"Та, которой не стало" - читать интересную книгу автора (Буало-Нарсежак)

1

— Умоляю, Фернан, перестань метаться по комнате?.. Равинель остановился у окна, отдернул штору. Туман сгущался. Он был совсем желтый вокруг фонарей на пристани и зеленоватый под газовыми рожками, освещавшими улицу. То он собирался в густые, тяжелые клубы, то обращался блестящими каплями моросящего дождя. В разрывах тумана смутно проглядывала носовая часть грузового судна «Смолена» и его освещенные иллюминаторы. Равинель остановился, и тут до его слуха донеслись обрывки музыки: на судне играл патефон. Именно патефон, потому что каждая вещь длилась около трех минут. Потом наступала короткая пауза: верно, переворачивали пластинку. И снова музыка.

— Н-да, рискованно, — заметил Равинель. — А вдруг с судна увидят, как Мирей сюда войдет?

— Скажешь тоже, — возмутилась Люсьен. — Она уж все меры предосторожности примет. И потом — это ведь иностранцы! Что они смогут рассказать? Он протер рукавом запотевшее от дыхания стекло. Взглянув поверх ограды палисадника, он увидел слева пунктир бледных огоньков и причудливые созвездия, словно узорчатое пламя горящих в глубине храма свечек смешалось с зеленым светом фосфоресцирующих светлячков. Равинель без труда узнал изгиб набережной Фосс, семафор старого вокзала Биржи, сигнальный фонарь, подвешенный на цепях, преграждающих ночью въезд на паром, и прожектора, освещающие места швартовки «Канта-ля», «Кассара» и «Смолена». Справа шла набережная Эрнест-Рено. Мутный свет газового рожка уныло падал на рельсы и мокрую мостовую. На борту «Смолена» патефон наигрывал венские вальсы.

— Может, она хоть до угла на такси доедет? — предположила Люсьен.

Равинель поправил штору и обернулся.

— Вряд ли, она слишком экономна, — пробурчал он. И снова молчание. И снова Равинель принялся расхаживать взад-вперед. Одиннадцать шагов от окна до двери и обратно. Люсьен маникюрила ногти и время от времени поднимала руку к свету, бережно, словно невесть какую драгоценность, поворачивая ее из стороны в сторону. Сама она не сняла пальто, зато его заставила снять воротничок и галстук, надеть домашний халат, обуться в шлепанцы. «Ты только что вошел. Ты устал. Ты устраиваешься поуютнее и сейчас примешься за ужин. Понял?» Он понял. Он хорошо все понял. Даже слишком хорошо. Люсьен все предусмотрела. Он хотел достать из буфета скатерть, но не тут-то было.

— Никакой скатерти. Ты пришел. Ты один. Ты ешь на скорую руку, прямо на клеенке, — раздался ее. хриплый, властный голос.

Она сама поставила ему прибор. Швырнула между бутылкой вина и графином кусок ветчины прямо в обертке. На коробку с камамбером положила апельсин. «Прелестный натюрморт», — промелькнуло у него в голове. У него вдруг вспотели ладони, тело напряглось, он так и застыл.

— Чего-то не хватает, — задумчиво протянула Люсьен. — Значит, так. Ты переоделся. Ты собираешься ужинать… один… Приемника у тебя нет… Ага! Все ясно! Ты будешь просматривать заказы за день. Словом, все как обычно!

— Но уверяю тебя…

— Дай-ка мне свою салфетку!

Она разбросала по краю стола отпечатанные на машинке бланки с изображением удочки и сачка, скрещенных как рапиры: «Фирма Блаш и Люеде-145, бульвар Мажанта — Париж».

Было двадцать минут девятого. Равинель мог бы перечислить все, что делал с восьми часов, буквально по минутам. Сначала он внимательно осмотрел ванную и убедился, что все в исправности и никаких подвохов тут не будет. Фернан даже хотел заранее наполнить ванну. Но Люсьен не позволила.

— Посуди сам. Ей захочется все осмотреть. Она обязательно заинтересуется, почему в ванне вода…

Не хватало только поссориться. Люсьен была не в духе. При всем ее хладнокровии чувствовалось, что она напряжена и взволнована.

— Будто ты ее не изучил… За пять-то лет, бедный мой Фернан.

То-то и оно — он вовсе не был уверен, что изучил свою жену. Женщина! С ней обедаешь, с ней спишь. По воскресеньям водишь ее в кино. Откладываешь деньги, чтобы купить загородный домик. Здравствуй, Фернан! Здравствуй, Мирей! У нее свежие губы и маленькие веснушки вокруг носа. Их замечаешь только тогда, когда целуешься. Она совсем легонькая, эта Мирей. Худенькая, но крепкая. Нервная. Милая, заурядная маленькая женщина. Почему он на ней женился? Да разве знаешь, почему женишься? Просто время подоспело. Стукнуло тридцать три. Устал от гостиниц и закусочных. Что веселого в жизни коммивояжера? Четыре дня в разъездах. Только и радости, что вернуться в субботу в свой домик в Ангиане и встретить улыбку Мирей, склонившейся над шитьем на кухне.

От двери до окна одиннадцать шагов. Иллюминаторы «Смолена», три золотых диска, опускались все ниже — наступал отлив. Медленно тащился товарняк из Шантенэ. Скрежетали колеса на стыках рельсов, блестящие, мокрые крыши вагонов плавно проплывали мимо семафора. Старый немецкий пульман с будкой тормозного кондуктора последним ушел в ночь, мигнув красными огоньками на буферах. И снова послышались звуки патефона.

Без четверти девять они выпили для храбрости по рюмке коньяку. Равинель уже разулся, надел старый халат, прожженный спереди трубкой. Люсьен накрыла на стол. Разговор не клеился. В девять шестнадцать прошла автомотриса из Ренна, по потолку в столовой забегали световые блики, и долго слышалось четкое постукивание колес.

Поезд из Парижа прибудет только в десять тридцать одна. Еще целый час! Люсьен бесшумно орудовала пилочкой. Будильник на камине торопливо тикал и нет-нет сбивался с ритма, словно спотыкался, но тотчас тиканье возобновлялось в чуть-чуть иной тональности. Они поднимали глаза, взгляды их встречались. Равинель вынул руки из карманов, заложил их за спину и расхаживал взад-вперед, поглядывая на новую, незнакомую Люсьен с застывшим лицом. Господи, что они затеяли… черт знает что. А вдруг Мирей не получила письмо от Люсьен? А вдруг Мирей заболела?.. А вдруг…

Равинель опустился на стул рядом с Люсьен.

— Я больше не могу.

— Боишься? Он огрызнулся:

— Боишься! Боишься! Не больше, чем ты.

— Хорошо бы.

— Только вот ждать… Меня всего трясет как в лихорадке. Она тотчас нащупала его пульс опытной рукой и скорчила гримасу.

— Ну, что я тебе говорил, — продолжал он. — Вот увидишь, я заболею. Хороши же мы будем.

— Еще есть время, — холодно заметила Люсьен. Она встала, медленно застегнула пальто, небрежно пригладила коротко подстриженные темно-каштановые пряди.

— Ты что? — пролепетал Равинель.

— Я уезжаю.

— Ну уж нет!

— Тогда возьми себя в руки… Чего ты испугался? Вечная история! Эх! Он знал наизусть все доводы Люсьен. Он перебирал их, разбирал много дней подряд. Разве легко ему было отважиться на этот шаг! Он снова видит Мирей на кухне: она гладит и то и дело отрывается, чтоб помешать соус в кастрюле. Как хорошо давалось ему вранье! Почти без усилий. Как по писаному.

— Я встретил Градера, мы с ним служили вместе в полку. Кажется, я тебе говорил? Теперь он в страховой компании. Похоже, зарабатывает неплохо.

Мирей гладит кальсоны. Утюг осторожно пробирается блестящим кончиком между пуговицами, оставляя белую дымящуюся дорожку.

— Он мне долго втолковывал, как лучше застраховать жизнь… Ох! Честно говоря, сначала мне это показалось ерундой, знаю я этих голубчиков как свои пять пальцев. Прежде всего думают о комиссионных. Это уж в порядке вещей… И все-таки если хорошенько поразмыслить…

Мирей выключает утюг, ставит на подставку.

— У нас в фирме пенсия вдовам не положена. А я вечно разъезжаю, в любую погоду… Чего доброго, попаду в аварию. Что с тобой-то будет? Сбережений у нас никаких. А Градер изложил мне один вариантик. Взнос небольшой, а выгоды налицо. Если меня не станет… Черт подери! Кто знает, кому жить, а кому помереть… Ты бы получила два миллиона.

Вот. это да! Вот это любовь! Мирей была потрясена… «Какой ты добрый, Фернан!» Оставалось самое трудное — добиться, чтоб Мирей подписала аналогичный страховой полис, уже в его пользу. Но как заговорить на такую щекотливую тему? И тут неделю спустя бедняжка Мирей предложила ему сама.

— Милый! Я тоже хочу подписать страховой полис. Кто знает, кому жить, а кому помереть. Ты сам так сказал… А вдруг ты останешься один-одинешенек, без прислуги, без родной души!

Разумеется, он с ней спорил. Приличия были соблюдены. И она все подписала. С тех пор прошло больше двух лет.

Два года! Срок, в течение которого страховые компании воздерживаются от выплаты страховки в случае самоубийства клиента… Люсьен никогда не полагалась на случай. Кто знает, какой вывод может напроситься при расследовании? Надо, чтобы у страховщиков не было ни малейшего повода для придирок…

Все до последней мелочи было тщательно продумано. Два года достаточный срок, чтобы все учесть, взвесить все «за» и «против». Нет. Бояться абсолютно нечего.

Десять часов. Равинель поднялся и подошел к Люсьен, стоявшей у окна. На маслянисто-мокрой улице ни души. Он взял Люсьен под руку.

— Ничего не могу с собой поделать. Нервы. Как подумаю…

— А ты не думай.

Так они и стояли, не шевелясь, рядом, чувствуя гнет тяжкой тишины, в которой лихорадочно отстукивал секунды будильник. За спиной у них мерно покачивались на воде иллюминаторы «Смолена» — бледные, с каждой минутой тускнеющие луны. Туман сгущался, а звуки патефона стали таять и напоминали теперь гнусавое позвякивание телефона.

Равинель уже не знал, на каком он свете. В детстве он так представлял себе чистилище: долгое ожидание в тумане; долгое, томительное ожидание; он закрывал глаза, и ему чудилось, что он падает в бездонную пропасть. От ужаса кружилась голова, и все-таки это было приятно; мать трясла его: «Что ты делаешь, дурачок?»

— Играю.

Смущенный, растерянный, немного виновато, он снова открывал глаза. Позднее, когда аббат Жуссом спросил его при первом причастии: «Дурных мыслей нет? Ты ничем не осквернил свою чистоту?» — он сразу вспомнил про игру в туман. Да, в ней наверняка было что-то нечистое, порочное. И, однако, всю жизнь он играл в эту игру. С годами он ее усовершенствовал. Он научился вызывать в себе странное чувство, будто он стал невидимкой и рассеивается, как облако… Например, в день похорон отца… Тогда действительно стоял туман, такой густой, что катафалк погружался в его хляби как судно, идущее ко дну. Это был переход в мир иной. Не грустно, не весело. Наступало великое умиротворение. По ту сторону запретной черты…

— Двадцать минут одиннадцатого.

— Что? И опять Равинель очутился в плохо освещенной, бедно обставленной комнате, рядом с женщиной в черном пальто. Вот она вытаскивает из кармана пузырек. Люсьен! Мирей! Он глубоко вздохнул и вернулся к жизни.

— Ну-ну! Фернан! Встряхнись, открой графин. Она разговаривала с ним как с мальчишкой. За это он и любил ее — врача Люсьен Могар. Еще одна шальная, неуместная мысль. Врач Люсьен Могар — его любовница! Иногда это казалось ему просто невероятным, даже чудовищным. Люсьен вылила содержимое пузырька в графин с водой, взболтала смесь.

— Понюхай-ка. Никакого запаха.

Равинель склонился над графином. Верно, никакого запаха. Он спросил:

— А ты уверена, что доза не слишком большая? Люсьен пожала плечами.

— Если бы она выпила весь графин, тогда не ручаюсь. И то еще неизвестно. Но она же выпьет стакан или два. Успокойся, я знаю, как это подействует! Она тут же уснет, можешь мне поверить.

— И… при вскрытии не обнаружат никаких следов?

— Это же не яд, бедный мой Фернан, а снотворное. Оно сразу усваивается… Ну, садись за стол!

— Может, рановато? Они одновременно глянули на будильник. Без двадцати пяти десять. Сейчас парижский поезд проходит сортировочную в Блоттеро. Через пять минут он остановится у вокзала Нант-Пассажирская. Мирей ходит быстро. На дорогу у нее уйдет не больше двадцати минут. Даже меньше, если она доедет до площади Коммерс на трамвае.

Равинель сел, развернул ветчину. При виде розоватого мяса его чуть не стошнило. Люсьен налила ему вина, в последний раз оглядела комнату и, кажется, осталась довольной.

— Ну, я пошла… Пора… Не нервничай; веди себя как ни в чем не бывало, и — вот увидишь — все будет в порядке.

И, прежде чем уйти, она обняла Равинеля, чмокнула его в лоб, еще раз взглянула на него. Он решительно отрезал кусок ветчины и стал жевать. Он не слышал, как вышла Люсьен, но по особенному оттенку тишины понял, что остался один, и его вновь охватило беспокойство. Он старался воспроизвести свои обычные жесты — крошил хлеб, выбивал кончиком ножа на клеенке марш, рассеянно просматривал машинописные счета:

Но это плохо ему удавалось. Он не мог проглотить ни куска. Откуда-то издалека — то ли со стороны Шантенэ, то ли с Вандейского моста — донесся гудок паровоза. Из-за этого проклятого тумана ничего не разберешь. Бежать? Люсьен небось притаилась где-то на набережной. Поздно. Мирей уже не спасти. И все из-за каких-то двух миллионов! И ради честолюбия Люсьен, пожелавшей за его счет обосноваться в Антибе. Она все продумала досконально. У нее мозг дельца, сверхусовершенствованная вычислительная машина. Самые сложные расчеты мигом укладываются у нее в голове. Ни единой осечки. Стоило ей полуприкрыть глаза и пробормотать: «Внимание! Только не путать!» — и система приходила в действие — щелк-щелк. Ответ поступал исчерпывающий и точный. А вот он…

Он вечно путался в счетах, часами копался, перебирал бумаги, забывал, кто заказывал патроны, а кто — бамбуковые удилища. Ему опротивела его работа. Зато в Антибе…

Равинель уставился на сверкающий графин; ломтик хлеба, преломленный стеклом, напоминал губку.

Антиб! Роскошный магазин… В витрине духовые ружья для подводной охоты, очки, маски, облегченные водолазные костюмы… Клиентура — падкие до подводной охоты богачи. Море, солнце. Мысли все только легкие, приятные, от которых не покраснеешь. Ни тебе туманов Луары, Вилена, ни тебе игры в туман. Он станет другим человеком — так обещала Люсьен. Будущее ясно как на ладони. Равинель уже видел себя в тонких фланелевых брюках, в рубашке от Лакоста; он загорел, все на него заглядываются…

Поезд просвистел чуть не под самым окном, Равинель потер глаза, встал, приподнял край шторы. Наверняка это поезд Париж — Кемпер направляется в Редон после пятиминутной стоянки в Ангиане. И Мирей приехала в одном из этих освещенных вагонов, за которыми бежала по шоссе вереница светлых квадратов. Вот купе в кружевах и в зеркалах. Там пусто, а в остальных полно хохочущих жующих моряков. Где же Мирей? В последнем купе, закрыв лицо сложенной газетой, спал какой-то мужчина. Хвостовой багажный вагон растворился вдали, и тут Равинель заметил, что музыка на борту «Смолена» стихла. Иллюминаторов уже не было видно. Мирей, должно быть, где-то неподалеку быстро выстукивает по безлюдной улице каблучками-шпильками. Может, у нее в сумочке револьвер — тот самый, что он оставлял ей, уезжая по служебным делам? Но она не умеет им пользоваться. Равинель. схватил графин за горлышко, поднял ближе к свету. Вода прозрачная, наркотик не дал осадка. Он смочил палец, лизнул. У воды какой-то легкий привкус. Почти незаметный. Если не знать, то и не почувствуешь…

Без двадцати одиннадцать.

Равинель через силу проглотил несколько кусочков ветчины. Он уже не смел шелохнуться. Пусть Мирей так и увидит его — одного, мрачного, усталого, за жалким ужином на уголке стола.

И вдруг он услыхал ее шаги по тротуару. Ошибки быть не может. У нее почти бесшумная походка. И тем не менее он узнал бы ее из тысячи: порывистые шаги, стесненные узкой юбкой. Чуть скрипнула калитка, и снова тихо. Мирей на цыпочках прошла через палисадник, осторожно взялась за дверную ручку. Равинель, спохватившись, снова потянулся к ветчине. Он невольно сел на стуле чуть боком. Его пугала дверь за спиной. Мирей, конечно, уже приникла к створке, приложила к ней ухо и вслушивается. Равинель кашлянул, звякнул горлышком бутылки с вином о край стакана, зашуршал листками бланков. Может, она ожидает услышать звуки поцелуев…

Мирей распахнула дверь. Равинель обернулся.

— Ты? В своем синем костюме под расстегнутым дорожным пальто она была тоненькая, как мальчик. Под мышкой она зажала большую черную сумку с монограммой М. Р. Худые пальцы нервно комкали перчатку. Она смотрела не на мужа, а на буфет, на стулья, на закрытое окно, потом перевела взгляд на прибор, на апельсин и коробочку с сыром, на графин. Она прошла два шага, откинула вуалетку, в которой застряли дождевые капли.

— Где она? Говори, где? Ошеломленный Равинель медленно поднялся.

— Кто — она?

— Эта женщина… Я все знаю… Лучше не лги.

Он машинально пододвинул ей стул и, ссутулясь, удивленно наморщив лоб, разводя руками, проговорил:

— Мирей, крошка!… Да что с тобой? Что это ты? Тут она упала на стул, прикрыла лицо руками, при этом пряди русых волос свесились в тарелку с ветчиной, и зарыдала, А Равинель, растерянный, потрясенный, похлопывал ее по плечу.

— Ну, будет тебе! Будет!… Успокойся же! Что за глупые подозрения? Ты решила, что я тебе изменяю… Бедная моя малышка! Ну ладно, ладно! Потом объяснишь.

Он приподнял ее и, поддерживая за талию, медленно повлек за собой. А она, прижавшись к его груди, все плакала и плакала.

— Ну, осмотри все хорошенько. Не бойся. Он толкнул ногой дверь в спальню, нашарил выключатель. Он заговорил громко и ворчливо, как старый добрый друг:

— Узнаешь спальню, а?.. Кровать, шкаф и все… Никого. Под кроватью никого, и в шкафу никого… Принюхайся… Ну да, пахнет табаком, перед сном я курю… Никакого запаха духов, можешь войти… И в ванную загляни… и на кухню, нет уж, пожалуйста!

Шутки ради он даже открыл кухонный шкаф. Мирей вытерла глаза и улыбнулась сквозь слезы. Он чуть подтолкнул ее, он нашептывал ей прямо в ухо:

— Ну что, удостоверилась? Девчонка! Мне даже нравится, что ты ревнуешь… Но пуститься в такую дорогу… В ноябре! Небось тебе бог весть чего наговорили? Они вернулись в столовую.

— Черт подери! А про гараж-то мы забыли!

— Нечего шутить, — пролепетала Мирей. И чуть было снова не расплакалась.

— Ну, давай! Выкладывай мне всю трагедию… Вот садись в кресло, а я включу камин… Ты не очень устала? Вижу, вижу, совсем без сил! Садись поудобней.

Он пододвинул электрический камин к ногам жены, снял с нее шляпку и устроился на ручке кресла.

— Анонимное письмо, да?

— Если бы еще анонимное! Мне сама Люсьен написала.

— Люсьен! Письмо с тобой?

— Конечно!

Она открыла сумочку и вынула конверт. Он выхватил конверт у нее из рук.

— Да, ее почерк! Ну и ну!

— О-о! Она даже не постеснялась подписаться. Равинель притворился, будто читает. Он наизусть знал эти три страницы, которые Люсьен позавчера написала при нем: «…машинистка из банка „Лионский кредит“, рыжая, молоденькая, он принимает ее каждый вечер. Я долго колебалась, не знала, предупреждать вас или нет, но…» Равинель шагал взад-вперед по комнате, сжимая кулаки.

— Немыслимо! Не иначе как Люсьен спятила.

Он как бы машинально сунул письмо в карман и взглянул на часы.

— Пожалуй, уже поздновато… И по средам она в больнице… Жаль. Мы бы тут же разобрались в этой идиотской истории. Ладно, это от нас не убежит.

Он резко остановился, развел руками в знак недоумения.

— А еще выдает себя за друга дома. Мы ее чуть ли не родственницей считаем. Почему же она так? Почему?..

Он налил себе стакан вина и залпом выпил.

— Съешь кусочек?

— Нет, спасибо.

— Тогда вина?

— Нет. Просто стакан воды.

— Ну, как хочешь…

Он твердой рукой взял графин, налил в стакан воды и поставил его перед Мирей.

— А может, кто-то подделал ее почерк, ее подпись?

— Глупости! Я его слишком хорошо знаю. И бумага! А письмо действительно местное. Взгляни на штемпель. «Нант». Отправлено вчера. Я получила его с четырехчасовой почтой. Нет! Просто ужас!

Она провела носовым платком по щекам, потянулась к стакану.

— Ах! Я ни секунды не раздумывала!

— Узнаю тебя.

Равинель нежно погладил ее по голове.

— А может, Люсьен просто завидует, — пробормотал он. — Видит, какие мы дружные… Некоторым нестерпимо счастье других. В конце концов, разве мы знаем, что у нее на уме? Три года назад, когда ты заболела, она так с тобой нянчилась. Н-да… в преданности ей не откажешь. Она тебя просто спасла. Гм! Тогда казалось, что тебе конец… Но, в конце концов, спасать людей — ее профессия… и потом, может, у нее просто счастливая рука. И от тифа не всегда ведь умирают.

— Верно, но вспомни, какая она была милая… Даже велела доставить меня в Париж в машине «Скорой помощи».

— Согласен! Но откуда мы знаем? Может, она уже тогда решила стать между нами? Я вот припоминаю… что она заигрывала со мной. А я — то еще удивлялся, что так часто ее встречаю. Скажи, Мирей, а может, она в меня влюбилась? Лицо Мирей впервые за этот вечер осветилось улыбкой.

— В тебя? Ну, знаешь, миленький! Вот уж придумал! Она мелкими глотками выпила воду, отставила пустой стакан и, заметив, что Равинель побледнел и глаза у него заблестели, добавила, ища его руку.

— Не сердись, миленький! Я ведь нарочно, чтоб тебя позлить… Надо же мне с тобой сквитаться!