"Конан и грот Дайомы" - читать интересную книгу автора (Мэнсон Майкл)

ГЛАВА 2 ОСТРОВ И ГРОТ

Игра с тучами, волнами и ветром позабавила Его. Конечно, эти стихии являлись лишь жалким подобием материальных субстанций и трансцендентных сил, присущих Предвечному Миру. Там, в холодной бездне, бушевали приливы и отливы таинственных эманации; там рождались и умирали зоны времени; там потрясали эфир столкновения звезд. Там, одним движением мысли, можно было испепелить или создать огромный каменный шар, окутать его воздухом, водами и облаками, взрастить остроконечные пики горных хребтов, а затем разжечь под ними пламя и выпустить его на свободу – чтобы полюбоваться яростным борением земной тверди и внутреннего огня. Там…

Впрочем, Он пребывал тут, а не там, и Ему приходилось ограничивать свою склонность к преобразованиям и метаморфозам. Будучи Духом Изменчивости, Он не собирался отказываться от своих игр с живыми и неживыми субстанциями – тем более, когда Избранник просил об этом. Он не отказывал ему в помощи, лишь изредка удивляясь, сколь мелочны и ничтожны его просьбы: расправиться с непокорным слугой, превратив мятежника в волка или полярного медведя, засыпать снегами усадьбу какого-нибудь жалкого ванахеймского князька, проявившего непочтительность… Или, как сейчас, погнать на юг тучи и воды, занести ледяной молот над далеким островом, ударить, сокрушить… И все – ради женщины!

Пусть необычной, пусть одаренной крохами божественной мощи – но все-таки женщины!

Надо надеяться, что теперь Избранник получит ее и успокоит тем свою душу. Иначе… Иначе еще две-три такие же демонстрации могущества, и она покорится. Женщины всегда покоряются сильным!

Но порой ничтожность цели раздражала Его. Избранник явно изменял высокому призванию, позволяя женским чарам возобладать над сердцем своим, склоняясь душой к плотским наслаждениям. А ведь этот прах земной был одним из лучших! Одним из самых умных, твердых, холодных и жестоких! Он был магом!

Среди мириадов людей всех минувших поколений Он предпочитал именно таких. Магов не пугали чудеса; чудеса являлись их ремеслом. И внезапно возросшая мощь не вызывала у них удивления: ведь каждый из них жаждал могущества и молил о нем богов или демонов, готовый отдать за него свою бессмертную душу. Что же поражаться, если желанная сила вдруг пробуждалась в них, сокрушала соперников и врагов, покоряла стихии, уничтожала армии и города? Маги были любопытны и изобретательны; их фантазии казались Ему гораздо хитроумней того, что приходило в головы земным властителям, воинам и полководцам.

Но временами Он все же воплощался и в них, превращая вождей варварских племен в великих завоевателей и владык, разбойников с большой дороги – в венценосных королей, творя из безродных наемников повелителей царств и империй. Эта игра тоже развлекала Его – не меньше, чем иные представления, где актерами служили ветры и воды, тучи и снег, подземный огонь, реки раскаленной лавы и облака пепла. Главное, чтобы Избранник мыслил о величественном и грозном: о кровавой войне, о захвате неведомых земель или о разрушении собственного царства в пламени пожарищ, реве вулканов и грохоте взбунтовавшихся вод.

Тот, кто хотел лишь покоя, сладкой еды, хмельного питья и женских ласк, становился Ему неинтересен.

Ураган отбушевал.

Буря кончилась неожиданно, как будто враз иссякли силы ветров и туч, морских валов и вьюжной метели. Черный смерч исчез, в воздухе потеплело, облака разошлись, и жаркие солнечные лучи согрели капитана «Тигрицы». Он разделся: стащил сапоги, снял штаны, кожаную куртку и холщовую рубаху, оставшись в одной набедренной повязке. Ремень с кинжалом затянул на поясе – этот стигийский клинок длиной в три ладони был сейчас его единственным оружием. Впрочем, он полагал, что опасаться нечего – вряд ли на острове выжила хоть одна живая душа или крупный зверь. Быть может, спаслись мыши, забившиеся в норки… Да и те, скорее всего, были раздавлены камнями.

Нагой, он побрел вдоль берега, поглядывая на солнце. Глаз Митры бесстрастно сиял в небесах, взирая на хаос и разрушение, царившие вокруг. Миновал полдень, но до вечера было еще далеко; значит, шторм, сгубивший «Тигрицу», бушевал полтора дня – капитану помнилось, что первые порывы ветра налетели позавчера, перед закатом. Полтора дня! Срок между жизнью и смертью… Тогда корабль его был цел, и экипаж – жив; все восемьдесят с лишним молодцов с Барахского архипелага, матросы, гребцы, лучники, мастера абордажа, паруса и секиры… Теперь они лежали на дне, у берегов этого проклятого островка, а остов разбитого судна торчал на белых клыках рифов, напоминая китовый скелет, обглоданный акулами… Похоже, не спасся никто, подумалось капитану. Его барахтанцы были крепкими парнями, но ни один не мог сравняться выносливостью и силой с ним, с вожаком пиратской вольницы. Ни Харат, парусный мастер, ни силач Стимо, который мог в одиночку вытянуть тяжелый якорь со дна морского, ни стрелок Ворон, попадавший в кольцо за пятьдесят шагов… Ни кривоногий шкипер Шуга – тот, с переломанными ребрами, камнем, пошел на дно… Прах и пепел! Отличное судно, отличный экипаж! И – ничего… Только измочаленный остов на белых зубьях скал, торчавших у входа в бухту…

Но он ошибался: у самой кромки прибоя лежало нечто темное, какая-то масса неопределенных очертаний. Подойдя ближе, он увидел расщепленную, битую на камнях деревянную фигуру тигрицы и привязанное к ней тело Харата. Звериная пасть была по-прежнему грозно разинута, но в ней уже не сверкали клыки из зуба акулы, и на месте выточенных из янтаря глаз зияли две темные впадины. На то, что осталось от Харата, парусного мастера, лучше было не смотреть. Кровавое месиво, пожива Нергала…

Вытащив кинжал, он перерезал веревку, поднял труп на руки и вошел в воду – туда, где поглубже. Потом опустил тело на дно и смыл кровь Харата с плеч и груди. Барахтанцы были лихими мореходами, детьми океана, и лучшая могила для любого из них – морские воды. Там, в тишине и покое, и будут они лежать, все восемьдесят с лишним… будут ждать, когда капитан присоединится к ним на Серых Равнинах… будут глядеть, отпустит ли он обещанный пинок Нергалу…

Угрюмо усмехнувшись недавнему своему бахвальству, он вернулся к наполовину просохшей одежде, связал ее в узел и направился в глубь острова. Тут, на берегу, было нечего делать – разве что отдать последний долг погибшим, перечислив их имена и совершив возлияние крепким барахтанским вином. Но вина под руками не имелось, и он подумал, что товарищи простят его.

Он шел среди обломков разбросанного камня и поваленных древесных стволов, внимательно оглядываясь по сторонам и мурлыча песню – заунывный мотив, который тянули его гребцы, наваливаясь на весла. Голос у него был сильный, и хотя в глотке пересохло, звуки разносились далеко окрест, тревожа мертвую тишину.

«Прах и пепел, – подумал он, – хоть бы Шуга, старый пес, остался в живых! Было бы с кем перемолвиться словом…»

Но Шуга, скорее всего, уже шагал вниз по узкой тропинке, спускаясь на Серые Равнины и мысленно подсчитывая свои грехи. Он сам сделался прахом и пеплом.

Но пепел молчал. И молчали раздробленные в щебень камни, и мертвые изуродованные деревья, и кусты, выдранные с корнем, и вспаханная, иссеченная земля, где увядшие травы и цветы мешались с кровью и плотью мертвых животных. Судя по изобилию всей этой погибшей растительности, раздавленным плодам и звериным останкам, островок еще недавно цвел пышным садом, какого не было ни у владык Турана, ни у привыкших к утонченной роскоши повелителей Офира, Шема и Аргоса. Видать, Митра благословил эту таинственную землю в океане, одарив ее светом и теплом! Митра благословил, а темные боги позавидовали и наслали небывалый ураган, ибо отродьям тьмы всякая красота – что бельмо в глазу…

Он огляделся. Взгляд его скользил по взметенному серому песку, по рухнувшим пальмам – они напоминали сейчас огромные растрепанные метлы, по темным стволам дубов и буков с переломанными ветвями, по раздавленным в слизь нежным цветам магнолий, до сих пор испускавшим сладкий и тревожный аромат, по раздробленным камням и валунам, смешавшимся с древесной плотью, по зарослям бамбука, похожим теперь на щетину, плод стараний неумелого брадобрея… И все-таки остров был прекрасен! Пусть он хранил лишь остатки былой прелести, но внимательные взоры находили их тут и там, словно следы былого изящества черт и благородной красоты на лице покойного.

«Кром! – подумал капитан. – Эта несчастная земля достойна погребального гимна!»

Он зашагал дальше, оглашая окрестности новой песней, не то стараясь подбодрить себя, не то желая вселить надежду в истерзанный мир, который видели его глаза.

Тут он смолк, размышляя над тем, что никто не добрался вплавь до этого таинственного берега – только он сам да Харат, прибывший сюда не в лучшем виде.

Проклятье Нергалу! Проклятье смрадным морским демонам! Его команда, его прекрасное судно! Его стремительная «Тигрица», память о смуглокожей Белит!

Он чувствовал себя так, словно Кром вырвал у него печень. Именно печень, а не сердце; киммерийцы, его народ, считали печень средоточием жизненных сил.

Миновав полосу поваленного леса, он очутился на поляне, где был приготовлен и стол, и дом, и ужин, и питье. Среди разворошенной травы струился ручеек с мутной водой; рядом валялся рухнувший сикомор, чьи ветви еще сохранили остатки листвы и могли послужить укрытием; под ним лежал олень. Падающее дерево переломило зверю хребет, и теперь с одной стороны ствола торчали круп и задние ноги, а с другой – вытянутая в предсмертной агонии шея и голова с ветвистыми рогами; раскрытые мертвые глаза взирали на мир с жалобным удивлением.

Печальное зрелище! Сразу три покойника: зверь, дерево да испоганенный ручей! Но капитан «Тигрицы» смотрел на это иными глазами: мясо, укрытие и пресная вода. Заметив это место, он напился, но есть не стал. Хотя сырая оленина не внушала ему отвращения, он мог еще потерпеть. Быть может, удастся найти кремень… или дерево, подожженное молнией… Дохлый олень не денется никуда – никуда, кроме его желудка.

За поляной вновь начинался бурелом, и тут капитан приостановился, впервые отметив нечто странное: среди поваленных деревьев были и тропические породы, какие доводилось ему лицезреть в далеком Пунте, в Зембабве и Стигии, и золотистые сосны, что росли в Киммерии, и угрюмые асгардские ели, и особый вид акации, произраставшей только в Кхитае. Вспомнив про пальмы, дубы и вывороченный с корнем сикомор, он задумчиво покачал головой. Казалось, чья-то воля собрала на этом островке растения со всех концов земного круга; быть может, то было случайностью, быть может, совсем наоборот. Но ни один человек не мог бы справиться с такой гигантской работой – свезти сюда деревья со всех стран, со всего Туранского материка!

Простой человек не справился бы, – мысленно отметил он, пробираясь через завал, – но кто говорит о простом человеке? В мире немало людей, одаренных таинственными и страшными силами, а кроме них есть еще и демоны, духи, призраки, боги… Быть может, этот остров являлся обителью какого-то божества или мага? Но это казалось странным; ни колдун, ни тем более бог не позволили бы свершиться такому чудовищному опустошению. Тут он припомнил слова покойного Шуги – о том, что буря наслана – и вновь призадумался. Не попала ли несчастная «Тигрица» меж молотом и наковальней, в схватку неких могущественных стихий?

За буреломом нашлось почти нетронутое место: три скалы, прикрывавшие небольшой овальный пруд и клочок зелени на его берегу. Одна скала, торчавшая поодаль, напоминала серую округлую слоновью спину; в ней было пробито отверстие, из которого в пруд низвергалась струйка чистой воды. Две другие, соприкасавшиеся боками, походили на розовые гранитные клыки. Они были вдвое выше, чем утес-слон, с обрывистыми склонами и остроконечными вершинами; у их подножий, в траве, почти не тронутой ураганом, стояла беседка. Шесть невысоких пальм с густыми кронами, служившими крышей, шесть опор, перевитых лианами… Это могло оказаться игрой природы либо творением неведомого и искусного садовника.

Поразмыслив, капитан остановился на последнем варианте: водосток в серой слоноподобной скале имел явно искусственное происхождение. Значит, на острове были люди – и, судя по всему, не простые. Чего же они прячутся, эти чародеи?

Он опустился в густую траву рядом с беседкой, одолеваемый усталостью. Ночь и день, и снова ночь, и целое утро его могучее тело и сильные мышцы противились сну, его руки сжимали рулевое весло, его голос гремел над палубой «Тигрицы», ободряя экипаж, его глаза озирали мрачную громаду туч… Теперь он чувствовал, что силы его на исходе. Вернуться к мертвому оленю и съесть кусок мяса? Или поспать здесь, в беседке у пруда, под защитой розовых скал-клыков?

Он еще решал эту проблему, когда на берегу водоема, в десяти шагах от него, возникла фигура девушки. Вероятно, он задремал на миг, ибо не видел, как и откуда она появилась; быть может, выскользнула из-за груд поваленных деревьев, или обогнула серую скалу, или вынырнула из пруда, волшебным образом не замочив своих легких одеяний. Как бы то ни было, она была здесь, и сон отступил, побежденный любопытством.

Некоторое время они в молчании взирали друг на друга. Девушка была высокой и гибкой, с фигурой Изиды, с формами соблазнительными и, в то же время, девственно-строгими. Лицо ее поражало: огромные нечеловеческие глаза, изумрудные зрачки с вертикальным кошачьим разрезом, пунцовые губы, нежный атлас щек и водопад рыжих кудрей, в беспорядке струившихся по плечам. Плечи же, как и стройные ноги выше колен, были обнажены, да и прочие части тела просматривались вполне ясно: воздушный хитончик не скрывал ничего. Ни маленьких упругих грудей, ни перламутровой раковины живота, ни округлых и в меру полных бедер, ни лона, покрытого золотистыми волосками. Озаренная солнцем, она была прекрасна, как дикая орхидея из заповедных рощ богини любви!

Капитан сглотнул слюну.

– Кром! Или я сплю, или духи острова решили подшутить надо мной… Откуда ты взялась, красотка? Как твое имя?

Пунцовые губы шевельнулись:

– Гость первым называет себя.

Голос ее был тихим и мелодичным, но слова звучали отчетливо, словно удары корабельного гонга. Капитан усмехнулся и протянул руку на восток – туда, где за океанскими волнами лежали просторы Туранского материка.

– Там меня называют Конаном, – произнес он. – Иногда – Конаном-Варваром или Конаном из Киммерии, иногда – Амрой, что значит Лев, иногда другими именами. Я – странник, искатель славы и богатств.

– Здесь ты найдешь и то, и другое, – по-прежнему негромко ответила девушка. Потом, склонив прекрасную шею, добавила: – Я – Дайома. Дайома, которая служит Владычице этого края.

Конан поскреб небритую щеку.

– Владычица? Выходит, у острова есть хозяйка?

– Да, как у всякой древней земли. А эта земля очень древняя, Конан. Осколок Атлантиды, память о допотопных временах… Но вряд ли ты об этом слышал.

– Слышал. И не только слышал, – на губах киммерийца промелькнула задумчивая усмешка. На мгновение ему показалось, что над ухом вновь раздался клекочущий хриплый голос призрака, Небесной Секиры, творения божественного Кователя из Атлантиды. Потом голос смолк, и взгляд Конана вновь обратился к девушке.

– Говоришь, Владычица? И сколь она сильна?

– У нее хватает силы, чтобы властвовать над всеми этими землями, – Дайома плавно повела рукой, обозначив и недалекое побережье, и пруд между скал, и рухнувший лес, усеянный обломками камня.

– Немногое же осталось от ее земель, – пробормотал киммериец. – Знавал я кутруба по имени Шапшум и всяких других тварей – вроде демона Аль-Киира или Морат-Аминэ… Так вот, все эти ублюдки, собравшись вместе, не смогли бы натворить такого разора, как утренний ураган. Видно, твоя Владычица не очень-то сильна, если допустила такое!

Девушка встряхнула головой и улыбнулась; блеснули жемчужные зубки, рыжие локоны заплясали по плечам.

– Не будем говорить о ней. Здесь только ты и я – чего же больше?

– Это верно, – протянул Конан, внезапно обнаружив, что рыжеволосая красавица приблизилась к нему на три шага. От нее пахнуло ароматом цветущих магнолий – горьковато-сладким, томительным, опьяняющим. – Здесь только я и ты, Конан и Дайома… Ну, и чего же тебе надо?

– Гость, опять же, должен первым высказать свои желания… – Ее улыбка сделалась лукавой. – Ну, и чего же тебе надо?

– Вина и еды. Еще – поспать.

Дайома приблизилась еще на три шага. Теперь киммериец видел, как напряглись ее соски под полупрозрачной тканью хитона.

– Ты уверен? Может быть, есть что-то другое, чего ты жаждешь больше вина и еды? Не говоря уж о сне?

– Может быть.

Он поднялся, расстегнул пояс с кинжалом и швырнул его в траву. Не отказывайся от того, что дают боги, промелькнула мысль. Сегодня они послали эту девушку, прислужницу местной Владычицы; послали ее прежде пищи и вина. Так тому и быть! Он возьмет этот дар, а потом и все остальное, что ему предложат… Кажется, речь шла о славе и богатстве? Неплохо, совсем неплохо! Слава, богатство, красивые девушки, мясо и вино… Что еще нужно человеку?

Только вино должно быть обязательно барахтанским, подумал он, протягивая руки к улыбавшейся Дайоме.

Первый голод был утолен, но только первый голод; впереди уже виделась бесконечная череда пиров, роскошных празднеств плоти, расточительных торжеств и любовных экстазов. Ее избранник был могуч и неистощим; трижды он заставил ее стонать от восторга и извиваться в траве, кусая губы. А ведь он устал! Очень устал! Ночь и день, и снова – ночь и день… Двое суток на качающейся палубе корабля, влекомого бурей; ни поспать, ни перекусить… И все же он оказался таким, как она предполагала: могучим и неистощимым.

Владычица подняла руки, и служанки осторожно и нежно извлекли ее из нефритовой ванны, из хлопьев ароматной пены, взметнувшихся над зеленым полупрозрачным камнем грудой невесомых белых облаков. Мягкая льняная ткань коснулась ее кожи; вытирая госпожу, служанки трудились с благоговением, словно имели дело с хрупкой статуэткой кхитайского фарфора. Все они были красивы, хотя и не так, как восставшая из ванны Владычица; одна острым лукавым личиком походила на лису, другая, белокожая и кроткая, на голубку, третья, черноглазая, с яркими губами – на обезьянку, четвертая – на шуструю проворную белочку. Собственно говоря, они и были лисой, голубкой, обезьяной и белкой, превращенными в девушек магическим искусством Владычицы – как и остальные ее слуги и стражи, произошедшие от зверей. И в каждом оставалось нечто характерное, нечто едва заметное, но ощутимое, напоминавшее о прежнем существовании.

Льняная ткань сменилась губкой, пропитанной ароматическим бальзамом; она ласкала кожу, придавая ей блеск и неподражаемый аромат. Владычица, не замечая искусного массажа, думала о своем.

Тысяча путей ведет к сердцу мужчины; какой же избрать? Тот, с кустистыми бровями, надменный властолюбец с севера, был пленен ее телом и колдовской властью; он жаждал овладеть и тем, и другим. Но пришелец из волн морских не походил на стигийского колдуна. Конечно, он наслаждался ее прекрасной плотью, но достаточно ли этого, чтобы его удержать? Возможно, ему захочется разнообразия? Что ж, она могла надеть личину смуглой черноволосой стигийки, шемитки с полными грудями и золотистой кожей, белокурой голубоглазой аквилонки, огненной заморанки, нежной и страстной вендийки… Она, Владычица иллюзий и снов, некогда пленившая самого Ормазда, могла предстать любой из тысяч красивейших женщин мира – неповторимая, соблазнительная, опытная в искусстве любви. Будет ли он доволен? Прислужница-Лисичка набросила на нее тунику из желтого кхитайского шелка, невесомую, как туман над водой, расшитую золотыми хризантемами – желтое и золотое шло к ее глазам и волосам. Голубка и Белочка уже занимались прической, сооружая из пышных рыжих прядей корону о семи листьях-зубцах, вплетая в волосы изумрудные нити, скалывая их жемчужными заколками и филигранными гребнями из орихалка. Владычица повела взглядом в сторону Обезьянки, застывшей в ожидании приказаний.

– Зеркало!

Зеркало было тотчас поднесено: блистающий серебряный овал в оправе слоновой кости. Полюбовавшись несколько мгновений своим прелестным лицом, Владычица молвила:

– Не это! Подай магическое зеркало, моя милая.

Обезьянка метнулась к туалетным столикам – вычурным, с изящно изогнутыми ножками и расписными фарфоровыми медальонами, подхватила магический кристалл, поднесла госпоже. Чуть скосив глаза, Владычица заглянула в хрустальную глубину и улыбнулась: ее возлюбленный спал. Спал прямо на траве, в пальмовой беседке – там, где она покинула его. Он был совсем нагим, и мощные мышцы бугрились на его плечах и груди, а руки – сильные руки, чьи объятия она успела изведать – были раскинуты в стороны. Одна покоилась на рукояти кинжала, украшенного самоцветами, другая мертвой хваткой сжимала пучок травы. Лицо спящего было мрачным, и Владычица, сосредоточившись на миг, узрела, что видятся ему гибнущий корабль и трупы моряков, идущие ко дну. Почти не приложив усилий, она наслала другие сны: свой облик, свою нежную грудь с алыми ягодами сосков у его рта, свои руки, ласкавшие его крепкую шею. Черты возлюбленного разгладились; теперь на губах его заиграла мечтательная улыбка.

Пусть спит, пусть! Пусть видит сны и мечтает о ней!

Лисичка, склонившись к ее ногам, шнуровала сандалии из золотистой, в цвет тунике, кожи. У них был высокий каблук, что придает женским ногам соблазнительное изящество и стройность, розы из мелких изумрудов, обрамлявшие носки, и длинные шелковые ленты, коими надлежало многократно обвить лодыжку и голень, завязав изящным узлом под коленом. Лисичка была мастерица вывязывать хитрые узелки – вероятно, такое уменье сохранилось у нее с прошлых времен, когда она ловко путала следы в дубовых аквилонских лесах. Но теперь ее задачи были сложнее, намного сложнее!

Потрепав ее по медовым волосам, Владычица снова заглянула в зеркало. Ее киммериец уже пробудился и теперь сидел, протирая кулаками глаза. С каждым движением мускулы, будто гладкие змеи, переползали от плеча к локтю, темные встрепанные волосы свешивались на лоб, четко очерченные губы кривились в зевоте.

«Милый! – подумала она, ощущая вкус его поцелуев. – Милый, ты не должен торопиться. Я еще не готова!»

Но он уже встал и принялся натягивать свою отвратительную одежду – рубаху из парусины, которой можно было бы ободрать полировку с мебели, штаны, вонючую куртку бычьей кожи и сапоги, годившиеся разве что для заточки ножей – столь шероховатыми и грубыми были их голенища. Потом он перетянул талию ремнем и сунул за него кинжал с двумя крупными рубинами на рукояти и россыпью фиолетовых аметистов – единственную вещь, которая не оскорбляла взора Владычицы своим безобразием.

«Еще немного, – промелькнуло у нее в голове, – еще немного, и ты оденешь бархат и шелка, милый! Да, бархат и шелка, и тонкие кружева, и драгоценности, каких не видел ни один король, ни один принц твоих варварских земель!»

Ее прическа уже была завершена: корону из рыжих локонов венчала маленькая брильянтовая диадема, на чистый высокий лоб спускалась цепочка с лунным камнем, ее символом, знаком ее власти над снами и иллюзиями, подаренным самой Иштар. Невольно она взмолилась к ней, испрашивая покровительства в любви и в то же время размышляя о своем киммерийце. Как все-таки удержать его? Великолепием и красотой? Богатством и негой? Изысканными любовными ласками?

Она предчувствовала, что даже готова применить силу… Не только силу над миром сновидений, дарованную ей богами, но и обыкновенную грубую силу, дремавшую сейчас в самой дальней камере ее огромного дворца. И, будто ощутив это ее намерение, Серый Камень дрогнул на железном постаменте, и в сердцевине его, твердой и крепкой, промелькнула искра. Впрочем, она тут же исчезла, и камень вновь стал камнем – бесформенным, шероховатым и грубым, размером в шесть с половиной локтей и цветом, напоминавшим серое ненастное небо. Безжизненный обломок по-прежнему стыл в своем подземелье, холодный и мертвый, угрюмый, как породившая его скала; лежал и ждал своего часа. И час этот приближался.

Но еще не наступил! Не наступил, ибо Владычица не явилась пока избраннику своему во всем блеске прелести и красоты, во всем могуществе и силе, во всем богатстве и власти. Быть может, он соблазнится чем-нибудь? Не властью, так красотой, не силой, так богатством…

Голубка набросила ей на плечи великолепную мантию, расшитую изображениями лунного серпа, из тонкой ткани дзонна, которую не умели ткать ни в древней Стигии, ни в изысканном Офире, ни в далеком Кхитае. И немудрено – в ткань эту, вместе с нитями паутины, вплетали серебряные лучи луны.

Лисичка и Белочка суетились вокруг Владычицы, надевая на пальцы ее драгоценные перстни, на шею – изумрудное ожерелье, на запястья – браслеты из бледносияющего орихалка. Обезьянка, как было велено, держала зеркало; и там, в прозрачной глубине кристалла, маячила темная мужская фигура, бредущая к побережью. Он шел туда, куда она сказала: к бухте, простиравшейся за белыми клыками рифов, к утесам, что высились справа от воды, и к гроту, зиявшему в скалистой стене. К ее гроту.

В уши Владычицы вдели серьги – изумруды в оправе из брильянтов, две крохотные звездочки, сиявшие зеленым и белым. Теперь она была готова! Распахнулись тяжелые створки дверей ее личного чертога, вспыхнули огни в тысяче светильников, выстроились слуги и стражи, блестя одеждами и доспехами, полилась негромкая мелодия флейт. И под их нежные звуки Владычица направилась к мраморным ступеням, ведущим наверх, к просторному гроту на морском берегу.

– Рубите мачты, ребята, и снасти рубите тоже! – бурчал Конан, пробираясь по песку, заваленному камнями, увядшими листьями пальм, водорослями и обломками раковин. Он старался не глядеть в ту сторону, где на рифе застыли жалкие останки «Тигрицы»; это зрелище не прибавляло ему хорошего настроения. Солнце шло на закат, и от скал и истерзанной пальмовой рощи уже протянулись длинные тени. Пора было позаботиться и о ночлеге! А также – о пище и вине.

Как там сказала зеленоглазая девчонка? Встань лицом к воде, и справа будут скалы, а в них – пещера… Да, пещера, где живет Владычица… Видать, дома поприличней у нее нет, коль ютится в дыре под скалами… Или усадьба ее разрушена бурей? Кром, даже крепостные стены и башни не устояли бы в такой ураган! Ладно, прах и пепел с этими стенами и башнями; сохранился бы погреб! В погребах держат припасы: нежную копченую свинину, говяжьи ребра и ляжки, бараньи туши, колбасы и овечий сыр, муку и мед, орехи, сушеные фрукты и вино… Особенно вино, размышлял Конан, надеясь, что у Владычицы острова хватило ума попрятать все съедобное, что нашлось в доме – в погреб или в пещеру, все равно. Он сильно проголодался, ибо любовные утехи всегда разжигают аппетит, но ужинать сырой олениной ему не хотелось. Да и зачем? Ведь рыжая – перед тем, как исчезнуть, – сказала, что Владычица ждет гостя в своем гроте и готовит целый пир. Конан же был не из тех людей, что являются на пиры сытыми.

Однако, шагая вдоль скалистой стены, он размышлял не об одном лишь мясе, хлебе и крепких напитках; его томило любопытство и желание узнать, сколько у местной Владычицы таких пригожих служаночек, как та рыжая.

Побыла она с ним недолго, но вроде бы осталась довольной, а потом исчезла, шепнув насчет грота и намечавшегося торжества. Видать, госпожа ее была женщиной гостеприимной и к странникам относилась с доверием – иначе с чего бы ей посылать красивую служанку в утешение мореходу, выброшенному на остров ветрами и волнами?

Грот Конану удалось найти без труда. Небольшая округлая бухта, при входе в которую потерпела крушение «Тигрица», открывалась на запад, и последние солнечные лучи высветили обширный проем в скальной стене. Теперь он понимал, почему рыжая сказала «грот», а не «пещера». В пещеры ведут узкие ходы, тоннели либо незаметные расселины в горах; в пещерах темно, точно в брюхе Нергала, мрачно, сыро и холодно; в пещерах чувствуешь, как давит сверху громада камня и земли. Иное дело грот, открытый солнцу и ветрам, светлый, с широченным входом, с полом, усыпанным мягким песком. Обнаружив его, Конан сразу же заметил, что внутри, напротив входного проема, что-то мерцает и посверкивает – да так, что больно глазам.

Это оказались врата, огромные врата, отлитые из бронзы и украшенные изображениями луны и звезд. Насчет их материала у киммерийца зародились некие сомнения; он никак не мог решить, бронза то была или нет. Но кто же станет покрывать створки ворот пластинами чистого золота? Это было бы слишком расточительно – или явилось бы свидетельством такого безмерного богатства, какого он и представить не мог.

Замерев посреди грота – обширной ниши в скале, достигавшей пяти человеческих ростов – он с изумлением рассматривал отделанную бледно-желтым металлом арку и чеканные узоры на огромных дверях. Поверхность их словно бы плыла перед глазами: то казалось, что она отливает рыжинкой подобно золоту, то отблескивает красноватым оттенком бронзы, то исчезает вообще, обратившись в грубую первозданную скалу. Такими же зыбкими, текучими, были и магические символы, изображенные на створках: знаки луны вращались медленно, неторопливо, тогда как звезды кружились в стремительном хороводе, иногда собираясь в привычные созвездия, иногда вытягиваясь в большие спирали или вовсе исчезая.

Конан глядел на это чудо, и в практичном его уме начинали возникать новые мысли. Пожалуй, не приходилось тревожиться за погреба и запасы Владычицы: тот, кто сумел сотворить эти магические двери, мог побеспокоиться о собственной безопасности. А также о безопасности своей челяди, своих слуг и служанок – и рыжих, и черноволосых, и всех прочих, сколько бы их не оказалось за этими врезанными в скалу вратами. Кром! Выходит, зеленоглазая девчонка не врала насчет силы своей госпожи!

Увлеченный этими раздумьями, он даже не дрогнул, когда мерцающие створки с тихим шелестом разъехались в стороны, открыв широкую лестницу белого мрамора, полого уходившую вниз. По лестнице двигалась пышная процессия: девушки в ярких разноцветных одеждах, с диадемами в высоко подобранных волосах; мужчины, облаченные в сиреневые, палевые и лиловые плащи, державшие в руках светильники – не факелы или масляные лампы, а сиявшие ровным светом шары на серебряных стержнях; другие мужчины, в доспехах из панцирей морских черепах, инкрустированных золотом и перламутром, с трезубцами и обнаженными волнистыми клинками, с секирами в форме полумесяца, с боевыми молотами, остроконечными или загнутыми словно клюв коршуна. Некоторые из этих воинов вели тигров, леопардов и черных пантер в шипастых ошейниках – вели не на цепях, а на шелковых лентах или тонких ременных поводках; и это показалось Конану столь удивительным и необычным, что он не сразу заметил ту, что выступала во главе процессии.

Но заметив, уже не мог отвести от нее глаз. Он не мог бы сказать, как и во что она одета: плащ и туника ее, и корона рыжих волос, и сверкающие искорки самоцветов казались неким воздушным золотистым заревом, на фоне которого выступало прекрасное лицо – с кошачьими зелеными зрачками, с алой раной рта, с ровными дугами бровей под высоким чистым лбом. Он сразу узнал ее и все же оставался в сомнении: она ли это или не она? Давешняя рыжеволосая девчонка была беспутной юной богиней, снизошедшей к простому смертному; теперь же богиня встречала его во всем блеске величия и красоты – так, как бессмертные являются великим героям и вождям, желая почтить их и намекнуть, что они равны – или почти равны – друг другу.

От блистающей толпы отделился человек в доспехах, украшенных полумесяцем, с гривой светло-желтых волос; чертами лица он напоминал льва. Низко поклонившись Конану, он произнес:

– Владычица наша приветствует тебя, странник. Ты – желанный гость в царстве ее, и все тут покорно твоим велениям: люди и звери, ветры и облака, деревья и травы. Ты, пришедший из волн морских, из мира тревог и суеты, обретешь здесь покой; ты – властелин наш, первый после Владычицы, и воля твоя – закон.

Первый после Владычицы, отметил Конан; значит, все-таки второй. Вторым он быть не привык, даже в гостях – и, тем более, после женщины. Но встреча, уготовленная ему, выглядела великолепной, и сейчас не стоило считаться местами. А потому, не отрывая глаз от прекрасного лица и стройной фигуры рыжеволосой, он произнес:

– Владычица добра ко мне, и боги вознаградят ее за гостеприимство.

«Еще как добра!» – подумал Конан, жадно уставившись на соблазнительную грудь хозяйки острова; теперь он не сомневался, что перед ним та самая зеленоглазая служаночка, что одарила его своими милостями в пальмовой беседке.

– Войди же во дворец Владычицы и вкуси отдых, – сказал воин-Лев, снова кланяясь и простирая руки в сторону лестницы.

Пестрая толпа придворных расступилась; женщины, мужчины и звери стояли теперь двумя шеренгами у мраморных перил подобно статуям, украшавшим тянувшуюся вниз лестницу. Владычица, должно быть, заметила откровенные взгляды гостя; по губам ее скользнула лукавая улыбка, голова в брильянтовой диадеме чуть склонилась; истолковав это как приглашение, Конан направился к пологим ступеням.

Они начали спускаться вниз, неторопливо и торжественно. Следуя за хозяйкой подземного дворца и вдыхая исходившие от нее горьковато-сладкие ароматы, киммериец то наблюдал за плавным раскачиванием бедер Владычицы, то с нескрываемым любопытством озирался по сторонам. Лестница уходила вглубь, так далеко, что никакие бури и ураганы, бушевавшие на поверхности, не могли обеспокоить обитателей подземелья; сотни сияющих шаров озаряли ее ярким светом, почти неотличимым от солнечного.

В молчании, сопровождаемые бесконечной процессией воинов и слуг, они миновали спуск и очутились в огромном круглом зале с потолком, напоминавшим шатер: колонны, украшавшие его, продолжались ребристыми выступами вдоль всего свода, соединяясь в центре его, где сверкала большая восьмилучевая изумрудная звезда. Исходивший от нее свет, зеленый и таинственный, смешивался с блеском белых шаров в руках слуг, и потому весь просторный чертог выглядел будто бы погруженным на шесть или восемь локтей в морские глубины, где солнечные лучи, еще сохранив свою силу, пронизывают толщу вод. Словно для того, чтобы подчеркнуть это сходство, стены зала промеж колонн были декорированы причудливыми раковинами и панцирями морских чудищ.

Отсюда они двинулись просторным коридором, который выводил в чертог поистине титанических размеров, тоже круглый, не меньше трехсот шагов в поперечнике. Вокруг стен его ряд за рядом шли балконы и галереи, соединенные изящными лестницами; понизу бежала круговая дорожка, выложенная плитками нефрита, лазурита и яшмы; на равных расстояниях зияли стрельчатые арки, ведущие в анфилады богато убранных покоев; потолок сиял небесной голубизной. Но главным был сад – пышный сад, обрамленный круговой дорожкой из цветного камня. Владычица обошла его почти целиком – быть может для того, чтобы гость мог полюбоваться лимонными и апельсинными деревьями в цвету, вдохнуть аромат пестрых орхидей, услышать тихий шелест серебристых ив, склонившихся над глубокой перламутровой раковиной бассейна, восхититься горкой из янтаря тысячи оттенков, засаженной маками, тюльпанами, лилиями и прочими цветами красных, оранжевых и желтых оттенков. Еще тут были фонтаны, в коих струилось вино (что Конан безошибочно установил по запаху), мраморные и порфировые беседки, прятавшиеся под ветвями развесистых дубов, дорожки, посыпанные цветным песком, изваяния богов и демонов стихий, статуи невиданных животных, клетки с яркими птицами, множество видов кустарника, цветы и маленькие каналы с прозрачной водой, над которыми были переброшены крохотные мостики, непохожие друг на друга, то плоские, то ступенчатые или выгнутые изящными арками.

Из этого чудесного сада они направились в анфиладу особо роскошных покоев, уставленных драгоценной мебелью – столами, инкрустированными редким камнем, креслами и диванами, обшитыми мягкой кожей, бархатом либо шелком, резными ларцами и сундуками, на крышках которых виднелись картины, выложенные цветным жемчугом, шкафами из черного и красного дерева с затейливой резьбой, хрустальными семисвечниками, в коих пылали все те же световые шары, кувшинами и вазами, то огромными, в человеческий рост, то совсем небольшими, величиной в ладонь, зато украшенными росписью в кхитайском стиле. Нашлось тут место и алтарям светлых богов, Митры, Ормазда и Исиды; перед ними курились благовония, сандал и мускус, наполняя воздух приятными запахами.

Впрочем, все эти чудеса вскоре утомили Конана; он жаждал поскорее добраться до пиршественного зала, а потом – до спальни хозяйки. Он не сомневался, что рано или поздно туда попадет. Эта рыжеволосая зеленоглазая красавица – безусловно, колдунья! – уже представила доказательства своего благоволения. И свидание в пальмовой беседке у скал, и пышная встреча на пороге подземного дворца, и обещания сделать его господином над людьми и зверями, ветрами и облаками, деревьями и травами – к чему бы все это? Ответ был только один, и Конан знал его так же четко, как семь молитв в честь Бела – божества, посылающего удачу ворам и авантюристам. Кстати, его изваяний он здесь не обнаружил и решил, что лукавый бог Заморы не удостоен почитания прекрасной хозяйки.

Итак, он следовал за ней, ступая грубыми сапогами по мягким шелковистым коврам и прихотливым мозаикам, принюхиваясь и прислушиваясь, надеясь уловить звон посуды, а также запахи жаркого и свежего хлеба. Но отвели его не за стол и не на ложе, а в чертог с бассейном, полным горячей воды и обнаженных прелестных девушек; они поджидали его с губками в руках, и Конан понял, что у блюда с мясом он окажется не скоро.

Так оно и случилось. Выбравшись из купальни, он попал в лапы брадобрею и массажисту, а когда с этими процедурами было покончено, киммериец обнаружил, что одежда его исчезла. Ему оставили только кинжал, древний стигийский клинок из Файона, чьи ножны, лезвие и рукоять вполне гармонировали с окружавшей роскошью. Вместо рубахи, штанов и просоленной кожаной куртки его облачили в одеяние из ткани, напоминавшей серебристую рыбью чешую или кольчугу: она так же сияла лунным светом, как иранистанский булат, но была шелковистой и почти невесомой. Вместо грубых сапог он получил башмаки из мягкой алой кожи, вместо своего ремня – пояс из перламутровых пластин, оправленных в золото; под конец на шею ему повесили драгоценную цепь, а темные волосы украсили изумрудной короной и жемчужными заколками.

В таком виде он и попал на пиршество, а после него – в опочивальню хозяйки, прекрасной Дайомы, Владычицы миражей и снов. Но все, что свершилось меж ними на убранном шелками ложе, было чистейшей реальностью, ибо в делах любви женщины не признают иллюзий.