"Волчицы" - читать интересную книгу автора (Буало-Нарсежак)

Глава 4

Наша жизнь мало-помалу налаживалась. Поначалу я страшился скуки, выпадали, конечно, и такие минуты, когда я задыхался от одиночества и чувствовал себя заживо погребенным в этой квартире, до того мрачной, что с четырех дня приходилось включать свет. Но эти моменты были редки. Большую часть времени я проводил в слежке: я не чувствовал себя в безопасности. По правде сказать, я боялся не чего-то определенного. Пока я буду начеку, ничего со мной не стрясется. Никто в лагере не был в курсе наших планов; Бернар умер; следовательно, за мной не тянется никаких следов. Кроме того, я без труда убедил себя, что ничем не рискую, находясь в Лионе, где никогда прежде не бывал, где никто меня не знает и где я появляюсь на улице лишь изредка и всегда тайком. Сам того не желая, я реализовал свою давнюю мечту: сделаться никем. Я превратился в несуществующую личность, силой обстоятельств выброшенную на обочину потрясений, тревог, горя и надежд, которые сотрясали город вокруг меня. У меня была возможность наслаждаться чудесным покоем. Ничуть не бывало. Элен и Аньес неотступно преследовали меня. Это начиналось утром, за завтраком, — приходила Элен и громко говорила:

— Доброе утро, Бернар! Как спалось?

На что я очень естественно отвечал:

— Великолепно… Благодарю…

После чего она еще секунду прислушивалась, а затем молча подбегала ко мне и кидалась мне на шею с жаром школьницы.

— Мой дорогой, мой милый Бернар!

Я старательно отвечал на ее поцелуи — куда деваться? — кроме того, я не был бесчувствен к ее крепкому телу, исходившему от нее запаху женщины и любовным излияниям, которых был лишен столь продолжительное время. Но больше всего меня возбуждала сама атмосфера адюльтера, чего-то недозволенного, эти ни к чему не приводящие объятия, этот постоянный страх быть застигнутыми. Элен бросалась ко мне, а когда я начинал терять голову и давать волю рукам, отталкивала меня, прислушивалась и со слегка невменяемым взглядом, но самым невозмутимым тоном предлагала:

— Еще чашку кофе, Бернар?

— Благодарю, — отвечал я, — кофе восхитительный.

Я вновь притягивал ее к себе, и она с простодушным бесстыдством неопытной в любви девочки впивалась мне в губы. А спустя мгновение отстранялась, всматривалась в высокое с резьбой трюмо и поправляла волосы.

— Элен, — умолял я.

— Будьте умницей! — говорила она, как говорят с фокстерьерами.

Началось все это глупейшим образом. Несколько дней назад мне захотелось прогуляться по городу, и я попросил у нее ключ от квартиры. Она заколебалась, она вечно взвешивала все «за» и «против».

— Я бы с радостью, Бернар… Но мы в доме не одни, наши жильцы… Лучше, чтобы вы не попадались им на глаза.

— Почему?

— Они могут удивиться… Известно ведь, что мы живем вдвоем, понимаете? В нашем положении сплетни… Я обиженно нахмурился и набычился.

— Погодите, Бернар, я кое-что придумала. По утрам, с девяти до одиннадцати, дом практически пуст, а вечером, часам к шести, когда все уже дома…

Я обнял ее за талию, как это сделал бы Бернар, и, скользнув губами по ее волосам, шепнул:

— Если спросят, ответите, что я ваш жених. Разве это такая уж неправда?

Она резко прильнула ко мне, сжала мое лицо руками с неловкостью и жадностью изголодавшегося человека, раздобывшего кусок хлеба. Сколько же лет этот миг грезился ей во сне и наяву? Мне показалось, она вот-вот потеряет сознание. Измученная, побледневшая, она опустилась на стул и, вцепившись в меня, проговорила:

— Она не должна знать… Бернар! Слышите?.. Потом… Я сама ей объясню…

С тех пор что ни утро мы вот так же молча, яростно и все так же не утоляя страсти приникали друг к другу на время в сумеречном свете столовой, напоминающем полумрак аквариума, едва тронутом рассветными лучами. Эти пьянящие и платонические объятия жгли меня. Элен прекрасно видела мое состояние и, думаю, была очень горда своей властью надо мной. Ее воображению девственницы, начитавшейся книг, жених, сообразно всем традициям, в буквальном смысле слова представлялся воздыхателем. И попытайся он получить более весомые доказательства любви, его поведение сочли бы неподобающим.

Я был уверен, что ее сестра давно обо всем догадалась, и это выводило меня из себя. Аньес появлялась в столовой после того, как оттуда уходила Элен и из-за закрытых дверей начинали доноситься нестройные звуки рояля.

— Хорошо ли спалось? Как отдохнули?

Она смотрела на меня своим ощупывающим взглядом, который как будто непрерывно следил в пространстве за видными только ему пылинками и парами. Пояс ее желтого выцветшего халата день ото дня был завязан все более небрежно. Под сорочкой с кружевами свободно подрагивали груди. Чтобы чем-то занять руки и мысли, я закуривал. Мне бы тут же встать и уйти, но я не мог двинуться с места. Только одно и сверлило мозг: а что если обнять ее…

— Возьмите еще, — мило советовала она, — вы что-то совсем не едите. Неужели любовь доводит вас до такого состояния?..

— Послушайте, Аньес…

— Не обижайтесь, Бернар: я вас дразню… Впрочем, «крестник», по определению, влюблен в свою «крестную». Иначе зачем было придумывать «крестных», не так ли?

— Уверяю вас…

— Ну что ж, вы не правы. Моя сестра заслуживает того, чтобы ее любили. Неужто вы окажетесь неблагодарным?

Я пожимал плечами, связанный ролью, которую играл, и полный постыдного влечения.

— Узнаете ее поближе — сами убедитесь в этом. У нее сплошные достоинства. Это поистине умнейшая женщина.

Она сделала ударение на последних словах, но настолько тонко, что было не понять, шутит она или говорит всерьез. Порой Аньес прислушивалась.

— Не бойтесь, — сказал я однажды, — она вас не слышит.

— Не очень полагайтесь на это, — тихо возразила она. — Ей ничего не стоит оставить ученика одного.

Ее слова подтвердились. Как-то утром, заинтригованный поведением старушки, только что появившейся в квартире с большой корзиной в руках, я направился к комнате Аньес и увидел Элен, прижавшуюся ухом к двери. Вдалеке, где-то позади меня раздавались нестройные звуки полонеза. Я едва успел скрыться в большой гостиной. С тех пор я постоянно был начеку и приучился, входя в комнату, незаметно окидывать краешком глаза затемненные части помещения — возле ширм, шкафов, ларей. Для большей безопасности я сжег у себя в комнате все свои документы, оставив только военный билет Бернара и письма, полученные им от Элен. Во все глаза наблюдая за происходящим, я в то же время ощущал, что сам являюсь предметом наблюдения; это, конечно, было не так, но тишина, полумрак, поскрипывание разбухших от влаги панелей — все держало меня в состоянии непроходящей тревоги. Я бесцельно кружил по квартире среди сувениров со Всемирной выставки, вышедших из моды безделушек и нескольких поколений напыщенных промышленников и государственных чиновников, глядевших на меня с портретов.

Я дышал таким осязаемым запахом Элен и неуловимым, обволакивающим запахом Аньес, что любовное томление, бывало, причиняло мне муки. Как хорошо было бы утолить его среди этих погруженных в печаль покоев, где медленно, словно цветочная пыльца, оседает пыль! Я, столько выстрадавший из-за женщин, не узнавал себя. Строил планы относительно своей будущей работы. Но напрасно. Время уходило на ожидание встречи с сестрами в столовой. Впрочем, веселого в этих встречах было мало. Сестры почти не общались друг с другом. Когда одна заговаривала со мной, другая вслушивалась в ее слова с таким напряженным вниманием, что мне становилось не по себе. Элен едва прикасалась к пище.

— Возьми пирога, — говорила ей Аньес.

— Спасибо, не хочется.

Элен питалась только хлебом, картошкой и вареньем, словно мясо, консервы, сыр, уставлявшие стол, были отравлены. Аппетит сестры, казалось, внушал ей отвращение. Чтобы как-то разрядить обстановку, я рассказывал истории из лагерной жизни, случалось мне отвечать и на расспросы о моем прошлом, о детстве, и тогда я сидел как на угольях; приходилось выдумывать, а это всегда было мне в тягость. К счастью, Элен расспросами не увлекалась. Ей было достаточно знать, что я здесь, рядом с ней и завишу от нее. Аньес же доставляло удовольствие подолгу, с фамильярной бестактностью допытываться, что да как, и это страшно раздражало Элен. Было очевидно: ей не нравится, что сестра интересуется мной.

Как-то утром, когда мы только разомкнули объятия, Элен задала мне в лоб вопрос:

— Чем вы занимаетесь, когда я ухожу?

— Но, дорогая!… Ничем. Болтаем о том о сем.

— Поклянись, что предупредишь меня, если она…

— Что она? Чего ты боишься?

— Ах! Я схожу с ума, Бернар! Она умеет…

Дверь прихожей скрипнула; Элен отстранилась от меня и продолжала уже наигранным тоном:

— Вам нужно понемногу выходить гулять, Бернар. Теперь вы свободный человек.

Это ложь. Раньше я был военнопленным. А теперь ощущал себя взятым под стражу.

Город был под стать этой загадочной квартире, скрадывающей шумы и все-таки полной чьим-то незримым присутствием. Выбравшись подслеповатым зимним утром на улицу, я немедленно терялся в узких переулках, где, словно сновидения, роились клубы тумана. Я то выходил на пустынные, мокрые, пахнущие стоячей водой и подгнившими сваями набережные Соны, то поднимался по улочкам со ступеньками, которые никуда не вели. Как-то раз проглянуло солнце, и я увидел Рону. Повеяло раздольем. Разлившаяся река катила свои воды, парили чайки; меня, как лодку, срывающуюся с привязи, тряхануло от желания бежать куда глаза глядят. Но моя жизнь, моя подлинная жизнь была здесь, меж этих двух женщин, что кружили вокруг меня, хотя, может быть, я сам кружил вокруг них? Я поспешил вернуться. С какой-то обостренной до болезненности чувственностью я вновь прошел торжественной анфиладой пустынных комнат и услышал жалкие отрывистые звуки рояля, похожие на отголоски из какой-то дальней страны.

Я попытался приобщить Элен к более осязаемым ласкам. Неистовство наших первых объятий заменить нежностью. Она не противилась, ее увядающие черты лучились от восторга. Но в последний момент она спохватилась, уцепилась за мои плечи, и ее глаза, устремленные куда-то поверх моего плеча, впились в темноту. Она тяжело дышала.

— Нет, Бернар… Что, если она придет?

— Но чего же вы в конце концов боитесь? — терял я терпение. — Аньес прекрасно знает, что вы меня любите. Эти слова, казалось, перепугали Элен.

— Да, — согласилась она, — думаю, знает. Но я не хочу, чтобы она знала, что я люблю вас так!

— Но, Элен, как же еще можно любить?

— Я не хочу, чтобы она застала меня… Она еще ребенок!

— И весьма смышленый.

— Да нет, Бернар. Она больна. Я даже не осмелилась посвятить ее в… наши планы — так боюсь ее ревности. Я сама воспитала эту малышку.

Она обрела свое обычное достоинство и с какой-то недоверчивой гадливостью принялась разглядывать меня.

— То, что вы делаете, нехорошо, — сказала она.

— В таком случае больше не приближайтесь ко мне, Элен. Не целуйте меня. Не искушайте. Она закрыла мне глаза своей худой ладонью.

— Да. Вероятно, я не права, мой бедный Бернар. Наша любовь так прекрасна! Не нужно ее пачкать. Вы обиделись?

Нет, я не обижался на нее. Причиной моей взбешенности была скорее Аньес. Я подстерегал ее; постоянно торчал в засаде у ее комнаты. Она без конца принимала своих странных посетителей — по утрам одного-двоих, после обеда двоих-троих. Это были почти сплошь женщины, одни — одетые весьма элегантно, другие — очень скромно, но каждая приносила с собой небольшой сверток. Поразмыслив, я удовлетворился таким предположением: видимо, Аньес обладает даром врачевания. Этим объяснялось все: как слезы посетительниц, так и их подарки. Но объяснялись ли этим смятение на лицах выходящих от нее людей, особая степень их признательности, взволнованность и потрясение, с которыми им не удавалось совладать? Они казались больными не тогда, когда входили, а когда уходили. Я наблюдал из-за двери за вереницей этих женщин, поочередно исчезавших в комнате Аньес с присущей всем им одинаковой осанкой смиренных грешниц, направляющихся в исповедальню, и это зрелище завораживало меня. У меня тоже возникало желание войти туда вслед за ними и признаться Аньес в любви, ибо я уже любил ее и не мог обойтись без ее худенького тела, которое она так бесстыдно выставляла напоказ каждое утро; все мои мысли были о ней. Возможно, и она много думала обо мне: я часто перехватывал ее взгляд, устремленный на мои руки или лицо, а проходя мимо, она обязательно задевала меня. Нас, словно заряженных электричеством, неумолимо влекло друг к другу. Она сдалась первой. Однажды после завтрака Элен с посудой в руках вышла в кухню. Аньес в это время подметала крошки. Еще не стихли каблуки Элен, как Аньес, прислонив метелку к столу, повернулась ко мне и простонала:

— Быстрее, Бернар!… Бернар!…

Губы ее приоткрылись. Я склонился над ней. Глухой стон пронзил нас обоих; все вокруг поплыло; она нащупала мои руки, приложила их к своей груди, бедрам. Мы покачнулись, уносимые ураганом, но не упуская при этом ни одного звука перебираемых серебряных приборов, доносящегося с кухни; мы знали, что можно еще… и еще… до удушья. Шаги Элен приближались. До столовой оставалось десять метров, девять, восемь, семь… Аньес схватилась за метелку, я закурил.

— Кстати, Бернар, — войдя, обратилась ко мне Элен, — вам следовало бы написать в Сен-Флур, запросить свидетельство о рождении.

— Да, пожалуй.

Она ничего не заметила. Обменявшись улыбками и рукопожатием, мы разошлись по комнатам, я с совершенно пустой головой сел за письмо. Остаток дня в противоположность своим привычкам я провел вне дома. Несколько часов пробродил по городу в холодной серой мгле, но так и не успокоился. Я совершал безумство. Нарывался на катастрофу. Если Элен узнает… Тщетно пытался я трезво оценить ситуацию. Я чувствовал, что привел в движение силы, которые сметут нас всех. Если смотреть на вещи хладнокровно, мне могло грозить только одно — быть изгнанным, как мошеннику. Но в этом доме ничего не происходило просто так, само по себе. У меня было ощущение, что я живу в грозовой туче, которая каждый миг может пролиться смертоносным потоком. Бернар!… Бернар!… Как бы он поступил на моем месте? Он, повсюду приносивший с собой равновесие, здоровое начало? Стоило под его именем появиться мне… Я задыхался от бешенства. Бернар, и никто иной, толкнул меня в ловушку. Скоро я на законном основании буду носить имя Бернар Прадалье. Я ненавидел его и, честное слово, начинал бояться, словно тот, кто лежал в земле, в грязи, из которой когда-то вышел, все еще был в силах воздействовать на живых.

Приближалась ночь. Как и в первый мой вечер в Лионе, над погруженным во тьму городом переговаривались колокола. Я возвращался почти помимо воли и все больше торопился. Я нуждался в своей отраве. Наступающий обеденный час сблизит наши лица. Под конец я бросился бежать…

Сидя за накрытым столом, они ждали меня — Аньес слева от Элен, обе улыбающиеся; мы мило болтали; приглушенный свет оставлял в тени наши глаза, и это было к лучшему. Я размышлял о том, что между нами завязались узы более сильные, чем узы крови, и что при этом никто из нас ничего не знает об остальных двоих, — эта жуткая скрытая игра любви, затрагивая уж не знаю какую темную сторону моей натуры, доставляла мне удовольствие.

— Вы читали в лагере? — поинтересовалась Элен.

— Конечно. У нас были неплохие собрания книг. Помню даже… — Я вовремя спохватился. — Я никогда особенно не увлекался чтением, разве что от нечего делать. Но кое-кто из моих друзей читал с утра до вечера.

— Например, Жерве Ларош? — спросила Аньес.

— Гм… да… Жерве был из их числа. Благодаря ему я узнал кучу всякой всячины.

— По вашим рассказам я начинаю довольно-таки хорошо его себе представлять, — продолжала она. — Крепкий парень, жгучий брюнет.

— Почему жгучий брюнет? — перебила ее Элен.

— Не знаю, мне так кажется. Крупный нос… бородавка, нет, две бородавки около уха, левого уха…

— Ты заговариваешься, бедняжка, — набросилась на нее Элен. — Не так ли, Бернар? Но…

Я перестал есть. Мои руки, лежавшие поверх скатерти, несмотря на все мои усилия, задрожали.

— Что с вами, Бернар? — тихо спросила Элен.

— Ничего. Со мной ничего… но портрет Жерве… У Жерве действительно были две бородавки у левого уха. Теперь из нас двоих большее потрясение, казалось, испытывала Элен.

— Ну и что? — сказала Аньес. — Что же тут удивительного?

Мы не сводили друг с друга глаз. «Она его знала, — подумал я, — я у нее в руках… попался!» И тут же сам себе возразил: «Она не могла его знать. Это совершенно невозможно». Впрочем, очень скоро я заметил, что сестры не обращают на меня никакого внимания. Они словно вступили в поединок: подначивали друг друга, сводили какие-то давние и непонятные счеты.

— С чего бы это мне ошибаться? — спросила Аньес, обращаясь к Элен, и тень улыбки скользнула по ее губам. Она едва сдерживалась, чтобы не выдать свое презрение. И как будто для того, чтобы положить конец бесплодному спору, миролюбиво добавила:

— Я даже уверена, что Жерве был из тех мужчин, у которых очень густо растут волосы на подбородке и потому после бритья кожа у них синяя… И Аньес повернулась ко мне, призывая меня в свидетели.

— Все точно, — пробормотал я.

— Вот видишь, — бросила она сестре.

Элен опустила глаза и долго-долго катала шарик из хлебного мякиша. Аньес повернулась ко мне.

— У меня часто бывают прозрения. Но Элен не хочет мне верить.

Элен не ответила. Она встала, протянула мне руку и со словами: «Спокойной ночи, Бернар» — вышла.

— Спокойной ночи, Элен, — крикнула ей вдогонку Аньес, пожимая плечами и разражаясь смехом. — Бедняжка, — продолжала она вполголоса, — она считает меня дурочкой. Дайте сигарету, Бернар… Старшая сестра — это не шуточки. Вы, должно быть, тоже это заметили, общаясь с Жюлией.

— С Жюлией?

— Впрочем, это не одно и то же: вы были тогда ребенком. Зато я!… — Она нервно курила, пуская над скатертью клубы дыма. — А ведь если бы не я… С одним ее роялем мы бы не протянули. Насколько я ее знаю, она стоит сейчас за дверью и подслушивает… Лучше уж пойду спать!

Она потушила сигарету о тарелку и, не глядя на меня, вышла. Я встал, открыл окно. Силы мои были на исходе. Ну-ка, разберемся! Произошло нечто из ряда вон выходящее!… Встречалась ли она с Бернаром до войны? Бернар несколько раз останавливался в Лионе. Но в те годы Аньес была еще ребенком. Если же он был знаком с ее семьей, Элен в своих письмах рассказывала бы ему об Аньес. В этом я был абсолютно уверен. Кроме того, описывая внешность Бернара, Аньес думала, что это портрет Жерве, то есть мой собственный. Следовательно, с Бернаром она знакома не была. Речь идет о совпадении. Но чтобы вот так случайно выплыли детали столь поразительной точности… Что же тогда?..

Тревога просто доканывала меня, мне стало невмоготу стоять дольше спиной к столовой. Я закрыл окно и, обернувшись, лицом к лицу столкнулся с пустотой, тишиной, светом лампы, озарявшим как попало сдвинутые стулья и стол со скомканными салфетками. Опасность грозила мне не больше, чем раньше, и все же я явственно ощущал, что она стала ближе. Если Аньес умеет читать по лицам, почему бы ей заодно не обладать и способностью читать мысли?.. К счастью, она любит меня. Или всего лишь стремится отбить у Элен?.. В подавленном состоянии я закрылся у себя в комнате и часть ночи провел, расхаживая взад-вперед между альковом и окном. Я слышал, как проносились вдали поезда, проезжали автомобили. Под окнами, печатая шаг, прошел патруль. Бернар! Как ты был нужен мне в ту минуту. А тебя не было…

Наконец, так ни к чему и не придя, я уснул. А когда проснулся, звучал этюд Крамера [5], причем звучал куда ближе и отчетливей, чем обычно, словно двери были намеренно оставлены открытыми. Довольно ясно слышался голос Элен… Одевшись и приведя себя в порядок, я пошел в столовую. Аньес была там. Я и не думал бороться с собой. Сгреб ее в охапку, сунул руки под распахнувшийся пеньюар. Мне, изголодавшемуся, загибающемуся, не дано было насытиться ею. Припав губами друг к другу, мы издавали стоны наслаждения в нескольких шагах от рояля с его неторопливыми гаммами. Телефонный звонок настиг нас как гром среди ясного неба: мы вздрогнули. Не в силах оторваться друг от друга, мы инстинктивно повернулись так, чтобы видеть коридор.

— Еще! — шептала Аньес.

Телефон заливался. Элен не могла не знать, что мы в столовой — мы вновь играли с огнем, словно пароксизм был непременным условием любви, связавшей нас, как животных, которые наконец-то спарились. Я первым высвободился из объятий.

— Возьмите трубку, быстро!

— Придешь потом ко мне?

Я поостерегся обещать что-либо. Остаток осторожности побуждал меня не брать инициативу в свои руки. Часть дня я провел у себя в комнате. А несколько позже сделал самое поразительное из своих открытий в этой квартире. Это произошло, когда я пробрался в небольшую гостиную, прилегающую к спальне Аньес, чтобы подслушать, о чем у нее говорят. Возле камина стоял платяной шкаф. Я открыл его, он был набит кое-как брошенными туда вещами: женскими перчатками, галстуками, оловянными солдатиками, носовыми платками, фотографиями мужчин и молодых людей, а поверх этой кучи игрушек, тряпок и безделок лежала коса белокурых волос, хранящая блеск и гибкость жизни, словно ее только что отрезали. Из спальни Аньес чуть слышно доносились рыдания. Я долго вслушивался в них, всеми силами отказываясь верить.