"Эмансипированные женщины" - читать интересную книгу автора (Прус Болеслав)

Глава одиннадцатая В новой роли

Так Мадзя поселилась в доме Сольских. Все, кроме тети Габриэли, которая отказывалась понять, как можно водить дружбу с «этими барышнями», хорошо относились к ней. Ада горячо любила ее, слуги наперебой оказывали ей услуги, а властелина этого царства, пана Сольского, как мальчишку на качелях, бросало из одной крайности в другую: он то молился на Мадзю, как на божество, то переставал верить женской половине рода человеческого.

Однако Мадзю в новых условиях не покидала тревога. Ночью она не могла спать на резной кровати, а когда ей случалось вздремнуть, она всякий раз пробуждалась оттого, что ей чудилось, будто у нее нет крыши над головой и она блуждает по улицам города.

С четырех часов утра она не могла сомкнуть глаза, но когда около семи часов входила горничная, притворялась спящей. Ей было стыдно, что эта изысканная барышня должна чистить ее бедное платьице.

После первого завтрака в комнате Ады Мадзя отправилась к Корковичам, где ей был оказан восторженный прием. Пани Коркович разрыдалась, девочки плакали еще со вчерашнего дня, а пан Коркович, который за час до прихода Мадзи вернулся из деревни, пожал ей руку и сказал своим грубым голосом:

— Хотел бы я, чтобы вы были не гувернанткой у меня в доме, а невесткой, невестку у меня никто бы не отнял.

Пани Коркович жалобно вздохнула. За истекшие полсуток она потеряла надежду женить сына на Аде Сольской, зато много думала о другом деле.

— Панна Магдалена, — спросила она среди поцелуев, — эти Струси, о которых вчера говорили Сольские, наверно, иностранцы?

— Нет, сударыня, это польский род.

— Я так и думала. Ну, а мой муж родом из Германии, там они звались Пропфенбергами. И только Нантский эдикт вынудил их…

— Брось ты эти бредни! — возмутился пан Коркович. — Какой-то мой дед служил в кабаке, бутылки открывал, вот откуда и пошла наша фамилия.

— Не возражай, Пётрусь! Я сама была на Рейне, на холме Пропфенберг, который, как объяснил мне граф Пшеврацальский, наверное, был гнездом наших предков. Граф Пшеврацальский даже советовал мне купить это место и построить…

— Третий пивоваренный завод? — спросил пан Коркович. — Дудки!

— Да нет же! Построить маленький замок.

— Клянусь богом, — ударил себя в грудь Коркович, — иногда мне кажется, что я умней тебя! А ведь я не учился в пансионе и на старости лет не учусь французскому языку.

В гостиную вошел пан Бронислав. Он смутился, увидев Мадзю, однако овладел собой и воскликнул, бросаясь на диван:

— Чертовски везет этому Казику: вчера он у меня рублей шестьсот выиграл! Но зато сестра у него! Говорю вам, папочка, пальчики оближешь!

— Где ты ее видел? — с беспокойством спросила мать.

— Э! Целая история! — ответил пан Бронислав, размахивая руками и качая ногой. — Я ее встретил неподалеку от Саксонской площади, она шла со своим американским папашей. Стал я, мама, и верите, стою как истукан, оторваться не могу, а она на меня глазками — хлоп! Я за нею, обгоняю, а она опять глазками — хлоп! Ну, тут я совсем ошалел, а она повернула деликатно мордашку и как будто улыбается мне. В жар меня бросило, а она зашептала что-то отцу, зашептала, и они свернули к художественной выставке, а я за ними! Ничего я, кроме нее, не видел, — продолжал пан Бронислав, вытирая платком потное лицо, — но она тоже на меня поглядывала. Потом мы разошлись. Но Казик-то мне должен, я и попросил его представить меня сестре. Он пообещал, и сегодня или завтра я с ней познакомлюсь. Верите, папаша, как вспомню, земли под собой не слышу. В Варшаве пропасть красивых девчонок, но такой я еще не видел.

— Слышал? — спросила пани Коркович, в отчаянии глядя на мужа.

— Твой воспитанник, — ответил супруг.

Пан Бронислав сорвался с дивана.

— Но сын-то я ваш, папаша, весь в вас вышел! — воскликнул он, хлопнув папашу по животу.

— Ха-ха-ха! — расхохотался пан Коркович.

На прощанье Мадзю расцеловали, все семейство звало ее в гости. Она вышла, удивленная. Стало быть, и пан Бронислав попал в список поклонников Элены, а ведь в Варшаве их было уже несколько человек! Что скажет об этом Сольский, человек такой исключительный и гордый? Так вот как Эленка относится к последней воле матери!

От Корковичей Мадзя направилась к панне Малиновской, которая поздравила ее с уходом от них и спросила, не возьмется ли она давать в пансионе ежедневно три урока арифметики и географии в младших классах.

— Я как раз пришла просить вас об этом, — обрадовалась Мадзя.

— Разве? Вот это правильно, надо обеспечить себе свой кусок хлеба, — ответила панна Малиновская. — Непостоянный народ эти баре, переменчивы, как вкусы женщин. Так приходите завтра в девять и приступайте к работе. А пока до свидания, я очень занята.

Простившись с панной Малиновской, Мадзя на лестнице встретила панну Жаннету, которая поджидала ее.

— Мадзя, — начала она без вступления, — неужели ты хочешь давать у нас уроки?

— Да, — весело ответила Мадзя. — И представь, у меня уже есть у вас три урока.

Панна Жаннета пожала плечами и сказала безразличным тоном:

— Ну-ну! Да если бы я занимала у Сольских такое положение, я бы и не подумала давать уроки…

— Отчего же?

— Да так.

Они холодно простились.

«Уж не хочет ли она, — подумала огорченная Мадзя, — чтобы я жила у Сольских из милости? Ведь знает же, что я должна работать и у Ады проживу не больше двух месяцев».

С этого времени жизнь Мадзи у Сольских потекла ровно.

Она вставала в седьмом часу и, одевшись, молилась. Это были тяжелые минуты. Мадзе часто приходило в голову, что бог может не внять молитвам такой большой грешницы, как она.

Около восьми ей приносили кофе, после кофе, поцеловав Аду, утопавшую в пуховиках и кружевах, она бежала в пансион, откуда возвращалась в первом или в третьем часу.

Веселая, улыбающаяся, она рассказывала Аде о событиях, происшедших в пансионе, а затем у себя в комнате занималась с Зосей, племянницей Дембицкого, который жил в левом крыле дома, рядом с библиотекой.

— Знаешь, Зохна, — сказала она однажды Зосе, — завтра мы пойдем в пансион, будешь учиться в четвертом классе. Надо кончить пансион, а то дядя будет огорчаться.

Девочка побледнела и задрожала.

— Ах, панна Магдалена, — сказала она, — я так боюсь! Они будут смеяться надо мной. Да и панна Малиновская меня не примет…

— Не бойся! Приходи завтра ко мне в половине девятого, только дяде ни слова!

На следующий день утром Мадзя привела Зосю в пансион; девочка побледнела от страха, и носик у нее покраснел от мороза. Но Мадзя по дороге так весело с нею разговаривала и столько задавала ей вопросов, что девочка и не заметила, как очутилась в коридоре пансиона.

Одна из горничных сняла с Зоси коротенький салопчик, и Мадзя ввела дрожащую девочку в четвертый класс.

— Посмотрите, дети, — обратилась она к ученицам, — это Зося пришла, которую вы так звали к себе! Любите ее и будьте добры к ней.

Девочки окружили старую подругу и стали так мило с нею разговаривать, что Зося забыла о своих страхах. Только когда Мадзя вышла из класса, девочка снова побледнела, и широко открытые глаза ее устремились вслед Мадзе.

Вернувшись из коридора в класс и поцеловав испуганную Зосю, Мадзя снова сказала ее подругам:

— Любите ее, крепко любите! Она боится, чтобы вы не сделали ей чего-нибудь плохого.

Зося осталась в классе. На большой перемене она призналась Мадзе, что в классе ей весело, а возвращаясь в третьем часу домой, сказала, что не понимает, как могла столько месяцев выдержать без общества подруг.

Встревоженный Дембицкий ждал во дворе; увидев худенькую, улыбающуюся племянницу, старик подбежал к ней.

— Как? — воскликнул он. — Ты вернулась в пансион?

— И будет теперь ходить, пока не кончит! — поспешно ответила Мадзя.

Дембицкий с благодарностью посмотрел на Мадзю. Он ввел озябшую Зосю в комнату и, снимая с нее легкий салопчик, спросил:

— Ну как, ты испугалась? Страшно тебе было?

— Ужасно! Но когда панна Магдалена поцеловала меня, на сердце у меня стало так легко! Знаете, дядя, так легко, что я вошла бы в самую темную комнату!

В тот же вечер Дембицкий рассказал Сольскому о Зосе, о ее страхах, долгом перерыве в занятиях и сегодняшнем возвращении в пансион благодаря Мадзе, которая все уладила тайком.

Сольский слушал, расхаживая в возбуждении по кабинету. Наконец он велел позвать сестру.

— Ада, ты про Зосю слыхала? — спросил он у сестры.

— Конечно. Весь замысел Мадзя обдумала у меня в комнате.

— Мы бы этого не сумели сделать, Ада?

— Нам бы это в голову не пришло, — тихо ответила сестра.

— Ангел во плоти или… гениальная интриганка! — буркнул Сольский.

— Ах, уволь, пожалуйста! — вспыхнула Ада. — Ты можешь пессимистически смотреть на весь мир, но не на Мадзю.

Сольский рассердился и, выпрямив свою тщедушную фигуру, воскликнул:

— Это почему же, позвольте вас спросить? Разве панна Магдалена не женщина, и к тому же красивая? Поэты очень метко назвали женщину плющом, который, для того чтобы развиться и расцвести, должен обвиться вокруг дерева и сосать, сосать, сосать! Чем больше он сосет и чем ближе к смерти его опора, тем пышнее он и краше его цветы…

— Вот уж не знала, что ты способен говорить такие вещи о подруге сестры!

— А разве панна Элена не была твоей подругой? — ответил он, сунув руки в карманы. — Ты считала ее неземным существом! Ну, а сегодня этой небожительнице молится добрый десяток поклонников, и это за три месяца до окончания траура по матери! Согласись, Ада, что у богинь вместо сердца камень даже тогда, когда они еще не стали бессмертными статуями, — закончил он, целуя сестру.

Они тут же помирились; Ада вышла, а Сольский со скучающим видом уселся за бумаги, связанные с заводом.

В начале февраля Мадзя вернулась как-то пораньше из пансиона и увидела на лестнице суетящихся слуг. Горничные бегали вверх и вниз по этажам с бутылками и полотенцами, а младшие лакеи, заняв позиции на разных этажах, взимали с них более или менее чувствительный выкуп, что сопровождалось легкими вскриками.

Заметив Мадзю, горничные стали серьезны, как сестры милосердия, а лакеи сделали вид, что это, собственно, они тащат наверх бутылки и полотенца.

— Что случилось? — с испугом спросила Мадзя.

— Графиня заболели, у них мигрень, — с низким поклоном ответил один из лакеев, с трудом подавляя вздох, который будто бы рвался из его груди.

Графиней называли тетю Габриэлю, которая жила у Сольских на третьем этаже. У этой дамы, собственно, не такой уж сердитой, лежало в банке сто тысяч рублей. Жалуясь на скуку и одиночество, она целые дни разъезжала по гостям, вечера проводила в театре, а дома выходила только к обеду, чтобы доказать племяннику и племяннице, что она оставлена целым светом.

Узнав, что Ады и Сольского нет дома, Мадзя вбежала на третий этаж и вошла в спальню к больной. Она застала тетю Габриэлю в кресле; вся обложенная примочками и компрессами, старушка стонала, закрыв глаза, а панна Эдита, старая компаньонка, у которой тоже была повязана голова, то и дело меняла больной примочки и компрессы.

— Наконец-то кто-то появился снизу! — простонала тетя Габриэля, когда Мадзя вошла в комнату. — Я уже целый час умираю! В глазах у меня летают черные мушки, рот перекосило, а виски так ломит, точно их сверлят раскаленными сверлами.

— У меня тоже! — прибавила компаньонка.

— Господи, облегчи мои страданья! — простонала тетя Габриэля.

— Господи, спаси и помилуй пани Габриэлю! — прошептала компаньонка, кладя еще один компресс на голову почтенной больной.

— Сударыня, — непринужденно сказала Мадзя, — не могу ли я помочь вам?

Больная открыла глаза.

— Ах, это вы? Это очень мило, что вы навестили одинокую женщину, но чем же вы можете помочь мне?

— Отец, — сказала Мадзя, — научил меня одному средству от мигрени, иногда оно помогает.

Она сняла пальто и шляпку и, встав позади кресла больной, стала сбрасывать все полотенца и компрессы, которыми была обложена голова старушки.

— Что вы делаете? — крикнула компаньонка, ломая руки. — Вы убьете ее!

— Оставьте, Эдита! — слабым голосом произнесла тетя Габриэля, почувствовав приятную прохладу. — Ведь отец панны Магдалены доктор.

В эту минуту Мадзя начала легкими движениями сжимать и растирать руками лоб, виски и затылок больной. Тетя Габриэля прислушалась к этим движениям, и в голове у нее промелькнула вдруг мысль:

«Откуда у нее такие руки? Бархат! Прелестные руки!»

Мадзя все сжимала и растирала голову больной дамы, а та с напряженным вниманием прислушивалась к прикосновениям ее рук.

«Аристократические руки!» — думала дама, косясь на длинные пальцы и розовые ногти Мадзи.

— Верите, Эдита, мне легче! — сказала она вслух.

— Уму непостижимо! — воскликнула компаньонка.

— У меня такое ощущение, точно в голову проникает теплый ветерок. Очевидно, это магнетическая струя. И боль стихает…

Еще минута — и тетя Габриэля была здорова.

— Ваш отец, — сказала она Мадзе в знак благодарности, — наверно, гомеопат или ученик графа Маттеи.

— Не знаю, сударыня.

— Поверите, сударыня, — воскликнула компаньонка, — мне тоже немного лучше, хотя я только смотрела на ваши движения? Я в самом деле чувствую теплую струю воздуха в левом виске, а справа пропадает боль. Чудесное средство! Вы, наверно, узнали какой-нибудь секрет у пани Арнольд…

— Кто это? — спросила тетя Габриэля.

— Американка, вторая жена отчима панны Норской.

— Ах, той…

— Она знаменитая магнетизерка и общается с духами, — сказала компаньонка.

Не успела Мадзя спуститься с третьего этажа к себе, как весь особняк уже кричал о чудесном излечении графини и компаньонки. Едва Сольские вернулись с визита, камердинер тотчас доложил им о чрезвычайном происшествии, а тетя Габриэля позвала их к себе и на двух языках живописала свои страдания и способ лечения, примененный Мадзей. При этом она особенно подчеркивала нежность прикосновений и удивлялась, откуда у дочери доктора могут быть такие красивые руки.

— Мне нравится средство панны Магдалены, — произнес Сольский, у которого потемнело желтое лицо. — Мигрень она лечит растираниями, а недостаток смелости поцелуями…

— Не болтай глупостей! — воскликнула сестра.

— Но ведь ободрила же она Зосю поцелуями. Я искренне верю, что это помогает.

Когда они простились с теткой и оба спустились вниз, Ада сказала брату:

— Только, Стефек, не кружи Мадзе голову. Ты, я вижу, рассыпаешься перед ней в комплиментах.

— А что, разве нельзя?

— Нельзя, потому что если девушка полюбит тебя…

— То я на ней женюсь, — ответил Сольский.

— А!.. Ну в таком случае…

— Ты только устрой так, чтобы она полюбила! — прибавил он со вздохом.

— Ну, на это ты не рассчитывай! — решительно ответила сестра.

— Не поможешь? — с удивлением спросил Сольский.

— Нет, — ответила Ада. — Это слишком серьезное дело.

— Ну как хочешь.

Они поцеловались, но оба были рассержены.

«Вижу, Стефек опять влюблен! — говорила про себя Ада. — Хорошенькое дело! Либо женится на Мадзе, и тогда они оба ко мне охладеют, либо бросит бедную девушку, к тогда она будет иметь право возненавидеть меня… Если бы на свете были две Мадзи, похожие друг на друга, как две капли воды! Нет, пусть даже одна была бы гораздо лучше и красивей! Тогда лучшую я отдала бы Стефеку, а себе оставила бы обыкновенную. И мы все были бы счастливы, а так… кто знает, что с нами будет…»

Сольский, засунув руки в карманы, расхаживал по своему кабинету, стараясь не смотреть на развешенные на стенах планы сахарного завода.

«Она как искорка залетела к нам в дом, — думал он, — и зажгла пламя, которое достигло уже третьего этажа… Ха-ха! — смеялся он. — Если панна Бжеская будет всякий раз избавлять от мигрени бедную тетушку, та заподозрит, что ее лекарь королевского происхождения. Только французские короли исцеляли прикосновением от золотухи… А потом панна Бжеская… Ха-ха-ха! Вижу, тетушка уже в нашем лагере! Но Ада? Вечная история с этим бабьем! Сколько раз она мне говорила, чтобы я нашел себе жену, похожую на Мадзю! А как она хвалит Мадзю, как любит ее! И сейчас, когда я нахожу жену, как нельзя более похожую на Мадзю, она говорит, что не хочет вмешиваться в это дело… Ведь перед панной Эленой Норской я чист. Не я порвал с нею, а она со мной, посоветовав мне напоследок сызнова завоевать ее по самоновейшим правилам, еще никем не испробованным, которые только она одна и может оценить! Слава богу! Пусть себе оценивает на других животных, а меня оставит в покое. У меня будет жена-красавица, которая говорит по-французски и играет на фортепьяно и которая будет всем обязана мне. Состоянием, именем, положением в обществе. Всем, кроме ангельского сердца, которое надо наконец узнать поближе. Может, в любви она тоже изобрела новые правила? Черт его знает. Женщин охватила какая-то чувственная эпидемия, забавная на первых порах, но на долгое время скучная…»

В это самое время Мадзя в своей комнате проверяла ученические тетради. Но работа у нее не клеилась. Она то и дело откладывала тетрадь и, опершись головою на руку, закрывала глаза, как бы желая оторваться от внешнего мира и глубже заглянуть в собственную душу, которую давило непонятное, но докучное бремя.

В доме пани Ляттер проверка тетрадей доставляла ей удовольствие; она то и дело заливалась смехом, читая забавные выражения юных авторов.

Сегодня ее раздражает плохой почерк, сердят ошибки и не интересует содержание. Ей кажется, что сейчас кто-то войдет и спросит:

«А ты откуда взялась здесь? Что ты здесь делаешь?»

Может, даже войдет родной отец и только взглянет на нее, а она уж сразу поймет, что это значит.

«Как же так? Отцу с матерью ты хотела платить за комнатку и простые обеды, а у важных бар бесплатно занимаешь целые салоны и ешь блюда, которых мы не видим годами?»

Мадзя схватилась за голову.

— Я должна что-нибудь делать для них, иначе чужой хлеб будет мне горек! — в отчаянии прошептала она. — Не может быть, чтобы бог забросил меня сюда без цели. Ведь в своих роскошных салонах эти люди не знают счастья. Ада так хотела, чтобы Стефан женился, да и пани Ляттер тоже… А не представляю ли я здесь покойницу?.. Она бы подсказала Аде, как разогнать тоску, она бы сумела помирить пана Сольского и Элену. И все были бы счастливы, а я бы отблагодарила их за добро…