Глава 7

На некоторое время после всех этих событий Кэтрин приобрела привычку соотносить все, что происходит, к дате ее заключения в тюрьму: то случилось до того, как меня посадили, а это после… Примерно так же и мы повели отсчет времени – до и после дерева-дома. Те несколько осенних дней стали для нас чем-то вроде отправной вехи.

Судья Кул отселился от своих детей и снял комнату в пансионе мисс Белл. Его переезд не особенно огорчил его сыновей, по крайней мере, они не возражали…

Пансион представлял собой массивную, коричневую каменную структуру, впоследствии перекупленный похоронной фирмой и ставший погребальным домом… Мне не нравилось даже проходить мимо него, поскольку у его крыльца всегда роились кучки женщин, приходивших в гости к мисс Белл посудачить о том о сем. Жизнь нашего городка во всех ее ипостасях проходила под их неусыпным контролем. Среди них особо выделялась дважды вдова Мэйми Кэнфилд, она специализировалась в определении беременности на глаз, не знаю, сбывались ли ее прогнозы, но по городку ходила история о том, как один из приметных горожан как-то предложил своей жене не тратить попусту деньги на доктора, если хочет установить, беременна ли она, – просто пройдись, мол, мимо Мэйми Кэнфилд.

До того как туда переселился судья Кул, единственным мужчиной в этом доме был Амос Легран. Для обитательниц пансиона он оказался подарком судьбы, ибо был осведомлен обо всех событиях, происходящих в городке, и он мог болтать часами, не умолкая. Амос неплохо чувствовал себя в этой обители одиноких женщин и пользовался всеми возможными благами, вытекающими из его статуса. Женщины соперничали между собой за право поштопать ему носки, связать ему свитер или напомнить ему о его же слабом здоровье – и на столе все самое лучшее шло в тарелку Амоса. Более того, на кухне постоянно толпились его поклонницы, которые пытались собственноручно приготовить ему пищу по своим чудесным рецептам.

Возможно, что и судья бы купался в их благосклонности, но судья отмахнулся от них всех, как от назойливых мух, чем вызвал волны недовольства и жалоб со стороны обитательниц заведения.

Та холодная, сырая ночь на дереве-доме сказалась на мне, и я слег с сильной простудой в постель. Верине было еще хуже. Наша нянька Долли тоже вовсю сопливила. Кэтрин прежде всего отстаивала свои позиции: «Долли, если ты будешь проходить мимо Той Самой, занеси ей это ведро или этот стакан, но, ради Бога, уволь меня от ее общества, ради нее я и пальцем не пошевельну. Мне от нее досталось сполна».

По ночам Долли готовила нам какие-то сиропы, что потихоньку снимали воспалительные процессы в наших глотках, затем суетилась вокруг печи, чтобы поддержать подугасшее за ночь тепло в нашем доме. Верина была уже не та, и помощь, что оказывала ей Долли, воспринимала как подарок небес: «Мы все вместе поедем куда-нибудь весной. На Большой Каньон, заодно и Моди Лору навестим, а хотите, поедем во Флориду – мы ведь никогда не видели океана…» Но Долли никуда особенно и не стремилась…

Доктор Картер регулярно нас навещал, и как-то утром Долли как бы невзначай попросила его померить ей температуру – что-то плоховато она себя чувствовала. Он померил ей температуру, прослушал ей грудную клетку и огорошил нас неприятной вестью – у Долли была пневмония, настоящая, хоть и в легкой форме, «пневмония на ногах», уточнил он.

– Никогда о такой не слышала, смешное название, – сказала она, смеясь, затем она затихла и, откинувшись назад, тут же уснула.

Почти четыре дня она проспала, так и не просыпаясь по-настоящему. Кэтрин неусыпно полубодрствовала-полудремала у ее изголовья, но всякий раз, когда я или Верина лишь только подходили на цыпочках к дверям комнаты Долли, Кэтрин в той же полудреме издавала густой, низкий, предупреждающий рык. Она настаивала на том, чтобы обмахивать голову Долли картиной Христа, словно в комнате было жарко, и в довершение всего она полностью игнорировала предписания доктора Картера – я бы не скормила эту дрянь и нашему кабану, говорила она, указывая на лекарства. Этим самым она совсем добила Долли, и доктор Картер заявил, что снимет с себя всю ответственность за исход болезни, если Долли не поместят в больницу. Ближайшая больница находилась в Брютоне, а это шестьдесят километров от нашего городка. Верина вызвала «скорую помощь» из этой больницы, но Кэтрин заперлась изнутри и заявила, что первый, кто попробует ворваться внутрь, сам будет нуждаться в «скорой помощи». Долли все еще не пришла толком в себя, она лишь умоляюще шептала: «Я никуда не хочу ехать, Бога ради, я не хочу глядеть на океан…»

К концу недели она, тем не менее, стала поправляться и даже могла сидеть на кровати, а вскоре вернулась к своей переписке с клиентами насчет средства от водянки. Она была расстроена тем обстоятельством, что ей не удалось за все это время удовлетворить запросы своих пациентов, заказов накопилась целая куча. Но Кэтрин как всегда поддержала ее – ничего, ничего, подожди чуть-чуть и мы снова встанем у бадьи.

Каждый день, часа в четыре, у ворот нашего сада появлялся судья Кул и свистел мне, чтобы я впустил его через калитку в саду, а не через парадный вход, не желая встречаться с Вериной, хотя та, в общем-то, и не возражала против его визитов – наоборот, на случай его прихода для него всегда были приготовлены бутылка шерри и коробка гаванских сигар. Обычно судья Кул не приходил без какого-нибудь подарка – это были либо пирожные из булочной Катидид или просто букетик хризантем. Кэтрин и здесь была начеку и отбирала цветы у Долли, мотивируя свой поступок тем, что якобы цветы высасывают все питательные элементы из воздуха.

Кэтрин так никогда и не узнала о брачном предложении судьи, но она чувствовала, что творится что-то неладное, и при его визитах всегда была на страже, как часовой, и, прикладываясь потихоньку к шерри, бесцеремонно влезала в разговор судьи и Долли. Но, по-моему, Долли и судье уже не о чем было говорить, даже оставшись наедине. Они уже не так восторженно воспринимали друг друга. Вряд ли причиной была Долли – я думаю, что судья получил то, что хотел, – он нашел родственную душу, того единственного человека, кому он хотел раскрыться, кому он мог бы поверить самые сокровенные мысли и чувства свои. Но что делать, когда все уже сказано и нечего больше сказать…

Он садился на кровать возле нее, довольный и тем, что сидит рядом с ней и ничего не надо требовать взамен. Часто, когда Долли, еще слабая от болезни, вдруг заваливалась в беспокойный, тронутый остатками лихорадки сон, плача и дергаясь, судья осторожно будил ее, приветствуя ее возвращение из тяжелого мрачного полусна ослепительной нежной улыбкой…

Когда-то, до нашего дерева-дома, Верина не разрешала нам иметь радио – мол, там одни мелодии-дешевки, чепуха всякая, нечего засорять свои мозги и в конце концов все стоит денег, однако доктор Картер убедил Верину купить радио для Долли, поскольку период выздоровления мог затянуться, а радио было бы полезно для поднятия духа. Верина купила радиоприемник, вполне возможно, за порядочные деньги, но внешне выглядел он ужасно, с жутким, почти необработанным корпусом. Я отнес его на задний двор и покрасил в розовый цвет. Поначалу Долли вроде бы без энтузиазма отнеслась к радио, но по прошествии некоторого времени его нельзя было выковырнуть из ее рук даже ломом. Приемник всегда нагревался так, что в нем можно было выводить цыплят – Долли и Кэтрин гоняли по станциям с утра до вечера. Больше всего они любили прослушивать репортажи футбольных матчей. Долли просила судью не объяснять правила игры:

– Ну, пожалуйста, не надо, – противилась она. – Понимаешь, Чарли, везде должна быть своя тайна, а я как раз люблю тайну – все кричат, орут, им так хорошо, а если бы я знала, из-за чего, собственно, они кричат и отчего именно им так хорошо, мне не было бы так хорошо. – Судья бывал иногда несколько сбит с толку и даже раздражен, поскольку он так и не смог научить Долли болеть за какую-либо команду. Она полагала, что выиграть должны обе стороны: – Ведь они все такие хорошие ребята!

Из-за радиоприемника у меня с Кэтрин даже перепалка вышла. Как-то раз, днем, по радио транслировали внутриштатовское конкурсное выступление Мод Риордан. Я очень хотел послушать тот концерт, но Кэтрин уперлась намертво и, выбрав игру между командами Тулэйна и Джорджии, просто не подпускала меня даже близко к аппарату.

– Да что с тобой, Кэтрин? Вечно ты чем-то недовольная, эгоистичная, вечно все делаешь по-своему, ну почему?! Почему ты стала даже хуже, чем Верина когда-то?!

Казалось, тот моральный ущерб, который она понесла в результате памятного столкновения с законом, она решила компенсировать, удвоив энергию своего присутствия в доме Тальбо; и мы вынуждены были терпеть ее индейскую кровь, ее тиранию. В тот день, однако, Долли встала на мою сторону:

– Пусть Коллин послушает Мод Риордан. Она наш друг…

Все, кто слушал в тот день Мод Риордан, сошлись во мнении, что Мод заслужила первое место – но она завоевала второе и получила право обучаться в университете с большой скидкой в оплате. Не знаю, как она, но ее семья была рада и второму месту своей дочери. Но все равно это было несправедливо, что она на втором месте, она играла лучше того парня, что взял первый приз. Она сыграла отцовскую серенаду, и мне показалось, что она прозвучала ничуть не хуже, чем в тот раз, в лесу. С того дня я начал пописывать нечто вроде стихов, стараясь припомнить все детали ее очарования, ее волосы, ее лицо… Судья прибыл в тот день как раз вовремя, чтобы присоединиться к нам и вместе послушать тот концерт, и я думаю, больше всех в тот день была рада Долли – для нее мы как бы снова воссоединились и стали снова одной командой, как тогда, на нашем дереве…

Вскоре я встретил на улице Элизабет Хендерсон. Она была только что из косметического салона – ее волосы были завиты в мелкие кудряшки, ее ногти сверкали от лака и она на все сто выглядела, как совсем взрослая барышня. Я помню, что выдал ей какой-то комплимент, и она ответила:

– Это я так к вечеринке подготовилась. Кстати, как твой костюм? Готов? – Тогда-то я и вспомнил, что на носу был Хэллоуин, и на вечеринке по просьбе Мод и Элизабет я должен был выступить в роли предсказателя судеб, гадалки. – Ты что, забыл?! О Боже, Коллин! Как ты мог?! Мы так работали! Как собаки! А миссис Риордан приготовила настоящий пунш. Так что, может быть, и что-нибудь такое, ну, веселое… Знаешь, это так же в честь победы Мод, и потому что она… – Элизабет глянула на унылый строй домов и уличных фонарей. – Она собирается уехать для учебы в университете.

Мы оба почувствовали себя одиноко после этого известия. Нам обоим расхотелось идти своей дорогой. Я предложил Элизабет проводить ее до дома. По пути мы остановились в булочной Катидид, для того чтобы заказать торт на Хэллоуин, и миссис Каунти, в фартуке, блестящем от кристалликов сахара, вышла к нам поинтересоваться насчет здоровья Долли.

– Она должна поправиться. С ума сойти – пневмония на ногах, вот у моей сестры была настоящая пневмония – так она все время провела в постели. Но это же прекрасно, что Долли на своей кровати, а не где-нибудь еще… дома она обязательно поправится. Теперь-то мы точно можем посмеяться над этой историей. Я тут приготовила бублики, так ты отнеси их Долли и передай привет ей от меня…

Мы с Элизабет съели большую часть этих бубликов еще по дороге домой. Затем она пригласила меня к себе, и с молоком мы их и прикончили.

Сейчас там, где раньше находился дом Хендерсонов, располагается бензозаправочная. А тогда в том доме было пятнадцать комнат со стенками, сбитыми кое-как, и, скорее всего, он подходил бы больше для животных, если бы не умелые плотницкие руки Райли. Во дворе его усадьбы стоял небольшой сарай, который так же служил Райли чем-то вроде мастерской и уединенного убежища, где он мог быть самим собой. Он находился в этом сарае часами, выстругивая доски и рейки. Полки на стенах ломились от предметов его давних, еще детских увлечений: змеи, пауки, пчелы, законсервированные в спирту, летучая мышь, уже разлагающаяся в банке, модели кораблей. К тому же его детское увлечение таксидермией привело к созданию собственного пованивающего зверинца из чучел самых разных зверей; среди экспонатов был безглазый кролик с позеленевшим уже мехом и обвислыми, как у гончей, ушами, и прочие бывшие звери, для которых лучшим местом был бы какой-нибудь скотомогильник.

Я уже наведывался к Райли – пуля Большого Эдди Стовера раздробила ему плечо, и в результате ранения Райли вынужден был носить гипсовый фиксатор, который, по его словам, весил не меньше ста фунтов и под которым постоянно чесалась заживающая рана. Из-за своей раны Райли не мог ни машину водить, ни гвоздя забить нормально, и поэтому ему ничего не оставалось, как бесцельно слоняться и размышлять о своем печальном положении.

– Если хочешь найти Райли, то он в сарае, но, я думаю, с ним сейчас Мод, – сказала Элизабет.

– Мод Риордан? – спросил я, удивленный этим обстоятельством, ибо всякий раз, когда я приходил к нему, он настаивал на том, чтобы мы проводили время именно в том сарае, и как он хвалился: мол, это единственное место в его усадьбе, куда не смела ступить нога женщины.

– Она ему что-то читает, кажется, пьесы или стихи. Мод просто душечка. И вроде бы мой брат никогда и не относился к ней нормально. Но она решила не ворошить прошлое. Я думаю, что тот злосчастный выстрел Большого Эдди изменил его. С любым бы так случилось, я думаю. Человек сразу становится другим, что ли, более внимательным к другим, и вообще, к другим вещам, на какие он раньше и внимания не обращал.

Сарай, затененный фиговыми деревьями, находился на задворках усадьбы. Курицы плимутрок бродили по его ступенькам, поклевывая редкие, принесенные ветром, последние в этом году семена подсолнечника. На дверях все еще читалась старая выцветшая надпись «Осторожно». Мне стало как-то неловко. Изнутри раздавался голос Мод, голос, наполненный поэзией и воодушевлением. Я устроился под окном сарая и стал украдкой наблюдать за ними. Мод читала ему какой-то стих, а Райли, казалось, был полностью поглощен починкой старого будильника и абсолютно глух к поэтическим изыскам Мод. Время от времени он ковырял пальцем в ухе, словно пытаясь снять раздражение. Затем, в тот момент, когда я уже занес руку, чтобы постучать в окно и напугать их, Райли отложил в сторону свой будильник, подошел к Мод сзади, нагнулся и резким движением захлопнул книгу. Своей подвижной рукой он схватил прядь ее волос и стал тянуть ее вверх – она подчинилась беспрекословно. От того, что далее произошло, меня охватило неизведанное мной ранее чувство, мои глаза стали слезиться, словно от этой пары исходил какой-то яркий режущий глаза свет, – они стали целоваться, и, судя по всему, они это делали не первый раз.

Менее чем неделю назад я доверился Райли (поскольку он был человеком бывалым в этих вопросах) и признался, что питаю определенные чувства к Мод, а теперь… как мне хотелось в тот миг стать великаном и, подняв сарай до небес, трахнуть его о землю так, чтобы он разлетелся на мелкие щепки, или же снести дверь и, войдя внутрь сарая, обличить их в неверности и пригвоздить к позорному столбу.

Хотя… Хотя в чем я мог обвинить Мод? Независимо от того, как она отзывалась о Райли, я всегда знал, что она далеко неравнодушна к Райли. Не то, чтобы промеж нас было какое-то недопонимание, напротив, в принципе, мы были хорошими друзьями, особенно в последние годы.

Когда я уходил с заднего двора, куры насмешливо кудахтали мне вслед…

Уже на выходе из усадьбы меня остановила Элизабет:

– Что-то ты не задержался с ними?! Или их там нет?

Я сказал ей, что не захотел прерывать их занятие. Они были так поглощены им.

Но мой сарказм не достиг своей цели. Она все слишком серьезно воспринимала. Несмотря на то, что, в общем-то, она была девушкой довольно неординарной.

– Не правда ли, чудесная поэзия? – спросила она.

– Чудесная.

– Коллин, ради Бога, что это ты дрожишь весь?!

– Ничего особенного, просто простудился.

– Ну-ну, надеюсь, что до вечеринки ты поправишься. Только, пожалуйста, не забудь про костюм. А Райли появится в роли дьявола.

– Как раз по нему роль.

– Да, и еще, если ты помнишь, ты должен быть наряжен, как скелет, а остался всего день.

У меня не было никакого желания идти на вечеринку. Как только я добрался до дома, я приступил к написанию гневного письма Райли Хендерсону: «Дорогой Райли».

Нет. Я вычеркнул слово «дорогой» – пойдет и просто Хендерсон.

Хендерсон, твое предательство не прошло незамеченным. На страницах своего письма вначале я описал все этапы наших взаимоотношений, нашу дружбу, истоки нашей дружбы, и чем дальше я писал, тем больше одолевали меня сомнения – да мог ли такой человек так подставить меня? Перечитав письмо заново до конца, я понял сквозь волны душевных излияний, что по смыслу речь идет о том, что он – мой лучший друг, почти брат. Я швырнул недоконченное письмо в камин и пошел к Долли спросить насчет моего костюма для вечеринки, что должна была состояться вечером следующего дня. Долли была не очень-то умелой портнихой и едва справлялась с элементарными швейными операциями. Кэтрин была ей под стать, но в ее характере было отстаивать свою компетентность именно в тех областях деятельности, где она наименее компетентна. Она послала меня в магазин Верины за самым лучшим черным сатином, что есть в продаже. Требовалось семь метров.

– Семь метров как раз то, что надо, и тебе хватит, и нам с Долли достанется на подклад для юбок.

Я стрелой смотался туда и обратно.

Дальше еще веселее – она сняла с меня все мерки, но так и не смогла переложить эти данные в свои схемы кройки и шитья. Наконец, начался сам процесс.

– Вот этот кусок, – приговаривала она, отрезая метр полотна, – сделает кого угодно душкой, а этот, – сталь ножниц снова хищно засверкала, – этот кусок неплохо пойдет и на мои старые одежки.

С тем, что осталось, вряд ли можно было бы прикрыть срам карлика – и эта обрезь предназначалась мне на костюм.

– Кэтрин, сейчас мы не должны думать о своих нуждах, – предупредила ее Долли.

Они работали почти весь день без перерыва. Судья Кул, пришедший как обычно навестить Долли, был рекрутирован для продевания ниток в иглы – это была работа, которая вызывала отвращение у Кэтрин:

– Мне противно делать это – как будто червей на крючок насаживаешь.

После ужина она сказала, что на этом хватит, и отправилась домой. Но желание во что бы то ни стало закончить работу и, может быть, страсть поговорить накрепко охватили Долли.

Игла в ее руках путешествовала вверх-вниз, прошивая дорогой сатин, сопровождаемая словесным аккомпанементом:

– Как ты думаешь, Верина позволит мне провести вечеринку? Ведь теперь у меня так много друзей! Смотри, Райли, Чарли, миссис Каунти, а еще Мод и Элизабет! Весной в нашем саду, и чтобы обязательно были шутихи. А ты знаешь, мой отец был весьма искусен в шитье. Как жаль, что я не унаследовала эту его черту. Раньше много мужчин умело шить, а у папы приятель был вот мастер по шитью – сколько призов он получил за свои стеганые одеяла. Еще папа говорил, что так он расслаблялся после тяжелой работы на ферме. А знаешь, Коллин, пообещай мне кое-что… понимаешь, сначала я была против твоего приезда к нам, ну, ты знаешь, я считала, что это неправильно, когда мальчика воспитывает кучка старух, со своими предрассудками и придурью. Но что сделано, то сделано, и сейчас меня уже это не беспокоит, ты молодец, у тебя будет все, как надо… Но ты мне пообещай, Коллин, пообещай, что ты будешь внимателен к Кэтрин, потом… когда меня не будет… не перерасти себя… не забывай о ней… Иногда по ночам я не сплю и все думаю о ней, боюсь, она останется совсем в одиночестве. – Она протянула мне мой наряд. – А ну-ка, примерь, пойдет ли?

Костюм жал в паху и на заднице висел, как изрядно поношенные семейные трусы у дряхлого старика, внизу брюки были широки, как клеши закоренелого моряка, один рукав не дотягивал до запястий, зато другой с лихвой прятал мои пальцы. По мнению Долли, костюм получился, конечно, не очень-то и стильный, но зато, когда мы нарисуем на нем кости серебряной краской… Держись, Хэллоуин!

– Верина как-то раз купила банку серебряной краски флагшток покрасить, но потом ей не понравилось, как правительство собирает налоги, и краска так и осталась… она где-то на чердаке, такая маленькая баночка. А ну-ка, загляни под кровать – видишь там мои тапочки?

Ей было запрещено вставать, но даже и Кэтрин оказалась бы бессильной остановить ее в тот момент.

– Да ладно, сиди уж, – и сама нашла свои тапочки.

Часы на здании суда пробили одиннадцать, что означало десять тридцать – достаточно темное время суток в городе, где двери респектабельных домов закрываются на замок в девять. Создавалось впечатление, что было еще позже, поскольку в соседней комнате Верина захлопнула свои гроссбухи и легла спать. Мы вытащили керосиновую лампу из кладовки и полезли на цыпочках вверх по лестнице. Там, на чердаке, было холодно, мы поставили лампу на бочку и немного задержались возле нее, словно у печи погреться. Головы манекенов, что когда-то помогли Верине продать шляпы из Сент-Луиса, наблюдали за нашими передвижениями по чердаку. Чердак был почти до отказа забит разной рухлядью. Каким-то образом мы задели коробку с консервами, и содержимое покатилось по полу с глухим стуком.

– Осторожно, ради Бога, – захихикала Долли. – Если Верина услышит, она позовет шерифа.

Из шкафчика мы извлекли бесчисленное количество щеток, моток праздничных гирлянд. Найденная наконец краска оказалась не серебряной, а золотой.

– Это же даже лучше, – успокаивала меня Долли. – Ты только посмотри, что мы еще нашли.

То, на что она обратила особое внимание, оказалось старой коробкой из-под обуви, перевязанной бечевкой.

– Мои ценности, – сказала Долли, открывая ее при свете лампы. Пустые пчелиные соты, высохшее гнездо шершня и высохший до каменного состояния, уже ничем не пахнущий апельсин. Кроме того, она показала голубое яйцо сойки, завернутое в хлопковую вату.

– Я очень хотела его, и Кэтрин взяла да и украла его для меня, это был ее подарок на Рождество. – Она улыбнулась, при свете лампы ее лицо казалось как вызывающим и дерзким, так и беспомощным одновременно. – Чарли сказал, что любовь – это цепочка из привязанностей и душевного расположения. Надеюсь, что ты слушал его и понял. Потому что, если ты любишь, скажем, одну вещь, ты можешь полюбить и другую, это очень личное свойство, иметь что-то в жизни на сердце… ты в состоянии простить все. Да, увы. Мы все еще не покрасили тебя. Я хочу разыграть Кэтрин, мы скажем, что мы заснули, а в это время какие-то маленькие люди дошили наш костюм. То-то ее удар хватит!

Наконец она взяла кисть и, обмакнув ее в краску, приступила к рисованию скелета вживую, ибо костюм был на мне.

– Я знаю, что это может быть щекотно, – сказала она, проведя первый мазок по моей груди. – Только не дергайся, а то я все испорчу.

Затем кисть заскользила по остальным участкам моего тела, выводя кости скелета.

– Ты уж, пожалуйста, запомни все комплименты, их будет много, и ты мне о них расскажешь – какой костюм я тебе сделала. – Скромность в тот миг на некоторое время оставила Долли. Наверное, я был весьма смешон в этом черно-золотом костюме-капкане, ибо Долли была просто не в состоянии сдерживать смех всякий раз, когда смотрела на меня. – А теперь ты должен покружиться, так краска быстрее высохнет, – дразнила она меня. Она широко распростерла свои руки и стала разворачиваться, видимо, пытаясь либо показать мне, как это делать, либо для того чтобы пуще подразнить меня, но на половине оборота вдруг остановилась, как будто натолкнувшись на другого, невидимого танцора. Еще миг, и она полетела на пол, прижав руку к сердцу.

Где-то далеко просвистел паровозный свисток, и только тут я, очнувшись от оцепенения, заметил, как выпучились у нее глаза и как лицо ее стало подергиваться в судорогах. Обняв ее, пачкая ее еще не высохшей краской своего дурацкого костюма, я заорал во всю силу своих легких:

– Верина, кто-нибудь, да помогите же мне!

– Тише, дорогой, тише, – прошептала Долли.

Если посреди ночи в каком-либо доме зажигаются огни, то чаще всего это не к добру. Кэтрин сновала из комнаты в комнату, включая свет там, где он не горел, пожалуй, годами. Дрожа внутри своего нелепого костюма, я сидел на скамье рядом с судьей Кулом. Он примчался сразу, как только узнал о случившемся, успев только накинуть плащ-дождевик на фланелевую пижаму. Всякий раз, когда мимо проходила Верина, он, смущаясь, поджимал свои голые ноги, словно застенчивая девушка. Попозже, заинтригованные неожиданным светом в наших окнах, собрались наши соседи. Очень осторожно они пытались выведать, что же у нас произошло. На крыльце Верина объявила им, что у ее сестры Долли Тальбо сердечный удар. Доктор Картер никому из нас не позволил войти в комнату Долли, и мы спокойно восприняли его запрет, даже Кэтрин, что сотворила всю эту иллюминацию, не перечила ему и лишь напряженно ждала исхода, опершись о дверь комнаты Долли.

В холле на вешалке одиноко висела бархатная шляпка Долли, та самая, с вуалью…

В тот момент я вдруг отчетливо понял, что Долли оставила нас… Но в моем воображении я видел ее, я видел ее и последовал за ней, через площадь, к церкви, а затем и на поле индейской травы, что засверкала под ее ногами. Так далеко пришлось ей идти к месту своего последнего пристанища.

Последний раз я и судья Кул прошлись за город вместе в следующем сентябре… В остальные месяцы мы не так часто виделись с ним – как-то раз мы встретились на площади, и он предложил мне навещать его в любое время, когда я захочу. Но, однако, всякий раз, когда я проходил мимо обители мисс Белл, я отводил свой взгляд.

Где-то я читал, что прошлое и будущее формируются в виде спирали, один виток переходит в следующий и предсказывает его содержание. Может быть… Но моя собственная жизнь казалась мне лишь последовательностью замкнутых кругов, без той свободы, гармонии и плавности, что характерны для спиралей. Моя жизнь не скользила по виткам судьбы, а просто падала с одного кругового уровня на другой. А промежутки между теми падениями, когда не знаешь, куда падать, полностью меня ослабляли. После смерти Долли на некоторое время я просто завис, болтаясь между уровнями.

Моей навязчивой идеей стало свободное и праздное времяпровождение. Я часами болтался в кафе Фила, выигрывая в пинбол свое пиво, хотя, вообще-то, продажа пива несовершеннолетним была у нас запрещена, но хозяин заведения, малый по имени Фил, имел на меня свои виды – еще бы, этот мальчик должен унаследовать деньги самой Верины Тальбо. Он надеялся, что затем я возьму его в партнеры по гостиничному бизнесу.

До блеска смазав волосы бриллиантином, я мотался по соседним городкам на танцы, светил фонариком и кидал мелкие камешки в окна подруг своих, вызывая их на свидание.

Я познакомился с какими-то сомнительными личностями. Например, я знал одного негра – фермера, что тайком гнал и продавал «левый» джин под названием «Желтый Дьявол». Я старался держаться тех, у кого была машина. Дом Тальбо стал для меня невыносимым. Сама атмосфера давила на меня. А кухню оккупировала какая-то мелкая деваха-негритянка. Она днями напролет напевала свои глуповатые, но бодрые песенки. Поварихой она оказалась совсем никудышной. Герань на окне пропала. Я одобрил решение Верины уволить негритянку. Я думал, это вернет Кэтрин назад.

Но случилось обратное. Кэтрин наотрез отказалась иметь что-либо общее с домом Тальбо. Она удалилась в свой домик посреди овощного поля, захватив с собой радиоприемник Долли.

– С меня достаточно. Теперь я на пенсии – я отдыхаю, – говорила она.

Отдых сделал ее совсем круглой от жира, ее ноги стали огромными, и ей пришлось основательно разрезать свою обувь, чтобы ее можно было носить. Она усвоила старые привычки Долли, но в более извращенной форме – она безо всяких ограничений поглощала все сладкое и мучное, конфеты, торты, пирожные, и при этом с грехом пополам ей удалось втиснуться в старые платья Долли – Долли все еще была с ней, с Кэтрин, хотя бы благодаря этим платьям.

Мои визиты к ней для меня были сущим наказанием. К ней я шел, обычно скрепя сердце, виня себя за то обещание, что я когда-то дал Долли. Но по мере того как летели дни, я стал пропускать один день, затем два, три, и наконец я отсутствовал у нее целую неделю. Ей тоже мое общество особого удовольствия не доставляло. Но где-то в душе я все еще не осознавал этого, до тех пор пока в один ясный день она не ткнула меня лицом в то новое, что появилось между нами. Она просто взяла и вытащила из своего рта хлопковую набивку, без нее ее речь была для меня так же неразборчива, как и для всех других. Это случилось как раз в тот момент, когда я что-то сочинял ей на ходу, чтобы быстрее удрать. Она лишь открыла крышку-заслонку пузатой печи и выплюнула свой хлопковый кляп в огонь. Ее щеки сразу ввалились, от этого она выглядела какой-то замученной и усталой. Я думаю, что это не было жестом мести или неприятия меня более как компаньона, нет, скорей всего, тем самым она показала мне, что я свободен от всяких обязательств перед ней – у нас было разное будущее.

Несколько раз Райли катал меня на своей машине – но все равно в своих развлечениях я уже не мог полагаться на него – он стал человеком дела. Он купил небольшой участок земли в пригороде и, пригнав трактор и прочую технику, стал обустраивать те земли. Он хотел построить там дома. Кое-кого из местных состоятельных людей зацепила другая идея – построить в городе шелкопрядильную фабрику и чтобы на равных паях владельцами выступали все горожане, по его расчетам, фабрика дала бы городу неплохую прибыль и, кроме того, возросло бы население города. Помню, что даже нечто вроде рекламного листка появилось в нашей газетке о том, что город должен гордиться тем, что еще способен производить таких людей, как Райли Хендерсон. Он отпустил усы, арендовал офис, и его сестра Элизабет стала в нем секретаршей. Мод Риордан поступила в университет, и Райли, захватив с собой сестер, каждые выходные ездил к ней, без сестер никак нельзя было обойтись – уж очень скучали они по Мод. Помолвка Райли и Мод была объявлена в городской газете на первое апреля.

Они стали мужем и женой в середине июня, состоялась торжественная церемония, при которой я был шафером, а судья Кул – дружкой. За исключением сестер Хендерсон, подружки невесты были не из нашего городка, а из ее университетского окружения. Газета назвала их блестящим будущим. Все получилось просто прекрасно. Красиво. Как у людей. Горы подарков. Цветы. Я тоже подарил им кое-что – шесть кусков душистого мыла и пепельницу.

После свадьбы я пошел с Вериной, под сенью ее зонтика. Это был яркий солнечный день, жара стояла неимоверная, и впереди еще было долгое-долгое лето, а затем осень, снова зима – нет, скорее не спираль, а круг, замкнутый круг под тенью зонта. Сердце мое сжалось. Пора…

– Верина, я хочу уехать…

Мы уже стояли у ворот сада.

– Я знаю. Я и сама хочу… – сказала она, закрывая зонт. – Я надеялась, что поеду с Долли, что покажу ей океан.

Слегка ссутулившись, Верина больше не производила впечатление женщины высокой и грозной. Бог мой, как я мог когда-то бояться этой женщины! Хотя это была та самая Верина, некогда грозная, непоколебимая, собственноручно собирающая ренту, устанавливающая свои правила, свои порядки, твердая. Когда она перестала обходить своих арендаторов и должников, требуя деньги, люди взволновались не на шутку. Женщины твердили о жалкой судьбе одинокой женщины, мужчины поносили доктора Морриса Ритца – это тот маленький урод добил ее.

Три года назад, когда я вернулся в город, моей первой задачей было проверить все документы и бумаги дома Тальбо, среди всех прочих бумаг и личных вещей Верины я наткнулся на почтовую открытку. Она была датирована двумя месяцами спустя после смерти Долли, на Рождество, из Парагвая, и гласила следующее: Как мы здесь говорим – Filiz Navidad – с Рождеством. Скучаешь ли ты по мне? Моррис.

И я вспомнил, читая эту открытку, как иногда далеко был ее взгляд, устремленный куда-то вдаль, как ее слегка затуманенные глаза смотрели мимо собеседника. И в тот день, на свадьбе, ее глаза были неожиданно влажными, но и взор ее был наполнен какой-то внутренней силой – надеждой?

– Должно быть, это будет очень долгое путешествие, я тут решила кое-что распродать из своего имущества. Мы могли бы отправиться на корабле, ты тоже никогда не видел океана.

Я сорвал веточку дикого винограда, что змеился по ограде, и разорвал ее в клочья. Этот жест не остался незамеченным Вериной.

– Ах, ну да… – сказала она, несколько сбитая с толку, и затем уже более деловым голосом спросила: – Да, кстати, а что ты бы хотел в этой жизни?

Где-то ближе к сентябрю я позвонил судье, попросил его о встрече, надо было попрощаться с ним. Чемоданы уже были запакованы. Амос Легран постриг меня на дорогу.

– Смотри там аккуратнее, Коллин, дай им жару.

На мне были новый костюм и новые туфли.

– Да ты ли это тот самый Коллин Фенвик?! – воскликнула миссис Каунти. – Адвокатом, наверное, станешь? Ты уже на него похож. Нет, дорогой, я тебя целовать не буду, а то замараю твою красоту… а ты пиши нам обязательно, ладно?!

В обители мисс Белл мне сказали, что судья уже куда-то вышел. Я нашел его на площади, и старая, прячущаяся доселе где-то в тайниках моего сердца боль слегка коснулась меня – высокий сухощавый старик, с цветком розы в петлице пиджака – он сидел на скамье среди других болтающих, подремывающих, чего-то ждущих ветеранов нашего города. Он взял меня за руку и отвел в сторону, потом мы немного прошлись с ним по нашим улочкам, он рассказывал мне веселые истории о своих студенческих годах. И так мы оказались на дороге, ведущей в Приречные леса. Вот она, эта дорога… а там дальше – дерево-дом. Я закрыл глаза, чтобы зафиксировать в своей памяти эти образы, ибо я не особенно-то и верил, что вернусь когда-нибудь сюда, и я не мог предвидеть того, что эта дорога и дерево-дом будут преследовать меня всюду и всегда…

Казалось, что никто из нас двоих не знает, куда мы бредем. Мы взобрались на кладбищенский холм. Оттуда открывался вид на все, что лежало вокруг нас. Мы, рука об руку, спустились на луг индейской, уже припеченной летом сентябрьской травы. Волны цветовых оттенков перекатывались по поющим стеблям и листочкам, и мне вдруг захотелось, чтобы и судья услышал, и слушал песни, о них Долли когда-то мне сказала – это луговая арфа, она расскажет вам истории тех, кого нет уже с нами… И мы слушали…