"NEXT-3: Венок для Лавра" - читать интересную книгу автора (Карасик Аркадий)

Глава 11

Через полчаса после пленения Кирилла, Мамыкин передумал. Знал он за собой этот грешок: ляпнет сгоряча, потом походит, покормит собак, порассуждает и… поступает по другому, противоположному только что принятому решению. Гораздо безопасней держать узника не на знакомой всем барже, а на небольшом островке в незаконченной лаборатории. Управлять царством-государством можно и оттуда. К услугам хозяина — сотовая связь, факсы, услужливые шестерки.

Григорий Матвеевич переселился на остров в недостроенное жилое здание. Вернее вказать, дворец над водой. Жил он там холостяком, жена наотрез отказалась сопровождать мужа. Далеко от монастыря, да и жить в окружении грубых парней, лишить себя общения с подругами и знакомыми — будто попасть в заточение.

Где то она права — настоящее заточение — тюрьма, карцер. Ну, ладно он, требует бизнес, а женщина почему должна страдать? Вот и пусть молится в одиночестве, расшибает себе лоб, ставит свечки во здравие болящего супруга и за упокой его бандитских деяний.

Черницын станет ежедневно доставлять от нее длинные послания, от которых пахнет ладаном.

Мамыкин побродил по берегу острова, полюбовался заречными далями и вдруг вызвал Летуна. Недостроенное жильё не подходит для проживания, тем более, для работы. Ни сотовая связь, ни факс, ни посыльные не могут заменить ему непосредственного руководства районом. Лучше возвратиться на дебаркадер.

Григорий Матвеевич метался офлажкованным волком, он не знал, с какой стороны и кто угрожает его благополучию. Звериное чутье заставляло его то лететь на остров, то возвращаться в привычную комнату на старой барже.

В восемь вечера приехал на моторке толстый, неповоротливый боевик по кличке Бугай. Поднялся на палубу и вручил Черницыну черный портфель. Освободившись от опасной ноши, облегченно вздохнул, взял автомат и устроился на привычном месте — на корме.

Пашка отнес портфель в кабинет хозяина. Мама, как обычно, сидел в плетенном кресле и о чем-то размышлял. Его мучили сомнения, волновали происходящие в Москве события. Как бы они, эти события, не отразились на нём. Напрямую или рикошетом. Увидев первого шестерку, единственного человека, которому он более или менее доверял, изобразил приветливую улыбку.

— Что новенького, Пашенька? С чем пожаловал, голубчик?

— Вот, — протянул Черницын портфель. — Если не считать мелких долгов, это — последняя выплата за товар. Пока не пойдут новые партии, предоплаты не будет. Дилеры нервничают…

Мамыкин и сам знал о колебаниях рынка сбыта самопала и наркоты, но по обыкновению притворялся ничего не знающим лохом. Так удобней и безопасней. Подчиненным ни к чему догадываться о тревогах хозяина, на то они и подчиненные.

— Чего вдруг?

— Новая контора по борьбе начинает прижимать, а каналы для отмазки еще не налажены.

Они прошли в другую комнату. Мама, как и положено, впереди, шестерка — следом.

— Новые веники не долго чисто метут, быстро изнашиваются. Оглядятся борцы, войдут во вкус, и все — возвратятся на круги свои. Разве что драть станут больше, чем их предшественники.

Григорий Матвеевич рассеяно перекрестился на образа, торопливо пробормотал слова молитвы. Сейчас не до молений — бизнес не терпит промедления, а Всевышний простит. Вынул из потайного кармашка ключи с брелоком, вставил один из них в скважину замка, сбоку иконы, повернул. Портрет какого-то царского вельможи повернулся, открыв дверцу сейфа. Поворот другого ключа и сейф открылся.

— Давай, Пашенька, что там — в портфеле?

Сейф буквально забит пачками денег. Не российскими банкнотами — зарубежной валютой: баксами и «еврами». Черницын покосился на это богатство, глаза у него загорелись. Вот он, пистолет, под рубашкой — угостить Маму свинцом, выгрести из потайного сейфа желанные пачки и удрать на той же моторке…

Нельзя! Бугай услышит выстрелы, поднимет спящих или пьющих боевиков. Лучше дождаться более удобного и, главное, безопасного момента.

— Чего ты замер? Давай выручку!

Пришлось открыть портфель и передать хозяину десяток пачек, аккуратно заклеенных скотчем. Ничего не потеряно, успокаивал себя Черницын, порядок открывания сейфа он запомнил, случай использовать его еще представится.

Укладывая в сейф выручку, Мама говорил, не переставая, не шестерке, конечно, — самому себе. Любил размышлять вслух.

— В следующем году лагерь на острове откроем. Пацанов на сто пятьдесят, не меньше. Надо будет за зиму отобрать по городам и поселкам кандидатов в боевики. Которые еще без гнильцы, неприкаянные. Пора пришла создавать ядро, семена закладывать… Где отчетность?

Положив поверх денег два листка с цифрами и именами, Мама все так же методично закрыл дверку и возвратил портрет вельможи на прежнее место.

— Сейчас пойдём с тобой дышать свежим воздухом… Вот только, просьба одна имеется. Маленькая, с воробьиный коготок. Сделай такую милость — спустись в трюм, глянь Осипова. Ежели оклемался — пусть поднимется. А я пока погуляю по палубе, подумаю, отдохну. Сил нет глядеть на скорбную рожу Катьки. Достала баба своими проповедями до самых печенок-селезёнок.

Черницын понимающе кивнул и полез в трюм. Оттуда несло зловонием, плескалась вода, покрытая тиной, идти можно было только по мосткам, сколоченным на живую нитку из гнилых, не строганных досок. Если не ад, то его преддверие.

Метрах в двадцати от лестницы, ведущей на палубу, за столом, заставленным бутылями, колбами, пробирками при тусклом свете лампочки под жестяным колпаком колдовал Кирилл. Он что-то смешивал, добавляя белый порошок, смачивая его остро пахнущей жидкостью. Бормотал, обращаясь к вырезанному из журнала портрету Моно Лизы.

— Нормально, красавица, все получится. Сейчас мы с тобой такой взрывпакет соорудим, чертям тошно станет. Назовём его в вашу честь, Лизонька: «Букет Абхазии». Нравится? Или лучше — «До встречи на том свете».

Пашка остановился возле лестницы, молча поглядел на бывшего одноклассника. На душе — муторно, будто туда плеснули какую-то гадость.

— Кореш? — увидев «гостя», равнодушно осведомился Кирилл. — Плыви сюда, побазарим. Только гляди под ноги — прохудились мостки в моем «дворце», впору поломать конечности.

— Ништяк, я постою здесь, — нерешительно промолвил Черницын. Почему-то он побаивался узника. — Как живется?

— Терпимо, грех жаловаться… Кто тут у вас работал?

— Был один. Кликуха — Аптекарь. А что? Не нравится?

— Запущено все ужасно. Поэтому и выпускал козел некондиционную дрянь.

Невольно вспомнился немолодой мужик с растрепанной башкой и постоянными жалобными стонами. Очень уж переживал, бедняга, выпуская отраву. В последний раз Пашка видел его висящим в петле, с высунутым языком.

— Не знаю. Клиенты не жаловались, сам не пробовал.

Кирилл брезгливо поглядел на бывшего друга. Будто на зелённую тину под ногами.

— Все верно, дрянь ты не употребляешь — на идеи подсел. И на башли, которые получаешь от вонючей Мамы за то, что лижешь его задницу… Говоришь, был Аптекарь? Куда же он сплыл?

— Не сплыл — повесился на вытяжке.

— Так. Значит, повесился мужик, надышался… Сваливал бы ты отсюда, Павлик — хотя бы ради дочери. Слышишь, мускулистые безбожники бегают по палубе, а ты — под ними… Разве не чувствуешь? Везде — вонь несусветная… И ты тоже провонял…

Черницын сделал вид — не понял. На самом деле понял и… не обиделся. Кирюша прав — везде воняет мертвечиной. От прогнивших досок, заплесневелой воды, проржавелых бортов баржи, от бегающих по палубе угодливых парней…

— Ничего не чувствую. Обычный лабораторный запашек.

— Гниль несет, сладковатой смесью тления и дешевого одеколона. Классический фашистский аромат…

— Кончай травить, Кирилл. Мама просит подняться.

— Ну, ежели просит — поднимусь, пожалуй. Потрепемся с боссом, покалякаем…

Разговора наедине не получилось. В стороне, на расстоянии, достаточном, чтобы во время вмешаться в «дружескую» беседу, стояли три костолома. Или Мама побаивается своего избитого пленника, или решил еще раз продемонстрировать перед «гвардейцами» свою беспредельную власть.

— Хватит валять дурака, парень!

Кирилл настроен агрессивно. А что ему терять, если не Мама ему нужна, а, наоборот, он Маме? Любую грубость стерпит, любое оскорбление проглотит.

— Кто из нас валяет дурня, Григорий Матвеевич?

Мамыкин растерялся, но быстро пришел в себя. Ответил добродушно, будто погладил по голове малыша-несмышлёныша.

— Ну, я — человек серьёзный, занятой, для пустого базара нет времени. Это ты — вольная птица, ни обязанностей, ни работы.

Разговор походил на боксерский поединок. Молодой боксер в весе петуха наскакивал на матерого, выигравшего не одно сражение, ветерана, который отмахивался мягкими перчатками, снисходительно ухмылялся.

— Да ну? Такой весь из себя мощный и всевластный. Все его боятся, все трепещут. А он сам испугался, уже людей крадет…

— Какой ты «людь»? — снисходительно удивился Мамыкин. — Алхимик разве.

— Когда-то я и был юным химиком… И перестал им быть. А вот ты даже на начинающего шахматиста не тянешь.

И снова Мама не возмутился, хотя где-то внутри у него разгорался огонь, который он старательно пытался пригасить. Ибо гнев в задуманном покорении нужного для него человека — плохой помощник.

— Не обо мне речь, Кирилл.

— Речь всегда не о тебе, но всегда упирается в тебя.

Григорий Матвеевич положил на плечо «петушка» жалеющую руку, но Осипов вывернулся, стряхнул ее.

—У хорошего хозяина так должно и быть. Ибо он — голова, все остальные — руки-ноги, — помолчал и вдруг резко спросил. Будто нанес неожиданный удар, который должен сбить противника с ног. — Рыжему сболтнул чего-нибудь?

— Не сболтнул. Я по твоей милости испачкан, изгажен. Кому охота демонстрировать собственную грязь?

— Гляди, Кирилл, держи язык на привязи. Не забывай — мы в одной упряжке.

— Сначала все кости чуть не переломал, теперь для убедительности еще пальчиком погрози.

Огонь внутри разгорался. Он туманил мозги, заставлял сжимать пудовые кулаки. Как бы не разгорелся пожар. Мама мысленно пытался упокоиться, но желанное успокоение не приходило.

— Не, грозить больше не буду. Ни к чему это. Ты не из тех, которые ради собственного живота под удар подставляет родных. А они, твои родные у меня под колпаком. И мать и сеструха.

Кирилл растерялся. Он знал, что Мама слов на ветер не бросает. Значит, мать и сестра уже сидят в другом отсеке зловонного трюма и ожидают решения своей судьбы. Это решение — в его руках .

Григорий Матвеевич будто подслушал мысли пленника.

— Я предлагаю тебе полноценную жизнь, а ты кобенишься, как чистоплюйская институтка. Этого не хочу, того не буду. Противно.

Нет, этот паук не захватил его родных, успокоился Кирилл. Если бы они были на барже, Мама показал бы их узнику, насладился его страхом. Окимовский авторитет нагло блефует.

— Полноценной жизни на чужих костях не бывает.

— Ошибаешься, паря, все стоит и на костях, и на перегнившей плоти. То, что должно вымереть — вымирает, из тлена появляются свежие молодые росточки.

Бугай скучающе зевнул. Развели философию! Подвесить бы упрямца к потолку да обработать дубинками — по другому бы запел.

— Ты торгуешь не естественной смертью — искусственной. Потому что — палач.

— Все это придумано тобой, — миролюбиво, по отечески, промолвил Мама, пропустив мимо ушей слово «палач». — Гибель-порошок, гибель-воздух, гибель-вода, гибель-музыка, гибель-погода. Все в нашей жизни — гибель. Последний виток, Кирилл! Слепой, что ли? Дальше, за последним витком — смена! А хорошую смену нужно готовить заранее, за счет монстров, огромных городов! Так они же сами требуют афтаназии, мы лишь предоставляем востребованную услугу — ускоряем процесс конца света, который перестал быть светом… Кончай привередничать, побойся Бога!

Воспитывая спившегося Аптекаря, Григорий Матвеевич оперировал такими же приемами. Они, эти обманчивые «доказательства», настолько ему пришлись по душе, что он сам поверил в них. Поэтому, обрабатывая непокорного «алхимика», он легко и просто употреблял заученные наизусть фразы и сравнения.

— Я не Бога боюсь — черта, сидящего в тебе, Мама. Потому что Бог добрый, а ты — злой!

— Опять не то говоришь! Добренького Бога нет, он — безжалостен. Особенно, в последнее время. Да и есть причины гневаться.

— Надоело словоблудие! Давай по делу. Чего надо от меня?

Неужели удалось сломать упрямого парня? Мамыкин ободрился, принялся перечислять задачи, которые придется решать последователю Аптекаря. Вообще-то, перечислять — сильно сказано, ибо все проблемы умещаются в нескольких словах. Перевезти на новое место оборудование лаборатории — разобрать, потом собрать. Заново запустить производство самопала и «порошка».

Кирилл покорно согласился: разберёт, перевезёт, наладит.

Легкая победа над своевольным, дерзким парнем насторожила Григория Матвеевича. Снова возникло предчувствие неведомой опасности.

—Хочешь обмануть, да?

— Хочу, — безмятежно признался Кирилл, — но не буду. Потому что ты сам себя с упоением обманываешь. Да и за родственников страшно.

— Правильно мыслишь, молоток! Бояться всегда полезно…

— Точно сказано! Только я не за своих боюсь — за твоих…

Раздражённый авторитет, потеряв терпение, ударил дерзкого парня по лицу. Бугай подхватил его и, награждая пинками и зуботычинами, сбросил в трюм…

Дюбин, как и Мама, метался по городу, не зная, что делать, как поступить? Все попытки ударить по Лавру через его близких, заканчивались неудачами. А резерв энергии, о котором говорил швейцарский эскулап, похоже подходит к концу. Приступы беспамятства все чаще и чаще бросают его в черный туннель, возвращение к реальности происходит все медленней и медленней. «Азбука Морзе», состоящая из подмаргивающих точек и тускло мерцающих тире, не торопится превращаться в светлое пятно.

Рекомендуемые в зарубежной клинике методы лечения уже испробованы. Он горстями глотал таблетки, сбросил напряжение в постели с провизоршой, пытался мысленно воздействовать на поврежденную психику. Облегчение не приходило.

Остаётся единственное средство избавиться от мучений — покончить с Лавром и, как можно быстрей, мчаться в Швейцарию. Иначе ему грозит гибель в проклятом черном туннеле.

Итак, в первую очередь — месть. Что еще? Ах, да, как же он упустил — прощание с матерью. Сыновьих чувств Дюбин давно не испытывал, точно так же, как и дружеских, любовных или обязательных. Все это, по его мнению, не больше, чем отправление естественных потребностей, внедрённое в гены. Но, говорят, что материнская любовь исцеляет, вот и нужно попробовать это «средство», вдруг оно поможет.

Оставив «кадета» за углом, Дюбин медленно прошелся по знакомой улице, от угла до угла. По привычке проверялся. Вдруг его поджидают «гладиаторы» Юраша или парни из охраны Кирсановой? Странно, недавно приехал в Россию, а успел нажить столько врагов!

Убедившись в безопасности, Дюбин вошел в обшарпанный подъезд, поднялся на третий этаж. Звонить не пришлось — ключ от квартиры сохранился, его вместе с личными вещами возвратили выздоровевшему пациенту в швейцарской клинике.

— Кто там? — раздался из спальни старческий голос. — Кого Бог послал? Настя, ты?

Наверно, приходящая служанка, равнодушно подумал Дюбин, вытирая ноги о старенький половик. Постарела мать, раньше обходилась без помощниц.

— Это я, мама…

— Сынок? Господи, какое счастье!

Сейчас примется обцеловывать да всхлипывать, с досадой подумал Дюбин. Ему только и не хватает слюнявых объятий.

— Я не надолго, — предупредил он. — Дела не позволяют рассиживаться.

Женщина, будто слепая, провела чуткими пальцами по лицу сына. С трудом сдерживала слезы. Она знает, как сын не любит плача, называет его «прорывом в канализации».

— Я уже несколько дней места себе не нахожу. Как чувствовала, что ты где-то рядом ходишь, но почему-то не появляешься… Почему?… Вчера утром свечу в церкви поставила во здравие, купила самую большую.… Дошла молитва до Господа, послал он мне сына. Сподобилась…

— Только плакать не надо, мать! — отстранился Дюбин. — Я устал и пришел отдохнуть. Не трави душу, она и без того покорёжена… Ты деньги получаешь нормально?

Помощь матери — такое же естественное отправление, как посещение туалета. Это Дюбин усвоил с детских лет. Сестра из клиники по его поручению ежемесячно переводила довольно скромные по нынешним временам суммы.

— Нормально. Каждый месяц. На почте говорят: какой у вас заботливый сын. Я всякий раз улыбаюсь им, а когда выхожу — реву. Не станешь же объяснять, что бланки переводов заполнены чужой рукой, а сын неизвестно где.

— Вот он, мама, перед тобой.

— Вижу сынок, вижу, милый… Вот только лицо какое-то чужое. Будто не ты…

— Будто не я, — рассеяно согласился сын, думая о своем. Вот-вот грянет очередной, вернее — внеочередной, приступ, каково будет матери видеть его безжизненное лицо?

— Будто вышел из темного леса…

Точно сказано! Вот только — не из леса, из черного туннеля.

— Из леса не выйдешь. Джунгли — внутри нас, мама… Покушать чего-нибудь найдется?

Мать встрепенулась! Глупая баба, болтает невесть о чём, ахает, охает, а ребенок голодный.

— Сейчас, милый, потерпи минутку! Вечером замочила соевые антрекоты, вкус у них абсолютно мясной. Пока ты будешь мыться — разжарю. Это быстро.

— А почему не берёшь натуральные? Денег не хватает? — Дюбин вынул из внутреннего кармана пухлый бумажник. — Возьми сколько хочешь!

— Бог с тобой, сынок! Не нужно! Больше половины каждый раз остается, я их в шкаф складываю. Просто соя в моем возрасте и с моими сосудами полезней мяса. А по цене — одинаково… Сейчас, Женечка, достану чистое полотенце.

Мыться Дюбин не собирается, но забота матери приятная. Отвык он от женской заботы и ласки, превратился в неухоженного, грязного лесного зверя.

Он прошелся по комнатам, провел рукой по книжному шкафу, потрогал подкову, прибитую над дверью, полистал старые школьные учебники и тетради.

— Здесь ничего не изменилось…

— Ничего, — отозвалась из кухни мать. — Только состарилось. Дверцы шкафа вообще не держатся, окна рассохлись. Аж с пятьдесят седьмого стоят без ремонта. И — ничего, терпят. Правда, при южном ветре сквозит, при дожде заливает.

— Не переживай, мама, поставим стеклопакеты…

— Зачем? На мой век и этих хватит. Немножко осталось. Пусть сквозят себе. Я ночью сплю под двумя одеялами — ничего, тепло… Возьми свое полотенце, я им вытирала тебя еще новорожденного после ваночки. Сколько лет прошло, а как новенькое!

Дюбин осторожно взял махровое полотенце и вдруг прижал его к лицу. Он не зарыдал, но почему-то оно стало мокрым. Расслабился, потерял контроль над собой? Если это так — опасность сидит не снаружи — в нем, в каждой клетке организма, в каждом нерве.

Нужно срочно сваливать!

Ни мыться, ни есть соевые антрекоты он не стал. Когда мать ушла в свою комнату отдохнуть, Дюбин собрал свою сумку, положил в нее когда-то самим изготовленный обрез.

— Мама, я ухожу!

В ответ молчание. Он заглянул в комнату, повторил — уезжаю, пора, дела не дают долго отсутствовать. Мать не отвечала. Умерла? Точно! Пульс не прощупывается, не дышит. Отмучилась, бедняга, подумал сын, будто скончалась не мать — посторонний человек. Только не расслабляться, снова приказал он своему меркнувшему сознанию, все там будем, одни раньше, другие позже. Выбрось из головы, слышишь? Забудь!

Положил на тумбочку стопку денег, вышел из квартиры и позвонил по сотовику соседям. Можно было, конечно, позвонить в дверь, но не стоит оставлять следы, которые мигом расшифруют менты. Так и так, ваша соседка скончалась, похороните, деньги на похороны лежат на тумбочке.

Надежда на исцеление исчезла, будто ее не было. Встреча с матерью не помогла, наоборот, ее смерть больно ударила по уже травмированной психике. Остается швейцарская клиника. Но перед поездкой туда нужно расплатиться по долгам, выполнить задуманное мщение.

Кто на очереди? Дюбин задумался, перебирал в поврежденной памяти всех своих противников. Их оказалось на удивление мало, одни отправлены в ад, другие свалили за рубеж, от греха подальше.

Юраш!

После двухчасового ожидания возле подъезда спортклуба, владелец спортивно-бандитского клуба, наконец, нарисовался. Подбежал к машине, веселый , радостный, забрался в салон и принялся лакомиться мороженным.

Все, бывший дружан, пришла пора расплаты, мороженное долижешь на том свете, перед тем, как тебя посадят голым задом на раскаленную сковороду. «Кадет» остановился рядом с юрашевской иномаркой — дверь в дверь.

— Привет, сявка. Я больше не убегаю — догоняю!

Последнее, что увидел Юраш — направленный на него ствол обреза. Пуля, рассчитанная на медведя, снесла ему голову.

Выскочившие на звук выстрела «гладиаторы» открыли беспорядочную стрельбу. Опоздали — киллер уже свернул за угол…

Кто остаётся? Один только Лавр! Мелочь, ерунда, теперь он справится с ним! Сначала — удар в сердце, после того, как он помучается — в голову! Его гибель должна произойти торжественно, под марш Мендельсона. В присутствии многочисленных друзей и знакомых.

Для этого нужно узнать дату и время регистрации брака. Только сделать это осторожно, не навязчиво. Запомнит его регистраторша — сообщит ментам, а это может помешать свалить в Швейцарию.

Хмурая дама встретила посетителя недовольной гримасой на перекрашенном лице.

— Если вы пришли подавать заявление, то без невесты нельзя. Бланки мы на руки не выдаём, не напасешься. Приходите вдвоем с паспортами и заполняйте за тем вон столиком.

В России все изменилось — демократия пришла взамен диктатуры, а вот бюрократы остались. Живучий народ, сколько их не выпалывают — не исчезают. Плодятся, как кролики. Дюбин поспешно изгнал из головы праведные мысли.

— Я не собираюсь жениться…

— Тогда какого дьявола полы топчете, работать мешаете?

Показалось, что рассвирепевшая сотрудница дворца бракосочетаний вцепится в лицо нахального посетителя остро заточенными коготками. Дюбин почувствовал приближение знакомого приступа. Нужно поскорей заканчивать этот базар и сваливать в машину.

— Хочу навести справку…

— Не даем!

— Разумеется, не безвозмездно.

Прозрачный намек на взятку преобразил строгую даму, её лицо расплылось в понимающей улыбке, пальцы зашевелились.

— Слушаю вас.

— Видите ли, я в Москве проездом, и точно знаю, что мой очень хороший друг собирается зарегистрировать свой брак. Не уверен, в вашем ЗАГСЕ или в другом. Сам жених сейчас в отъезде, спросить не у кого. Вся надежда на вас. Очень хочется поздравить новобрачных… Вот возьмите за труды.

Пятидесяти долларовая купюра мигом исчезла со стола. Скорей всего, скрылась в открытом журнале.

— Фамилия вашего друга?

— Лавр… То-есть, Лавриков. Фёдор Павлович. Невеста — Ольга Сергеевна Кирсанова.

Дама отложила не нужный журнал. Поморщилась.

— Помню. Были такие просители. Не дети.

— Совсем не дети, — подтвердил Дюбин, стараясь заглушить злость.

— Сейчас посмотрим… У меня мозги — калькулятор… То есть, компьютер. Записывайте…

В деревенской избе-даче появились главные ее обитатели — Лавр и Санчо. Встречала их, конечно, скучающая в одиночестве Клавдия.

— Явились из острога благородные разбойнички, — научившись у друзей-неприятелей язвительности, она усовершенствовала ее и успешно применяла при любых обстоятельствах.. — Будто знала, наготовила-напекла всякого припаса.

Как всегда, Санчо не остался в долгу. С трудом выбравшись из тесного для мощной его фигуры салона, толстяк пристроил на добродушной физиономии негодование и с места в карьер принялся воспитывать «гражданскую» супругу.

— С каких это пор ты, без моего ведома, ездишь в междугороднее турне?

Клавдия не испугалась грозного тона, подбоченилась и приняла вызов.

— Сама б не сказала, так ты и не заметил бы моего отсутствия. И о смерти жены узнаешь только потому, что любимая похлёбка в кастрюле оказалась слишком густой и не соленой.

Санчо озадаченно поскреб затылок. Подобной отповеди он не ожидал.

— Называется, увиделись после разлуки. Начинается па де-де из оперы «Чио-чио-сан»…

— Тогда не задавай глупых вопросов!

Посчитав инцидент исчерпаным, а противник — посрамленным, толстуха повернулась к Лавру.

— С возвращением, Лавруша…

— Можно было встретить узника более приветливо, без дежурных семейных свар.

— Он первым начал бодаться… Да, ладно тебе изображать несчастного горемыку! Эко событие — посадили, выпустили. Не с Колымы, чай.

Лавр пригладил усы. Будто приготовился целоваться. На самом деле, назревало очередное привычное «бодание».

— Видишь, друг-Санчо до чего я докатился! Твоя половина спит и видит, чтобы меня угнали подальше. И на подольше.

— Западло, конечно, — согласился толстяк, скрывая улыбку. — Вот только Клава любит тебя, даже бельишко купила: три пары кальсонов.

— Не кальсонов — кальсон, неуч, — тоже улыбаясь, поправила Клавдия безграмотного мужа. — Вот отправлю тебя в первый класс — узнаешь почем фунт лиха.

— Кальсоны? — «обрадовался» Лавр. — С завязками? Всю жизнь мечтал! Где они?

— Мне их надо было вывесить на балконе, что ли? Как приветственные флаги? Как и положено, лежат в шкафу. Зачем они тебе летом?

— Хочу убедиться в твоей любви.

— Да отцепись ты от женщины, клещ таежный! — не выдержав, расхохотался Санчо. До того, что на глазах слезы выступили. — Западло бодаться с женщиной… Кстати, компания у нас не полная, какая-то ущербная. Не хватает окимовских братишек.

Узнав, что «братишки» отдыхают в беседке, Санчо заторопился.

— Пойду, приглашу на ужин. По случаю и без случая. С торжественным ужином, надеюсь, нет проблем?

— Накрываем на стол. Потерпи минут десять…

Санчо выразительно облизнулся и пошел в беседку.

А Лавр решил еще раз поговорить с Федечкой. Спокойно, по доброму, без взрывчатых эмоций. После недавнего напряженного разговора, едва не рассорившего их, он дал себе слово быть более покладистым. Должен же сын понять в какую смертельно опасную авантюру лезет, рискует не только своей глупой башкой но и подставляет близких людей?

Когда Лавр подошел к лесенке, ведущей на веранду, из комнаты вышла девушка. Тоненькая, изящная, с детскими косичками и улыбчивым личиком, она напоминала птичку, готовую взмыть в небо и там запеть.

Что-то было в ней знакомое…

Ну, конечно, — Катенька! Его первая любовь, которой он пожертвовал ради криминальной карьеры, мать Федечки, умершая во время родов. В сердце ожила подавляемая боль, заныло чувство раскаяния.

Клавдия многозначительно толкнула его локтем, но он и без подсказки догадался кто эта фея.

— Если не ошибаюсь, передо мной Лера-next… Здравствуйте, юная леди.

Лерка тоже догадалась, что симпатичный пожилой дядечка — отец ее жениха. С нескрываемым любопытством она разглядывала его, начиная с затемненных очков и поседевших усиков и кончая костюмом и даже обувь.

— Здравствуйте, — изобразила она манерный книксен. — Значит, я у вашего сына следующая? Приятно слышать. А кто же первая?

А птичка-то с острыми коготками, усмехнулся Лавр. Как бы не пришлось рыжему муженьку лечить царапины и синяки на своем непомерно разросшимся самолюбии.

— Вы первая и, даст Бог, последняя.

— Спасибо! — снова присела «птичка». — Скажите, откуда аномалия? Почему вы не рыжий?

— Потому что я — седой. У сына мама была рыжей…

— Бывает, — согласилась девушка. — Вы спасёте моего брата?

— Обязательно! Вот только переоденусь, — пообещал Лавр, проходя в комнату…

В горнице — никого, только в кухонном углу возятся Галина и Русик. Что-то режут, жарят, разогревают. Народу собралось много, всех нужно накормить, напоить. Вежливо поздоровавшись, Лавр поднялся на второй этаж. На участке сына нет, на первом этаже — тоже, значит, сидит фанат в обнимку с любимым ноутбуком.

Так и есть — сидит, работает. Пальцы ловко бегают по клавишам клавиатуры, на экране монитора меняют друг друга какие-то таблицы, справки, сводки, от множества цифр устают глаза. Нет, устают не у «оператора» — у людей, наблюдающих за его работой. Бедная Лерка, какая каторга ей предстоит!

Услышав стук открываемой двери, Федечка обернулся. Опять ему мешают работать! То Клавия пристает с горячими пирожками, то Лерка требует прогуляться по лесу, теперь отец заявился. Не дом, а круглосуточная дискотека!

— Чего таращишься? — обиженно спросил Лавр. — Давно не видел?

Пришлось выключить компьютер, закрыть его. Все равно не дадут работать.

— С одной стороны — давно, с другой — совсем ничего прошло.

Недавний узник СИЗО подбоченился, повернулся в профиль, потом — в анфас. Будто поп-модель на подиуме.

— И как я тебе?

— Как всегда — комильфо, папа. Туфельки почем приобрел?

Разговор свернул явно не в ту сторону — какой-то бессмысленный набор фраз. Но прекращать беседу нельзя, рыжий сочтет это отступлением, а бывшему авторитету отступать некуда. Он не привык сдаваться. Но сейчас самое доброе, отеческое наставление легко вызовет очередную нежелательную ссору с непредсказуемыми последствиями.

— Лучше не спрашивай!

— Да уж. За версту видно, что лучше не спрашивать… Я вот сейчас думаю: припасть к твоей груди или пустить горючую слезу блудного сына?

— Это мне следует изобразить старческую благодарность… Ты, на самом деле, нищим остался, все состояние выложил за дурака-папеньку?

— Конечно, Санчо настучал. Врет он. Штаны вот остались, куртка. Короче, всё что успел прихватить. И главное — голова на месте. А она немалого стоит…

Разговор ни о чем прервало появление Ивана. Он спустился со второго этажа, вежливо поклонился.

—Здрасьте, дядя Лавр.

Настоящий пай мальчик, ни следа недавней агрессивности. Ни Лавр, ни Федечка не знали о встрече Кирсанова-младшего с сумасшедшей женщиной, которая сумела несколькими фразами «излечить» его, выбить из башки горькие мысли о кажущемся одиночестве.

— Здорово… сынок. Приятно, что почти все мы в сборе… Мать в курсе?

— Разве вы ей не позвонили? Или — поссорились?

— Нет… Пока нет… Она наезжает на меня по черному — постоянные сроки, ультиматумы… Попробую позвонить…

В беседке гостей не оказалось, они блаженствовали в предбаннике. Мокрые, распаренные, завернутые в простыни, лениво перебрасывались короткими фразами, пили охлажденный ягодный морс.

Вытирая потное лицо, Санчо устроился радом. Началась беседа, далёкая от семейных проблем и неурядиц. Зная о предстоящей поездке на Оку, он интересовался всем, что так или иначе, касается задуманной операции по спасению брата Лерки. Где живет Мама? Где находятся его боевики? Можно ли незаметно проникнуть на дебаркадер или придется прорываться на него с боем? Чем вооружен противник: только пистолетами или имеются более серьёзные средства?

Шах отвечал серьёзно, не скрывая опасности, но и не преувеличивая ее. Шло самое настоящее заседание «военного совета». Боевики Шаха или отмалчивались, или согласно кивали.

— Короче, Коля, завтра, не позднее двенадцати, собирай своих пацанов, — подвел итог Санчо. — Этого… как его дразнят, твоего врага закадычного?

— Кликуха — Сизарь.

— Во-во! Этого самого сизокрылого — к ногтю. Понял?

— Заметано.

Клавдия беспрерывно доставляла в предбанник легкую закуску. Во первых, знала об аппетите мужа, во вторых, ей хотелось, по — своему, по женски, отблагодарить спасителей. Никто, кроме Санчо, не притронулся ни к пирожкам, ни к оладьям, политым медом, ни к нарезанной кулебяке. Только Шах иногда, будто ненароком, пробовал любимые блинчики.

— Где обычно встречаетесь?

— Стрелки бывают только в одном месте — на кладбище.

— А что? — рассмеялся Санчо. — Это самое… очень хорошее место для стрелок выбрали. Никаких тебе транспортных издержек.

«Заседание» прервала Клавдия. На этот раз она появилась с пустыми руками.

— Мальчики! Ужинать!

Толстяк плотоядно облизнулся. Будто голодный кот при виде миски со сметаной.

— Вот это дело! Звучит, как хорошая симфоническая музыка. Поспешим, парни, за стол, а то другие опередят!…

После сытного ужина отец и сын уединились на лавочке, стоящей в зарослях смородины. Лавр нервно курил изжеванную папиросу, Федечка успокаивал его.

— Не волнуйся, папа, не бери в голову. По нотам сыграем, по нотам! Вот только Мамыкин явно не в себе. Предчувствует поражение или затаил что-то опасное…

— Ты не передумал?

— Наоборот, утвердился… Папа, перестань брякать ржавым оружием!

Лавр понял — убеждать, уговаривать бесполезно, даже вредно. Парень убежден в правильности избранного пути, с которого его никакими уговорами не свернуть.

— Тогда послушай… Когда человек привыкает чувствовать себя безраздельным хозяином, у него отказывают мозги, руки и ветрила. Самый здравый человек начинает зарываться. И это опасное состояние. Короче говоря, Мама опасен, очень опасен!

— Но при всей его опасности похищать людей?… Сегодня?… Просто не укладывается в голове!

Самолюбивый, обидчивый и наивный — как все это умещается в одном человеке7 Лавр не то, чтобы удивился — позавидовал. У него никак не получалось такое совмещение. Наивность выжгла трудная жизнь, самолюбием он никогда не болел, а обиду научился скрывать.

— Видишь ли, мальчик, твое «сегодня» кончается за московской кольцевой дорогой. Еще верст через пятьдесят начинается «вчера» или «сто лет тому назад». Учти при наезде на Окимовск…

Лавр хотел добавить еще несколько слов, увязав их с глупым начинанием будущего предпринимателя, но помешала настойчивая трель мобильника.

— Это у тебя, папа. Мне в такой час никто звонить не рискует.

Лавр включил трубку. В ней — трудное мужское дыхание. Будто тяжелобольной человек пытается что-то сказать важное, но ничего не получается — слышны только всхлипы и стоны. Наконец, трубка ожила.

— Привет. Ты где?

Знакомый, до чего же знакомый голос с едва заметной хрипотцой заядлого курильщика! Такое не забывается.

Федечка увидел, как глаза отца залил расплавленный свинец, как окаменело лицо и на скулах набухли желваки.

— Интересуетесь где я? Разумеется, в постели… Кто это? Плохо слышно… Алло! Сигнал не доходит! Если вы меня слышите, перезвоните завтра утром. Я буду целый день в новой квартире… Алло! Алло! — отключив мобильник и спрятав его в карман пиджака, Лавр снял очки и ладонями потер лицо. Желваки исчезли, но свинец в глазах остался. — Дюбель звонил…

— Кто это?

— Помнишь небритого мужика, который сорвал нам семейный обед в забегаловке?

— Я его не запомнил… И что он хочет?

Ольга, вроде, прикрыта, сын — со мной, лихорадочно думал Лавр. Будто решал уравнение с множеством неизвестных. Будет искать? Пусть ищет. А потом наступит моя очередь. Найду и отправлю по месту постоянного жительства — к Сатане!

Федечка терпеливо ожидал ответа. Он уже догадался — отцу звонил не знакомый или приятель — злейший враг. Такой же, как для него — Мамыкин. Но одно дело догадываться, совсем другое — знать.

Немую сцену нарушил Санчо.

— Ну, что, господа хорошие, долго продолжатся ваши посиделки? Это самое… мы едем или разрешается вздремнуть?

— Погоди с дремотой! Русик пусть останется здесь с женщинами. И еще кого-нибудь свистни.

Санчо мигом забыл не только про одолевающий его сон — вообще обо всем. Добродушная физиономия напряглась, превратилась в звериный оскал.

— Что случилось?

— Дюбелек наклюнулся. — нарочито презрительно отмахнулся Лавр. — Интересуется, по каким норкам мышки разбежались.

Санчо покосился на ничего не понимающего Федечку. Ответил спокойно с такой же показной пренебрежительностью.

— До чего же беспардонный тип! Звонит среди ночи… это самое… беспокоит. Мог бы поинтересоваться утром, как поступают все порядочные граждане.

— Не хочет утром. Гордыня заела.

Федечка смотрел на театральное представление, бесталанно разыгрываемого двумя «актёрами», молчал и улыбался. Он уже всё понял: друзья задумали серьёзную операцию, скорей всего, по спасению Леркиного брата. Они, конечно, ничего ему не скажут — поберегут нервы родного и «приемного» сына…