"Русь и Орда Книга 2" - читать интересную книгу автора (Каратеев Михаил Дмитриевич)

Глава 24

Свернув с дороги, всадники почти сразу потеряли из виду замеченные ими огоньки, теперь скрывшиеся, очевидно, за деревьями. К счастью, почуяв приближение незнакомых людей, впереди залаяли собаки, и это помогло держать нужное направление. Минут через пять огни показались снова, на этот раз совсем близко, и вскоре путники различили перед собою темные очертанья нескольких изб, разбросавшихся по косогору, у опушки леса. Подъехав к ближайшей из них, Макар слез с коня и, нащупав ворота, застучал в них рукоятью плети.

Прошло немало времени, прежде чем в глубине двора скрипнула дверь, послышались неторопливые, шаркающие шаги и старческий голос за воротами произнес:

– Кто здеся стукотит? Коли добрый человек, назовись, а коли нечистая сила – сгинь: наше место свято!

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! – ответил Макар.– Отвори, дедушка, не опасайся: мы люди смирные и худа никому не сделаем.

– А кто такие и отколе?

– Путники мы, едем с далека, с Москвы. Да, вишь, конь у нас охромел, до города едва ли дойдет. Пусти заночевать, сделай божескую милость, а внакладе ужо не останешься!

– А сколько вас?

– Трое. Боярин да двое слуг.

– Боярин?! Где же боярину у нас ночевать-то? Изба тесна, живем бедно. Он нашего духу нипочем не выдюжит!

– А нет ли тут избы получше?

– Все наши хоромины одинаковы: какую хошь нищий сумой прикроет. А вам бы лучше попроситься в господскую усадьбу.

– В усадьбу, говоришь? А где она, та усадьба?

Тут недалече, и полверсты не будет. Вон, гляди вправо: видишь, огонь горит? – Энто она самая и есть.

– Ага, вижу! Это что же – поместье либо чья вотчина'?

– Была тут завсегда вотчина господ Кашаевых, тако и деревня наша, по старым хозяевам, досе зовется Кашаевкой. Но только Кашаевы все перевелись, и ноне правит нами сын боярский Софонов, Михаила Андреич. Господин добрый и гостей любит. Прямо до его и ступайте, там места на всех достанет.

– Ну, спаси тя Христос, старик! Оставайся с Богом.

– Бог для всех. Счастливо и вам!

Во дворе усадьбы, перед одним из боковых строений, где, видимо, помещались дворовые люди, веселым полымем вихрился костер, вокруг которого сидели на корточках несколько ребятишек, молча наблюдая, как бородатый мужик, в рубахе-распояске, пристраивал над огнем вертел со вздетой на него крупной птицей. При свете пламени, которое освещало двор до самых дальних закоулков, путники, без всякой помехи въехавшие в отворенные настежь ворота, увидели справа и слева от себя несколько низких хозяйственных построек и навесов, и в глубине двора – старый бревенчатый дом в три сруба, с широким, крытым тесовой крышей крыльцом, с которого сбегали на землю пять-шесть покривившихся ступеней.

*Вотчинами в то время назывались родовые имения, нормально наследуемые, тогда как поместье давалось в виде вознаграждения за службу и обычно, по окончании этой службы или по смерти владельца, снова отходило в казну.

Чуть поодаль, в тени огромного дерева, виднелся второй дом, поменьше и без крыльца. Если бы не толстые, хорошо подогнанные бревна его сруба и не резные наличники на двух довольно широких окнах,– его можно было бы принять за избу зажиточного крестьянина. По всему было заметно, что усадьба эта принадлежит дворянину средней руки, имеющему средства жить удобно и не теснясь, но недостаточно богатому, чтобы позволить себе какие-нибудь лишние затеи.

Лай собаки, почуявшей наконец посторонних, заставил сидевших у костра обернуться. Прикрыв глаза ладонью и вглядываясь в трех незнакомых всадников, находившихся уже на середине двора, бородатый мужик крикнул:

– Фомка! Опять ты, паскуда, пригнавши коров, ворс не зачинил? А ну, бяги, не то я тебя!…

– Будь здрав, человече,– сказал Макар, подъезжая ближе.– Вижу, у вас тут добрый обычай: когда гости во двор тогда и ворота на запор!

– А что же? – бойко ответил мужик, смекнувший, что бояться нечего.– Добрым людям мы завсегда рады, злы и бешены ноне, сказывают, все перевешаны! А вы кто же такие будете?

– Приезжие мы, из самой Москвы. Господин ваш дома?

– Михаила Андреевич-то? Вестимо, дома!

– А ну, доведи ему, пусть выйдет на миг!

Через несколько минут на крыльце появился высоки! и крепкий мужчина, с красиво вьющимися седыми волосам! и короткой полукруглой бородкой. В левой руке он держал высоко поднятую горящую лучину, правой на ходу застегивал изрядно поношенный синий кафтан. Лица его, наполовину скрытого движущимися пятнами теней, нельзя было как следует разглядеть, но в голосе прозвучало неподдельно радушие, когда он, увидев перед собою трех незнакомцев сказал:

– Никак, Господь послал мне гостей? Добро пожаловать! Что честные люди, то вижу и сам, а как звать-величать, чаю от вас узнать.

– За привет и за ласку тебе спасибо, почтенный хозяин,– выезжая вперед, ответил Карач-мурза.– Я боярин Снежин, Иван Васильевич, и еду со своими слугами из Москвы в Карачев и далее. Да вот, в пути нас настигла ночь и конь, на беду, захромал. Ежели найдется у тебя где переспать да лошадям по охапке сена,– ничего более нам и не надобно, а тебе навеки будем благодарны.

– Все найдется, боярин, милости прошу! Живем не богато, но голодным либо непривеченным отселе, благодарение Господу, еще никто не уходил. Сделай милость, заходи в дом, а о слугах твоих и о конях мои люди позаботятся. Эй, Игнат, слышишь? – обратился он к бородатому мужику, стоявшему у крыльца.– Чтобы все было как подобает, да перво-наперво поднеси людям с дороги по чарке,– скажи Арине Михайловне, что я велел.

– Будь надежен, Михаила Андреич, я, чай, обычай знаю.

– Ну, вот. А ты, Иван Васильевич, может, в баньку с дороги-то? Как раз натоплена, я и сам только что парился. Тем временем и ужин поспеет.

– Благодарствую, боярин,– ответил Карач-мурза, не знавший, как величать собеседника,– от бани не откажусь: четыре дня почти не слезал с седла.

– Ну, вот и добро! Идем, я тебя проведу. А до боярина мне далеко,– зови меня без чинов, Михайлой Андреевичем.

Любит русский человек помыться-попариться, и в прежние времена пригласить званого или нечаянного гостя в баню было столь же в обычае, как предложить ему потрапезовать.

На Руси, с самой глубокой древности, баня была неотъемлемой принадлежностью каждого домашнего очага, и мылись в ней по возможности ежедневно, что некоторые западные историки отмечают с иронией, как своего рода блажь или чудачество, тем лишний раз подтверждая достоверность факта, о котором сохранилось немало и других исторических свидетельств.

Древнейшее из них,– записанное одним из греческих авторов третьего века и переведенное на славянский язык нашими первыми летописцами,– принадлежит апостолу Андрею Первозванному, как известно, проповедовавшему христианство в восточнославянских и скифских землях. Вот что он рассказывал, возвратившись оттуда: «Дивно видех аз само, словеньскою землею идучи, бани древенны зело натоплены. И людие тамо совлокут с ся одежды и остануться нази, и облеюти ся квасом, и взяв прутие младое биют ся сами, и тако ся добьют, едва вылезут живы, и облеют ся водою студеною и тогды оживут. И то творят по все дни,– мовение себе, а не мучение».

Некоторые историки склонны считать автором этого свидетельства не Андрея Первозванного, а другого христианского проповедника Андрея, побывавшего на Руси в седьмое или восьмом веке, но даже и в этом случае оно относится седой древности, и уже первый киевский летописец Нестор приводит его в своей «Повести временных лет».

Другое документальное доказательство того, что баня в жизни древних русов имела первостепенное значение, мынаходим в мирном договоре, заключенном киевским князем Олегом с Византией, после победы, одержанной над нею в 907 году. Несмотря на краткость этого договора, текст которого сохранился до наших дней, в нем точно оговаривается, что русским послам и купцам, приезжающим в Царьград, в числе прочих видов жизненного и бытового обеспечения, должны быть предоставлены бани, в которых они могут «мытися елико хотят».

Из того факта, что подобное требованье включается в столь важный государственный документ, логически вытекают два вывода: что в десятом столетии частое мытье в бане русы считали одной из важнейших человеческих потребностей и что в блистательной Византии эту потребность нелегко было удовлетворить.

Можно было бы привести еще много подобных свидетельств. Баня часто упоминается в наших летописях, в целом ряде старинных русских былин и народных сказок, ей посвящены десятки, если не сотни, пословиц и поговорок, среди которых есть и такие: «Мой в церкви душу, а в бане тело», «Без бани нам не живать,– баня вторая мать», «Без бани мы бы все пропали» и т. д.

Эту любовь к чистоте тела русский человек в неприкосновенности пронес через века своей истории, и потому особенного удивления заслуживают попытки некоторых западных историков изобразить наших предков как дикий и грязный народ, тогда как именно они могли служить образцом чистоплотности для других народов.

*По преданьям, апостол Андрей Первозванный водрузил крест на месте нынешнего Киева, а после дошел до Новгорода, где оставил свой жезл. Таким образом, его свидетельство относится именно к тем народам, которые позже приняли имя Руси.

* Для сравнения стоит отметить, что «гигиена» средневекового Запада развивалась в ином направлении и заботилась не столько о чистоте тела, сколько о том, чтобы сделать менее заметной его нечистоту. Сохранились описания всевозможных ухищрений, применявшихся с этой целью в высших слоях западноевропейского общества: натирание различными благовониями, обливание духами, окуриванье комнат сильно пахнущими смолами, ношение под одеждой особых подушечек с ароматическими веществами и даже специальных ловушек для насекомых. Но о банях или о чем-либо подобном мы в западноевропейских хрониках никаких упоминаний не встречаем и легко можем представить себе, на каком уровне находилась, напр., гигиена женщин, закованных в «пояса целомудрия», ключи от которых любящие мужья увозили с собою в годами длящиеся походы.

Час спустя радушный хозяин уже усаживал помывшегося гостя за стол, в низкой, но довольно просторной трапезной, которую Карач-мурза при входе окинул внимательным и любопытным взглядом: ему впервые в жизни довелось переступить порог русского помещичьего дома.

Горница была убрана Скромно, но опрятно. На ее стенах, облицованных побуревшими от времени березовыми досками, были развешаны оленьи и лосиные рога, оружие и резные деревянные блюда; в красном углу, возле небольшой божницы, оправленной вышитым полотенцем, перед ликом Архангела Михаила – покровителя Карачевской земли,– теплилась лампада; вдоль одной из стен тянулся высокий дубовый ларь, с резною наклонной крышкой, а над ним – несколько полок с посудой и домашней утварью. У других стен стояли крытые домоткаными коврами лавки, а в центре – широкий стол, уставленный закусками. В медном свечнике, стоявшем посредине, горело несколько восковых свечей, мягкий свет которых придавал помещению особую уютность.

Во всей обстановке этой горницы,– подобных которой на Руси имелись, вероятно, тысячи,– не было ничего особенно примечательного, но при взгляде на нее Карач-мурзой внезапно овладело странное, не поддающееся объяснению чувство: ему показалось, что он уже бывал здесь когда-то и видел все это не раз. Воображение как будто даже подсказывало ему те предметы убранства комнаты, которых он еще не успел заметить. Вот, над входной дверью, за его спиной, должна висеть зачучеленная кабанья голова… Он быстро обернулся, и с губ его едва не сорвалось: «Бисмаллах!» – Голова, действительно, висела над дверью и щерилась на него кривыми желтыми клыками.

Карач– мурзе на мгновение сделалось жутко, но он сейч же отогнал наваждение. «Не может быть,-подумал он. Наверное, я, когда входил в дверь, посмотрел наверх и увидел эту голову или ее тень на стене и не осознал этого, ибо был занят другими мыслями. Ведь я никогда здесь не бывал и не мог того знать… А может быть, это было во сне? – Нет, и во сне не видел такого, а все-таки…»

– Садись, сделай милость, Иван Васильевич,– возратил его к действительности голое хозяина,– да вот, прошу любить и жаловать, сынок мой Павел,– указал он рукою вошедшего в этот миг молодца лет двадцати. «Сынок» был стом в добрую сажень, и заметно было, что по силе он мог потягаться с любым медведем, хотя лицом, на котором начинала пробиваться белокурая бородка, он и впрямь походил еще на мальчика.

– Это мой меньшой,– продолжал Михаила Андреевич, – а старшой мать сопровождает. В отъезде моя жена,– пояснил он.– На минувшей седмице получила весть, что занедужил родитель ее, а ему уже за восемьдесят,– видно, призывает Господь. Ну и поехала к нему в Звенигород, проститься и проводить в последний путь. Так что за хозяйку ноне будет у нас дочка моя Ирина,– сейчас выйдет, должно, на поварне захлопоталась. А пока суд да дело, выпьем по чарочке рябиновой за приятную встречу и во укрепление знакомства! Налей-ка, Павлуша!