ГЛАВА XI

Домик в Шварцвальде. – Его «общительность». – Его атмосфера. – Джордж не хочет спать. – Дорога, на которой нельзя заблудиться. – Мой особенный природный инстинкт. – Неблагодарность товарищей. – Гаррис и наука. – План Джорджа. – Мы катаемся. – Немецкий кучер. – Человек, который распространяет английский язык по всему миру.

Оказавшись как-то вечером в пустынной местности, слишком утомленные, чтобы плестись до города или деревни, мы остановились ночевать в одинокой крестьянской хижине. Большое очарование здешних горных домиков заключается в своеобразном общежитии: коровы помещаются в соседней комнате, лошади – над вами, гуси и утки – в кухне, а свиньи, цыплята и дети – по всему дому.

Просыпаясь, вы слышите хрюканье и оборачиваетесь.

– Здравствуйте! Нет ли у вас здесь картофельных очистков? Нет, что-то не видно. Прощайте.

Вслед за этим, из-за притолки вытягивается шея старой курицы; заглядывая в комнату и кудахтая, она любезно спрашивает:

– Прелестное утро, не правда ли? Надеюсь, я вам не помешаю, если зайду сюда позавтракать? Я принесла червячка с собой, а то в целом доме не найти покойного местечка; поесть не дадут с удовольствием... Я с детства привыкла кушать не торопясь, и теперь, когда вывела дюжину цыплят – не успеваю проглотить ни кусочка, они все растащут!.. Ведь ничего, если я помещусь у вас на кровати? Здесь они меня, может быть, не найдут.

Пока вы одеваетесь, в дверях то и дело появляются всклокоченные детские головы; вы не можете разобрать, к какому полу принадлежат любопытствующие фигурки, но надеетесь, чтокмужскому. Захлопывать дверь не имеет смысла, потому что замка в ней вовсе нет, и каждый раз она снова торжественно отворяется, не успеете вы отойтинанесколько шагов. Очевидно, вы с товарищами представляете исключительный интерес, вроде странствующего зверинца.

Завтракая, вы невольно сравниваете себя с блудным сыном: на полу поместилась пара свиней, у порога топчется компания гусей, оглядывая вас с ног до головы и ехидно критикуя свистящим шепотом; иногда в окошко заглянет корова.

Это сходство с порядками Ноева ковчега служит, вероятно, причиной того особенного запаха, которым отличаются хижины в Шварцвальде: если вы возьмете розы и лимбургский сыр, прибавите туда немного помады, вереска, луку, персиков, мыльной воды – и смешаете все это с запахом моря и нескольких трупов – то получите нечто подобное; различить нельзя ничего, но здесь чувствуется все, что есть на свете.Горные жители любят такой воздух; они не проветривают своих домиков и нарочно берегут в них эту «хозяйственную» атмосферу. Если вам хочется подышать запахом хвойного леса или фиалок – для этого можно выйти за порог дома; но говорят, что подобные поэтические фантазии скоро проходят и заменяются искренней привязанностью к домашнему уюту.

Так как мы собирались на следующий день пройти большой путь пешком, то с вечера решили встать как можно раньше – даже в шесть часов, если никому не помешаем. Мы спросили хозяйку, нельзя ли это устроить. Она отвечала, что можно: сама она разбудить нас не обещает – так как в этот день обыкновенно отправляется в город, миль за восемь, – но кто-нибудь из сыновей уже вернется завтракать, так что услужит и нам.

Но будить нас не пришлось: мы сами не только проснулись, но и даже встали в четыре часа – не исключая Джорджа. Мы не могли больше спать. Я не знаю, вкоторомчасу встает шварцвальдский крестьянин в летнее время: нам казалось, что семья наших хозяев вставала всю ночь. Начинается с грохота грубых сапожищ на деревянной подошве: это сам глава семьи обходит весь дом, чтобы окинуть его хозяйским оком; пройдясь раза три вверх и вниз по лестнице – домик лепится к склону горы – и,проснувшись как следует, он отправляется на верхний этаж будить лошадей. Оказывается, чтопоследниетоже обязаны пройтись по всему дому, прежде чем выйти на воздух. Затем хозяин идет вниз, в кухню и принимается рубить дрова; наколов изрядное количество, он приходит в хорошее настроение – и начинает петь. Тут поневоле придешь к заключению, что пора вставать.

Наскоро позавтракав в половине пятого, мы сейчас же вышли и отправились в путь. Нам нужно было перевалить через гору; судя по сведениям, добытым в ближайшей деревушке,заблудитьсябыло невозможно. Бывают такие дороги: они всегда приводят к тому месту, откуда вы вышли; и еще хорошо, если приводят, – тогда, по крайнеймерезнаешь где находишься.

Я предчувствовал неудачу с самого начала. Не прошли мы и двух миль, как дорога разделилась на три ветви. Изъеденный червями столб указывал, что одна из ветвей вела к месту, о котором мы никогда не слыхали и ни на какой карте не видали; средняя надпись отвалилась совершенно и исчезла без следа;третьянесомненно относилась к той дороге, по которой мы шли.

– Старик объяснил очень ясно, – напомнил нам Гаррис, – что надо держаться все время вправо и обходить гору.

– Какую гору? – капризно спросил Джордж. Перед нами их действительно было штук шесть разной величины.

– Он говорил, что мы придем к ней по лесу.

– В этом я не сомневаюсь! – опять сострил Джордж. (Примета была слабая, спорить нельзя: все горы кругом поросли лесом).

– И он сказал, – пробормотал Гаррис уже не так уверенно, – что мы дойдем до вершины через полтора часа.

– Вот в этом я очень сомневаюсь!

– Что же нам делать? – спросил Гаррис. Надо сказать, что я очень легко ориентируюсь. Это не Богвестькакое достоинство, и хвастаться тут нечем; но у меня, право, есть какой-то инстинкт, чутье узнавать местность. Конечно, не моя вина, если по дороге встречаются горы, реки, пропасти и тому подобные препятствия.

Я повел их по средней дороге. В том, что она не могла выдержать ни одной четверти мили по прямому направлению и через три мили вдруг уперлась в осиное гнездо – никто меня упрекнуть не может; если бы она вела куда следует, то и мы бы пришли куда следует; это ясно, как Божий день.

Даженесмотря на осиное гнездо, я не отказал бы товарищам в возможности и дальше эксплуатировать мой талант, – но ведь мог я рассчитывать хотя бы на каплю благодарности! Я не ангел, признаюсь откровенно, и не люблю трудиться на пользу людей, которые не выказывают ничего, кроме холодности и грубости: Кроме того, Гаррис и Джордж, вероятно, отказались бы следовать за мной дальше. Поэтому я умыл руки и предоставил Гаррису занять место вожака.

– Ну, – спросил он, – доволен ли ты собой?

– Совершенно! – отвечал я с груды камней, на которой сидел. – Сюда я довел вас целыми и невредимыми. Я повел бы вас и дальше, но каждому художнику необходимо сочувствие толпы!Вы, очевидно, не довольны тем, что не знаете, где находитесь; но, может быть, вы находитесь именно там, где нужно!Впрочем, я молчу; я не жду благодарности. Идите куда хотите, я вмешиваться не стану.

В моих словах действительно было много горечи – но ведь я неслыхалеще ни одного ободряющего слова.

– Послушай, между нами не должно быть недоразумений, – заметил Гаррис, – Джордж и я признаем покорно и искренно, что без твоей помощи мы никогда не забрались бы в эти дебри! Поверь, мы отдаем тебе полную справедливость. Но, видишь ли, чутье иногда подводит. Я предлагаю положиться на науку: где теперь солнце?

– А не лучше ли, – неожиданно заметил Джордж, – вернуться в деревню и положиться на мальчишку-проводника? Мы сбереглибытаким образом время.

– Мы только потеряли бы его! – решительно заявил Гаррис. – Оставь, пожалуйста. Не вмешивайся и не беспокойся. Это очень интересный способ, я о нем много читал.

Он вынул из кармана часы и начал кружиться с ними как юла.

– Ничего не может быть легче, – продолжал он, – надо направить часовую стрелку на солнце, потом взять уголмеждуеюи цифрой двенадцать, разделить его пополам – и секущая укажет на север! Очень просто.

Он повертелся еще минуты две и, наконец, решительно протянул руку к осиному гнезду:

–Вот, вотсевер! Теперь дайте мне карту.

Мы подали. Не оборачиваясь больше, он уселся на землю и начал рассматривать карту, потом объявил:

– Тодтмос находится на юго-юго-запад отсюда.

– Откуда «отсюда»? – спросил Джордж.

– Да вот с этого места, где мы сидим.

– А где мы сидим? – поинтересовался Джордж.Гаррисбыло опешил, но скоро просиял:

– Да не все ли равно, где мы сидим?! Идем на юго-юго-запад, вот и все! Как это ты не понял? Тут и разговаривать нечего, только время теряем!

– Положим, я не совсем понял, – заметил Джордж, вставая иодевая на плечи ранец, – но это, конечно, все равно – мы здесь находимся ради свежего воздуха и красоты пейзажа, а всего этого сколько угодно.

– Да, да! – весело поддержал его Гаррис. – Ты не беспокойся, к десяти часам мы будем в Тодтмосе и отлично позавтракаем. Я не откажусь от бифштекса и омлета.

Но Джордж предпочитал не думать о еде, пока не увидит крыш Тодтмоса.

Через полчаса ходьбы в просвете между деревьями мы увидели ту деревню, через которую проходили рано утром; ее легко было узнать по оригинальной колокольне, с обвивавшей ее наружной лестницей.

Я рассердился. Три с половиной часа мы бродили, а отошли всего на четыре мили! Но Гаррис пришел в восторг.

– Ну, теперь мы знаем, где находимся!

– А ты, кажется, говорил, что это все равно, – напомнил ему Джордж.

– Для дела, конечно, все равно, но все-таки приятнее, если знаешь. Теперь я более уверен в себе.

– Приятнее, положим... – пробормотал Джордж. – Но пользы от этого мало.

Гаррис не слышал замечания друга.

– Теперь, – продолжал он, – мы находимся на востоке от солнца; а Тодтмос находится на юго-западе от нас. Так что... – Он остановился. – Кстати, ты не помнишь ли, Джордж, куда указывала секущая, на север или на юг?

– Ты говорил, что на север.

– Это точно!

– Наверняка. Но не смущайся: по всей вероятности, ты тогда ошибся.

Гаррис подумал, и его взгляд прояснился.

– Отлично! Конечно, на север. Как же она могла указывать на юг?! Непременно на север! Ну, теперь мы пойдем на запад. Вперед!

– Ладно, – отвечал Джордж. – На запад так на запад. Я хотел только сказать, что теперь мы идем на восток.

– Что ты! Конечно, на запад!

– Нет, на восток.

– Ты бы лучше не повторял! Ты меня только смущаешь.

– Лучше смущать, чем идти в неверную сторону. Я тебе говорю, что мы идемпрямехонькона восток.

– Какие глупости! Ведь солнце – вот где!

– Я солнце вижу даже очень ясно; может быть, по твоей науке оно и стоит там, где должно стоять; но я сужу не по солнцу, а по этой горе со скалистой верхушкой: она находится на севере от деревни, из которой мы вышли: значит, перед нами теперь восток.

– Правда. Я и забыл, что мы повернули.

– Я бы на твоем месте записывал, – проворчал Джордж.

Мы повернули – и зашагали в противоположном направлении. Дорога шла в гору. Минут через сорок мы добрались до высокой открытой площадки... Деревня опять лежала прямо перед нами, внизу.

– Удивительно! – проговорил Гаррис.

– А я не вижу ничего удивительного, – возразил Джордж. – Если кружиться все время вокруг одной и той же деревни, то, понятное дело, она иногда мелькнет за деревьями. Я даже рад ее видеть: это доказывает, что мы не заблудились окончательно.

– Да ведь она должна быть у нас за спиной, а не перед носом!

– Подожди, очутится скоро и за спиной, если мы будем твердо держаться прежнего направления.

Я все время молчал, предоставляя им разговаривать между собой; но мне приятно было видеть, что Джордж начал сердиться: Гаррис действительно сглупил со своим «научным способом».

Он задумался.

– Хотел бы я знать, – проговорилоннаконец, – на север или на юг указывала та секущая?..

– А тебе пора бы решить этот вопрос, – заметил Джордж.

– Знаешь что?! Она не могла указывать на север – и я тебе сейчас объясню почему!

– Можешь не объяснять! Я и так готов поверить.

– А ты недавно говорил, что она указывала на север.

– Неправда, я сказал, что ты говорил, а это большая разница. Если хочешь, пойдем в другую сторону – во всяком случае, хоть какое-то разнообразие.

Тогда Гаррис вычислил все сначала – только наоборот, – и мы снова нырнули в густой лес. И опять, через полчаса головокружительного лазания по скалам мы очутились над той же деревней, на этот раз немного повыше; она находилась между нами и солнцем.

– Мне кажется, – сказал Джордж, полюбовавшись картиной, – что с любой точки зрения эта деревня самая красивая. Теперь мы можем спокойно спуститься к ней и отдохнуть.

– Невероятно, чтобы это была та же деревня! – воскликнул Гаррис. – Не может быть!

– Напротив: невероятно, чтобы нашлась совершенно такая же другая деревня, с такой же колокольней и такой же лестницей. Во всяком случае, решай: куда нам теперь идти?

– Я не знаю. Мне все равно! – отвечал Гаррис. – Я честно старался, а ты только ворчал и смущал меня все время.

– Может быть, я действительно отнесся к тебе слишком строго, – признал Джордж, – но взгляни на дело с моей точки зрения: один из вас говорит, что обладает каким-то безошибочным инстинктом – и приводит в чащу леса, прямо к осиному гнезду.

– Я не виноват, что осы устраивают гнезда в чаще леса, – перебил я.

– Я в этом тебя не виню и вовсе не спорю; я только излагаю факты. Другой – водит меня вверх и вниз по горам в продолжение нескольких часов «на научном основании», не зная где юг, где север, и не помня, поворачивал он направо или не поворачивал!.. У меня нет ни сверхъестественных инстинктов, ни глубоких научных познаний; но я вижу отсюда человека, который собирает в поле сено: я пойду и предложу ему плату за весь стог – вероятно, марки полторы, не больше – за то, чтобы он бросил работу и довел меня до Тодтмоса. Если вы хотите следовать за мной, можете; если же намерены делать еще какие-нибудь опыты, то тоже можете, но только без меня.

План Джорджа был не блестящий и не оригинальный, но в ту минуту показался нам привлекательным. К счастью, мы недалеко отошли от дороги в Тодтмос и с помощью косаря прибыли туда благополучно четырьмя часами позже, чем предполагали накануне. Для того,чтобы удовлетворить аппетит, нам понадобилось сорок пять минут молчаливой работы.

У нас было решено пройти от Тодтмоса к Теину пешком; но после утомительного утреннего похода мы предпочли нанять экипаж и прокатиться. Экипаж был живописный; лошадь можно было бы назвать бочкообразной, но в сравнении с кучером она была совсем угловатая. Здесь все экипажи делаются на две лошади, но впрягается обыкновенно одна; вид получается довольно неуклюжий, но зато такой, как будто вы всегда ездите на паре лошадей и только в этот раз случайно выехали на одной. Лошади здесь очень опытные и развитые; кучера большею частью спокойно спят на козлах, и если бы можно было отдавать лошадям деньги, то никаких кучеров не требовалось бы вовсе.Когда последние не спят и звучно щелкают бичом – я не чувствую себя в безопасности.Однажды мы катались в Шварцвальде с двумя дамами; дорога вилась, как пробочник по крутому склону горы; откосы приходились под углом в семьдесят градусов к горизонту. Мы ехали вниз тихо и спокойно, видя с удовольствием, что возница спит, а лошади уверенно спускаются по знакомой дороге. Вдруг его что-то разбудило – недомогание или тревожный сон: он схватился за возжи и быстрым движением направил лошадь, приходившуюся с наружной стороны, к самому краю дороги; дальше идти ей было некуда, и она сползла вниз, повисши на вожжах и постромках. Возница ничуть не удивился, лошади нисколько не испугались. Мы вышли из экипажа, кучер вытащил из-под сиденья большой складной нож, очевидно предназначенный для этой цели, и спокойно, не колеблясь, перерезал постромки. Освобожденная лошадь скатилась на пятьдесят футов вниз, до следующего поворота дороги, и встала на ноги, ожидая нас. Мы сели снова и доехали до того места на одном коне; а там возница запряг ожидавшую лошадь,использовавнесколько кусков веревки, и катанье продолжалось. Интереснее всего было полнейшее спокойствие всех троих – кучера и обоих коней; видимо, они так привыкли к подобному сокращению пути, что я не удивился бы, если б он нам предложил скатиться целиком со всем экипажем.

Меня поражает еще одна особенность немецких кучеров; они никогда не натягивают и не отпускают вожжей. У них для регулирования езды есть тормоз – а скорость хода лошади их не касается. Для езды по восьми миль в час – возница закручивает ручку тормоза не много, так что он только слегка исцарапывает колесо, производязвуксловно пилу оттачивают; для четырех миль в час – он закручивает сильнее, и вы едете под аккомпанимент жутких криков и стонов, напоминающих хор недорезанных свиней. Желая остановиться совсем, кучер завинчивает ручку тормоза до упора – и он останавливает лошадей раньше, чем они пробегут расстояние, равное длине своего корпуса. То, что можно остановиться иным, более естественным способом,очевидноне приходит в голову ни кучеру, ни самим лошадям; они добросовестно тянут изо всей силы до тех пор, пока не могут сдвинуть экипаж ни на полдюйма дальше; тогда они останавливаются. В других странах лошади могут ходить даже шагом; но здесь они обязаны стараться и бежать рысью;остальноеих не касается. На моих глазах один немец бросил вожжи и принялся усиленно закручивать тормоз обеими руками – боясь, что не успеет разминуться с другим экипажем. Я нисколько не преувеличиваю.

В Вальдсгете – одном из маленьких городков шестнадцатого столетия, расположенном в верховьях Рейна, мы встретили довольно обыкновенное на континенте существо: путешествующего британца, удивленного и раздраженного тем, что иностранцы не могут говорить с ним по-английски.Когда мы пришли на станцию, он объяснял носильщику в десятый раз «самую обыкновенную» вещь, а именно: что хотя у него билет куплен в Донаушинген, и он хочет ехать в Донаушинген посмотреть на истоки Дуная (которых там нет: они существуют только в рассказах), – но желает, чтобы его велосипед был отправлен прямо в Энген, а багаж в Констанц.Все этобылопо его мнению так просто! А между тем носильщик, молодой человек, казавшийся в эту минуту старым и несчастным, довел его до белого каления тем, что ничего не мог понять. Джентльмену стало даже жарко от чрезмерных усилий втолковать носильщику суть дела.

Я предложил свои услуги, но скоро пожалел: соотечественник ухватился за предложенную помощь слишком ревностно. Носильщик объяснил нам, что пути очень сложны – требуют многих пересадок; надо было узнать все обстоятельно, а между тем наш поезд трогалсячерезнесколько минут. Как всегда бывает в тех случаях, когда времени мало и надо что-нибудь разъяснить, джентльмен говорил втрое больше, чем нужно. Носильщик, очевидно, изнемогал в ожидании освобождения.

Через некоторое время, сидя в поезде, я сообразил одну вещь: хотя я согласился с носильщиком, что велосипед джентльмена лучше отправить на Иммендинген – как и сделали – но совершенно забыл дать указание, куда его отправить дальше, из Иммендингена. Будь я человек впечатлительный, я бы долго страдал от угрызений совести, так как злополучный велосипед, по всей вероятности, пребывает в Иммендингене до сих пор. Но я придерживаюсь оптимистической философии и стараюсь видеть во всем лучшую, а не худшую сторону; быть может, носильщик догадался сам исправить мое упущение, а может быть, случилось простенькое чудо, и велосипед каким-нибудь образом попал в руки хозяина до окончания его путешествия. На багаж мы наклеили ярлык с надписью «Констанц», а отправили его в Радольфцель – как нужно было по маршруту; я надеюсь, что когда он полежит в Радольфцеле, его догадаются отправить в Констанц.

Но эти частности не изменяют сути случая: трогательность его заключалась в искреннем негодовании британца, который нашел немецкого носильщика, не понимающего по-английски. Лишь только мы обратились к соотечественнику, онвысказал свои возмущенные чувства, нисколько не стесняясь:

– Я вам очень благодарен, господа: такая простая вещь – а он ничего не понимает! Я хочу доехать в Донаушинген, оттуда пройти пешком в Гейзинген, опять по железной дороге в Энген, а из Энгена на велосипеде в Констанц. Но брать с собой багаж я не желаю, я хочу найти его уже доставленным в Констанц. И вот целых десять минут объясняю этомудураку– а он ничего не понимает!

– Да, это непростительно, – согласился я, – некоторые немецкие рабочие почти не знают иностранных языков.

– Уж я толковал ему и по расписанию поездов, и жестами, – продолжал джентльмен, – и все напрасно!

– Даже невероятно, – заметил я, – казалось бы, все понятно само собой, не правда ли?

Гаррис рассердился. Он хотел сказать этому человеку, что глупо путешествовать в глубине чужой страны по разным замысловатым маршрутам, не зная нисловани на каком другом языке, кроме своего собственного. Но я удержал его: я указал на то, как этот человек бессознательно содействует важному, полезному делу:Шекспир и Мильтон вложили в него частицу своего труда, распространяя знакомство с английским языком в Европе; Ньютон и Дарвин сделали его изучение необходимым для образованных и ученых иностранцев; Диккенс и Уида помогли еще больше – хотя насчет последней мои соотечественники усомнятся, не зная того, что ее столько же читают в Европе, сколько смеются над ней дома.Но человек, который распространил английский язык от мыса Винцента до Уральских гор, – это заурядный англичанин, не способный к изучению языков, не желающий запоминать ни одного чужого слова и смело отправляющийся с кошельком в руке в какие угодно захолустья чужих земель. Его невежество может возмущать, его тупость скучна, его самоуверенность сердит, – но факт остается фактом: это он, именно он англизирует Европу.Для него швейцарский крестьянин идет по снегу в зимний вечер в английскую школу, открытую в каждой деревне; для него извозчик и кондуктор, горничная и прачка сидят над английскими учебниками и сборниками разговорных фраз; для него континентальные купцы посылают своих детей воспитываться в Англию; для него хозяева ресторанов и гостиниц, набирая состав прислуги, прибавляют к объявлению слова:«Обращаться могут толькознающиеанглийский язык».

Если бы английский народ признал чей-нибудь язык, кромесвоего, то триумфальное шествие последнего прекратилось бы. Англичанин стоит среди иностранцев и позвякивает золотом: «Вот, – говорит он, – плата всем, кто умеет говорить по-английски!» Он великий учитель. Теоретически мы можем бранить его, но на деле должны снять пред ним шапку – он проповедник нашего родного языка!