"Та, которой не стало" - читать интересную книгу автора (Буало-Нарсежак)

6

Равинель проснулся около пяти. Все тело ныло, в желудке — тяжесть, лицо отекло, ладони вспотели. Но когда он спросил себя: «Что же случилось с трупом?» — то немедленно сам себе четко и определенно ответил: «Труп украли». И Равинель сразу как-то успокоился. Он встал, тщательно умылся холодной водой, неторопливо побрился. Его украли, черт подери! Дело приняло очень серьезный оборот, но с вором еще можно поладить. Достаточно назначить цену.

Он окончательно проснулся. Вот он снова в своей спальне, среди знакомых вещей. Жизнь продолжается. Ноги уже не подкашиваются. Да, он дома, в привычной, совсем не таинственной обстановке. Спокойно, минутку — надо во всем разобраться. Труп украли, это ясно… И вор где-то недалеко.

Однако чем больше он раздумывал, тем сильнее одолевали его сомнения. Украсть труп? Но зачем? Идти на такой риск! Он хорошо знал своих ближайших соседей. Справа живет Биго — железнодорожник лет пятидесяти, добродушный и бесцветный малый. Работа, сад, карты. Никогда не повышает голоса. Чтобы Биго спрятал труп! Смешно! У его жены язва желудка, в чем только душа держится!… Слева Понятовский — он работает счетоводом на мебельной фабрике, развелся с женой, дома почти не бывает. Поговаривают даже, что он собирается продать свой домик… Впрочем, ни Биго, ни счетовод не могли быть свидетелями сцены в прачечной. Ну, а если они обнаружили труп уже позже? Да, но с их участков нет выхода к ручью. Может, прошли пустырями или лугом. Но зачем же им труп, раз они понятия не имеют обо всем происшедшем?.. Ведь кражу можно объяснить только одним — намерением последующего шантажа. Но про страховой полис никто не знает. Так, ладно… Какой же им смысл шантажировать коммивояжера? Всем известно, что Равинель честно зарабатывает себе на жизнь — и не больше… Правда, некоторые шантажисты довольствуются малым. Небольшой рентой. И тем не менее… Не говоря уж об опасности. Интересно, всякий ли способен похитить труп? У него, Равинеля, наверняка не хватило бы духу.

Он перебирал в уме все эти доводы и никак не мог ничего понять. Его опять охватило чувство полнейшего бессилия. Нет, труп не украли. Но трупа нет. Значит, украли… Хм… нет никакого смысла его похищать. Равинель почувствовал легкую боль в левом виске и потер себе лоб. Не заболеть бы! Он не может, он не имеет права на это… Но что же делать, господи, что делать? Мучась одиночеством, он метался по комнате. У него не было даже сил расправить смятое покрывало на постели, прочистить раковину с застоявшейся мутной водой, поднять с пола пустую бутылку; он просто затолкнул ее ногой под шкаф. Взяв револьвер, он спустился по лестнице. Куда идти? К кому обратиться? В небе протянулись длинные розовые полосы, вдали послышался гул самолета. Вечер, простой и необычный, наполнял его сердце горем, злобой, сожалениями. Такой же вечер был, когда они впервые встретились с Мирей на набережной Августинцев. Около площади Сен-Мишель. Он рылся тогда на лотке у букиниста. Рядом листала книгу она… Вокруг загорались огни, свистел у моста регулировщик. Какое идиотство — бередить все это в памяти!

Равинель спустился к прачечной. Ручеек чуть поплескивал у водослива, переливаясь рыжеватыми бликами. С другого берега донеслось блеяние козы. Равинель вздрогнул. Коза почтальона… Каждое утро дочка почтальона приводила козу на луг и привязывала ее на длинной веревке к колышку. Каждый вечер приходила за ней. А вдруг?..

Почтальон — вдовец. Девчушку звали Генриеттой. Она была совсем забитая, глупенькая и чаще всего сидела дома, стряпала, хлопотала по хозяйству… И неплохо управлялась для своих двенадцати лет.

— Я хотел у вас кое-что узнать, мадемуазель. Сроду ее так не называли. От испуга она даже не впустила Равинеля в дом, а он, смущенный, задыхающийся, стоял перед ней и не знал, с чего начать.

— Это вы отвели сегодня утром козу на луг? Девочка покраснела, сразу встревожилась — уж не провинилась ли она в чем?

— Я живу напротив… «Веселый уголок»… И маленькая прачечная тоже моя…

Она немного косила, и он пристально вглядывался то в один, то в другой ее глаз, пытаясь понять, не лжет ли она.

— Жена моя повесила сушить носовые платки… Должно быть, их унесло ветром.

Нелепый, смешной предлог, но он так устал, что не смог придумать ничего удачней.

— Сегодня утром… Вы ничего не заметили перед прачечной? У нее было длинное узкое лицо, обрамленное двумя аккуратными косами. Два передних зуба сильно выдавались. Равинель смутно почувствовал что-то трогательное в этой встрече.

— Вы привязываете козу у самого ручья, верно? Вам никогда не приходит в голову взглянуть на тот берег?

— Почему же…

— Так вот, постарайтесь вспомнить. Сегодня утром…

— Нет… Я ничего не видела.

— В котором часу вы пришли с козой на луг?

— Не знаю.

В глубине коридора что-то затрещало. Девочка покраснела еще сильней и, затеребив передник, сказала:

— Суп закипел… Можно, я пойду погляжу?

— Конечно… Бегите, бегите.

Она убежала, а он, чтобы его не заметили соседи, юркнул в коридор. Отсюда ему был виден угол кухни, полотенца, развешанные на веревках. Пожалуй, лучше уйти. Не очень-то красиво учинять допрос девчонке.

— Так и есть, суп… — сказала Генриетта. — Выкипел…

— Сильно?

— Нет, не очень… Может, папа не заметит. У нее были сплюснутые ноздри. И веснушки на носу, как у Мирей.

— А он ругается? — спросил Равинель. И тут же пожалел о своих словах, поняв, что девочка за свои двенадцать лет достаточно натерпелась.

— В котором часу вы встаете? Она нахмурилась, подергала себя за косы. Наверное, соображала, как ответить.

— Вы встаете еще затемно?

— Да.

— И сразу же отводите козу на луг?

— Да.

— А вы-то сами разве не гуляете по лугу?

— Нет.

— Почему? Она обтерла губы ладошкой и, отвернувшись, пробормотала что-то невнятное.

— А?

— Боюсь.

В двенадцать лет его тоже пугала дорога в школу. Утренняя мгла, моросящий дождик, узкие грязные улицы, ведущие к монастырю, бесконечные мусорные ящики… Ему всегда казалось, что следом за ним кто-то идет… А что, если бы ему пришлось отводить в поле козу? Он смотрел на сморщенное личико девочки, источенное сомнением и страхом. И вдруг увидел маленького Равинеля, того незнакомца, о котором он никогда и никому не рассказывал и о котором не любил думать, но который все же постоянно сопровождал его, словно молчаливый свидетель. А если бы тот вдруг увидел, как что-то плавает в воде?..

— На лугу никого не было?

— Нет… Кажется, нет.

— А в прачечной… Вы никого не видели?

— Нет.

Он отыскал в кармане десятифранковую монету, сунул ее в руку девочки.

— Это вам.

— Он у меня отберет.

— Не отберет. Найдите надежное местечко и спрячьте ее там.

Она задумчиво тряхнула головой и как бы с сомнением сжала пальцы.

— Я навещу вас еще разок, — пообещал Равинель. Надо было уйти непременно на добром слове, оставить приятное впечатление, сделать так, будто ни козы, ни прачечной и в помине не было.

На пороге Равинель столкнулся с почтальоном — сухопарым человечком, согнувшимся под— тяжестью своей пузатой сумки.

— Привет, начальник… Вы хотели меня видеть? — прищурился почтальон. — Не иначе как по поводу вашей пневматички.

— Нет. Я… Я жду заказное письмо… Вы говорите, пневматички? Почтальон поглядывал на него из-под фуражки со сломанным козырьком.

— Да. Я звонил, но мне никто не открыл. И я бросил ее в ящик. Что, вашей половины дома нет?

— Она в Париже.

Равинель мог бы и не отвечать, но теперь он стал осторожен. Приходилось заискивать.

— Ну, пока! — отозвался почтальон, вошел в дом и хлопнул дверью.

Пневматичка? Но от кого? Конечно, не от «Бланша и Люеде». Он ведь только что там был. Быть может, от Жермена? Вряд ли. Но, может, она адресована Мирей? Равинель шел домой по освещенным улицам. Внезапно похолодало, и мысли забегали быстрей. Дочка почтальона ничего не видела, а если что-нибудь и видела, то ничего толком не поняла, а если и поняла, то не разболтает. Все знают Ми-рей. И всякий, кто обнаружил бы ее тело, непременно дал бы знать.

Но вот пневматичка! Возможно, ее послал вор, чтобы продиктовать свои условия.

Конверт лежал в ящике. Равинель прошел на кухню и стал рассматривать его под лампой. «Господину Фернану Рави-нелю». Почерк!… Он закрыл глаза, посчитал до десяти, подумал, что, должно быть, заболел, серьезно заболел. Потом открыл глаза и впился в надпись на конверте. Провалы памяти… раздвоение личности… Когда-то давно, еще в университете он читал про это в старой книжке Малаперта… Раздвоение личности, шизофрения…

Нет, это не почерк Мирей. О господи! Почерк Мирей? Быть того не может!

Конверт аккуратно заклеен. Пошарив в ящике буфета, он достал нож и, держа его как оружие, направился к столу, где на глянцевой клеенке лежал розоватый конверт. Кончиком ножа он поискал щелку в конверте. Тщетно! Тогда Равинель со злостью вспорол его и, затаив дыхание, ничего не понимая, прочел письмо.

Равинель, перечитал письмо медленней, потом прочитал еще раз. Не иначе как завалялось на почте. Наверно, Мирей опустила его в начале недели. Он взглянул на штемпель. «Париж, 7 ноября, 16 часов». 7 ноября — это… да это же сегодня! Черт побери, а почему бы и нет? Значит, Мирей была в Париже. Что может быть естественней! В горле у него застрял ком. Он вдруг захохотал. Захохотал громко, безудержно. Глаза застилали слезы… И тут ни с того ни с сего он размахнулся и запустил через всю кухню ножом. Нож вонзился в дверь и задрожал, как стрела. А Равинель, ошеломленный, оглушенный, с открытым ртом и перекошенным лицом застыл на месте… Потом пол под ним закачался, и он упал, брякнувшись головой. Неподвижный, оцепенелый, с густой пеной в уголках, губ, он долго лежал на полу, между столом и плитой.

Очнувшись, он тут же подумал, что умирает. Даже не умирает, а уже умер… Мало-помалу он освободился от странного оцепенения и словно перешел в состояние невесомости. Все его существо как бы разделилось на две взаимонепроницаемые части, как смесь воды и масла. С одной стороны, он испытывал чувство освобождения и бесконечной легкости, но в то же время чувствовал себя и тяжелым, даже липким. Еще одно, ничтожное усилие, и он преодолеет эту раздвоенность, стоит только открыть глаза. Но, увы, у него ничего не получилось. Глаза не открывались — и все! И тут он вдруг очутился в каком-то мертвенно-бледном пространстве. В чистилище… Наконец-то он свободен… Правда, он осознавал это как в тумане, смутно… Да… Он ощущал свое тело жидким, аморфным, готовым принять любую форму… Он обратился в душу… Он уже не человек от мира сего. Он — душа. Можно начать все сначала… Начать сначала, но что начинать? К чему спрашивать? Главное — следить за этой белизной, проникнуться, пропитаться ею, вобрать в себя ее свет, как вбирает вода солнечный луч… Вода, до самого дна пронизанная светом… Стать бы водой, чистой, прозрачной водой… Где-то там, подальше, белизна отливала золотом. Это не просто пустота. О нет! Кое-где проступают темные пятна. Особенно вон там, в темном, мутном углу, откуда доносится размеренный монотонный гул. Может, это гул былой жизни? Вдруг белая пелена шелохнулась, показалась черная двигающаяся точка. Теперь достаточно произнести лишь одно слово — и рухнут все преграды, и наступит долгожданный покой. Покой и тихая радость, чуть окрашенная легкой печалью. Слово это так и носится в воздухе. Сначала оно было где-то далеко, но вот с рокотом приближается. Где же оно? И вдруг вместо слова муха!

Муха. Просто муха. На потолке сидит муха… А большое темное пятно в углу — это буфет. И вот все начинается снова; холод, тишина. Я ощупываю кафельные плитки. Я весь заледенел. Я лежу на полу. Я Равинель. На столе письмо…

Главное — не пытаться понять. Не мучить себя вопросами. Лучше подольше оставаться вот в таком отрешенном безразличии. Трудно. Страшно. И все равно не нужно думать. Надо только осторожно пошевелиться. Тело, кажется, слушается. При желании можно поднять руки. Пальцы сгибаются. Взгляд с удовольствием останавливается на окружающих вещах. Надо называть все подряд по складам: пли-та… плит-ка… Так, все правильно… Но на столе розоватая бумага, вспоротый конверт… Внимание! Опасность! Надо бежать, спиной к стене, ощупью, открыть дверь, потом запереть на один — нет, на два оборота. Теперь уже неизвестно, что происходит за этой дверью. Даже лучше не знать. А то, чего доброго, еще увидишь, как слова соскальзывают с бумаги, отделяются друг от друга, выстраиваются в ряд и в конце концов вычерчивают страшный силуэт.

Добравшись до конца улицы, Равинель оборачивается. Издали кажется, что в освещенном доме кто-то есть: ведь, уходя, он не выключил электричество. Обычно, возвращаясь по вечерам, он видел за занавесками движущуюся тень Ми-рей. Но сейчас он отошел от дома слишком далеко, и если тень даже и движется, все равно ее не разглядишь. Вот он и на вокзале. С непокрытой головой. Выпивает две кружки пива в соседнем кафе. Виктор, бармен, занят по горло, а то бы непременно с ним поболтал. Он подмигивает, улыбается. Почему это совершенно свежее пиво обжигает его как спирт? Бежать? Нет, бежать бесполезно. Другое розоватое письмо придет к полицейскому комиссару и поведает ему о преступлении. Мирей может пожаловаться, что ее убили. Стоп! Только не думать! На перроне полно народу. От красок режет глаза. Красный свет светофора слишком пронзителен, зеленый приторен, как сироп… От газет пахнет свежей краской, а от людей… от людей несет запахом дичи… Поезд воняет, как метро. Вот! К этому и шло… Днем раньше, днем позже… Какая разница? Рано или поздно он должен был обнаружить то, что скрыто от других. Между живыми и мертвыми разницы никакой. Чувства наши грубы, и мы обычно воображаем, будто мертвые далеко, верим в существование двух миров. Ничего подобного! Они тут, эти невидимки, на нашей грешной земле. Они вмешиваются в нашу жизнь, пекутся о своих делах. «И завертывай кран, когда не пользуешься газовой плитой». Они говорят немыми устами, пишут призрачными руками. Люди рассеянные обычно вообще этого не замечают. Эх, лучше бы вовсе не рождаться, не бросаться в бурную, сверкающую жизнь, в вихрь звуков, красок, форм… Письмо Мирей — лишь начало посвящения в тайну. К чему ужасаться?

— Билеты, пожалуйста.

Контролер. Красное лицо и две жирные складки на затылке. Он отстраняет пассажиров нетерпеливым жестом. Он и не подозревает, что вместе с ними отстраняет толпу теней. И далеко не все укладывается в рамки: Мирей вот-вот объявится. Письмо только сигнал. Она не пожелала прийти сама. Она ушла из дому на два-три дня, какая скромность!"Я уеду дня на два» — детская уловка. «Ничего серьезного. Я объясню потом». Ну конечно, в смерти нет ничего серьезного. Простая перемена в весе, плотности. Тоже жизнь, но жизнь без забот, без тревог, подстерегающих человека на каждом шагу. Ей не так уж плохо, этой Мирей! Она, видите ли, «все объяснит». О, ей не придется много объяснять. Все понятно. Так же, как и его прошлое, вдруг представшее перед ним в истинном свете. Отец, мать, друзья всегда старались связать его по рукам и ногам, не давали ему воспарить, отвлекали от главного. Экзамены, профессия — сколько ловушек! И Люсьен ничего не понимает. Деньги, деньги! Только о них и думает. Будто деньги не первопричина всех бед. Ведь это она первая заговорила об Антибе!

Вот если бы светило солнце, яркое солнце, все бы изменилось. Мирей бы не появилась. Свет стирает звезды, верно? А между тем звезды не гаснут, они живут. Антиб! Единственный способ убить Мирей. Вернее, окончательно стереть ее с лица земли. Люсьен знала, что делала. Но теперь он все понял и не желает больше спасаться бегством, бежать на залитый солнцем юг. Ведь Мирей уже не сердится. Остается только победить страх, выжидающий момент, чтоб на него напасть. К этому привыкнуть трудно. Надо, наверно, научиться спокойно, без дрожи, вспоминать и о ванне, и мертвой, одеревенелой, холодной Мирей с прилипшими ко лбу волосами…

Вдоль состава бешено бежали рельсы. Сплетались, опять разбегались в разные стороны. Поезда, вокзалы, мосты, склады с грохотом исчезали вдали. Вагон, освещенный мягким синеватым светом, упруго покачивался. Как будто едешь в далекое путешествие. Едешь-едешь, а все не доедешь, ибо в конце пути придется затеряться в толпе живых!

Над перроном колышется зыбкая пелена паровозного дыма. Суетятся носильщики, мешают пройти. Мужчины, женщины бегут, машут руками, обнимаются… «Целую тебя, как ты любишь, мой волчище». Но Мирей нет и не может быть на перроне. Ее час еще не пробил.

— Соедините меня с Нантом!

Стены кабинета испещрены надписями, номерами телефонов, непристойными рисунками.

— Алло, Нант?.. Больница?.. Доктора Люсьен Могар. Стоя в кабине, Равинель уже ничего, ничего не слышит, кроме шума бурлящей, как река, толпы.

— Алло!… Это ты? Она мне написала. Да, да… Собирается вернуться через несколько дней… Да, Мирей! Мне написала Мирей, понятно? Пневматичку… Уверяю тебя, что она… Нет. Нет. Я в здравом уме… Я вовсе не собираюсь тебя мучить, но лучше, чтобы ты знала… Ну да, я отдаю себе отчет… Но я начинаю многое понимать… О-о! Долго объяснять… Что я собираюсь делать? Откуда я знаю?.. Договорились. До завтра!

Бедная Люсьен! Вечная потребность рассуждать… Что ж, сама убедится. Сама прикоснется к тайне. Сама увидит письмо.

Письмо?.. Но увидит ли она его? Разумеется, раз один почтовый работник вынул его из ящика, другой отштемпелевал, а почтальон доставил адресату! Нет, письмо настоящее. Только вот поймет его не каждый. Надо иметь хорошее воображение.

Бульвар Денэн. Светящиеся стрелы дождя. Сверкающее стадо машин. Хоровод теней. Кафе, похожие на огромные, ярко освещенные пещеры, отраженные невидимыми зеркалами и уходящие в бесконечность… И здесь тот же легкий переход от реальности к миру теней… и никто ничего не замечает.

Подкравшаяся темнота затопила бульвар, словно бурлящим илистым потоком, тем, что уносит разом и свет, и запахи, и людей. Ну-ка! Будь откровенен! Сколько раз ты мечтал утонуть в этих больших канавах, именуемых улицами? Сколько раз ты мечтал плавать по ним легкой рыбешкой и, забавляясь, тыкаться носом в витрины, смотреть на поставленные поперек течения церкви-верши, скверы-сети, где бьются, барахтаются неясные силуэты? И если ты подхватил идею Люсьен насчет ванны, то разве не из-за воды? Вода! Гладкая поблескивающая поверхность, под которой происходит нечто головокружительное. Тебе захотелось, чтобы Мирей участвовала в твоей игре. А теперь ты сам впал в искушение. Уж не завидуешь ли ты ей? Равинель долго, бесцельно блуждал по улицам… И вот он у берега Сены. Идет вдоль каменного, высокого — почти до плеч — парапета. Впереди мост, большая арка, под ней маслянистые отсветы. Город кажется пустынным. Слабый ветерок отдает запахами шлюза и водостока. Мирей где-то тут. Она растворилась в темноте. Они — Мирей и он — каждый в своей стихии и не могут соединиться. Они в разных измерениях. Но они еще могут встретиться и обменяться сигналами, как пассажиры неожиданно встретившихся в море судов.

Мирей!

Он с нежностью произносит ее имя. Больше откладывать нельзя. Надо бежать навстречу к ней, разбивая все преграды.