"Эхо музыки" - читать интересную книгу автора (Прус Болеслав)

III Орфей

Жеребьевка кончилась, и фельдфебель повел новобранцев к временным казармам. В этой партии были деревенские парни, остриженные в скобку, в новых сапогах и праздничных сермягах, городские мещане в синих картузах и длинных серых сюртуках, два еврея, один болезненно-бледный, с пейсами, в атласном сюртуке, другой — фельдшер в летнем пиджачке и светлом шарфе на шее, и, наконец, захудалый шляхтич в дождевом плаще. Одни несли в руках свертки, другие — большие узлы на спине, а были и такие, которые не предвидели своей участи — эти ничего не захватили из дому.

Фельдфебель построил их парами, рослых на правом фланге, а кто пониже — на левом. Новобранцы бодрились, в рядах слышался смех и шутки.

— Ноги выпрями, пан вояка, а то они у тебя колесом! — сказал один из крестьянских парней молодому еврею в атласном сюртуке.

— Я всех офицеров брить буду, вот увидите! — твердил фельдшер с таким видом, словно это была остроумнейшая шутка.

— Идем на турка! — крикнул один из горожан.

Фельдфебель окинул ряды одобрительным взглядом и буркнул в усы: «Молодцы!» Потом, пересчитав обе колонны, скомандовал:

— Направо, кругом!

Все немедленно повернулись, но одни — вправо, другие — влево, а еврей с пейсами даже выскочил из шеренги. Поднялась сумятица. Новобранцы хохотали, толпясь в беспорядке, но фельдфебель быстро их унял и снова построил.

— Марш! — скомандовал он. Колонна двинулась, а фельдфебель мерным шагом шел сбоку, рядом с первой парой, придерживая саблю в ножнах. Этот плечистый мужчина огромного роста, бронзоволицый, суровый и важный, в своем сером плаще напоминал статую из песчаника, какие поддерживают балконы и подъезды домов.

Стоял конец ноября. Со свинцового неба сеялся мелкий дождик, и четырехугольная рыночная площадь местечка представляла собою сплошную лужу. Фельдфебель пошел прямо по ней, и следом за ним — вся колонна.

Новобранцы шли бодро, галдя и пересмеиваясь, сами себе командуя: «Раз-два! Раз-два!» — а позади бежало несколько уличных мальчишек: один трубил в горлышко от разбитой бутылки, другой колотил палкой по доске, третий размахивал трещоткой, производя страшный шум, и все громко орали.

Вдруг со стороны въезда в город показалась беспорядочная толпа женщин и стариков. Спотыкаясь, они бежали по лужам навстречу новобранцам, громко плача, протягивая к ним руки. Добежав, ворвались в ряды и преградили путь колонне.

— Эй, бабы, с дороги! Войско идет, не видите? — крикнул кто-то из солдат.

— Валюсь! — завопила одна из женщин, бросаясь к молодому крепкому парню. — Валюсь! Попрощайся хоть ты со мной! Не дали мне и наглядеться на тебя в последний раз… На, сынок, на тебе злотый… Иисусе Христе! И когда же мы с тобой, сирота, опять свидимся?

Она повисла у сына на шее, целуя его и обливаясь слезами.

— Шагом марш! — скомандовал фельдфебель.

В эту минуту бледного юношу в атласном сюртуке схватил за руку старик еврей с заплаканными, красными, как у кролика, глазами, и зашептал ему на ухо:

— Мошек, ты сразу ложись в госпиталь… Я все продам, а тебя вызволю…

— Вперед! Вперед! — твердил фельдфебель, равнодушно наблюдая горестные сцены вокруг.

— Ну, будет вам, идите себе! — кричали и новобранцы, проталкиваясь сквозь толпу баб.

Когда уже подходили к казармам, их догнала молодая горожанка с грудным ребенком на руках.

— Юзек, ты здесь! — воскликнула она удивленно и жалобно. — А мне сказали, что ты вытянул счастливый номер!

Тот, к кому она обращалась, только рукой махнул и, не глядя на нее, украдкой отер слезу.

— Юзек… Зайди домой… Не можешь же ты так уйти, я тебе соберу чего-нибудь в дорогу… Матерь божья! А я-то всю обедню нынче пластом лежала у алтаря… Думала, что не возьмут тебя, а ты вот где, Юзек! Ты вот где!

Колонна дошла уже до дверей казармы. Галдеж все усиливался. Новобранцы, словно им не терпелось войти туда, подталкивали друг друга, храбрились, а фельдшер, остановившись на дороге, подбросил вверх свою ветхую шелковую шапчонку и посиневшими губами закричал: «Ура!»

Все вошли в коридор. На улице оставался еще только мещанин с женой, которая его не отпускала, уцепившись за его руку.

— Ну, входи! — приказал ему фельдфебель, указывая на дверь.

— Он не пойдет, — ответила за него женщина. — У него еще ничего нет с собой в дорогу.

— На военной службе ему все дадут, — возразил фельдфебель тоном глубокого убеждения.

— На военной службе? А я не хочу, чтобы он пошел служить. Если заберете его, я тоже с ним пойду.

— Нельзя.

— Кому нельзя, а мне можно. Жена я ему или нет?

Фельдфебель втолкнул солдата в коридор и вошел вслед за ним.

— Юзек, ты хоть сына-то поцелуй! — кричала женщина, порываясь к двери.

Но ее оттащили солтыс и полицейский. Дверь захлопнулась.

— Ура! — гаркнули в коридоре новобранцы.

С улицы доходили крики толпы и заунывный голос старого еврея, посылавшего благословения сыну. Потом кто-то забарабанил кулаком в дверь и завопил раздирающим голосом:

— Юзек! Юзек!

Пройдя темный коридор с щербатым полом, новобранцы очутились в просторном помещении, где все три окна были забраны решетками. Здесь стояло несколько скамей, а на полу у стен лежали охапки соломы, которые должны были служить солдатам постелью. В печи пылал яркий огонь, освещая серые мокрые стены. Было сыро и дымно.

Новобранцы вошли и вдруг остановились, словно пришибленные. Быть может, на них так подействовала тишина. Сюда уже не доходил ни один звук с улицы. Долго стояли они молча, напрягая слух. Поникли головы, улыбки сбежали с лиц. Люди стали переглядываться с недоумением и тревогой.

Первый опомнился фельдшер. С нервной суетливостью потирая руки, он сказал одному из горожан:

— Мне бояться нечего. Уж такая у меня профессия!.. Сперва назначат меня младшим, а потом и старшим фельдшером… а может, потом и в доктора выйду… На военной службе могут произвести…

Никто не откликнулся на его слова, и фельдшер подошел к огню: он трясся, как в лихорадке.

— Холодно… — пробормотал он.

Шляхтич бросил свой плащ на солому, лег на него и закрыл глаза. Один из горожан отошел к окну и тихо плакал, припав головой к решетке. Деревенские парни, рассевшись на скамьях, шептались, оглядываясь по сторонам…

— Ну, чего головы повесили? На улице — хваты, а в казарме — бабы! Стыд и срам!

— А я ничуть не беспокоюсь! — крикнул от печи еврей в летнем пиджачке. — Я ведь фельдшер… Хотите, пан фельдфебель, мигом вас побрею? А ежели пану деньги нужны, — добавил он шепотом, — так я могу ссудить.

— Не надо, — сухо отрезал фельдфебель. — Ну, развеселитесь, хлопцы! — обратился он к остальным. — В армии хорошо служить. Это только сперва бывает тошно, а через какой-нибудь год ни одного и силой домой не прогонишь.

— Я бы хоть сейчас ушел! — пробормотал один из тех, кто еще недавно храбрился и шумел больше других.

— Много ты понимаешь! — сказал фельдфебель. — В деревне небось одну картошку жрал да ходил босиком и в дырявой сермяге, а на военной службе выдадут тебе чистый мундир, сапоги… и каждый божий день на обед мясо. А винтовку такую дадут — из нее за полторы тысячи шагов всадишь пулю в неприятеля!

— Или он — в меня! — тихонько вставил один из горожан.

Фельдфебель покосился на него, плюнул и ушел к себе в каморку. За ним пошел фельдшер.

— Они сразу развеселились бы, если бы вы, пан, позвали сюда с улицы их баб, — сказал он.

— Нельзя.

— Ну, нет, так нет. А то пошлите кого-нибудь за водкой. Мы соберем деньги, и вы, пан фельдфебель, тоже с нами выпьете.

— Не разрешается.

— И этого нельзя? Ну, тогда вы пошлите ко мне домой за картами. Начнут играть — и веселее им будет.

— И карты не разрешаются.

Фельдшер сморщил лоб и тер руки: он сильно озяб, но ему непременно хотелось сойтись с фельдфебелем поближе.

— Вы, пан фельдфебель, издалека? — спросил он, помолчав.

Тень пробежала по лицу фельдфебеля, но он ответил не повышая голоса:

— А тебе что? Твое дело отвечать, когда спрашивают, — и больше ничего.

Фельдшер смутился. Однако он еще не терял надежды и через минуту начал снова:

— У нас в городе есть такие девушки — чудо!

В голубых глазах фельдфебеля сверкнул гнев.

— Пошел вон! — крикнул он так громко, что фельдшер, позеленев от испуга, выскочил в соседнюю комнату и прилег на солому рядом с шляхтичем.

Несколько минут он не мог выговорить ни слова. Потом, придвинувшись к соседу, зашептал:

— Ох, беда! Военная служба хуже тюрьмы!.. Я в солдаты не гожусь, хоть бы и хотел служить, — у меня порок сердца… Видите, как меня трясет? Когда придем в губернский город, вы, пан, это удостоверьте… Ой, и зачем я не уехал за границу!

Неудачные домогательства фельдшера и гневный окрик фельдфебеля еще больше растревожили новобранцев; они уже чувствовали себя в железных тисках воинской дисциплины и пали духом. Бледный молодой еврей сидел у стены, глядя в одну точку и не замечая ничего вокруг. Женатый мещанин затыкал рот рукой, чтобы не слышно было, что он плачет. И даже того, кто на площади громче всех орал: «С дороги, бабы!» — сейчас одолела тоска и тревога. В казарме было так тихо, словно здесь все уснули.

Шляхтич лежал неподвижно. Он не вмешивался в разговор, не вздыхал и только прикусил молодой ус, а в сердце ножом ворочалась нестерпимая боль. До сих пор ему везло. В прошлом году он мечтал устроиться на службу в крупном имении — и это удалось. Купил лотерейный билет — и выиграл несколько сот рублей. Наконец, он просил руки одной милой девушки, и девушка дала согласие, хотя другие претенденты были богаче его. После всего этого он поверил в свою счастливую звезду, и, хотя накануне ему приснилось, что его придавило мельничным жерновом, он сегодня пошел на жеребьевку в воинское присутствие полный бодрости и надежд. И вытащил один из первых номеров!..

В первые минуты ему казалось это чем-то невероятным: как, его заберут в солдаты, теперь, когда у него хорошее место, и деньги, и такая невеста, как панна Ядвига! Но когда все кругом стали его поздравлять, уверяя, что он наверняка попадет в гвардию, а в особенности, когда ему не позволили сходить в город, он почувствовал, что в жизни его произошла большая перемена.

Не вернется он уже в деревню, в свою комнату, не будет подстерегать панну Ядвигу, чтобы украдкой поцеловать у нее ручку. Что-то она сейчас делает? Знает ли уже об его участи? А что делает старик управляющий, которого он так любил, хотя они вечно спорили? А славный пес Заграй? Кто его приютит? С кем он теперь будет ходить на диких уток?

На службе в имении постоянно бывали неприятности, приходилось со всеми воевать. Но сейчас он с таким сожалением вспоминал этих людей! Окажись перед ним самый дерзкий из батраков, он бросился бы к нему на шею — до того хотелось увидеть знакомого человека, пожаловаться ему: «Смотри, что со мной сделали!» Он боялся не войны, не смерти, а того неизвестного, что его ждало впереди. Он был как вырванное с корнем дерево, он терял почву под ногами, терял все, к чему успел привязаться.

Он посмотрел на товарищей. Куда девалась их шумная веселость, которую они выставляли напоказ, проходя через рынок? Сидят мрачные, унылые, с тоской в глазах. Один машинально теребит полу сермяги, другой каждую минуту ерошит волосы с видом человека, который хочет и не может проснуться. Иной, вскочив, походит по комнате — и снова садится, а кто поспокойнее, уже укладывается на солому, чтобы сном скоротать время.

— Эх, если бы можно было заснуть на несколько лет! — пробормотал шляхтич и снова закрыл глаза.

В каморке рядом фельдфебель просматривал списки и прикидывал в уме: «В шесть придут подводы, в семь тронемся. После полудня будем уже в губернии, — там отправлю Мошека Бизмута в госпиталь на освидетельствование, остальных — в казармы…»

— А который же из них Бизмут? — вслух спросил себя фельдфебель.

Память и воображение у него были весьма слабо развиты, и, чтобы припомнить лицо больного новобранца, он пошел в общую комнату.

Всмотревшись в болезненно-желтого, узкогрудого еврея, он сердито плюнул.

— Тьфу, подлец! — буркнул он, представив себе, как на смотру вот этакий Бизмут в своем сюртуке, на согнутых дугой ногах выходит вперед.

— Пан фельдфебель, — обратился к нему мещанин, — дозвольте моей жене зайти сюда. Она, наверное, дожидается у входа.

— А на что она тебе?

— Тошно мне…

Фельдфебель только плечами пожал и ничего не ответил. Взгляд его случайно остановился на шляхтиче, и он, что-то вспомнив, заглянул в списки.

— Вы, пан, родом из Вульки?

— Да.

— Я тоже оттуда, — сообщил фельдфебель. Ему, видно, хотелось поговорить с земляком о родных местах, но, заметив, что у фельдшера глаза зажглись любопытством, он сердито отвернулся и ушел в свою каморку.

Молчание новобранцев его угнетало, а так как предаваться мечтам и размышлениям было не в его характере, он достал из сумки «Руководство для унтер-офицеров» и — бог весть в который раз — стал медленно вполголоса читать:

— «Фельдфебель начальствует над всеми низшими чинами в роте, за исключением подхорунжих, которые подчинены непосредственно ротному командиру. Фельдфебель обязан: во-первых, следить за порядком в роте, за моральным поведением солдат и младших командиров, а также за точным выполнением дежурными всех обязанностей; во-вторых, передавать нижним чинам все распоряжения ротного командира, а также читать им приказы; в-третьих, выполнять распоряжения дежурных офицеров и докладывать о них командиру…»

Дочитав до этого места, фельдфебель задремал. И снилось ему, что он получил приказ сопровождать в губернский город два десятка рекрутов, и один из них во что бы то ни стало добивался свидания с женой. А он, фельдфебель, читая «Руководство для унтер-офицеров», уснул, дойдя до конца третьего параграфа инструкций.

Он очнулся. Книга лежала на том же месте, а в казарме была все та же гробовая тишина.

Фельдфебель вскочил в испуге: не сбежал ли кто, пока он спал, не вошла ли та женщина с ребенком? Но, пересчитав новобранцев и удостоверившись, что все налицо, он успокоился. Женатый мещанин по-прежнему сидел один и тяжело вздыхал.

«Вот дурак, как убивается по жене!.. Ну, да и я был когда-то такой же дурак, когда шел на военную службу…»

Он сидел, подперев голову рукой, и, напрягая память, силился вспомнить прошлое…

«Сейчас я спал, а перед этим читал инструкцию… А еще раньше, в воинском присутствии принял новобранцев и повел их сюда. А еще раньше? В прошлом году служил фельдфебелем в Одессе, а два года назад — фельдфебелем в Калуге, а до этого — фельдфебелем в Тамбове, а еще раньше…»

Так, шаг за шагом возвращаясь мысленно в прошлое, он видел себя только фельдфебелем. Казалось, он никогда и не был никем другим, даже в Вульке, и всегда у него на поясе справа висел револьвер в лакированной кобуре, а слева — сабля в железных ножнах.

Тосковал ли он по дому, страдал ли оттого, что он на военной службе? Этого он совсем не помнил.

К нему подошел шляхтич.

— Пан фельдфебель, позвольте тому бедняге поговорить с женой!

— У солдата нет жены, есть только его рота, — резко сказал фельдфебель.

— Натешится он еще вашей ротой, а теперь пусть хоть попрощается с бабой, — не так будет скучать.

— Эх! Вот вы, пан, — шляхтич, а ума ни на грош! Да ведь не сегодня, так завтра ему с женой расстаться надо? Надо. А раз того требует закон, значит лучше сразу отрезать, чем то и дело встречаться да прощаться. Не солдаты вы, а настоящие бабы! Идете в армию, все равно как еврей — в воду. Вам бы сперва палец окунуть, потом ступню, потом войти по колено — только бы не сразу. Никуда это не годится! Ныряй без оглядки и не думай ни про жену, ни про мать, пока не отбудешь срок. Солдат должен быть солдатом. И бабам в казарме не место.

Новобранцы внимательно слушали эти рассуждения, от которых у них стало еще тяжелее на душе.

«Хорошее войско будет из этой голытьбы! Не приведи господи! — думал фельдфебель. — Какой рекрут, такой и солдат! Тут он не может оторваться от бабы, а там не хватит духу идти в огонь… Настоящий сброд!»

Развалившись на стуле, он закурил папиросу и скоро стал опять клевать носом. И снилось ему, что он командует ротой, одетой в сермяги и пиджаки, и ни у одного из солдат нет оружия, и ни один не умеет повернуться, как полагается в строю, не знает, где правая сторона, где левая. А скоро парад, и на военном плацу уже гарцует на конях весь штаб полка!

Пот выступил на лбу у фельдфебеля. «Боже, какой срам! Был бы у меня под рукой ящик пороху, взорвал бы всю эту сволочь да и себя вместе с ними».

Он вдруг проснулся и, вспоминая свой сон, пробормотал:

— Я вам покажу, что значит служба! Или сделаю из вас настоящих солдат, чтобы не позорили меня, или всех в порошок…

Он не успел договорить, так как в эту минуту новобранцы вскочили с мест и толпой бросились к окнам.

«Бунт?» — подумал ошеломленный фельдфебель и невольно схватился за револьвер.

А люди уже распахнули окна и радостно кричали:

— Ясек! Скрипач! Здорово!

Сейчас и фельдфебель услышал долетавшие из-за забора звуки скрипки. Кто-то наигрывал знакомую песенку:

А хочешь весело пожить,

Ступай-ка в армию служить…

— Ясек! Иди сюда, к нам! Поиграй ты нам напоследок!..

Скрипка умолкла, а на заборе, который тянулся в нескольких шагах от окон, появился сам музыкант, пожилой, невзрачный оборванец. Ясек считался лучшим скрипачом во всей округе, но сильно пил и мало зарабатывал, потому что был человек со странностями: чаще всего играл людям бесплатно, а для иных ни за что не соглашался играть и за самую щедрую плату. Жилья у него не было, ходил он в обносках, подаренных добрыми людьми.

Музыкант примостился на заборе и, настраивая скрипку, отрывисто и хрипло говорил:

— Хожу я по базару, смотрю — у магистрата собрались бабы и ревмя ревут. Спрашиваю: чего воете? «Хлопцам нашим лбы забрили…» А где же они, говорю, хлопцы ваши? «Да в старой казарме, а нас туда не пускает этот пес, фельдфебель». Ну, говорю, меня-то пустит! Пришел я под забор, слушаю — у вас тихо. Неужто спят? А солтыс мне говорит: «Они носы повесили, оттого что фельдфебель у них — гроза». Ну, думаю себе, коли хлопцы в таком горе, так надо их потешить… Не таких удавалось мне растормошить!

Говоря это, он улыбался запавшими губами и, прижав скрипку подбородком, размахивал смычком.

— Смотрите, как расселся на заборе! Угостить бы его водочкой, то-то бы заиграл! — говорили рекруты.

Фельдфебель был удивлен. Каким чудом этот жалкий и грязный урод сразу развеселил всех? Оживился даже заплаканный мещанин, рвавшийся к жене, заулыбался даже бледный Мошек Бизмут!

— Эге, тут что-то есть! — подозрительно буркнул фельдфебель, мысленно спрашивая себя, не лучше ли прогнать скрипача.

Но в эту минуту тот коснулся струн. Только проиграл он несколько первых тактов, как один из рекрутов, узнав мелодию, затянул:

Ему стали вторить другие:

Фельдфебель с интересом прислушивался. И ему эта песня была знакома, когда-то он знал и слова и мотив, но давно позабыл.

А музыкант уже заиграл другое, и хор тотчас подхватил:

Так одна мелодия сменялась другой, звучала песня за песней, и фельдфебель, к своему удивлению, припоминал каждую из них. Но не только это его поразило. Старый музыкант по временам извлекал из своей скрипки такие удивительные звуки, что фельдфебеля дрожь пробирала. Он не раз слыхал игру полковых оркестров, но никогда музыка не волновала его так — казалось, звуки проникают в грудь, доходят до самого дна сердца.

— Ну и чудак! — прошептал фельдфебель, глядя в запотевшее окно на скрипача, который, заложив нога за ногу, сидел на заборе, как в кресле.

Новобранцы пели, а фельдфебель уже не вслушивался в слова. Он был весь захвачен удивительной музыкой. То были не звуки мертвого инструмента, а рыданья и вздохи, то говорили тоска и боль, разрывающие человеческую грудь. И ему они когда-то были понятны, но когда? Может быть, когда он был унтер-офицером? Нет, много раньше, в деревне, когда и он выводил детским тонким голоском:

И случилось чудо. Каменный человек, не знавший, что такое мечта, в эту минуту грезил наяву. Исчезли казарма, рекруты, — перед ним расстилался луг, облитый майским солнцем. Он узнавал извилистую речку, и лес на холме, и выгон, где паслось деревенское стадо. Вот корова его матери, белая с коричневыми пятнами. А вот и компания деревенских пастушат, — и среди них он сам. Да, да, это он, в старой соломенной шляпе с широкими полями, в синей безрукавке. Его товарищ, десятилетний Томек, играет на дудочке, а другие поют, и он ясно слышит унылый напев и повторяет за ними слова:

Вот из деревни идет сестра, несет ему обед в горшках. Да, это ее русые волосы, розовая юбка и голубой передник. Всмотревшись, он видит, что нога у сестры обвязана тряпкой — она ее поранила, собирая хворост в лесу…

Фельдфебель тряхнул головой, крепко протер глаза — и видения рассеялись. Он снова был в казарме, слышал пение новобранцев и звуки скрипки за окном.

— Что за черт! — прошептал он. — Пьян я, что ли? Нет, я сегодня и капли в рот не брал. Может, заболел?

Он действительно вспомнил, что, когда болел тифом, ему тоже мерещилась всякая всячина. Но тогда это его мучило, а сейчас, наоборот, сердце наполняли непонятная радость и грусть.

Опять страстно зарыдала скрипка под смычком музыканта, и опять увлекла старого солдата в прошлое:

Да это та самая песня, которой его провожали в солдаты! Вот он сидит в плетеном кузове брички, а впереди на телеге едут музыканты и играют, не щадя сил. Слышен чей-то плач — это мать стоит у дороги…

Фельдфебель сел — ноги его не держали.

— Боже ты мой, боже!.. — бормотал он, тяжело дыша. Вздохи распирали ему грудь, к глазам подступали слезы, но плакать он не мог и только глотал их.

Скрипка на миг умолкла, и старый солдат пришел в себя. Он поглядел в окно. Музыкант все еще сидел на заборе, безобразный, лохматый, и натягивал струну, а от печи падали на его фигуру красные отблески пламени, придавая ей какой-то фантастический вид.

Скрипач только в эту минуту заметил фельдфебеля.

— Эй, пан вояка! — крикнул он, нагибаясь к окну казармы. — А пустили бы вы жен к вашим хлопцам… чтоб не горевали!

Услышав это, новобранцы притихли и с беспокойством смотрели на своего начальника.

Фельдфебель был в нерешимости. Однако через минуту кликнул полицейского и, не глядя на него, сказал:

— Приведи баб под окна. Пускай хлопцы натешатся. — Потом буркнул про себя: — Он — колдун, скрипач этот, он умеет вызывать духов… он мне мать родную показал и нашу деревню… Спаси, господи, и помилуй! — добавил он, крестясь.

Через несколько минут мещанин, просунув руки сквозь решетку, уже обнимал жену, деревенская баба — своего Валека, а старый еврей шептал больному сыну:

— Ты сразу ложись в госпиталь… тебя освободят…

Музыканта уже не было на заборе, но фельдфебель, поглядывая в окно, всякий раз крестился и бормотал:

— Колдун! Ей-ей, колдун… Он умеет вызывать духов…