Григорий Полянкер Друзья детства

1

Клянусь вам всеми святыми, что, отколе живу на белом свете, я не мечтал стать артистом.

Кем угодно, только не шарманщиком, фокусником, артистом.

Надеюсь, и вы бы так решили, случись с вами то, что со мной некогда приключилось.

В те далекие времена, когда мне пошел двенадцатый год, заявилась к нам в городок бродячая труппа, напоминавшая скорее всего шумный цыганский табор, только без коней, медведя, бубонов и кибиток. Около двух десятков обросших, босоногих, голодных парней – жалко было на них смотреть – нежданно-негаданно появились на нашем раковковском горизонте.

Но, несмотря на убогий их вид, они шли гордо, с высоко поднятой головой, смеялись громко, шутили, задевали острыми словечками наших смущенных девчат, зубоскалили, пели шутливые песни и взбудоражили всю Раковку.

Это было важное событие. Не так уж часто к нам, в отдаленный от железной дороги, захолустный городок заявлялась столь веселая компания.

Окружив шумной толпой гостей, мы уже от них не отставали ни на шаг. Пулей неслись домой и хватали все, что попадалось под руку: краюху хлеба, помидор, головку луку, чеснок, огурец, и тащили все это актерам, которые подхватывали наши дары на ходу и с жадностью поедали.

Тайком от, домашних мы выносили последний кусок хлеба, расплачиваясь за это не одной затрещиной от рассерженных матерей.

Наши ребята впрягались в двуколки и таскали с самого вокзала, который находился чуть ли не на краю света, потрепанные декорации театра, мешки и узлы.

Актеры, заметив, как мы стараемся, работаем в поте лица, выбиваемся из сил, трудимся, как ослы, хвалили нас и сулили золотые горы, не говоря уже о том, что в театр будут пропускать нас когда угодно без билетов и сидеть мы будем там, где нам понравится. Но это оказались пустые обещания. Нас жестоко обманули.

Вечером, когда мы, умытые и причесанные, подошли к театру, намереваясь пройти в небольшой полутемный балаган, на нас обрушились с самыми непристойными словами и перед носом захлопнули дверь. И мы остались по ту сторону входа несолоно хлебавши.

Ну, что вы скажете на это? Можно им верить этим мошенникам-актерам?

Сколько сраму натерпелся я от братишек и сестер, которые своими глазами видели, как со мной обошлись те самые гости, которых я так расхваливал, которым вынес последний кусок хлеба из дому, – не передать словами!

Надо мной, не переставая, смеялись, дразнили, едва не доводя до слез.

Я как никогда был уязвлен, возмущен до глубины души. И не только я, а все мальчишки нашего переулка, которые вместе со мной таскали с вокзала немудреное имущество театра. Мы никак не могли придумать, как отомстить, как утешить наш гнев, и пришли к заключению, что, когда начнется представление, забросаем балаган камнями.

И что вы думаете? Забросали. Поднялся в театре невообразимый переполох, а сами мы еле унесли ноги, скрылись в бурьянах за огородами и ночевали на чердаках, чтобы избежать «страшного суда».

Но если бы с вами такое случилось, скажите только правду, разве вы поступили б иначе? Я думаю, что вы поступили бы еще более жестоко, чем мы.

Больше того, вы поняли бы, что более беспардонных лгунов, чем артисты, не сыщешь! И вы, естественно, тоже не мечтали бы об этом ремесле, к тому же еще в бродячем театре!..

А кем я в то время мечтал стать – это, конечно, ясно: бендюжником. Я этим колымажникам не на шутку завидовал. Да и то сказать, как они важно, словно на тронах цари, сидят на передках, держа длинные бичи, подхлестывают своих разленившихся лошадок, а сами аппетитно уплетают небезызвестные таранки, которых тогда возили в рогожных мешках со станции. К тому же бендюжники возили оттуда целые мешки со знаменитой солью, которая была в те годы на вес золота. И, пока доезжали до торгового ряда, мешки были переполовинены… А мы, ребятишки, целой гурьбой бегали за этими колымагами, завистливыми глазами наблюдая, как бендюжники уплетают вкусные рыбины с красной икрой, как прячут в карманы соль, а на нашу долю приходилось довольствоваться тем, что нам иногда бросали огрызок таранки или, когда мешок с драгоценной солью лопался по дороге и сыпалась соль на шоссейку, мы набрасывались, как воробьи, подбирая все под метелку и считали себя счастливчиками.

С каким важным видом мы возвращались домой, после пятикилометрового пути со станции, усталые, промокшие насквозь, запыленные, грязные, но зато со щепоткой соли, подобранной на дороге, или таранкой, подброшенной нам биндюжниками.

Мы это добро вручали матерям, а те смотрели на нас добрыми глазами. Плакали от умиления.

Разве вы не знаете, что в то время щепотка соли была целым состоянием?

Фунт соли стоил сто тысяч рублей, фунт цибули – двести тысяч, пуд муки почти миллион, а за быка давали миллиард!

Шутка сказать: миллиард рублей!

И наши раковковские бендюжники были богаче всех богачей на свете. Они были, можно сказать, не миллионерами, а чуть ли не миллиардерами.

Как же нам, мальчуганам, оборвышам, которые видели кусок хлеба из отрубей только раз в неделю или только по большим праздникам, как же нам было не завидовать этим биндюжникам?

Однако мы завидовали им не за миллионы и миллиарды и даже не за то, что они жрали всю дорогу от станции до торгового ряда таранку и крали соль, сколько их душе было угодно, а за то, что они могли вволю кататься. Эти туповатые, злые и бородатые дядьки иногда разрешали нам уцепиться где-то позади на их колымагах, чтобы мы подъехали хоть немного. А раньше ведь мы на станцию топали пешком, да еще натощак, голодные, измученные, несчастные, под палящими лучами немилосердного солнца. Напиться по дороге негде. Можно было, правда, сбегать на хутор попросить у бабки воды, но тогда, упаси бог, отстанешь от колымаги. А в это время, чего доброго, лопнет мешок с солью и она просыплется на дороге. Это была единственная надежда разжиться щепоткой соли. Как же мы могли думать о воде, отдыхе и прочих прелестях?

Что и говорить, веселая у нас была житуха!

Мы бежали за колымагами, норовя уцепиться за какую-нибудь из них, чтобы подъехать, а иногда противные биндюжники, – чтоб они провалились, – хлестали нас своими длинными батогами, гнали, как прокаженных, и близко не подпускали к мешкам с таранкой и солью.

И вот мы собрали сход всех мальчуганов нашей Раковки и заключили между собой союз, дав себе зарок, что, как только подрастем, все станем бендюжниками и тогда никакой сатана не позволит себе хлестать нас, обижать, не будет выкручивать нам руки, драть за уши, как вот эти звери с нами делали, когда мы хватали на ходу целую таранку или горсть соли.

Нет, как себе хотите, но более милой и славной профессии, нежели профессия бендюжника, нет и не может быть на свете.

Но артистом я никогда не стану! Это тоже был мой тайный зарок.

И несмотря на то, что я никогда не бросал слов на ветер, мне все же в то тяжелое время довелось нарушить клятву и стать артистом. Правда, всего лишь на один день.

И виновником этого был не я, – я бы никогда не нарушил клятвы, – а мой закадычный дружок и товарищ Кива Мучник, соседский парнишка.

Это был разбитной малый, стремительный, ловкий, языкатый. Уже одно то, что он был старше нас на целый год, служило ему поводом командовать всеми нами, и слово его для всех нас было законом. Ребятишки с нашей улицы относились к нему с особым почтением, так как он много читал, знал множество удивительных историй и рассказывал их нам частенько. Мы забирались в чужие сады, набивали полные пазухи яблок, груш, слив, а затем целой ватагой убегали в загородный парк, забирались в «дубивку», поглощали без конца зеленые фрукты и слушали душераздирающие истории, которые нам рассказывал Кива Мучник. Чем, скажите, плохо? Благодать!

При этом надо отметить, он прибавлял много отсебятины, пользуясь своей фантазией, и однажды был уличен кем-то из наших ребят, читавших книгу, о которой он говорил. И мы крепко избили рассказчика, чтобы не завирался впредь, а рассказывал точно так, как дяденька писатель написал.

Но он за это на нас не был в обиде. Подумаешь, поймал несколько зуботычин от малышей – не велика беда!

Уважали мы его, вернее, относились к нему немного с завистью; в хедер он ходил, когда вздумается, уроков дома не делал, всегда опаздывал, за что учитель частенько поколачивал его.

В отличие от всех нас он ел сало при всем честном народе и даже гордился этим. В синагогу его и калачом, бывало, не заманишь, даже когда надо было читать поминальную молитву по умершей матери.

Кива Мучник никого не боялся, даже самого бога, что в те годы считалось довольно-таки большим подвигом.

И в самом деле, кого было бояться?

Матери у него не было. Отец недавно вернулся с войны пришибленным, молчаливым, нелюдимым после тяжелой контузии. Ко всему он передвигался на костылях, все время имел дело с врачами, больницей, и у него не было времени, да и желания, воспитывать отбившегося от рук сыночка.

За мальчишкой присматривала маленькая тщедушная бабушка, которая боялась повысить голос на парнишку. Все время угрожала, что пожалуется отцу, если бог даст он вернется с войны целым и невредимым. Бог таки дал, отец – известный столяр и плотник – с войны вернулся, но не целым и не невредимым… К тому же с одним простреленным легким. И кричать на сына или того хуже – избивать его у него не было ни желания, ни сил. Парнишка бегал чуть не голышом, босым и голодным, так еще не хватало, чтоб ко всему этому его колотили.

И парнишка вел себя, как ему заблагорассудится, ходил куда вздумается и с кем придется.

Соседи очень жалели его. А как же было не жалеть, когда долгие годы он рос без отца, а бедная мать-солдатка, которая перебивалась с хлеба на квас, зарабатывая шитьем на кусок хлеба, была убита во время погрома?

И соседки, как могли, подкармливали Киву, следили, чтобы его никто не обижал. Носили бедняжке все, что попадалось – краюху хлеба, миску супу, пару помидоров, а кто-то подарил рубашку, пару старых башмаков в заплатах. Позаботиться о нем было явно некому.

Учитывая все это, наш Кива Мучник чувствовал себя хозяином своей судьбы. И что бы он ни вытворял, все для него сходило с рук. Кто же такого не пожалеет?