"Возвратная волна" - читать интересную книгу автора (Прус Болеслав)

VII

Уже несколько дней, как на склады фабрики прибывали большие партии хлопка. Адлер, предвидя повышение цен, закупил его на все свои наличные деньги. На фабрику была доставлена только часть товара, между тем как огромное его количество оставалось еще на английских и немецких складах.

Фабрикант не обманулся в своих расчетах. Уже через несколько недель после того, как он заключил соглашение о доставке хлопка, цены поднялись и с тех пор беспрерывно повышались. Его спрашивали, не откажется ли он от покупки, если ему дадут два процента отступного. Но Адлер и слышать об этом не хотел. Он только потирал руки от удовольствия. Давно уж он не помнил такой выгодной операции и уже сейчас предвидел, что, еще до того как будет переработано сырье, состояние его увеличится по крайней мере на треть.

— Ну, скоро я разделаюсь с фабрикой, — говорил он себе.

Удивительная вещь. С той минуты, как он увидел в отдаленной перспективе конец своей многолетней деятельности, его охватило незнакомое ему прежде чувство расслабленности. Фабрика стала ему надоедать. Он тосковал и хотел куда-нибудь уехать. Не раз просил он сына не отлучаться так часто из дому, побольше бывать с ним, рассказывать ему о своих путешествиях. Все чаще навещал он пастора Бёме и по целым часам беседовал о предстоящем отдыхе.

— Я устал, — говорил Адлер. — Смерть Гославского и волнения на фабрике уже стоят у меня поперек горла.

Задумавшись, он вдруг добавил:

— Поверишь ли, Мартин, иногда, особенно по утрам, когда неотложная работа вступает в спор с мягкой постелью, я завидую твоему образу жизни. И нередко я говорю себе: а не лучше ли быть пастором? Никто его не проклинает, и сын его не мотает денег, и ею не ругают в газетах… Но это глупости! Я, видно, начинаю стареть.

И, как недавно считал дни своего пребывания на фабрике Гославский, на могиле которого не успела еще осесть земля, так теперь считал месяцы старый фабрикант.

— До июля будущего года должен быть переработан весь хлопок. В июне надо будет дать объявление о продаже фабрики. Не позже августа я получу за нее деньги, так как отдавать фабрику в кредит я не собираюсь, а в сентябре… Фердинанду я ничего не скажу до последней минуты. Вот обрадуется мальчик! Деньги я, конечно, положу в банк, а жить буду на проценты, не то этот шалопай все промотает в два-три года, и на старости лет мне придется поступить куда-нибудь главным мастером… Ха-ха-ха!

Иногда ему снилась высокая, чуть не до неба, гора; из нее вырывался огонь, а он, со свойственным ему упорством, взбирался на вершину. Не раз во сне он поднимался на воздушном шаре высоко, высоко, туда, откуда звезды кажутся больше. То вдруг он видел толпы нарядных, красивых танцоров, наполнявших бесконечные анфилады пышных гостиных. Но повсюду он был один. Фердинанда не было с ним.

Проснувшись, он думал:

«Этот бездельник совсем отучил меня от своего общества, я даже не вижу его во сне. Если мы проживем так еще несколько лет, я забуду, как он выглядит».

Но сына своего он любил все сильнее; потому и позволял ему беситься вне дома, потому и не удерживал при себе, что слишком его любил.

— Как я могу приковать мальчика к фабрике, если она опротивела мне самому? Какое ему дело до того, что я скучаю по нем? Он ведь молодой, а я старик. Ему и нужно развлекаться с молодежью, а у меня свое развлечение — работа.

На следующий день после ярмарки старый фабрикант совершал, как обычно, обход всех мастерских и конторы. Многие рабочие были вчера на ярмарке, и сейчас по всей фабрике передавались рассказы о проделках Фердинанда — разумеется, сильно преувеличенные. Говорили, что он закупил обеды во всех ресторанах и что каждый шляхтич, которому хотелось чего-нибудь поесть или выпить, должен был сперва поклониться молодому барину.

Адлер вначале посмеялся над проделками сына, но, приблизительно подсчитав, во что это должно было обойтись, стал мрачен.

— Этот бездельник, — сказал он бухгалтеру, — промотает весь наш барыш от повышения цен на хлопок. Сколько хлопот у меня с этим сумасшедшим!

Во дворе стояли подводы с хлопком, и специально нанятые для этого грузчики переносили его в склады. Адлер постоял немного, посмотрел, как они работают, затем, обойдя склады, настрого запретил курить и вернулся в контору.

У ворот две женщины оживленно разговаривали с привратником, но, заметив Адлера, убежали.

Старик не обратил на это внимания.

Из конторы выскочил с растерянным видом какой-то служащий. В кассе бухгалтер, его помощник и кассир, забившись в угол, совещались о чем-то с явными признаками волнения. При виде хозяина они бросились к своим столам и склонились над бумагами.

Адлеру и это не показалось странным. Вчера была ярмарка, и служащие, наверно, рассказывают друг другу какие-нибудь сплетни.

В приемной Адлер столкнулся лицом к лицу с незнакомым мужчиной. Посетитель был чем-то расстроен и встревожен. Он быстро расхаживал по комнате, размахивая руками. Заметив огромную фигуру фабриканта, он вдруг остановился и спросил в замешательстве:

— Пан Адлер?

— Да, — ответил фабрикант. — У вас какое-нибудь дело ко мне?

Посетитель долго не отвечал, у него дрожали губы.

Фабрикант пристально разглядывал его, стараясь угадать, кто он и чего он хочет. Незнакомец не был похож на просителя, желающего получить место в конторе. Скорее это был богатый шляхтич.

— У меня к вам важное дело! — наконец сказал посетитель.

— Не угодно ли пойти ко мне домой? — спросил Адлер, решив, что с таким возбужденным человеком лучше разговаривать не при служащих: может быть, он собирается предъявить ему какие-нибудь претензии?

Посетитель заколебался, но тотчас ответил:

— Да, пойдемте к вам… я уже был там…

— Вы искали меня?

— Да… потому что… видите ли, пан Адлер, мы… привезли Фердинанда…

Адлер был так далек от мысли о каком-нибудь несчастье, что спросил веселым тоном:

— Неужели Фердинанд так напился на ярмарке, что его пришлось отвозить?

— Он ранен, — ответил гость.

Они уже подходили к дому. Адлер вдруг остановился.

— Кто ранен? — спросил он.

— Фердинанд.

Старик всплеснул руками.

— Ногу сломал, шею свернул? Что случилось?

— Он ранен… пулей.

— Пулей? Он? Каким образом?

— Он дрался на дуэли.

Красное лицо фабриканта сделалось кирпичным. Они были уже на крыльце. Адлер бросил шляпу и вбежал в открытую дверь… Он даже не спросил, кто ранил его сына. Не все ли равно?

В первой комнате он увидел слуг и еще одного незнакомца. Фабрикант растолкал всех и очутился возле дивана, на котором лежал Фердинанд.

На раненом не было ни сюртука, ни жилета. Лицо его так ужасающе изменилось, что в первую минуту Адлер не узнал собственного сына. У изголовья его сидел доктор.

Адлер глядел… глядел… Потом опустился на свободный стул и, положив мощные руки на колени, сказал сдавленным голосом:

— Что ты натворил, негодяй!

Фердинанд посмотрел на нею с неописуемой грустью. Он взял руку отца и впервые — с очень давних пор — поцеловал ее.

Адлер вздрогнул. Он остолбенел.

Фердинанд заговорил медленно, поминутно останавливаясь:

— Я должен был, папа… должен! Все нас ругали… шляхта… официанты, газеты. Говорили, что я мотаю деньги, а ты грабишь рабочих… Скоро… нам стали бы плевать в глаза…

— Не утомляйтесь! — прошептал доктор.

Старик, широко разинув рот, наклонился над сыном, смотрел на него, слушал. Весь вид его выражал величайшее изумление и скорбь.

— Папа, спаси меня! — вскрикнул Фердинанд. — Я обещал доктору десять тысяч…

Тень неудовольствия скользнула по лицу Адлера.

— Почему так много? — спросил он машинально.

— Потому что я… умираю… Я чувствую, что умираю…

Старик вскочил.

— Да ты с ума сошел! — закричал он. — Ты поступил глупо, мерзко!.. Но до смерти тебе еще далеко…

— Я умираю! — Простонал раненый.

Адлер всплеснул руками.

— Он с ума сошел! Ей-богу, с ума сошел!

Адлер забегал по комнате, ломая пальцы так, что они хрустели, и вдруг, остановившись перед доктором, закричал:

— Ну, скажите же ему, что он дурак… Он говорит о смерти и думает, что я дам ему умереть!.. Тебе умереть!.. Ты обещал доктору десять тысяч? Этого мало. Доктор, — в возбуждении воскликнул старик, — я отдам за моего сына сто тысяч рублей, если есть хоть малейшая опасность. Но только за то, что он дурак, я платить не намерен. Каково его состояние?

— Ничего особенно опасного нет, — ответил доктор, — но все же требуется тщательный врачебный уход.

— Ну конечно! — прервал его Адлер. — Фердинанд, ты слышал, что сказал доктор?.. А если слышал, не забивай голову ни себе, ни мне всякими глупостями… Иоганн! Телеграфируй в Варшаву, чтобы приехали экспрессом самые лучшие доктора. Если нужно, телеграфируй в Берлин, в Вену, наконец в Париж. Доктор, дайте, пожалуйста, адреса самых знаменитых. Я заплачу. У меня есть чем заплатить…

— О, как мне страшно! — простонал Фердинанд, заметавшись на диване.

Отец припал к нему.

— Успокойтесь! — сказал доктор.

— Папа! — крикнул раненый. — Папа, дорогой, я уже не вижу тебя…

На губах его выступила кровавая пена. Лицо исказилось ужасом и отчаянием.

— Душно! — закричал Фердинанд.

Он вскочил с дивана и, протягивая руки, как слепой, подбежал к окну. Вдруг его руки бессильно опустились. Он двинулся назад, пошатнулся и упал на диван, ударившись головой о стену.

Потом еще раз обернулся к отцу, широко и с трудом раскрыл глаза, и две слезы повисли на его ресницах.

Адлер, дрожа всем телом, сел, обессиленный, возле него и стал вытирать своими большими руками мокрое от слез лицо и пену на губах.

— Фердинанд! Фердинанд! — шептал он. — Успокойся. Ты будешь жить, я отдам все свое состояние.

Вдруг он почувствовал, что сын тяжелеет в его объятиях и валится.

— Доктор! Приведите его в чувство, он теряет сознание!

— Пан Адлер, выйдите из комнаты! — сказал доктор.

— Почему я должен уйти? Я не могу уйти, когда сын нуждается в моей помощи…

— Больше он уже в помощи не нуждается, — тихо ответил доктор.

Адлер смотрел на сына, тряс его, теребил. На повязке, сбившейся на груди, показалось большое красное пятно. Фердинанд был мертв.

Старик обезумел. Он вскочил с дивана, отшвырнул ногой стул, оттолкнул доктора и выбежал во двор, а оттуда на шоссе.

По дороге он встретил одного из возчиков, перевозивших хлопок. Схватив его за плечи, Адлер крикнул:

— Знаешь?.. Мой сын умер!

Затем, отшвырнув его, побежал к будке привратника.

— Эй! Созовите к моему дому всех людей, пусть приходят… Сейчас же…

С такой же стремительностью он вернулся в комнату, где лежал его мертвый сын, и, сев против него, смотрел… смотрел…

— Почему так тихо? — спросил он. — Разве машина сломалась?

— Вы велели созвать всех рабочих, поэтому машину остановили. Все ждут вас во дворе, — ответил Иоганн.

— Зачем? Для чего? Сейчас же пошли их работать. Я не хочу, чтобы было так тихо. Скажи им, чтобы пустили машину и все станки. Пусть ткут, пусть прядут, двигаются, шумят…

Он схватился обеими руками за голову.

— Мой сын… сын… сын! — шептал он.

За пастором послали еще раньше, и как раз теперь он приехал и вбежал со слезами в комнату.

— Готлиб! — воскликнул он. — Господь послал нам тяжелое испытание, но будем уповать на милосердие его!..

Адлер долго глядел на него, потом сказал, указывая на останки сына:

— Смотри, Мартин, это я! Не его, а мой это труп! Если бы я не верил в это, я бы сошел с ума. Посмотри, — продолжал он, — здесь лежит моя фабрика, мое состояние, моя надежда!.. Но он жив! Скажи мне это, и вы все скажите. Это успокоит меня… О, сердце мое, сердце! Как оно болит!

Волна возмездия возвратилась.

Когда доктор и секунданты уехали, пастор стал уговаривать своего друга выйти из комнаты. Адлер послушался, и они пошли в сад. Поднявшись на пригорок, старый фабрикант поглядел по сторонам и заговорил:

— Если бы я мог…

Он раскинул руки.

— Если бы я мог все это охватить, задушить, бросить наземь и затоптать ногами вот так, так!.. Если бы я мог! Если бы мог!.. Мартин, ты не знаешь, что творится у меня в голове и как болит у меня сердце…

Он упал на скамью и продолжал:

— Там лежит мой мертвый сын, а я не могу ничем ему помочь. Знаешь, что я тебе скажу? Мне кажется, что через год, через месяц, может быть даже через неделю доктора найдут средство возвращать к жизни и излечивать таких раненых. Но тогда это уже не будет интересовать меня, а сейчас я готов отдать за такое средство все свое состояние и самого себя!.. Я продал бы себя, как собаку, как кусок ситца. И все же я не в силах ничего сделать.

Пастор взял его за руку.

— Готлиб, давно ты не молился?

— Разве я помню? Лет тридцать, а может быть, и сорок.

— Ты помнишь молитвы?

— Я помню… что у меня был сын.

— Сын твой теперь у бога.

Адлер поник головой.

— Какой же кровожадный этот ваш бог!..

— Не богохульствуй! Тебе еще придется встретиться с ним.

— Когда?

— Когда пробьет твой час.

Старик задумался, потом вынул из кармана часы с репетиром, нажал пружину, дождался боя и сказал:

— Мой час уже пробил, а ты, Мартин, поезжай домой. Там ждут тебя жена, дочка, приход. Радуйся» глядя на них, служи свои молебны, пей рейнское вино, а меня оставь в покое… У меня такое чувство, как будто я жду похорон всего мира и прислушиваюсь, скоро ли ударят в большой колокол, от которого у меня лопнет голова. Погибнет весь мир и я вместе с ним… Поезжай домой, Мартин! Я не нуждаюсь в друге, а тем более в пасторе. Твое испуганное лицо раздражает меня и приводит в уныние. И, наконец, я могу обойтись без няньки; я ведь сам вынянчил моего сына.

— Готлиб, успокойся, помолись!

Адлер вскочил со скамьи.

— Убирайся к черту! — крикнул он.

Затем бросился в глубь сада и через калитку убежал в поле.

Пастор не знал, что делать. Охваченный недобрыми предчувствиями, он вернулся в дом. Он хотел, чтобы кто-нибудь издали последил за Адлером, но слуги боялись своего хозяина.

Тогда пастор вызвал бухгалтера и сказал ему, что хозяин его близок к безумию и убежал в таком состоянии в поле.

— Ну! Ничего, — ответил бухгалтер. — Устанет и вернется успокоенный. Он всегда так делает, когда чем-нибудь сильно огорчен.

Прошло несколько часов, наступил вечер, но Адлер не появлялся.

Никогда еще в мастерских не было такого оживления, как сегодня, с той минуты, когда привезли раненого Фердинанда. Несчастье, случившееся с Гославским, тоже потрясло всю фабрику, напомнив людям о притеснениях, которые они терпели, а суровость хозяина вызвала возмущение; но в случае с молодым Адлером все происходило по-иному.

Известие о внезапной смерти Фердинанда в первую минуту вызвало у рабочих удивление и ужас: словно с ясного неба грянул гром, словно заколебались самые основы фабрики или остановилось солнце. Ни у кого, начиная с главного бухгалтера и кончая последней работницей и ночным сторожем, не укладывалось в голове, что Фердинанд мертв. Он, такой молодой, сильный, веселый, богатый! Он, имевший возможность ничего не делать, не простаивать целыми днями у машины! Он, сын такого могущественного отца, мертв! Погиб еще быстрее, чем бедный рабочий Гославский, погиб, как заяц, от выстрела, чуть ли не мгновенно!

Эти люди — простые, бедные, зависимые, которым Адлер представлялся грозным божеством, более могущественным, чем все земные власти, самым крупным магнатом и человеком неодолимой силы, — эти люди испугались. В первую минуту им казалось, что мелкий шляхтич, скромный волостной судья Запора, убивший Фердинанда, совершил святотатство. Как посмел он стрелять в панича, перед которым даже самые дерзкие рабочие опускали глаза, самые сильные чувствовали себя слабыми? Что же это творится?

Странное дело. Те самые люди, которые каждый день осыпали проклятиями фабриканта и его сына, сейчас осуждали его убийцу. Не один кричал сгоряча, что такого негодяя надо убить, как собаку. Но если бы этот негодяй внезапно встал перед ними — они отступили бы.

После вспышки наступила минута раздумья. Механики и старшие мастера растолковали остальным, что Запора стрелял в Фердинанда не как охотник по дичи, а что Фердинанд сам этого хотел и выстрелил первым. Следовательно, это была борьба. Но зачем Фердинанд ввязался в борьбу, если он не мог убить противника? Почему он промахнулся? Из-за чего эти два человека — вернее, эти две сверхчеловеческие силы — столкнулись между собой?

Кто-то шепнул, что это из-за них, рабочих, Запора убил Фердинанда за то, что тот проматывал деньги, нажитые их кровавым трудом. «В конце концов, — добавляли старики, — бог покарал Адлера. Услышаны наши проклятия».

Таким образом, в течение нескольких часов создалась легенда: слезы и человеческая кровь дошли до господнего престола, и свершилось чудо — вот здесь, на глазах всей округи. Верующие взволновались, вольнодумцы слушали с презрительным видом, но в душе трепетали.

— Что еще будет? — спрашивали все.

— А знаете: старик, говорят, в уме повредился?

— Оно и видно, если он возчика швырнул на шоссе, нас всех созвал невесть зачем, а теперь из дому удрал и шатается где-то по полям.

— Он всегда так делает, когда разозлится…

— На кого ж ему злиться?.. Разве что на господа бога!

— Заткни рот!.. Не поминай имени господнего всуе, а то еще беда какая стрясется!

— Что же будет теперь старик делать?

— А что?.. Может, уже не будет жилы из нас выматывать?

— В конторе говорят, что, наверно, он продаст фабрику и поедет к своим.

— Да у него никого нет.

— Э, найдет!.. Швабы — они плодовитые.

Так перешептывались рабочие. Старшие мастера были озабочены. Работы они и не спрашивали, а только бегали поминутно в контору узнать, нет ли новостей. Один из мастеров предложил в знак траура приостановить работу на фабрике, но старик бухгалтер воспротивился этому.

— Пусть все идет, как шло, — сказал он. — Хозяин и так не в себе, зачем же его раздражать?.. Мне и самому было тоскливо и страшно, когда остановилась фабрика и все пошли к дому хозяина. Когда грохочут машины, становится легче на сердце и кажется, что ничего дурного не случилось…

— Правильно!.. Правильно! — поддакивали ему остальные.

Около шести вечера явился в контору Адлер. Он вошел незаметно, как призрак. К одежде его прилипла грязь, словно он валялся на земле. Коротко остриженные льняные волосы были взъерошены. Он вспотел и задыхался. Белки его глаз налились кровью, зрачки непомерно расширились.

Войдя в контору, он быстро обежал все комнаты, с хрустом ломая толстые пальцы. Служащие дрожали, сидя на своих стульях.

Молодой корреспондент читал какую-то телеграмму. Адлер подошел к нему и спросил изменившимся голосом, хотя довольно спокойно:

— Что там такое?

— Хлопок опять поднялся в цене, — ответил корреспондент. — Мы сегодня заработали шесть тысяч.

Он не окончил фразы. Адлер вырвал у него телеграмму, скомкал ее и швырнул ему в лицо.

— Подлец!.. — закричал он на служащего. — Подлец! Как ты смеешь говорить мне что-либо подобное?..

Он снова забегал по комнате, бормоча:

— Человек — это самое худшее из животных. Собаки и те, видя мое горе, не осмеливаются ластиться ко мне и убегают, поджав хвост… А он говорит о шести тысячах рублей!..

Адлер остановился перед испуганным служащим и, размахивая руками, сказал охрипшим голосом:

— Сделай ты, медный лоб, так, чтобы время отодвинулось на неделю назад… на один день… и я отдам тебе все мое состояние. Я уйду из этой проклятой страны босой и нагой, уползу на коленях, буду бить щебень на дороге, умирать с голоду — и все-таки буду счастлив… Ну, ты!.. Можешь ты отодвинуть время хоть на один день… на полдня?..

В контору вбежал Бёме, которого уведомили, что Адлер вернулся.

— Готлиб, — сказал пастор, — лошади ждут, поедем ко мне…

Фабрикант, грязный, запыхавшийся, вдруг выпрямился, сунул обе руки в карманы и, посмотрев на пастора свысока, насмешливо сказал:

— Нет, мой святой Мартин, я не поеду к тебе!.. Скажу тебе больше: ни тебе, ни твоей Аннете, ни твоему Юзеку я не оставлю ни гроша!.. Слышишь?.. Я знаю, что ты слуга божий и что твоими устами глаголет мудрость господня… И все-таки я не дам тебе даже ломаного гроша… Мое состояние принадлежит моему сыну и предназначено вовсе не для вспоможения добродетельным пасторским детям. Ступай, почтеннейший Бёме, ступай!.. Ступай к своей тощей жене и скромной Аннете, расскажи им, что тебе попался такой проницательный безумец, которого никто не обманет ни притворными слезами, ни поистине глупым выражением лица!.. Или ступай туда… к трупу… и бормочи над ним свои молитвы… Но говорю тебе, Бёме, скорей ему наскучит твоя молитва, чем меня опутает твоя благочестивая прозорливость…

— Что ты говоришь, Готлиб? — с удивлением спросил пастор.

— Я, кажется, говорю ясно!.. Вы все сговорились отнять мое состояние, чтобы когда-нибудь твой Юзек, техник, мог распоряжаться как у себя дома на этой фабрике… Вы убили моего сына… И хотите убить меня. Но не на такого напали!.. Я не принадлежу к разряду глупцов, которые за миллионы рублей покупают спасение души у пасторов или ксендзов!..

— Готлиб!.. — прервал его пастор. — Ты подозреваешь меня?.. Меня?..

Адлер схватил его за руку и, с яростью глядя в глаза, сказал:

— Помнишь, Бёме, сколько раз ты угрожал мне карой божьей?.. Раньше такие разговоры вели иезуиты с глупыми богачами и выманивали у них состояние… Но я не позволил себя дурачить и не отдал своего состояния, поэтому… бог меня покарал!.. Не притворяйся удивленным, Бёме!.. Ведь не так давно ты бросал в пруд пробки и щепки, указывал на какие-то волны и говорил, что они возвратятся… Ну, вот — твои волны возвратились… Только бедный сын мой уж не вернется… Он отправился путешествовать, и ему понадобится много, очень много денег и отцовское сердце, чтобы оберегать его от иезуитов и пасторов!.. Ступай, Бёме!.. Мне тошно смотреть на твой длинный нос, который так противно покраснел!.. Ступай, Бёме, к моему сыну; ведь твой голос слышен даже на том свете, так скажи ему…

Никогда Адлер еще не был так красноречив, как в то мгновение, когда его покидал разум. Он схватил пастора за плечо и выпроводил за дверь. Потом снова обошел все комнаты.

Наконец он убежал из конторы. Вечерний мрак укрыл его, а гул фабричных машин заглушил его шаги.

Служащие были потрясены. Никто уже не сомневался, что Адлер не в своем уме, по крайней мере в эту минуту. Но о том, чтобы присмотреть за ним, учредить над ним опеку — никто и не помышлял. Несчастья были так велики и так быстро чередовались, что все потеряли головы. Они могли машинально выполнять свои повседневные обязанности, но решиться на самостоятельный шаг по отношению к хозяину, даже помешанному, никто не был способен.

Пастор Бёме понимал весь ужас положения. Зная характер Адлера, он предвидел новые несчастья и мог бы хоть частично предотвратить их, но не посмел тут распоряжаться. Да и кому приказывать? Кто бы его послушался?

Между тем события быстро развивались. Около семи часов один из рабочих заметил, что маленькая дверца от склада с хлопком отперта. Но не успел он сообщить об этом кладовщику, не успели сбежаться люди, как дверь оказалась закрытой.

На фабрике зашептали сначала о краже, потом о кающейся душе Фердинанда… Дали знать служащим конторы, которые уже разошлись по домам. Двое или трое прибежали. Предчувствуя недоброе, они осмотрели контору и обнаружили исчезновение ключей от главных помещений фабрики.

Кто взял их?.. Несомненно, хозяин. Но где он сейчас?.. Привратник уверял, что видел, как Адлер вошел в ворота, но, хотя он внимательно следил, не заметил, чтобы тот вышел. Значит, Адлер где-то на фабрике; но кто захочет среди ночи искать его в этом огромном здании?

На этот раз, кажется, старик бухгалтер угадал, какая опасность грозит фабрике. Он созвал старших мастеров, велел им приставить стражу к конторе, остановить машины и созвать рабочих из всех мастерских.

Но не успел он отдать распоряжения, как зазвенел колокол, поднимая тревогу. Из склада хлопка сквозь все щели валил густой дым, кое-где вырывались языки пламени.

Услышав набат, рабочие, напуганные предыдущими событиями, поддались панике и толпой ринулись вон из мастерских. Охваченные ужасом люди бежали так поспешно, что нигде не погасили огней, не заперли дверей, не остановили даже паровую машину.

Однако это смятение было для них поистине счастьем. Едва рабочие собрались во дворе, готовясь спасать загоревшийся хлопок, как огонь показался на складе тканей.

— Что же это? Да это поджог! — послышались голоса в толпе.

— Видно, сам хозяин поджигает фабрику, — ответил кто-то.

— А где он?

— Кто его знает? Но где-то здесь, на фабрике… Сейчас уже горит в чесальной и прядильной.

— Не иначе, как сам Адлер поджигает.

— Да как он мог попасть в мастерские?

— Он унес ключи из конторы.

— Чего же ради мы будем спасать фабрику, если он сам ее уничтожает?

— А кто нам велит спасать?

— Но что мы завтра будем есть?

Тревожные возгласы и женский плач слышались в плотно сбившейся многосотенной толпе, бессильной против обрушившихся на нее бедствий. Действительно, спасти фабрику было невозможно. Люди в оцепенении смотрели на пожар: кое-где он только начинался, а в других местах бушевал уже с яростной силой.

Фабрика представляла страшную картину.

На фоне мрачной осенней ночи выступало несколько огромных зданий, до странности ярко освещенных. Из каждой щели складских помещений красными факелами вырывались огни. В левом крыле главного здания, расположенного покоем, пылал пятый этаж, а в правом — нижний. Во всех пролетах главного здания горели газовые лампы, и при свете их были видны неостановленные ткацкие станки. Во дворе, залитом красным, все ярче разгорающимся заревом, стояла испуганная, ропщущая толпа.

Гомону голосов вторил стук и шипенье машин.

Пожар с каждой минутой усиливался; стены складов почти скрылись за завесой дыма и пламени. На левом крыле занялась крыша, в правом — огонь проник во второй этаж и вырывался через окна нижнего. Во дворе становилось все светлее.

Вдруг шум в толпе затих. Взоры всех обратились к главному корпусу, еще не тронутому огнем. Там, на третьем этаже, при свете газовых ламп все увидели гигантскую тень человека. Тень двигалась вперед и назад, и там, где она останавливалась, через мгновение становилось светлей. Натянутые на станках ткани и основу, пропитанный маслом пол, деревянные рамы машин — все это с неимоверной быстротой охватывал огонь. Через несколько минут горел уже и третий этаж главного корпуса. Гигантская тень показалась на четвертом этаже, медленно прошла и снова исчезла. Вскоре ее увидели в самом высоком зале, на пятом этаже.

— Это он!.. Это он!.. — говорили в толпе.

Теперь уже вся фабрика была объята пламенем. Из складов хлопка огонь вырывался, как из вулкана, до самых облаков. Из всех окон правого крыла валили дым и огонь; в левом крыле трещала, прогибаясь, крыша. Стекла лопались и со звоном падали вниз. В некоторых пролетах под тяжестью машин проломился пол.

Среди адского грохота, дождя искр и облаков дыма, над морем пламени, охватившем все этажи главного здания, в самом верхнем зале была отчетливо видна человеческая тень. Она двигалась спокойно, не спеша, как наблюдавший за рабочими надсмотрщик. Время от времени она останавливалась у одного из многочисленных окон и глядела — неизвестно, на собравшуюся ли толпу или на особняк.

Вдруг с оглушительным грохотом рухнула крыша левого крыла. Минуту спустя обрушился третий этаж правого крыла. Огромные снопы искр взметнулись вверх. Было светло, как днем. На складе хлопка обвалились сразу два этажа, и на толпу рабочих посыпался дождь горячего пепла. Стало душно. Машины в главном корпусе страшно заскрежетали и повалились набок. Вследствие уменьшившейся нагрузки маховое колесо паровой машины вращалось с бешеной скоростью, издавая звук, похожий на вой. Стены трескались, в одном месте обвалилась труба, и осколки кирпича отлетели к ногам столпившихся людей.

В главном здании дым и огонь минутами застилали пятый этаж, в котором маячила тень человека, спокойно расхаживающего по освещенному залу.

В толпе поднялся грозный ропот, не похожий на человеческие голоса. Люди задвигались, закричали, показывая на окна…

В той стороне, где находилась газовая станция, послышался глухой гул. В зале четвертого этажа лампы ярко вспыхнули — и погасли. Огонь вырывался уже из дымоходов главного корпуса. Все здание затрещало, и с грохотом обрушилось сразу несколько потолков.

Во дворе сделалось так жарко, что толпа подалась назад. Маховое колесо паровой машины вращалось уже медленней и, наконец, совсем остановилось…

На фабрике, еще за час до этого богатой и оживленной, всевластно царил огонь. Пощелкивая, пылали балки, трещали стены, и с глухим гулом падали железные части машин.

Адлер, известный промышленник, в течение нескольких десятилетий яростно боровшийся за существование и скопивший миллионы, по собственной воле похоронил себя под их руинами.

Волна возвратилась, волна возмездия!