что мне обязательно нужен собеседник для того, чтобы четко и точно мыслить. Один я, честное слово, не способен до конца довести ни одной мало-мальски путной мысли, а уж о пружине обобщения и говорить нечего – ее я могу сжать только на глазах собеседника.

Мне нужен собеседник. И я нахожу его… Это высокий черноволосый человек с немигающими строгими глазами. Зовут его Павел Павлович, работает он редактором одной газеты, ему сорок три года. Я мысленно беру Павла Павловича за руку, привожу его в свою комнату, сажаю на стул и говорю: «Начнем беседовать, Павел Павлович! Войдите в мое положение – я не могу настроить без вас эту самую пружину обобщения!»

Потом я начинаю думать о Борисе Кочергине. Сначала я думаю о нем так, как думает всякий человек о друге, который у него только что побывал в гостях, – о том, как интересно разговаривать с Борисом, какой он умный, начитанный, грамотный; какой отличный партнер в преферанс, прекрасный товарищ по рыбалке и охоте.

Потом – простите! – я начинаю думать о Борисе профессионально, то есть так, как может думать человек, который собирается написать о нем очерк, сжатый тугой пружиной обобщения. Я раскладываю Бориса – еще раз простите! – по полочкам и ящичкам сюжета, композиции, авторского отступления, портретной характеристики, психологического анализа и конфликта. «Вот! Хорошо! – думаю я. – Так и сделаю! Так и поступлю!»

На одну из полочек я положу титулы Бориса, на вторую – бережно опущу факт о том, что он учится заочно на четвертом курсе политехнического института, на третью – благоговея, поставлю цифру годовой экономии, которую дали заводу изобретения и рационализаторские предложения Бориса, на четвертую полочку, не дыша, положу документ, подтверждающий, что Борис Кочергин сам, по собственной воле и желанию, попросил дирекцию завода увеличить норму выработки, ибо старая норма была препятствием для движения вперед.

В ящичек конфликта я туго забью трудный спор Бориса с напарником по станку, который не хотел увеличения нормы и насмешливо говорил Борису: «Славы ищешь! В президиумах хочешь сидеть!»; в ящичек сюжета опущу любовь Бориса к машинам и природе, которая будет двигать повествование по дебрям психологического анализа.

После этого мне останется стянуть все это пружиной обобщения, расставив точки над "и". Вот это и есть самое трудное из того, что мне предстоит сделать. Тут-то и придет мне на помощь Павел Павлович, сидящий в кресле.

– Павел Павлович! – с вызовом обращаюсь я. – Вот что есть на полочках, вот что содержится в ящичках… Что вы скажете, строгий редактор, если я назову очерк «Человек будущего».

– Немедленно переменю заголовок! – сухо отвечает он. – Свойственный писателям перехлест, желание выдать обычное за нечто необычное, излишняя торопливость…

– Стоп, Павел Павлович! – пугаюсь я. – Секундочку… Поймите, что в очерке все необычно!

– Чепуха на постном масле… В вашем очерке нет ничего нового, а уж говорить о необычном… – Он усмехается и начинает загибать пальцы: – Ваш герой рационализатор… В области семнадцать тысяч рационализаторов! Ваш герой учится на четвертом курсе… На машзаводе есть цех, где все учатся. Ваш герой попросил увеличить норму выработки… На том же заводе это приняло массовый характер! Ваш герой любит технику и природу… Смешно было бы, если токарь не любил бы технику, а сибиряк – природу!

Нет! Нет! – энергично говорит он. – Что-то у вас не того не этого самого! А уж заголовок… Вычеркну!

– Борис Кочергин – это человек будущего! – восклицаю я. – Поймите, Павел Павлович!

– Если вы меня позвали для серьезного разговора, – говорит он, – то извольте говорить серьезно! Коли нет – у меня три нечитанных передовых статьи!..

Вот ведь что говорит этот строгий Павел Павлович, редактор. Он не только говорит, но и смотрит на меня строгими глазами из-под выпуклых очков: «Давай, дескать, доказывай, убеждай!» И я чувствую, что приходит пора браться за тугую пружину обобщений, скручивать ее, наполняя потенциальной энергией полемики. И только теперь я начинаю «щупать» мысль, которую оставил мне на прощанье Борис Кочергин. «Может быть, этого тебе хватит для затравки!» – сказал он.

Пожалуй, хватит! По крайней мере, вполне достаточно, чтобы повести борьбу с Павлом Павловичем, подкрепляя «затравку» цитатами и фактами, парадоксами и сравнениями, эпитетами и недомолвками. В сражение с Павлом Павловичем надо взять Бориса Кочергина – его мысли, одежду, молодую жену, друзей, сверловщицу из второго цеха, которая влюблена в Бориса. Придется пойти на Павла Павловича в штыки, так как поиски истины – это разведка боем.

Итак, наша тема «Будущее в настоящем». Итак, нам надо выяснить, какие черты облика Бориса Кочергина годны для коммунистического завтра, и есть ли он, Борис Кочергин, уже человек будущего, и что произойдет с ним при коммунизме, и как он войдет в него, и с чем он войдет в него.

Итак, начинаем!

26!

Хочется, чтобы вы подумали об этой арифметике, Павел Павлович, чтобы вы, вообще, поразмыслили о числе 26, которое стало теперь для нас необычным. Хочется, чтобы раздумья об этом числе вы начали с самого себя. Ну вспомните, Павел Павлович, каким вы были двадцать шесть лет назад!.. Вы были молоды, учились заочно на факультете журналистики, ухаживали за вашей теперешней женой Анной Васильевной, которая в ту пору была еще Аней. Как остро пахла тогда черемуха, какие были восходы, какие были закаты! О, это была молодость, говорите вы. Незабвенная молодость, которая пронеслась так быстро, что теперь уж и не верится, что двадцать шесть лет прошло с тех пор…

Поймите, Павел Павлович, Борису Кочергину, видимо, суждено дожить до коммунизма. А сейчас ему двадцать шесть и он уже вполне сформировавшийся человек. У него выработался характер, устоялись привычки.

Прежде чем прикурить папиросу, Борис легонько дует в мундштук; он привык и в будний день и в воскресный подниматься в шесть тридцать утра; он не может терпеть яркие галстуки, но любит цветные рубашки; на охоте он никогда не бьет сидячих уток, а стреляет только влет. Какие основания есть у нас, Павел Павлович, думать, что Борис полюбит яркие галстуки и разлюбит цветные рубашки. Он может бросить курить, но если ему придется взять в руки папиросу, то Борис непременно подует в мундштук.

Вы ухватили мою мысль… Прекрасно! Но мы говорили только о привычках Бориса, нам предстоит еще поговорить о его характере. С этой целью разрешите мне примерить к Борису моральный кодекс строителя коммунизма… А что в этом плохого, Павел Павлович? Коли вы уже согласились, что нет питомника, в котором бы специально для коммунизма выращивались люди, то почему бы вам не согласиться с тем, что моральный кодекс написан с такого человека, как Борис Кочергин.

Я не оговорился… «написан с такого человека, как Борис Кочергин!» Мы – марксисты, Павел Павлович, мы не должны забывать, что учение тогда становится материальной силой, когда… Понятно, не мне вас учить марксизму!

Примерим же моральный кодекс строителя коммунизма к Борису Кочергину.

– Преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма.

Это не надо доказывать?.. Отлично!

– Добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест.

Тоже не надо доказывать – знаете из очерка…

– Коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного.

Тоже знаете из очерка…

– Гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку – друг, товарищ и брат.

Тоже знаете из очерка; взяли из того ящичка, где лежит спор Бориса с напарником по станку, который в конце-то концов понял, что нормы надо повышать, ибо это полезно народу и государству. И понять это ему помог Борис.

– Взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей.

В этом отношении чуточку сложнее, Павел Павлович. Дело в том, что жена у Бориса есть, а детей – нет. Но они скоро будут, что докажет следующий факт: Борис любит жену больше, чем сверловщицу, которая влюблена в Бориса. Ведь если бы Борис жену любил меньше, чем сверловщицу, то дети Бориса рождались бы у сверловщицы.

– Нетерпимость к врагам коммунизма, делу мира и свободы народов.

Ну, конечно, конечно…

Тогда разрешите спросить вас, Павел Павлович, не кажется ли вам, что обыватель – это человек, который необычное, удивительное очень быстро зачисляет в разряд обыкновенного, неудивительного. Обыватель сегодня, вытаращив глаза, вместе со всеми ревет: «Спутник Земли! Ура!» – завтра он уже цедит сквозь зубы: «Еще один спутник… Хм!» Дар жить удивленно, восторженно – большой талант… Точно! Это выпад против вас, Павел Павлович, – мы с Борисом предупреждали, что будем вести разведку боем.

Если вы, Павел Павлович, не научитесь удивляться сегодня, то и при коммунизме будете ошеломленно вертеть головой и спрашивать: «В чем же проявляются черты коммунистического человека?»

Не обижайтесь, Павел Павлович! «Сократ мне друг…» Лучше продолжим наши рассуждения. Не пришла ли пора, взять да и «пощупать» по-настоящему мысль, оставленную мне Борисом для затравки? Вспомнить Архимеда, его слова, представить, как это было…

Наверное, заходило солнце и дул ветер. Архимед стоял на вершине холма и протягивал руки к небу. Закат был красен, тревожен, а длинные волосы Архимеда седы, и на них лежал бордовый отблеск. Он был удивительно одинок, этот человек на вершине холма, освещенный догорающим солнцем. «Дайте мне точку опоры, и я поверну землю!» – с тоской воскликнул он.

Сколько их было на земле, тоскующих по точке опоры, по свершениям – великих и простых, смертных и бессмертных, смелых и робких! Поколение сменяло поколение, люди рождались и умирали с тоской по точке опоры, с печалью по тому, что они могли свершить и не свершили.

И опять шли года, десятилетия, пока не родился еще один человек, который заявляет во всеуслышание:

– Есть точка опоры… Это Советская власть! Человека зовут Борис Кочергин, место рождения СССР, партийность – беспартийный…

Когда Юрий Гагарин полетел в космос, Борис стоял за своим станком. «Есть точка опоры!» – думал он. Когда заседал XXII съезд партии, Борис тоже стоял за станком. «Есть точка опоры!»

– Чем же Борис Кочергин будущего будет отличаться от Бориса Кочергина сегодняшнего? – спрашиваете вы меня.

Он будет свершать то, что сейчас для него кажется недосягаемым.

Вот мы и добрались до главной мысли, Павел Павлович: коммунизм для каждого человека – это пора наибольших свершений. Гармония между желать свершать и мочь свершать – это, наверное, и есть счастье человека коммунистического общества. А трагедия людей прошлых поколений заключалась в том, что их возможности свершения были ограничены, ибо они не имели точки опоры. Без нее они не могли первыми в мире полететь в космос, поднять целину, перепоясать реки плотинами, быть такими, каков есть Борис Кочергин. Возможность свершать у Бориса Кочергина уже сегодня в тысячу раз богаче, чем было у его предков, а при коммунизме его возможности для свершения будут беспредельными.

Соглашайтесь, Павел Павлович, что у Бориса Кочергина уже есть все для того, чтобы войти в коммунизм! Уже есть, а возможности свершать увеличиваются с каждой минутой прожитого дня. Считайте смело, что главное отличие Бориса Кочергина от человека других эпох – в обладании им точки опоры. В этом его счастье! В этом его преимущество!

Не плохой же человек лондоновский Мартин Иден – он и умен, и талантлив, и честен, и добр, и любит людей, и смел, и силен. Но у него не было точки опоры, и он погиб. Поймите, Павел Павлович, что и до Советской власти жили хорошие люди. Они умели работать («Размахнись рука…»), любить («Я помню чудное мгновенье…»), бороться («Во глубине сибирских руд…»), были патриотами («Широко ты, Русь, по лицу земли…»), умели ненавидеть («А вы, надменные потомки…»), но не было на земле еще такого человека, как Борис Кочергин!

Знаете, Павел Павлович, за что нас особенно люто ненавидят враги? За то, что мы оптимисты и свято верим в неизбежность, закономерность исторического развития, которое приведет мир к коммунизму. Мистер Джон Джессеп в журнале «Лайф» так и пишет: «Самым главным источником силы коммунистов была их уверенность, основанная на убеждении в исторической неизбежности их триумфа…» Здесь все правильно, кроме одного – почему это «была»? Есть, остается и будет. Мы твердо знаем, что наступит коммунизм. Мало того, мы знаем, кто будет жить в нем. Фамилию знаем.

Борис Кочергин.

Нужны еще фамилии?.. А результаты переписи населения вы знаете, Павел Павлович? А сколько младенцев рождается в нашей стране ежесуточно? А сколько стариков по утрам делают зарядку, чтобы помолодеть и дожить до коммунизма? То-то же…

Нам пора кончать, Павел Павлович! Мы хорошо поговорили. Кажется, я смогу стянуть мой очерк пружиной обобщения. Спасибо вам за это! А то, что я вас выдумал, Павел Павлович, грех небольшой. Понимаете ли, я неспособен затягивать пружину обобщения, когда никто не спорит со мной. Вот потому я и выдумал вас, Павел Павлович.

Но Борис Кочергин не выдуман. Могу дать адрес: Советский Союз, Кочергину Борису… Этого достаточно! Найдут и по такому адресу.