Виктор Каннинг Дерево дракона

Глава 1

Слева в отдалении виднелись смутные очертания французского побережья, а под ними, подернутые медленно ползущими редкими облаками, простирались воды Бискайского залива.

Еще немного, и они доберутся до Сан-Себастьяна и обожженных палящим июньским солнцем серовато-коричневых пиренейских хребтов.

Над головою майора Джона Ричмонда тихонько жужжал вентилятор, и его ветерок шевелил края листков «Тайме», которую тот читал. Помещенная на первой странице большая статья была озаглавлена так: «Будущее киренийских национальных лидеров», а чуть ниже располагался другой заголовок: «Недовольство лейбористов».

Джон улыбнулся. Еще вчера, сидя в парламенте на скамье для гостей, он сам видел это недовольство членов лейбористской партии, вызванное заявлением министра по делам колоний.

"Министр по делам колоний в ответ на заявление оппозиции объявил, что правительство еще не пришло к окончательному решению относительно будущего киренийских национальных лидеров Хадида Шебира и полковника Моци, захваченных недавно в ходе боевых действий против киренийских национальных вооруженных сил.

Мистер Джеймс Морган, представляя партию лейбористов, выразил мнение, что оппозиция, да, впрочем, и вся страна в целом имеют право знать о планах правительства относительно Хадида Шебира и полковника Моци, находящихся в руках правительства уже более двух недель. Предстанут ли они перед трибуналом или власти намерены отправить лидеров в изгнание? Если они изберут последнее, что предполагает Джеймс Морган, то оппозиция в дальнейшем не сможет не рассматривать это как пример нерешительности действий правительства".

Джон Ричмонд опустил газету и словно наяву услышал голос мистера Моргана с ярко выраженным уэльским акцентом.

Неужели тот и в самом деле надеялся услышать от министра что-то вразумительное? Понятно, что правительство давно уже приняло решение, только кто ж объявляет о подобных вещах заранее?… Ведь нет ничего более невозможного, чем спорить со свершившимся фактом. И Ричмонд снова улыбнулся, вспомнив мысль, высказанную министром по делам колоний Морганом, которой, кстати, не оказалось в «Тайме»:

«…блестящий пример свойственной правительству слабости и нерешительности».

В проходе появилась стюардесса, с профессиональной ловкостью лавировавшая между рядами с подносом в руках. Ее стройная фигура и не сходящая с лица улыбка носили отпечаток профессиональной безликости. Проходя мимо, она так же посмотрела и на майора, он ответно улыбнулся ей, хотя и совершенно неосознанно. Сейчас Ричмонд находился далеко отсюда, мысленно возвращаясь в те давние годы, в Оксфорд. Хадид Шебир… В сущности-то, он и не знал его толком. В его памяти сохранилось всего несколько эпизодов, особенно один.

Перед глазами, будто это было вчера, встала картина с размытыми краями… Холодный зимний день, мерзлая земля, покрытая хрустящей ледяной коркой, душевая в студенческом лагере и двигающиеся под шумящими струями воды молодые мужские тела. Одно из них, тонкое и стройное, бледно-кофейного цвета, разительно выделялось среди распаренных розовых англосаксонских тел. Что тогда говорил этот Шебир? «Это ваше увлечение играми! В моей стране все не так, там не бывает игр, Сначала ты ребенок, а потом в один прекрасный день сразу становишься мужчиной». Тогда, помнится, кто-то рассмеялся и бросил в него мокрым полотенцем. Кофейного цвета руки ловко подхватили его на лету и столь же ловко отпасовали обратно. Все-таки как странно, что именно этот фрагмент так хорошо сохранился в его памяти…

Когда Ричмонд вышел из парламента и направился в военное министерство, чтобы повидаться с Бэнстедом, это воспоминание все еще отчего-то будоражило его. Бэнстед как всегда начал с напыщенных фраз. Он-де, Ричмонд, просто должен сидеть и терпеливо выслушивать очередную лекцию, ощущая себя представителем Королевской академии иностранных дел.

– Вне всякого сомнения, вы, должно быть, угадали причину, в силу которой я просил вас посетить заседание парламента?

– Ну, в общем-то понял. – Джону было забавно наблюдать, как пыжится и хмурит брови Бэнстед, обнаружив, что его слова переосмыслены им на простой и естественный родной язык. – Когда я отъезжаю и куда, спрашиваете вы? Завтра утром. В Сан-Бородон.

– Скажите, а министр коснулся в своей речи сложившейся в Кирении исторической и политической ситуации?

– При мне нет. Мистер Морган попросту не дал ему: принялся ругать его на чем свет стоит. Но я не расстраиваюсь, ибо, полагаю, вы не откажете мне в возможности ознакомиться с нею.

– Видите ли, ситуация в целом весьма и весьма деликатная, а как вы сами понимаете, всегда нужно знать, с чем имеешь дело…

– Насколько я понял, мне предстоит поездка на небольшой островок в Атлантике?

– Да. Климат там превосходный, однако вернемся к Кирении. Все проблемы там возникают из-за расового смешения населения, а также по причине той важной роли, какую играет это крохотное государство в военном отношении для всего арабо-афро-средиземноморского региона. На мой взгляд, его можно было бы назвать ключевым в решении стратегических вопросов на Среднем Востоке…

Лекция продолжалась, и конца ей, судя по всему, не предвиделось. Вообще отвлечь Бэнстеда от разглагольствований можно было только одним способом – пригласив его в какой-нибудь бар, где он тут же начинал сквернословить и пытался найти себе развлечение.

– Основную часть населения составляют турки и арабы, хотя в значительной степени представлена и греческая община.

– Да уж, настоящая сборная солянка.

– Ну что ж, можно назвать и так, если угодно. В 1878 году, по соглашению с Турцией, мы признали Кирению самостоятельным государством с условием, что будем осуществлять опеку над тамошним султаном, однако после того, как в 1914 году Англия и Турция оказались в состоянии войны, мы аннексировали это государство. Позже, в результате тайного Сик-Пикосского соглашения 1916 года, наше правительство обещало не проводить никаких переговоров по отчуждению Кирении без предварительного согласия французского правительства. Это соглашение было предано гласности на Британо-французской конвенции 1920 года, и согласно статье двадцатой Мирного договора, заключенного в 1923 году в Лондоне, Турция признала аннексию Кирении.

– И с тех пор начались проблемы.

Бэнстед еще больше нахмурился:

– С тех пор сама Кирения стала для нас одной из самых запутанных проблем. Там есть губернатор, действует законодательный совет, и в конце концов они получат автономию, но вся сложность заключается в отношениях между арабами и турками. Они ненавидят друг друга и в то же время сообща подвергают гонениям представителей греческой общины. Волнения начались еще в 1935 году, когда отец Хадида Шебира собрал проарабскую армию и устроил восстание, вылившееся в настоящую резню. С тех пор арабы всегда активно противились принятию любой конституции.

– Когда умер старый Шебир?

– В тридцать седьмом году. Его имя превратилось в легенду. После его смерти Шебир-младший и полковник Моци возглавили киренийские национальные вооруженные силы и, нагнетая атмосферу, держали их в постоянной боевой готовности. Ни для кого не секрет, что снабжение киренийской армии оружием и деньгами осуществлялось заинтересованными источниками извне…

– Но когда не знаешь имен, трудно что-либо предпринимать.

– Вот именно. Поэтому можно считать, что нам очень повезло, когда удалось захватить этих двоих.

– И сейчас уже известно, как с ними поступят?

– Ну, нам…, или, вернее сказать, правительству нужна некая пауза, чтобы перевести дух. Но в то же время… – Бэнстед вдруг улыбнулся и перешел на более мягкую манеру разговора, теперь более напоминавшую нормальную человеческую речь:

– Опека над ними будет поручена вам, майор, они станут как бы вашими чадами. И должен признаться, я чертовски рад, что не оказался на вашем месте. Ведь вся эта троица похлеще динамита, а вам предстоит обращаться с ними не иначе как с фарфоровыми статуэтками.

– Так их трое?

– Да, вам несказанно повезло, их трое. Мадам Шебир добровольно вызвалась сопровождать мужа в изгнании.

– Это и неудивительно, – понимающе кивнул Ричмонд. Ведь все знали историю девушки-англичанки, вышедшей замуж за Хадида Шебира и целиком посвятившей себя ему и своей новой родине Кирении. Ее судьба вызывала в иных людях сочувствие…

Теперь, подумал Джон, у него появится возможность собственными глазами посмотреть, что представляет собой мадам.

– На груди она носит камень с выгравированным на нем словом «Кирения».

– Судя по фотографиям, она чертовски привлекательна.

Совсем не похожа на тех дам, которые бывают вовлечены в политику. Как правило, они гораздо крупнее, и подбородок у них всех такой решительный…

– Да, да! – проговорил Бэнстед, по-видимому не очень довольный тем, что его лекция прервана.

Джон улыбнулся:

– Простите. Пожалуйста, продолжайте.

– Распоряжения относительно вашего отъезда уже сделаны. Выйдя отсюда, вы можете получить их. Есть, правда, еще один момент, который я должен прояснить. И здесь, и в министерстве по делам колоний мы столкнулись с одной крупной неприятностью. За несколько дней до захвата этих двоих в Кирении был убит один из наших парней, работавший на разведывательную службу. Горячий был малый, хотя и надежный. Он как раз собирался вылететь сюда, чтобы передать в министерство какую-то важную информацию, которую ему удалось раздобыть. После этого он должен был получить особое задание… Но так и не успел сообщить в центр то, что хотел. Теперь, правда, поговаривают, будто на самом деле он и не знал ничего такого о Хадиде Шебире и полковнике Моци, отчего бы у здешнего начальства глаза повылезали из орбит. Поскольку вам так или иначе предстоит жить с этими людьми, мы хотим, чтобы вы были все время начеку. Помимо основной информации, вы каждую неделю будете докладывать сэру Джорджу Кейтору…

– Он по-прежнему губернатор Сан-Бородона?

– Да, и остается им с тех пор, как вышел на пенсию. Как я уже сказал, вы, помимо своих докладов Кейтору, будете писать отчеты, адресованные непосредственно мне. Когда сочтете нужным. Только бога ради, не вздумайте наступать сэру Джорджу на любимую мозоль…

Джон улыбнулся. Долгие годы армейской службы приучили его не наступать людям на их любимые мозоли. И тут же мысленно он снова вернулся в Оксфорд, к воспоминаниям о Хадиде Шебире. Помолчав с минуту, спросил:

– Скажите, а почему для этой работы выбрали именно меня?

Из– за моих профессиональных качеств или есть какая-нибудь иная причина?

– По крайней мере мне ничего такого неизвестно. А вы считаете, могла бы быть и какая-то иная причина?

– Полагаю, что нет.

Если Бэнстед ничего не знает об Оксфорде, то и смысла нет упоминать об этом. Криво усмехнувшись, Джон проговорил:

– Признаться, здорово вы навесили на меня это дельце!

– Обычно офицеры получают уведомление о назначении за двенадцать часов. Вы имеете в своем распоряжении шестнадцать.

По– военному краткий ответ, состоявший из одного-единственного слова -и Джон уже оказался за дверью. По дороге он забрал предназначавшиеся ему распоряжения – плотный конверт с красной сургучной печатью и надписью «секретно», адресованный майору Джону Ричмонду. И вот теперь… Он откинулся на сиденье. Теперь он здесь, в самолете.

Мимо снова прошла стюардесса, он заказал бренди с содовой. Далеко внизу, словно бескровные жилы, проступившие на теле земли, раскинулись бледные и неясные ниточки дорог. Прошло всего две недели с тех пор, как он взял отпуск, который решил провести в Испании. Проехав на автомобиле всю Францию, они пробыли несколько дней в Коста-Брава…

Там было полно англичан и швейцарцев, погода стояла на редкость отвратительная, и в конечном счете весь этот отдых окончился как всегда: еще один, хоть и приятный, но незначительный женский персонаж присоединился к другим в тенистой галерее его памяти. В кармане у него лежало письмо от нее. Такие письма он уже получал и прежде…, они всегда были подписаны полным именем и приводили его в уныние.

Мне около сорока, подумал он, меня вполне устраивает моя холостяцкая жизнь, и к тому же я употребляю слишком много виски. Он улыбнулся, представив себя со стороны.

Гул мотора начал ослабевать – самолет пошел на посадку и вскоре приземлился в аэропорту Барахас.

До рейса на Гибралтар оставался час. Пассажиры мадридского рейса проследовали в здание аэропорта: одни задержались на таможенном пункте, другие отправились на стоянку такси, третьи осели в зале ожидания. Зайдя в ресторанчик для транзитных пассажиров, Джон Ричмонд расположился на солнышке на веранде и принялся наблюдать за жизнью аэропорта. Было жарко, в воздухе стоял резкий запах обожженной зноем земли и крепких испанских сигар. На столик упала тень, и приятный мужской голос, вежливый, но с едва заметным выговором, присущим уроженцам западных провинций, сказал:

– Майор Ричмонд?

Он поднял глаза, однако сесть не предложил. Темноволосый, приятной наружности молодой человек лет двадцати восьми стоял рядом с его столиком. На нем был модный блайзер с серебряными пуговицами, украшенными монограммами, безукоризненно отутюженные фланелевые брюки и замшевые ботинки. В руках он держал зеленоватого цвета фетровую шляпу. Он стоял спиною к солнцу, так что его интеллигентное, удлиненной формы лицо попадало в тень, но пара черт все же никак не хотела оставаться сокрытой: огромные темные глаза с длинными пушистыми ресницами, словно бы умело подрисованные, и крупные, пухлые губы.

– Вы и есть майор Ричмонд, не так ли? – проговорил он с какой-то мальчишеской открытостью и подчеркнутой готовностью слушать собеседника. – Это имя числится в списке пассажиров. А кроме того, позавчера я видел вас в коридоре, когда вы вышли из кабинета Бэнстеда. Меня зовут Грейсон, я адъютант сэра Джорджа Кейтора.

– Ах вот оно что… – Джон Ричмонд немного поерзал и сдержанным жестом указал на свободный стул.

Грейсон сел, и его пухлые губы слегка приоткрылись, обнажив ровный ряд белоснежных зубов. Это была открытая, очаровательная, почти профессиональная улыбка. Сунув руку в нагрудный карман, он извлек из него паспорт и положил на стол. Джон открыл его. Паспорт был выдан на имя Нила Грейсона.

– Жуткая фотография, – проговорил Грейсон, пока Джон неторопливо перелистывал странички документа.

Подобная осторожность и предусмотрительность, похоже, вызвали в Грейсоне легкое раздражение, но он старался не подать виду: Никогда ничего не добьешься в жизни, если будешь проявлять при людях свои эмоции. Он сидел и изучал Джона Ричмонда, пытаясь свести воедино уже сложившиеся у него представления об этом человеке – за день до отлета он получил подробный двухчасовой инструктаж относительно его персоны – со своим первым впечатлением от встречи с Ричмондом. Он отметил добротный твидовый костюм, сидевший на его собеседнике столь безукоризненно, что и на манекене смотрелся бы хуже, золотые наручные часы на потертом кожаном ремешке, галстук с монограммой колледжа святой Магдалины, легкие, безупречно начищенные кожаные ботинки и украшенный завитком перстень с печаткой, сверкнувший, когда тот возвращал ему паспорт, а еще внушительный старинный серебряный портсигар, который он достал из кармана и открыл перед Грейсоном.

– Вполне приличная фотография. Вот у меня на паспорте рожа точно как у уголовника, который еще к тому же не отошел после вчерашнего перепоя.

Эти слова были произнесены с такой непринужденностью, что сразу отмели всякий официальный тон. Это была как раз та легкость манер, о которой всегда мечтал Грейсон и которая была так естественна для Ричмонда. Глядя на майора, он сразу мог бы перечислить еще ряд вещей, которые были для того так же естественны, – блестящее образование, влиятельные друзья, положение в обществе. Но он не сомневался, что, имея все эти вещи, Ричмонд даже не отдает себе отчета в их истинной ценности.

– У нас еще есть время, сэр. Хотите кофе?

– Благодарю.

Грейсон подозвал официанта и, обратившись к нему по-испански, заказал кофе. Он даже выразил ему какое-то одобрение, желая показать, насколько хорошо владеет языком. В этот момент он, очевидно, занес Ричмонда в записную книжку своей памяти, как человека, который может быть ему полезен.

Когда они пили кофе, Грейсон сказал:

– Я был в отпуске, и меня срочно вызвали.

– Как вы предполагаете добираться до места?

– Из Лондона я летел вместе с вами, только сидел в первом салоне, и вы меня не заметили. Теперь вот жду рейса на Гибралтар и к вечеру планирую вместе с вами быть на миноносце «Данун».

– Ясно. – Потом, давая понять, что не желает больше говорить на официальную тему здесь, в кафе под открытым небом, Джон поинтересовался:

– Вы знаете Мадрид?

– Совсем плохо.

– Жаль, что у нас мало времени, а то бы могли послоняться по городу, посмотреть «Прадо». Мать частенько таскала меня в этот художественный музей, когда я был мальчишкой. Правда, позже я понял, что не было нужды заставлять.

– Бэнстед говорил, что у вас довольно внушительная коллекция картин.

– Да, это так, я, правда, покупаю больше, чем могу себе позволить. Но все твержу себе, что это своеобразный способ вложения денег… Что ж, буду надеяться, что не прогадаю.

Без тени зависти – Грейсон долго приучал себя к тому, чтобы не поддаваться этому чувству, – он подумал о своей матери.

И она тоже таскала его по всей Европе, но не затем, чтобы показывать музеи и достопримечательности городов, а чтобы закупить очередную порцию материала в каком-нибудь кооперативном магазинчике или доставить готовые платья на дом заказчицам.

Он улыбнулся при этом воспоминании. В сущности, дела у нее шли неплохо, и ей всякий раз удавалось выручить довольно приличную сумму в дополнение к заработку отца. Ее амбиции относительно сына были не менее честолюбивы, нежели его собственные… Образование в оксфордском колледже (хотя, конечно, не таком престижном, как святая Магдалина), потом блистательная карьера в Первом отделе, служба в министерстве по делам колоний и вот теперь – правда, тоже всего лишь как ступень к продвижению наверх – должность личного адъютанта сэра Джорджа Кейтора. Этим он был обязан своему отцу, который всегда учил его быть более чем средним игроком в регби. Предложение сыграть за команду сэра Джорджа Кейтора во время студенческих каникул в Оксфорде не было отвергнуто, и вскоре Кейтор тоже был занесен в «записную книжку» Грейсона как человек, могущий быть полезным…

Вслух он сказал:

– Насколько мне известно, сэр, вы принадлежите к Королевскому Кентскому полку?

– Да. Только я давно уже не имею отношения к строевой службе… С самой войны.

– А я не участвовал в войне. Из-за возраста. Правда, после университета два года прослужил в Колдстримз…

Джон молча кивнул. Ему невольно вспомнились слова Бэнстеда: «Грейсон пробивной малый. Намерен завершить свое восхождение по служебной лестнице никак не ниже чем в парламенте… или в кабинете министров. Возможно, лет эдак через двадцать уже видит себя премьер-министром. Этот парень использует все, за что можно ухватиться». Джон подумал: а вдруг сейчас перед ним и вправду будущий премьер-министр? Ну что ж, удачи ему.

По крайней мере, у него есть хоть какая-то цель…

Где– то зашипел и затрещал громкоговоритель и, наконец отплевавшись, объявил рейс на Гибралтар. Вместе они вышли на ослепляющую белизною каменных плит площадку зала ожидания.

Грейсон выбрал место напротив Джона. Некоторое время они перебрасывались отрывочными фразами, потом Джон задремал. В тот день он покинул свой дом в Бенендене в Кенте очень рано, чтобы попасть в лондонский аэровокзал к половине восьмого. Обычно он оставался в городе на ночь, но это задание свалилось на него так неожиданно, а ему еще предстояло сделать кое-какие распоряжения управляющему имением в Сорби-Плейс и экономке. Управляющий поехал с ним, чтобы потом пригнать машину обратно, по дороге они говорили о делах. Такая работа, как эта, могла занять несколько месяцев, но не исключено, что его отсутствие могло затянуться и на пару лет… Ричмонд закрыл глаза, представив себе тот июньский рассвет, туман, клочьями обволакивающий утопающую в зелени деревушку, и темные очертания тисовых деревьев, отчетливо вырисовывающихся на светло-сером камне церковных стен…

Он уезжал и возвращался, а здесь, казалось, ничего не менялось.

Даже он сам. Это была мирная, однообразная в своей безмятежности картина, порой даже навевающая скуку. Быть может, ему не хватало как раз того, что в избытке имел Грейсон, – жгучего стремления, какой-нибудь цели…

Сидя через проход напротив, Нил Грейсон наблюдал за спящим Ричмондом. Могучее телосложение, но ничего лишнего.

Очевидно, майор принадлежал к тому типу людей, которым не нужно все время тренироваться, чтобы поддерживать форму.

Светло-каштановые волосы коротко подстрижены – вне всякого сомнения, подумал Грейсон, рукою самого мистера Трампера с Керзон-стрит, – на висках легкая белизна, которую пока.даже трудно назвать сединой. Грейсон знал, что Ричмонду около сорока. Некоторые мужчины, вступив в этот возраст, достигают наивысшего расцвета, на многие годы сохраняя физическую силу и темперамент. Майор Ричмонд, похоже, вступил в эту пору недавно и собирался сохранить форму надолго. Его лицо заинтересовало Нила. Он всегда подвергал тщательному, всестороннему изучению тех, в ком видел потенциальных противников, или, напротив, людей, способных принести ему пользу.

Это открытое честное лицо принадлежало к лучшему армейскому типу людей – тех, кто привык взвешивать свои поступки. Когда такой человек отдает приказ, он делает это вполне осознанно, не демонстрируя при этом своей власти. Когда они пили кофе в аэропорту, Нил обратил внимание на выражение настороженности во взгляде голубых глаз Ричмонда, когда тот улыбался. Ему показалось, майор относится к той категории людей, которые попали в армию без особой цели, однако нашли там свое призвание. Он отметил про себя также, что этот человек, должно быть, имеет влияние в той среде, где он, Грейсон, собирается вращаться, и что скорее всего Ричмонд консерватор, ибо другого и представить невозможно… Со временем он мог бы воспользоваться дружбой этого человека. Поэтому в своем «дневничке», который постоянно держал в голове на будущее, он отметил, что по возвращении в Англию непременно постарается получить для себя приглашение в Сорби-Плейс.

Он достал из портфеля книгу и улыбнулся при мысли о возможном когда-нибудь посещении Сорби-Плейс. Ричмонд провел в этом имении всю жизнь, а до него в годы правления лейбористов там жила его семья… Подумать только, одна и та же семья на протяжении нескольких столетий обитала в одном и том же доме! Совсем не то что у него, Нила. К тому времени, когда он окончил Оксфорд, его собственная семья сменила уже более двух десятков дешевых меблированных комнат и убогих, обшарпанных домишек. Да, подумал он, хорошее общество предполагает блистательных, выдающихся людей… И тебе, Нил Грейсон, нужно стать таким. Так держать, старина!

Он повертел в руках книгу, разглядывая яркую зелено-желто-синюю обложку. На переднем плане был изображен густой банановый лес, а над ним и над возвышающимся в кольце облаков кратером вулкана – восходящее солнце. Название книги гласило: «Дженет Харкер. Острова Сан-Бородона». Он раскрыл ее. На форзаце небрежной женской рукой было написано:

«Любимому Нилу от любящей Дженет». Прочтя это и состроив гримасу, он достал из кармана перочинный нож и аккуратно вырезал из книги весь листок. Было бы странно, если бы в кабинете губернаторской резиденции лежала книга с подобной надписью. Два года Дженет жила в Порт-Карлосе, собирая материалы для этой книги, а совсем недавно они снова виделись в Лондоне. Издание туристических путеводителей приносило ей немалые деньги, на которые она, как и на свою дружбу, никогда не скупилась. Все это было, конечно, очень мило', но не более того. Ведь если уж говорить о женитьбе, то тут нужно уметь сделать правильный выбор… Уметь выбрать такую женщину, которая способна уничтожить все преграды на твоем пути и распахнуть все двери, в которые ты хочешь войти…

Вырезав из книги форзац, он снова убрал ее в портфель, вовсе не намереваясь читать ее. Он и так знал все, что можно, о крохотной колонии Сан-Бородон, хотя, надо признаться, писательская манера Дженет напоминала ему ее ласки и была наполнена таким же теплом, нежностью и множеством восклицательных знаков.

Стояла тихая ночь. На ровную гладь воды падала узкая полоска бледного лунного света. За их спиной постепенно гасли огни Гибралтара. Тишину нарушали лишь обычные звуки рутинной жизни эскадренного миноносца ее величества «Данун», этого крошечного, уединенного островка, затерявшегося сейчас в бескрайних морских просторах. Из кают-компании доносились отдаленные звуки аккордеона, они смешивались со слабым тарахтением мотора и веселым плеском фосфоресцирующей волны, бьющейся о борт корабля.

На мостике капитан-лейтенант Эдвард Берроуз, для друзей просто Тедди Берроуз, говорил:

– Даже и не надейтесь, что вам удастся разобраться в политической подоплеке этого дела. По-моему, эти ребятки, что сидят там, наверху, и сами-то не очень хорошо понимают, что делают. Чаще всего они просто рубят сплеча и умудряются при этом слыть умниками.

– А по-моему, ситуация предельно ясна, – проговорил Джон Ричмонд. Теперь он был уже в форме и в преддверии предстоящей встречи с губернатором Сан-Бородона даже надел наградные планки.

– Только не пытайтесь объяснить ее мне. Если человек доставляет вам неудобства, избавьтесь от него. Отрубите ему голову или заприте в Тауэре. Вот и все. – Берроуз усмехнулся и сильно, по-лошадиному фыркнул. – А с этим почему-то надо возиться. Он даже тащит с собою весь свой гарем, черт бы его побрал! Хотел бы я послушать, что говорят обо всем этом у меня в команде…

Капитан рассмеялся, нарушив своим громогласным хохотом безмятежную тишину ночи. Его огромное тело сотрясалось до самого основания, а лицо казалось чересчур крупным даже для такой громадины. Кустистые брови, грубые, словно топором вырубленные черты лица, большой добродушный рот…, все это как нельзя лучше подходило к этому неуклюжему, прямолинейному и открытому человеку, который наступит вам на ногу и даже не заметит этого. Руки у него тоже были огромные, сильные и такие же неуклюжие, как и он сам, и чувствовалось, что ловкость и проворство движений они обретают только на корабле.

– У него нет никакого гарема, – возразил Джон. – Только одна жена. Кстати, англичанка.

– Да, я вроде что-то слышал. Вот интересно, что он делает с женой-англичанкой, а?

– Полагаю, то же самое, что делают все мужчины со своими женами, – с улыбкой ответил Джон. – А знаете, ее ведь никто не заставлял ехать с ним. Она добровольно отправилась в это изгнание.

– Как трогательно! – фыркнул Берроуз. – Ну а этот полковник Моци? Говорят, он настоящая змея: злобный и коварный.

Джон усмехнулся:

– Он настоящий солдат. Я разговаривал с людьми, которым довелось воевать против него. Они считают, что им просто крупно повезло, что они поймали и его, и Хадида Шебира.

– Хадид Шебир… – Берроуз вздохнул. – Господи, ну и имена у них! Не выговоришь.

– Из-за этого имени отчасти все и произошло. Когда отец Шебира был убит, его имя и слава потребовали достойного продолжателя. В таких странах, как Кирения, одно лишь имя способно собрать под военные знамена несколько тысяч человек…

– Не утруждайте себя чтением лекций. С меня хватит и того, что я просто доставлю их на Сан-Бородон, а уж потом он будет ваш со всеми потрохами. Хотя, признаться, мне лично очень жаль, что на роль тюремщика выбрали именно вас.

Позже, лежа на койке в каюте, которую он занимал на двоих с первым помощником Берроуза лейтенантом Имреем, Джон вдруг осознал, что слово «тюремщик» застряло у него в голове как заноза. Да, конечно… Кто же он, как не тюремщик? Самый настоящий тюремщик, только высшего класса. Сам он никогда бы не выбрал себе такой работы, но когда служишь в армии, то, как известно, работу не выбираешь: выполняешь, что прикажут. Он представил себе, как завтра утром, когда эта новость появится в газетах, многие из тех, кого он знает, прочтут о депортации Хадида Шебира из Кирении на Сан-Бородон. А рядом они увидят и его имя…, а потом он услышит: «Джонни Ричмонд теперь служит тюремщиком на крохотном островке в Атлантическом океане… Ну что ж, кажется, это все, что могли выжать из него в военном министерстве». А кто-то, быть может, даже вспомнит, что он с Хадидом вместе учился в Оксфорде и они немного знакомы.

Это, должно быть, тоже покажется кому-то забавным.

Джон проспал четыре часа, и как только забрезжил рассвет, снова был на капитанском мостике. Там уже стояли Берроуз со своим первым помощником, а в углу с хмурым и недовольным видом человека, для которого самое ненавистное это вставать спозаранок, ежился, кутаясь в просторное твидовое пальто, Грейсон.

Вокруг царила суматоха и беготня, слышались громкие приказы, лязг и скрежет мотора и снастей. Море светилось каким-то жирноватым, глянцевым блеском, не выказывая при этом признаков жизни.

Через некоторое время Грейсон, посмотрев вперед, кивнул и проговорил:

– Вон они!

Впереди, правда, еще очень далеко, приблизительно в миле от них, Джон разглядел едва заметное облачко дыма и смутные очертания корпуса корабля. Но расстояние между ними быстро сокращалось, и очень скоро оба судна уже разделяло каких-нибудь сто ярдов. Второе судно оказалось яхтой, шедшей под киренийским флагом, на носу ее, ближе к левому борту, красовалась надпись: «Хамса».

Берроуз держал курс прямо на нее.

– Они поменяли название, – сказал он. – Это «Пандора». Раньше она принадлежала одному греческому судовладельцу. Бог ты мой, только посмотрите, что они вытворяют со шлюпкой!

На палубе «Хамсы» царили шум и неразбериха. Небольшая моторная лодка, раскачивавшаяся на шлюпбалках, внезапно стала быстро опускаться вниз, потом остановилась, немного не достигнув воды, – нос ее так и остался приподнятым фута на три по сравнению с кормой. Возле трапа суетились люди, вскоре они образовали нечто вроде прохода и принялись носить к трапу чемоданы.

– Какого черта они тащат багаж?! – возмутился Берроуз.

Грейсон улыбнулся:

– Может, Тедди, они рассчитывают задержаться надолго.

Знаешь, некоторые не любят расставаться со своим барахлом и предпочитают всегда держать его при себе.

– Это же эскадренный миноносец, а не какой-нибудь паршивый пассажирский лайнер. Вот что, Ричмонд, надо бы нам спуститься вниз и встретить их. Только помните, старина, возиться с ними предстоит вам. Вам лучше знать, что с ними делать.

Они спустились на шканцы. Солнце к тому времени уже начинало подниматься над поверхностью моря. На «Дануне» спустили трап, шлюпка двигалась по направлению к миноносцу, быстро рассекая носом водную гладь. Берроуз и офицеры выстроились вдоль палубы. Старшина с унылым, невыразительным лицом, выдающим в нем уроженца Портсмута, передернулся в гримасе, заметив на корме шлюпки целую груду чемоданов.

Ричмонд слышал, как Берроуз в сердцах выдохнул: «Паршивые обезьяны!» Ричмонд улыбнулся. Для Берроуза весь мир четко делился на англичан и на паршивых обезьян. В этом разделении не было злобы или ненависти, просто неповоротливость ума, ограниченность, пронизывавшая этого человека насквозь и оказывавшая влияние на все его суждения. Именно эта ограниченность, подумал Ричмонд, и помешала Берроузу сделать настоящую флотскую карьеру… Но тут ему пришлось оставить эти мысли", так как делегация с «Хамсы» уже поднималась по трапу.

Встреча прошла формально, с, соблюдением всех правил, однако никто не отдавал никаких почестей – состоялся лишь краткий обмен приветствиями.

Через десять минут «Данун» уже шел через пролив на запад: от островов Сан-Бородона его отделяло сорок восемь часов хода.

Их было четверо, и все вместе они образовывали молчаливую, откровенно враждебную группу, демонстративно расположившуюся на противоположном конце длинного стола кают-компании. Хадид Шебир расположился, положив локти на стол, подперев подбородок руками и наполовину закрыв ими лицо.

На нем был старый непромокаемый плащ с поднятым воротником и зеленый шарф, обмотанный вокруг шеи. Слева от него расположился полковник Моци в защитного цвета брюках и таком же кителе, плотно облегавшем тело и застегнутом на все пуговицы. В петлицах он носил неизвестные Джону знаки различия с изображением кривой восточной сабли с восседавшим над ней орлом. Должно быть, символ киренийской национальной армии… Только, подумал Джон, какая же она национальная?

Всего лишь горстка хорошо натасканных преступников, все знания которых состоят лишь в том, как организовывать диверсии и вести партизанскую войну. Моци сидел, скрестив руки поверх фуражки, лежавшей на столе, в одной из них был зажат коротенький костяной мундштук с сигаретой. Справа от Хадида Шебира сидела его жена, на которой поверх платья было накинуто свободного покроя пальто из верблюжьей шерсти, однако лица ее Джон разглядеть не смог из-за низко опущенной головы. Казалось, женщина так сосредоточенно изучает чернильное пятно на скатерти, что не видит и не слышит ничего вокруг. Позади них, прислонившись спиною к стене, стоял слуга, которого они привезли с собою на борт «Дануна», пожилой, невысокий человечек с пробивающейся сквозь смуглую кожу щек седой щетиной, в маленькой облегающей черной шапочке, белом кителе с потускневшими медными пуговицами и плотных черных брюках, заканчивавшихся чуть выше лодыжек. Ноги его были босы. Казалось, будто он всю ночь пробыл на костюмированном балу и вот теперь, застигнутый рассветом, почувствовал наконец непомерную усталость и свой уже преклонный возраст. Он стоял, вперив взгляд в затылок Хадида Шебира с тем же отрешенным вниманием, с каким мадам Шебир разглядывала чернильное пятно.

На какое-то мгновение все они показались Джону единым неделимым целым, поглощенным только собой и своим миром, которым нет дела ни до него, ни до кого-то другого. Обстоятельства сложились так, что он вынужден будет провести в их обществе неизвестно сколько времени…, и у него, конечно, еще будет возможность узнать их поближе. Но сейчас внешность каждого из них являлась для него всего лишь живой оболочкой, под которой, как приходилось только догадываться, скрывается личность. Даже лицо Хадида Шебира, освещенное лучами утреннего солнца, когда он поднимался на борт корабля, было всего лишь смутным продолжением какого-то отдаленного воспоминания времен Оксфорда.

Чувствуя неловкость, вызванную их явной враждебностью, понимая это и стараясь придать голосу как можно больше твердости, Ричмонд проговорил:

– Капитан Берроуз, офицеры и я постараемся сделать все возможное, чтобы вы не испытывали неудобств на борту корабля. Однако вы должны понять, что на борту миноносца не так много свободного места, поэтому вам придется мириться какое-то время с несколько стесненными обстоятельствами.

Полковник Моци поднял голову. Держа мундштук с сигаретой вертикально перед собой, так что тот напоминал восклицательный знак, он сказал:

– С чего вы взяли, что мы понимаем по-английски?

– Ваш лидер Хадид Шебир четыре года учился в Оксфорде, а мадам Шебир, насколько мне известно, англичанка…

– Была англичанкой, – проговорила мадам Шебир, не поднимая головы.

– И вы, полковник, три года прожили в Америке. Однако если хотите изъясняться на родном языке, вам будет предоставлен переводчик.

Полковник Моци опустил мундштук:

– В этом нет необходимости, майор.

– Для мадам Шебир и ее мужа приготовлена каюта. Вам, полковник, мы предоставим другую. А вашего слугу проводят на нижнюю палубу.

Полковник встал. Это был невысокого роста, стройный человек лет пятидесяти, хотя в его темных волосах, гладко зачесанных назад, не было ни единого признака седины. Его внешность как нельзя лучше соответствовала той репутации, которая сложилась об этом человеке и с которой Джон ознакомился перед отъездом из Лондона. Это был суровый, преданный своему делу человек, столь самозабвенно устремленный к цели, что, стоя рядом с ним, вы могли ощущать, будто слышите слабый гул какого-то бесперебойного моторчика, работающего внутри него. Глядя на него, вы сразу же забывали о его невысоком росте, видя перед собой лишь спокойную силу и чувствуя безмятежную глубину лабиринтов его мысли.

Он был наполовину араб, наполовину турок, и его худое, клинообразное лицо казалось словно выструганным острым восточным ножом. Единственное, что придавало его внешности некоторую мягкость, были необыкновенно длинные ресницы, которые так высоко загибались над темными глазами, что почти доставали до бровей.

– Лучше поменяться каютами, – слегка замялся полковник. – Мадам Шебир очень устала и хотела бы остаться одна.

А мы разделим каюту с Хадидом.

– Как вам угодно. Еда будет подаваться здесь. Вам одним.

Слуга – в вашем распоряжении. Погода стоит жаркая, и капитан Берроуз распорядился предоставить вам место на палубе, там для вас поставят тент…

Должно быть, подумал Джон, если посмотреть со стороны, я похож сейчас на владелицу какого-нибудь курортного коттеджа, рьяно зазывающую к себе постояльцев и старательно расписывающую перед ними достоинства своего жилья. Он ни на секунду не сомневался, что эти пленники еще доставят ему немало хлопот и что львиную долю времени ему предстоит потратить на то, чтобы сглаживать углы при возникновении разного рода неприятностей. Ну что ж, в конце концов, это его работа и ему платят за это…

– Как скоро мы предполагаем прибыть на Сан-Бородон?

Это опять голос полковника. Остальные, казалось, абсолютно безучастны к происходящему.

– До Порт-Карлоса примерно два дня ходу.

– И потом?

– А потом вы получите дальнейшие распоряжения относительно вашего… – Джон колебался, не решаясь произнести слова «содержание под арестом», и прежде чем он мысленно нашелся что ответить, полковник Моци без тени юмора сказал:

– Будем называть это квартированием, майор.

– Так вот, дальнейшие распоряжения вы получите от губернатора Сан-Бородона сэра Джорджа Кейтора. Я буду сопровождать вас повсюду и со своей стороны могу обещать, что сделаю все, что в моей власти, чтобы…

Джон не успел договорить, потому что в этот момент мадам Шебир неожиданно встала.

– Бога ради, давайте поскорее покончим со всем этим! – воскликнула она. – Я не сомневаюсь, что вы сделаете все, что в, вашей власти, уверена, что вы будете любезны с нами, и если вода в ванной окажется холодной, мы сможем пожаловаться вам. А если мы не будем вести себя должным образом, вы посадите нас на хлеб и воду…

Хадид Шебир крепко схватил ее за локоть. Он не проронил ни слова, просто держал ее за руку, будто впившись пальцами в ткань рукава ее пальто. Женщина разволновалась и тяжело дышала. Джон заметил, что она вот-вот разрыдается.

На вид ей было чуть больше тридцати; она производила впечатление довольно высокой и гораздо более привлекательной, чем на фотографиях. Сейчас она уже была не похожа на застывшую, безмолвную фигуру. И взгляд ее, обращенный на Ричмонда, выдавал внутреннее кипение страстей. А ведь это, подумал Джон, и есть та почти легендарная мадам Шебир, которая носит на груди медальон с выгравированным на нем словом «Кирения». Да, сейчас она и впрямь держалась так, словно события просто обязаны разворачиваться только вокруг нее и Хадида Шебира. Джону понравилось ее лицо, в нем чувствовались сила и энергия. Жаль, что ему предстоит быть ее тюремщиком, – двухнедельный отпуск в Испании мог бы оказаться куда более приятным времяпровождением. И все же он вовсе был не склонен позволить ей запугать себя.

– Не могу обещать вам водопровода с горячей водой на Море, – произнес он как можно более непринужденно, – но обязательно прослежу за тем, чтобы вас не посадили на хлеб и воду.

При этих словах Хадид Шебир улыбнулся и отпустил локоть жены, она же продолжала стоять, не говоря ни слова.

– Мадам Шебир крайне утомлена, – заметил полковник Моци. – Ей пришлось пережить трудные минуты.

– Понимаю, – ответил Джон.

– Он, видите ли, понимает! – Мэрион саркастически улыбнулась и приподняла бровь, что придало ее лицу удивленно-насмешливое выражение. – Подумать только! Безукоризненно корректный майор Ричмонд, оказывается, все понимает! – Она повернулась и направилась к выходу из кают-компании, потом, остановившись, сказала:

– Я бы хотела пойти к себе. – И легкой быстрой походкой приблизилась к двери, отчего ее распахнутое пальто сползло с плеч. Джон поспешил отдернуть перед нею дверную занавеску. За дверью стоял Нил Грейсон, и, обратившись к нему, Джон попросил:

– Мадам Шебир направляется в свою каюту. Будьте любезны, проводите ее. В ту, что сначала предназначалась для полковника Моци.

Грейсон отвесил мадам Шебир легкий поклон. Она на мгновение остановилась, устало посмотрела на Джона, и он понял: единственное, что ей сейчас необходимо, это сон. Она провела рукою по виску, и Джон заметил, как сверкнули на ее пальцах обручальное кольцо и два перстня с крупными камнями. Зачем было вовлекать ее во все это? – возмущенно подумал майор.

И Шебир и Моци знали, на что идут, они представляют собой ощутимую и грозную силу, и горечь поражения делает их еще более опасными. Но она…

На мгновение ему показалось, что женщина хочет что-то сказать: он видел, как приоткрылись ее губы, но внезапно она передумала и, переступив порог, подошла к Грейсону.

– Абу! – позвал полковник Моци.

Слуга вышел из кают-компании и последовал за мадам Шебир.

Когда они ушли, Хадид Шебир отодвинул стул и поднялся.

Моци тут же вскочил и встал у него за спиной. От Джона не ускользнуло это движение, у него сложилось впечатление, будто оба они инстинктивно отпрянули назад, желая занять оборонительную позицию, судя по всему, хорошо усвоенную ими…

Должно быть, именно так привыкли они передвигаться у себя на родине, осторожно скользя по голым, каменистым ночным тропам, в любой момент готовые вступить в схватку и движимые лишь одной страстью, сжигавшей их изнутри. На мгновение Джон с удивлением подумал о тщетности попытки удержать этих людей под стражей, даже если окружить их бесчисленны-, ми войсками и танками.

Кончиками пальцев Хадид оперся о стол и впервые за все время посмотрел Джону в глаза. Худое, интеллигентное лицо с глубоко посаженными глазами, гладкая и упругая кожа, показавшаяся Джону светлее, чем тогда, в Оксфорде… И все-таки это было уже другое лицо – повзрослевшее: живость черт теперь сменилась суровым величием. Размотав на шее шарф, Хадид проговорил несколько хриплым, но приятным голосом:

– Мы с вами мужчины, майор Ричмонд, и понимаем, что происходит. Но моя жена… – Плечи его передернулись, и этот жест со всей определенностью показал, какую грань он проводит между мужчиной и женщиной. – Она добровольно последовала за мной. Ей было нелегко принять это решение. Она переживает за меня и не может скрыть этого. Вы не должны думать, что ее резкий выпад против вас носит целенаправленный характер. – Он улыбнулся и продолжал:

– Ей не понять того уважения, которое мужчины порой испытывают к своим врагам. К какому полку вы приписаны?

Этот вопрос не удивил Джона: он давно ждал, когда смутное воспоминание оживет в голове Шебира. Конечно, сейчас, может быть, было неуместно говорить об этом, но ему интересно, помнит ли его Хадид. Однако темные, глубоко посаженные глаза Шебира смотрели на него не узнавая, видя в нем всего лишь человека в военной форме, солдата, представителя власти. Для Хадида он сейчас был всего лишь солдатом, имеющим звание и полк приписки.

– К Королевскому Кентскому полку, – ответил Джон. – Я вполне понимаю, что сейчас испытывает мадам Шебир.

Кивнув, Хадид проговорил:

– Это хороший полк. Нам довелось воевать против него в Кирении. А сейчас, майор Ричмонд, мы бы хотели удалиться в свою каюту.

На палубе перед капитанским мостиком старшина Гроган с лицом уроженца Портсмута и трое матросов сооружали тент для новоприбывших. Без тени восторга Гроган думал сейчас о Сан-Бородоне, где им предстояло проторчать шесть, а то и более месяцев. А как бы было здорово, пусть даже ненадолго, вернуться в Средиземное! А еще лучше в Портсмут. Правда, последнее он теперь уже представлял с трудом. Его старушка пишет, что обклеила гостиную новыми обоями. Наверняка, как всегда, получилось курам на смех. Жена-то, конечно, воображает, что у нее есть вкус. В последний раз, приехав домой, он обнаружил, что потолок на кухне выкрашен желтой краской, а стены теперь синие. В глазах у него, помнится, так и зарябило. Чуть не ослеп, а ей хоть бы что. Ведь женщину ничто не остановит. Уж если она что задумала… Вот взять хотя бы эту жену Шебира. Какой шум поднялся, когда она собралась ехать со своим мужем!

А ведь тоже англичанка. Только странная какая-то.

Он зашел под тент и похлопал ладонью по натянутой парусине.

– Тугой, как свинячье пузо, – удовлетворенно отметил он.

– Как думаешь, командир, будет она тут загорать на солнышке, а? – сострил один из матросов.

Гроган молча посмотрел на него, двое других рассмеялись.

Ведь если Гроган смотрит на кого-то и ничего не говорит, тут уж хорошего не жди.

Лейтенант Имрей и Грейсон сидели возле орудийной башни, опершись спиной о перила заграждения. Двое матросов в спецовках, тихонько насвистывая и размашисто шлепая кистями, красили бронированную обшивку орудия в серый цвет.

Солнце было уже в зените и палило нещадно.

Имрей, молодой офицер, недавно помолвленный с дочерью доктора из Херефордшира, пребывал в новом для себя состоянии человека, с утонченной напыщенностью пытающегося совладать с нахлынувшими на него чувствами. Еще год назад он пребывал в таком же восторге от нового спортивного автомобиля, подаренного ему отцом. Теперь место автомобиля заняла дочка доктора.

Наблюдать за поведением влюбленных, будучи при этом участником этих отношений, сделалось теперь для Грейсона любимым занятием, подобным некоей светской игре, какие обычно устраиваются в гостиных, чтобы развеять скуку. Грейсон, знавший Имрея по Порт-Карлосу, считал того обаятельным, неопытным юнцом.

– А меня не удивляет поступок мадам Шебир, – говорил Имрей. – Она любит своего мужа, привязана к нему, вот и согласилась разделить с ним изгнание. Чего же тут непонятного?

Что меня действительно удивляет, так это вообще ее замужество, зачем она вообще связала свою жизнь с неевропейцем…

Отрезала себя от родины, семьи, друзей.

Грейсон усмехнулся:

– А у нее и нет ни семьи, ни друзей. Во всяком случае, в том смысле, в каком ты это понимаешь. Ее отец, если не ошибаюсь, работает мойщиком окон в Свиндоне. Теперь, после всей этой истории, мойщик наверняка будет целую неделю бесплатно пить пиво в местной пивнушке, а может, даже получит несколько гиней от какой-нибудь скандальной лондонской газетенки за то, что даст ей интервью. С шестнадцати лет она была предоставлена самой себе, работала в мануфактурной лавке, потом уехала в Лондон и устроилась продавщицей в магазин Хэрродса…

– Откуда тебе все это известно?

– Я тебя умоляю, Имрей! Неужели ты думаешь, нас послали бы на Сан-Бородон, предварительно не проинструктировав? Она как раз работала у Хэрродса, когда познакомилась с Хадидом. Он тогда учился в Лондонской школе экономики, до этого они не встречались. И я совсем не осуждаю его. Она чертовски привлекательная девчонка, к тому же с хорошими манерами, знает, как со вкусом одеться, как себя вести…

– Да в том-то все и дело! С такими данными она могла бы устроиться в жизни и получше…

Грейсон тихонько фыркнул, выказывая нетерпение. Он представил себе ее сверстниц, которые добились, в жизни гораздо меньше.

– Ну не скажи. Этот Хадид Шебир не какой-нибудь, как ты говоришь, «туземец», а вполне цивилизованный, интеллигентный и образованный человек. И потом, не забывай, его состояние оценивается в полмиллиона. Где ты видел девушку, работающую у прилавка, да еще со свиндонским выговором, которой удалось бы найти что-нибудь получше? А кроме того, ты забыл, – рот его слегка скривился в усмешке, – она ведь полюбила его. А любовь не знает преград, для нее не существует ни цвета кожи, ни расовых, ни других различий. Или, может быть, у вас в Херефордшире об этом еще не знают?

Имрей нахмурился, явно раздосадованный:

– Зря ты так, Грейсон. Люди в Херефордшире такие же, как и везде. Вот Делия, например, имеет весьма свободные представления насчет…

Грейсон сделал вид, что внимательно слушает Имрея, однако внутренне содрогнулся при мысли об этой имреевской Делии, представив себе эдакую тяжеловесную девицу, от которой вечно несет конюшней.

Над кроватью на стене весело плясали блики отражавшейся сквозь иллюминатор воды. Наверху, под самым перекрытием, в уродливых трубах прерывисто булькала вода. Да, в кают-компании, думала Мэрион Шебир, она чуть было не сорвалась, так разволновалась, что готова была разрыдаться. Хорошо, что Хадид остановил ее, схватив за руку. Подумать только, прошло всего два года, а все так изменилось. Хадида, увезшего ее в Кирению, возившего ее по Европе и Америке, Хадида, открывшего ей новый мир и сделавшего из нее другого человека, больше нет. А тот Хадид, чьи пальцы недавно вцепились в ее руку, не значил для нее больше ничего.

Тряхнув ногами, она сбросила туфли, и они со стуком упали на пол. Мэрион допила остатки воды, которую ей принес Абу, чтобы запить аспирин.

В сущности, она теперь уже не нужна Хадиду. Оба они ничего не значат друг для друга. Это Моци настоял на том, чтобы она поехала. Ее присутствие, как оказалось, было важным в политическом смысле, Моци собирался извлечь из него пропагандистскую выгоду, пытаясь посмотреть на ее решение сопровождать Хадида со стороны, глазами мировой общественности. Но Моци не доверяет ей. Раньше все было по-другому. Она служила на благо Кирении, читала лекции за границей, выполняла функции курьера и доверенного лица, развлекала и очаровывала тех, от кого они рассчитывали получить деньги, а пару раз даже принимала участие в военных походах, где ей приходилось подолгу находиться в седле и спать в палатках. Она слушалась их обоих, испытывая на себе гипнотическую силу прошлого и самозабвенную преданность делу, до сих пор продолжавшую жить в ней. Она все еще не могла окончательно отказаться от преданности Хадиду и от любви к нему, не в силах забыть, каким он был прежде.

Интересно, что было бы, откажись она покинуть Тунис и поехать с ними? Можно подумать, что у нее и в самом деле была такая возможность… Она рассмеялась, подумав об этом. Если Хадид и Моци на что-нибудь решатся, они не остановятся ни перед чем.

Англичане уже поняли это. Англичане! Господи, она думает о них так, словно не имеет к ним никакого отношения.

Мэрион легла на спину, подложи в руки под голову, волосы ее разметались по подушке. Если бы тогда, давно, когда она была еще почти девочкой, кто-нибудь сказал ей, что она окажется теперь здесь, на этом судне, и что с нею приключится столько разных событий… Хотя, если припомнить, ведь ей говорили. С подружкой, работавшей вместе с нею в магазине Хэрродса, она однажды ходила к гадалке. Это было где-то в районе Монпелье-сквер. Она помнит, как, хихикая, они скакали вверх по ступенькам, а потом женщина, от которой сильно пахло маринованным чесноком, просто и спокойно изрекла: «Ты улетишь далеко-далеко, словно птица, но только много времени спустя обретешь место отдохновения. Не надо бояться, милая, тебя ожидает счастье…»

Подобные предсказания, насколько она поняла, всегда оканчивались счастьем, иначе все эти гадалки остались бы без работы. Но уже через неделю она встретила Хадида, и счастье тогда буквально сбило ее с ног, и она пребывала на вершине блаженства. То, что она могла услышать дома, не имело для нее никакого значения. Она представляла, как ее семья в Свиндоне соберется на кухне за столом. Уже тогда она была чужой для них со своими столичными манерами и лондонским акцентом, вместо уилтширского. Бедная мама! Какой обеспокоенной и встревоженной казалась она с этой ее дрожащей верхней губой, означавшей, что бедняжка вот-вот разрыдается, – этот признак знали все в семье, равно как и то, что отец тут же обязательно обнимет ее и приласкает. «Да ладно тебе, мать. И почему бы ей не выйти за него? Он славный парень и не виноват, что у него кожа другого цвета. Да и потом, что такое цвет кожи? Все равно что хороший загар, только и всего».

Но мать не понимала. Она считала, что Мэрион со своими манерами и речью могла бы выйти за какого-нибудь банковского служащего, и тогда бы им не было стыдно за нее перед соседями. Они могли бы гордиться дочерью. А вот Хадида соседи никогда не примут. Для них он всегда будет чужаком, «туземцем»… Разве не они, эти «туземцы», имеют по полдесятку жен? Хадиду и в голову не могло прийти, насколько она тогда была близка к тому, чтобы поддаться на уговоры матери…, этой маленькой, похожей на ребенка, вечно озабоченной женщины, державшей все семейные сбережения в конвертиках на каминной кухонной доске. Там были и страховочные, и квартирная плата, и деньги на починку обуви, на бакалею и на мясо. Был там и конвертик с деньгами, отложенными на праздник, – обычно их хватало лишь на то, чтобы всей семьей прокатиться до Истбурна. Она помнит, как они едва сводили концы с концами, когда отец оставался без работы, и как она сама шла в школу в гимназическом платье, которое было куплено, будучи уже далеко не новым, и было так велико ей, что приходилось ушивать – на вырост. Она очень хорошо помнит, как мучительно было сознавать, что у тебя нет одежды, которая есть у других детей… Все это, казалось теперь, происходило сто лет назад.

Что ж, может быть, ей действительно нужно было выйти замуж за банковского служащего, обзавестись двумя детишками и прислугой и приглашать маму раз в неделю на чай…

«Да, я люблю его. Его нельзя не уважать, и…»

«Да он нормальный, мать. Такой же, как и мы. Стоит вместе со всеми в трактире и ждет, когда ему нальют кружку. Он славный малый и вовсе не виноват, что Господь дал ему кожу другого цвета, не как у нас. Не волнуйся ты, мать, он сумеет позаботиться о нашей девочке».

Помнит она и слова сестры, с которой делила спальню, когда приезжала домой на выходные: «Знаешь, сестричка, я просто не представляю, как ты можешь позволять ему дотрагиваться до себя». Эти слова приводили ее в бешенство.

Зато старший брат, который был уже женат и работал в железнодорожных мастерских, суровый, но очень добрый, говаривал: «Выходи за него, детка. Если тебе хочется, так ни о чем не думай, выходи. Только знай, жизнь не всегда бывает сахар. А мать переживет, свыкнется. Ты же знаешь, она всегда так – еще не потеряла, а уже плачет. Выходи за него и живи, как захочешь. Сама решай, никто не сделает этого за тебя».

И у каждого была своя точка зрения, только Хадид, казалось, понимал их всех. За одно только это она должна быть благодарной ему навсегда… Благодарной и преданной.

"Твоя семья такая же, как сотни семей у меня на родине.

Именно из таких людей и состоят народы…, из бедных и честных. Они с недоверием относятся к чужакам только потому, что и должны так относиться к ним. Ведь у них достаточно и своих проблем, чтобы еще понимать и чужие. У них свои страхи, свои трудности, но все это, по крайней мере, доступно их пониманию. Так зачем же им вникать в чужие проблемы? Впрочем, ты уже рассталась с ними и обратного пути нет…"

Интересно, что скажут ее родные теперь, прочитав новости в газетах? А может, ничего и не скажут? Просто каждый подумает свое. Мать, состарившаяся, но все такая же деловитая, наденет шляпку, возьмет хозяйственную сумку и отправится в мясную лавку…, и будет плотно сжимать дрожащие губы при встрече с соседками, которые, должно быть, уже тоже прочли новость в газетах, сидя утром за своими грязными от объедков кухонными столами… Мысленно представив себе эту картину, Мэрион вдруг ощутила острую тоску по дому. Он был так далеко и в то же время так близко. Что бы ты ни делала, подумала она про себя, ничто не сможет притупить эту боль… Ты можешь посылать им деньги, но они не возьмут много. Ты можешь писать им, но ни в одном письме тебе не удастся выразить то, что хочется. Возврата нет. Мэрион Хит умерла. Умерла давно. Вместо нее появилась Мэрион Шебир. Но теперь и часть Мэрион Шебир тоже умерла. Только теперь она со всей очевидностью поняла, что не должна была уезжать из Туниса. Но уже было поздно. Ей отведена определенная роль, и она должна ее играть до конца.

Уставив взгляд в переборку палубы, она вслух проговорила:

– Проклятые Хадид и Моци. Ненавижу обоих. – Потом, перевернувшись на живот и уткнувшись лицом в подушку, вдруг почувствовала, как у нее, как когда-то у матери, задрожала верхняя губа, а по щекам побежали давно сдерживаемые слезы.