"Люди на краю пустыни" - читать интересную книгу автора (Кард Орсон Скотт)

Агуалинда, Амазония

Пассажиры ей были совершенно безразличны. Анамари интересовали только вертолеты, которые доставляли медикаменты. Эта вертушка привезла бесценную упаковку бенаксидена. Анамари едва взглянула на костлявого, неуклюжего паренька, который сидел рядом с ящиками и недружелюбно озирался по сторонам. Еще один янки, который боится, что его бросят в джунглях. Обычная история. Теперь Анамари почти не замечала этих североамериканцев. Они приходили и уходили.

Ее беспокоили лишь бразильские государственные чиновники. Эти недалекие бюрократы, годами изнемогавшие от жизни в Манаусе, которую они воспринимали как ссылку, вымещали свою неудовлетворенность на беззащитных индейцах, для которых становились мелкими тиранами. Извините, но у нас больше нет ни пенициллина, ни шприцев. Куда вы дели вакцину от СПИДа, которую мы вам передали три года назад? Вы что, считаете, что нам здесь деньги некуда девать? Пусть едут в город, если хотят вылечиться. В Сан-Пауло де Оливенсия есть больница, вот и отправляйте их туда. Мы не намерены из ничего сделать вам еще одну больницу у черта на куличках. Мы не пойдем на это ради какой-то сотни грязных индейцев. К тому же вы не врач, вы сами-то старая, сморщенная индианка. У вас даже нет медицинского образования, и мы не можем тратить на вас медикаменты. Они чувствовали свою значимость, поскольку от их решения зависело, будет индейский ребенок жить или ему суждено умереть. Зачастую они подписывали смертный приговор уже тем, что отказывались посылать индейцам необходимое оборудование. И тогда они тоже чувствовали себя такими же всемогущими, как Господь.

Анамари знала, что от протестов и споров мало толку — через некоторое время бюрократ снова начнет убивать. Но когда потребность в самых обычных медикаментах была слишком велика, Анамари отправлялась к геологам-янки и спрашивала, есть ли у них то или иное лекарство. Иногда оно у них было. Она знала, что если у янки было что-то в избытке, то они делились с другими, а если не было, то они и пальцем не шевелили, чтобы помочь другим. Они не были такими тиранами, как бразильские бюрократы. Они приехали сюда, чтобы делать деньги, а все остальное было им до лампочки.

Вот о чем подумала Анамари, когда увидела этого мрачного светловолосого паренька, сидевшего в вертолете. Он был всего лишь еще одним североамериканцем, таким же, как все они, только более юным.

Теперь, когда у нее был бенаксиден, она тотчас стала убеждать индейцев племени Банивас в том, что все они должны прийти на прививку. Эта болезнь появилась два года назад, во время войны между Гайаной и Венесуэлой. Как обычно бывает в таких случаях, жертвами стали не граждане этих двух стран, а индейцы, жившие в джунглях. Однажды утром они обнаружили, что их суставы утратили свою подвижность. Они становились все менее и менее гибкими, пока наконец не затвердели настолько, что стало невозможно даже пошевелиться. Бенаксиден оказался противоядием, но его нужно было принимать постоянно в течение нескольких месяцев, иначе суставы могли снова затвердеть. Бюрократы, как всегда, сорвали снабжение этим лекарством, в результате чего слегла дюжина индейцев Банивас, живших в этой деревне. И, как всегда, оказалось, что у одного или двух индейцев болезнь оказалась настолько запущенной, что уже не поддавалась лечению. Один или два сустава уже навсегда утратили свою гибкость. И как всегда, делая прививки, Анамари была немногословна, а индейцы вообще почти ничего не говорили.

Только на следующий день Анамари заметила, что молодой янки бродит по деревне. На нем была мятая белая одежда, которую он уже умудрился испачкать, и на ней остались зеленые и коричневые следы речной грязи амазонских джунглей. Он не проявлял никаких признаков любопытства, но после того, как она в течение часа проверяла результаты вчерашнего лечения бенаксиденом, ей стало ясно, что он следует за ней по пятам.

Резко обернушись в дверях хибары, построенной на средства государства, она посмотрела ему прямо в лицо. «О que? — спросила она. — „Чего тебе надо?“.

К ее удивлению, он ответил на ломаном португальском. Большинство этих янки вообще не утруждают себя изучением иностранных языков. Они убеждены в том, что и она, и все остальные говорят по-английски. «Posso ajudar?» — спросил он. Я могу чем-то помочь?

— Nao, — сказала она. — Mas pode olhar. Но можешь посмотреть.

Он посмотрел на нее, явно не понимая, что она сказала.

Она повторила фразу медленнее, стараясь говорить внятно: «Pode olhar».

— Ей? Я?

— Voce, sim. Я могу говорить по-английски.

— Я не хочу говорить по-английски.

— Tanto faz, — сказала она. — Какая разница.

Вслед за ней он прошел внутрь хибары. Там, вся испачканная собственными фекалиями, лежала маленькая голая девочка. Ее парализовало еще несколько лет назад, когда она заболела менингитом. Тогда она была еще младенцем, и Анамари решила, что этой девочке бенаксиден уже не поможет. Вот так всегда и бывает — больше всех страдают самые слабые. Но как ни странно, ее суставы снова стали гибкими, и девочка даже им улыбнулась. Это была та счастливая улыбка, при виде которой щемило сердце и которая порой делала лица паралитиков такими прекрасными.

Итак, ей немного повезло — она вовремя получила бенаксиден. Она сняла крышку с глиняного кувшина с водой, который стоял на столе и смочила в нем одну из ее чистых тряпиц. С помощью этой тряпки она обмыла девочку, а затем подняла ее хрупкое, истощенное тело. Одновременно она вытащила из-под нее испачканную простыню. Внезапно она сунула в руки мальчику эту грязную простыню.

— Leva fora, — сказала она. И увидев, что он не понял, повторила по-английски: — Вынеси ее наружу.

К ее удивлению, он без малейших колебаний взял простыню.

— Вы хотите, чтобы я ее постирал?

— Просто стряхни с нее то, что сможешь, — сказала она, — сделай это там, на огороде, что за хибарой. Потом я ее постираю.

Уже выходя наружу, она увидела, как он возвращается, неся в руках туго свернутую простыню.

— Вот молодец, уже все сделал, — сказала она, — пойдем к моему дому и там будем замочим ее в воде. Давай теперь я ее понесу.

Но он не отдал ей простыню.

— Я уже это сделал, — сказал он, — вы не хотите отдать ей чистую простыню?

— Во всей деревне только четыре простыни, — сказала она. — Две из них у меня на кровати. Она может полежать и на циновке. Во всей деревне только я одна меняю постельное белье. И только я ухаживаю за этой девочкой.

— Она вас любит, — сказал он.

— Она всем так улыбается.

— Значит, она всех любит.

Что-то пробурчав себе под нос, Анамари направилась к своему дому. Он представлял собой две стоявшие вплотную друг к другу хибары, построенные на средства, выделенные правительством. Одна из них служила клиникой, а другая была ее жилищем. На заднем дворе стояли два металлических таза, в которых она стирала. Один из них она сунула в руки мальчику-янки и, указав на резервуар с дождевой водой, сказала, чтобы он наполнил таз. Он выполнил ее распоряжение. Это окончательно вывело ее из себя.

— Чего тебе надо!? — крикнула она.

— Ничего, — сказал он.

— Чего ты здесь шляешься?!

— Я думал, что я помогаю, — в его голосе звучало уязвленное чувство собственного достоинства.

— Мне не нужна твоя помощь, — она забыла, что хотела замочить простыню, и принялась тереть ее на стиральной доске.

— Тогда зачем же вы попросили меня...

Она ему не ответила, а он так и не закончил свой вопрос.

После длительной паузы он спросил:

— Вы пытались от меня избавиться, верно?

— Чего тебе здесь надо? — снова спросила она. — Неужто ты думаешь, что у меня больше дел нет, кроме как возиться с североамериканским мальчишкой?

Его глаза сверкнули гневом, но он ответил ей только после того, как снова овладел собой.

— Если вы устали стирать, я могу это сделать вместо вас.

Схватив его руку, она в течение какого-то мгновения изучающе рассматривала ее.

— Нежные руки, — сказала она, — как у женщины. Ты в кровь рассадишь себе костяшки пальцев и выпачкаешь всю простыню.

Устыдившись нежности собственных рук, он засунул их в карманы. Мимо него пролетел попугай, сверкнув ослепительно-ярким, красным с зеленью, оперением. Мальчик удивленно проводил птицу взглядом. А попугай опустился прямо на резервуар с дождевой водой.

— В Штатах таких продают за тысячу долларов, — сказал он.

Ну конечно, этот янки все измеряет в долларах.

— Здесь они ничего не стоят, — сказала она, — банива употребляют их в пищу. И носят их перья.

Он обвел взглядом другие нищие лачуги и жалкие огороды.

— Люди здесь живут очень бедно, — сказал он. — Должно быть, жизнь в джунглях очень тяжела.

— Ты так считаешь? — набросилась на него Анамари. — Джунгли очень добры к этим людям. Круглый год они снабжают их множеством разнообразной пищи. Индейцы Амазонии и не догадывались о том, что они бедны, до тех пор, пока не пришли европейцы, которые заставили их покупать штаны. Но они не могли позволить себе такую роскошь, как штаны. Европейцы заставили их строить дома, но индейцы не могли содержать их в нормальном состоянии. Индейцев заставили возделывать огороды. И это в самой-то гуще райского сада! Индейцам было хорошо жить в джунглях. Но пришли европейцы и превратили этих людей в бедняков.

— Европейцы? — спросил мальчик.

— Бразильцы. Они все европейцы. Даже чернокожие бразильцы превратились в европейцев. И сама Бразилия теперь не более чем одна из европейских стран, население которой говорит на одном из европейских языков. Они точно такие же, как вы, североамериканцы. Вы ведь тоже европейцы.

— Я родился в Америке, — возразил он. — Так же, как и мои родители, и родители моих родителей, и родители моих дедушек и бабушек.

— Но твои пра-пра-пращуры приплыли сюда на корабле.

— Это было очень давно, — сказал он.

— Очень давно! — она рассмеялась. — Я чистокровная индианка. Мои предки в течение десяти тысяч поколений жили на этой земле. Ты здесь приезжий. Приезжий в четвертом поколении.

— Но я приезжий, который не боится взять в руки грязную простыню, — сказал он с вызывающей улыбкой.

Именно в этот момент он стал ей нравиться.

— Сколько тебе лет? — спросила она.

— Пятнадцать, — ответил он.

— Твой отец геолог?

— Нет. Он начальник бригады бурильщиков. Они собираются пробурить здесь пробную скважину. Но он считает, что здесь они ничего не найдут.

— Они найдут здесь уйму нефти, — сказала она.

— Откуда вы знаете?

— Я видела это во сне, — сказала она. — Я видела, как бульдозеры ломают деревья, расчищая место для взлетно-посадочной полосы, как прилетают и улетают самолеты. Ничего такого не могло быть, если бы не было нефти. Моря нефти.

Она умолкла в ожидании того, что он поднимет на смех уже самую мысль о том, что она видит вещие сны. Но этого не случилось. Он просто внимательно на нее посмотрел.

Поэтому ей самой пришлось нарушить затянувшуюся паузу.

— Ты приехал сюда, чтобы убить время, пока твой отец на работе, верно?

— Нет, — возразил он. — Я приехал сюда потому, что он еще не приступил к работе. Вертушки начнут привозить оборудование только завтра.

— Ты предпочитаешь находиться подальше от отца? Он посмотрел куда-то в сторону.

— Я предпочел бы видеть его в аду.

— Это и есть ад, — сказала она.

Мальчик рассмеялся.

— Почему же ты приехал сюда с ним? — спросила она.

— Потому что мне всего лишь пятнадцать лет, а он этим летом взял меня на попечение.

— На попечение, — повторила она. — Ты что преступник?

— Это он преступник, — с горечью сказал мальчик.

— А в чем его преступление?

Какое-то мгновение он молчал, словно решая, стоит ли отвечать на этот вопрос. Но потом все же ответил. Ему было стыдно за преступление своего отца.

— Прелюбодеяние, — тихо сказал он, отведя глаза в сторону. Слово повисло в воздухе. Мальчик снова посмотрел на Анамари. Его лицо слегка покраснело.

«Какая прозрачная кожа у европейцев, — подумала она. — Сквозь нее проступают все их эмоции». Услышав это слово, она поняла, как все произошло. Любимая мать обманута и теперь он должен провести лето с тем, кто ее обманул.

— Это и есть преступление?

Он пожал плечами.

— Для католиков это, может, и не преступление.

— Ты протестант?

Он отрицательно покачал головой.

— Мормон. Но я еретик.

Она рассмеялась:

— Значит, ты еретик, а твой отец прелюбодей.

Ему явно не понравилось, что она смеется.

— А ты девственница, — сказал он. Казалось, он рассчитывал своими словами сделать ей больно.

Прекратив стирать простыню, она выпрямилась и посмотрела на свои руки.

— Это тоже преступление? — пробормотала она.

— Вчера ночью мне снился сон, — сказал он, — в этом сне тебя звали Анна Мари, но когда я попытался назвать тебя этим именем, у меня ничего не получилось. И я назвал тебя другим.

— И каким же? — спросила она.

— Какая разница? Это ведь только сон, — он над ней насмехался, пользуясь тем, что она верит в сновидения.

— Ты видел меня во сне и во сне меня звали Анамари?

— Да, верно, а что? Ведь это твое имя, не так ли?

Он не успел задать еще один вопрос: «Ты ведь девственница, верно?».

Подняв из воды простыню, она выкрутила ее и бросила ему. Он поймал ее, но грязная, вонючая вода брызнула ему прямо в лицо, которое исказила гримаса отвращения. Она вылила воду из таза прямо на землю, в результате этого все его брюки оказались выпачканы грязью. Но он даже не сдвинулся с места. Тогда она взяла пустой таз и подошла к резервуару, чтобы набрать чистой воды.

— Теперь пора всполоснуть, — сказала она.

— Тебе снилась взлетно-посадочная полоса, — сказал он. — А мне снилась ты.

— В своих снах тебе лучше не совать нос в чужие дела, — сказала она.

— Знаешь, я не наводил никаких справок, — сказал он, — а только полетел в эту самую деревню, что видел во сне, и вот оказалось, что ты тоже веришь сновидениям.

— Это еще не значит, что я собираюсь раздвигать перед тобой ноги, можешь выбросить это из головы, — сказала она.

Он с ужасом посмотрел на нее.

— Да ты свихнулась! О чем ты говоришь! Это же блуд! Да и вообще ты мне в матери годишься!

— Мне сорок два года, — сказала она, — если тебя это так волнует.

— Ты старше моей матери, — сказал он. — У меня и в мыслях не было вступать с тобой в половую связь. Я сожалею, если у тебя сложилось обо мне такое впечатление.

Она усмехнулась.

— А ты забавный мальчишка, янки. Сначала ты говоришь, что я девственница...

— То было во сне, — сказал он.

— А потом ты говоришь мне, что я старше твоей матери и слишком безобразна, чтобы даже мысленно вступить со мной в половую связь.

Он даже побелел от стыда.

— Извини, но я лишь хотел убедиться в том, что ты понимаешь, что я никогда бы...

— Ты хотел объяснить мне, что ты примерный мальчик.

— Да, — подтвердил он.

Она снова усмехнулась:

— И ты, наверное, даже сам себя ни разу не ублажил, — сказала она.

Его лицо покраснело. Он мучительно пытался сообразить, что сказать ей в ответ. Потом швырнул в нее еще мокрую простыню и резко повернувшись, пошел прочь. Она умирала от смеха. Ей очень понравился этот паренек.

На следующее утро он снова пришел и весь день помогал ей в клинике. Паренька звали Сэм Монсон, и он стал для нее первым европейцем, который видел вещие сны. Раньше она думала, что на это способны только индейцы. Она не знала, какое именно божество посылает ей эти сны, но, наверное, это было то же самое божество, которое посылало сны Сэму. Возможно, что именно оно свело их вместе здесь в джунглях. Не исключено, что оно направит бур в сторону нефти и отцу Сэма придется надолго остаться здесь вместе с сыном, чтобы выполнить все замыслы этого божества.

Она испытывала чувство досады, вызванное тем, что божество упомянуло о ее девственности. Кроме нее, это никого больше не касалось.

Жизнь в джунглях оказалась лучше, чем Сэм ожидал. В Юте, когда мать впервые сказала, что ему придется вместе с этим старым ублюдком отправиться в Амазонию, он с ужасом приготовился к самому худшему. Он представлял себе, что ему придется с мачете в руках прорубаться сквозь заросли ползучих растений, плыть в облепленных паразитами каноэ по рекам, которые кишат пираньями, обливаться потом, страдать от укусов москитов и вдыхать густой, насыщенный влагой воздух. Вместо этого он обнаружил, что американские нефтяники живут в довольно приличном лагере, оснащенном генератором, который вырабатывает электричество для освещения помещений. Но все же здесь все время шли дожди, а когда их не было, становилось так жарко, что поневоле хотелось, чтобы снова пошел дождь. Ему так и не пришлось столкнуться ни с одной из тех жутких, подстерегающих на каждом шагу опасностей, которые так его пугали, и ни разу не пришлось прорубаться сквозь джунгли. Здесь были тропы, которые порой больше походили на дороги, а густая и яркая зелень джунглей оказалась даже прекраснее, чем он себе представлял. Он никогда не думал, что американский Запад по сравнению с этими джунглями не более чем пустыня. Даже Калифорния, где жил этот старый ублюдок в промежутках между выездами на бурение скважин, даже эти покрытые лесами холмы и горы выглядели довольно блекло по сравнению с яркой зеленью джунглей.

Маленькие, тихие индейцы вовсе не были охотниками за скальпами. Вместо того чтобы их избегать, как это делали взрослые американцы, Сэм, обнаружив, что может легко с ними общаться, стал приходить к ним и даже оказывать им помощь, работая вместе с Анамари. Старый ублюдок мог целыми часами сидеть и лакать свое пиво вместе с приятелями. Прелюбодеяние и пиво — как будто одного презренного плотского греха ему было недостаточно. Что касается Сэма, то он действительно творил здесь добрые дела. Сэм брался за любое дело, которое могло бы доказать, что он представляет собой полную противоположность отцу. А поскольку его отец был слабым, чувственным и приземленным человеком, лишенным самоконтроля, то Сэм должен был стать сильным, духовным и разумным человеком, который не позволяет плотским страстям управлять собой. Видя, как его отец поддается алкоголю, и вспоминая, как он в отсутствие матери не мог и месяца прожить, чтобы не затащить в свою постель какую-нибудь шлюху, Сэм гордился тем, что обладает внутренней дисциплиной. Он управлял своим телом, не позволяя ему выходить из-под контроля.

Он также гордился тем, что в первый же день выдержал испытание, которому его подвергла Анамари. Не побоится ли он прикоснуться к человеческим экскрементам? Он не побоялся дышать горячим смрадом страданий и не побоялся нечистот невинной плоти искалеченного дитя. Разве Иисус не прикасался к прокаженным? Нечистоты плоти не вызывали в нем отвращения. Лишь нечистоты души были для него невыносимы.

Вот почему его так беспокоили сны, в которых он видел Анамари. Не прошло и дня, как они стали друзьями. Они беседовали на самые серьезные темы. Она рассказывала ему об индейцах Амазонии и о том, как получила педагогическое образование в Сан-Паулу. Она внимательно слушала, когда он рассказывал ей об истории, религии и эволюции и о всех теориях и идеях, которые перемешались у него в голове. Даже мать, которая всегда была занята младшими детьми и без конца что-то делала для церкви, никогда не уделяла ему столько внимания. Анамари так внимательно его слушала, как будто высказываемые им идеи имели для нее какое-то значение.

Однако ночью он увидел во сне нечто совсем из ряда вон выходящее. В этом сновидении он увидел ее голой и услышал, как некий голос называет ее «Девственной Америкой». Он понятия не имел, какое отношение имеет ее девственность к Америке. Впрочем, даже вещие сны порой были лишены всякого смысла. Но одно он знал точно: всякий раз, когда он видел Анамари голой, она тянулась к нему, и он испытывал такое страстное влечение, что несколько раз просыпался, содрогаясь от воображаемого удовольствия, словно библейский Онан, сын Иуды, который источал свое семя на землю и был за это предан смерти.

Всякий раз после того, как это случалось, Сэм еще долго лежал с открытыми глазами, содрогаясь от страха. И не потому, что он боялся кары Господней. Ведь Господь не поразил насмерть отца за прелюбодеяние, поэтому Сэму за его эротический сон уж тем более не грозила такая опасность. Его пугало то, что в этих снах он увидел, как сам становится таким же похотливым и порочным, как его отец. Он не желал испытывать никакого сексуального влечения к Анамари. Она была старой, тощей и грубой. Он просто боялся ее, но более всего он не хотел ее потому, что он не был похож на своего отца. Он никогда не вступил бы в половые сношения с женщиной, которая не была бы его женой.

Однако когда он пришел в деревню Агуалинда, он почувствовал огромное желание снова ее увидеть. И когда он нашел ее (деревушка была маленькой, и он сделал это довольно быстро), то не смог выбросить из головы красочные картины того, как она выглядела в этих снах, как она тянулась к нему, и как покачивались ее груди, и как прижимались к нему ее худые бедра. Он был готов ущипнуть себя до боли, чтобы забыть об этом влечении.

Это происходило потому, что он жил с отцом. Распутство этого старого ублюдка передавалось и ему, вот в чем дело. Поэтому он проводил вместе с отцом как можно меньше времени, возвращаясь домой только для того, чтобы переночевать.

Чем усерднее он работал, выполняя задания, которые ему давала Анамари, тем проще ему было заставить себя забыть сон, в котором она стояла над ним на четвереньках, слегка касаясь его тела своим. Пропалывай грядки, так, чтобы твоя спина горела от жгучей боли! Промой рану индейцу-охотнику и перебинтуй ее! Стерилизуй инструменты спиртом! Помимо всего прочего, не смей даже случайно касаться ее тела. Отодвинься от нее, когда она окажется рядом, отвернись, чтобы не чувствовать ее горячего дыхания, когда она прислоняется к твоему плечу. Немедленно начинай что-нибудь бодро рассказывать, как только наступит тишина, заполненная лишь жужжанием насекомых, и ты увидишь, как струйки пота медленно скатываются с ее шеи вниз, чтобы исчезнуть в ложбинке между ее грудей, там, где она завязала рубашку узлом, вместо того, чтобы ее застегнуть.

Как она могла быть девственницей, если так вела себя в его снах?

— Как ты думаешь, откуда приходят сны? — спросила она.

Он покраснел, хотя и знал, что она не умеет читать его мысли. А может, умеет?

— Я говорю о снах, — повторила она. — Как ты думаешь, почему мы видим сны, которые становятся явью?

Уже почти стемнело.

— Мне надо идти домой, — сказал он. Она не отпускала его руку. Когда она успела взять его за руку, и зачем ей это понадобилось?

— Мне снится один очень странный сон, — сказала она. — Я вижу во сне какую-то огромную змею, покрытую яркими зелеными и красными перьями.

— Не все сны становятся явью, — сказал он.

— Надеюсь, что это так, — сказала она, — потому что эта змея вышла из... в общем, я родила эту змею.

— Кетцаль, — сказал он.

— Что это значит?

— Божественный пернатый змей ацтеков. А может быть, майя. В общем мексиканцев. Мне надо идти домой.

— Но что это означает?

— Уже почти стемнело, — сказал он.

— Останься и поговори со мной! — потребовала она. — У меня есть комната, ты можешь в ней переночевать.

Но Сэм должен был возвращаться. Именно потому, что он терпеть не мог оставаться наедине с отцом, он осмелился отказаться от ее предложения. Он возбудился уже от того, что она пригласила его остаться на ночь. Он не мог позволить себе провести ночь в том же доме, что и она. В этом случае ему обязательно приснился бы такой сон, которого он бы уже не выдержал. Поэтому он простился с ней и пошел по лесной тропинке, которая вела домой. Всю дорогу он думал об Анамари. Казалось, что даже растения каким-то образом передают ее образ, поэтому теперь его желание стало даже сильнее, чем тогда, когда он стоял рядом с ней.

В густеющей темноте листья деревьев превращались из зеленых в черные. Удушливая тьма ночных джунглей не пугала его, казалось, она приглашает его сойти с тропы и нырнуть в тень, где насыщенные влагой лесные дебри могли бы помочь ему забыться и снять напряжение. Но он не сошел с тропы, а только ускорил шаг.

С чувством облегчения он, наконец, вошел в городок нефтяников. Громко работал генератор, но насекомые, роем кружившие в огромном световом пятне, заглушали его шум. Они отбрасывали тени, метавшиеся в какой-то демонической пляске. Он и его отец жили в большом однокомнатном доме, стоявшем на краю поселка. Домики, построенные нефтяной компанией, выглядели намного привлекательнее, чем хибары индейцев, построенные бразильским правительством.

Несколько человек окликнули его, приветствуя. Не замедляя шага, он помахал им рукой, а одному или двум из них даже что-то ответил. В паху он чувствовал напряжение, вызванное желанием, и лишь благодаря тому, что он находился в тени и шел очень быстро, никто ничего не заметил. Это было настоящее безумие: чем больше он прилагал усилий, чтобы успокоиться, тем чаще перед его внутренним взором возникали образы Анамари. Это уже походило на какую-то галлюцинацию. Его тело не желало расслабляться. Он буквально вбежал в дом.

Отец мыл свою тарелку. Когда он поднял глаза, Сэм уже проскочил мимо него.

— Я подогрею тебе ужин.

Сэм упал на кровать.

— Я не голоден.

— Почему ты пришел так поздно? — спросил отец.

— Мы заговорились.

— Ночью в джунглях небезопасно. Ты считаешь, что они никому не угрожают потому, что днем здесь ничего плохого не происходит. Но на самом деле здесь очень опасно.

— Да, конечно, папа. Я знаю, — Сэм встал и повернулся к отцу спиной, чтобы снять брюки. Это было настоящее безумие — он по-прежнему находился в возбужденном состоянии. Сэму не хотелось, чтобы отец это увидел.

Но безошибочное чутье дотошного родителя не подвело старого ублюдка, и он, должно быть, почувствовал, что Сэм что-то прячет. Когда Сэм оказался в чем мать родила, отец, словно никогда и не слышал о правилах хорошего тона, зашел спереди и посмотрел.

Сэм покраснел от стыда. Глаза отца превратились в узкие щелочки и смотрели на Сэма с холодной жестокостью. «Я надеюсь, что у меня никогда не будет такого взгляда, — подумал Сэм. — Я надеюсь, что на моем лице никогда не появится это мерзкое, подозрительное выражение. Я лучше умру, чем стану таким, как он».

— Ладно, надень пижаму, — сказал отец. — Что, я так и буду на это смотреть?

Сэм натянул трусы.

— Что там у вас происходит? — спросил отец.

— Ничего, — ответил Сэм.

— Должно быть, ты чем-то занимался весь день.

— Я же сказал тебе, что я ей помогал. Она работает в клинике и следит за огородом. У нее нет электричества, и поэтому приходится много работать.

— В свое время я много работал, Сэм, но в таком вот виде я никогда не приходил домой.

— Ну да, ты всегда по пути где-нибудь останавливался, чтобы расслабиться с какой-нибудь шлюхой.

Старый ублюдок, взмахнув рукой, ударил Сэма по лицу. Его обожгло жгучей болью. Все произошло настолько неожиданно, что Сэм не успел заставить себя не плакать, и слезы покатились по его щекам.

— Никогда в жизни я не спал со шлюхой, — заявил старый ублюдок.

— Только одна женщина из тех, с которыми ты спал, не была шлюхой, — сказал Сэм.

Отец снова ударил его, но на этот раз Сэм был готов к удару и стоически выдержал его, почти не вздрогнув.

— Была у меня одна связь, — сказал отец.

— Ты просто один раз попался, — сказал Сэм. — У тебя были десятки женщин.

Отец саркастически рассмеялся:

— Ты что, нанимал частного детектива? У меня была только одна связь.

Но Сэм знал, что он лукавит. Он несколько лет видел во сне всех этих женщин. Ему еще не было и двенадцати, когда он знал о сексе столько, что уже разбирался, что к чему. К тому времени он уже давно знал, что сны, которые он видит более одного раза, являются вещими. Поэтому когда он увидел во сне своего отца с одной из этих развеселых женщин, он проснулся и сохранил этот сон в памяти. Он мысленно прокручивал его от начала и до конца, вспоминая каждую мелочь, какую только мог припомнить. Название мотеля. Номер комнаты. Была полночь, но отец находился в Калифорнии, значит, все произошло на час раньше. Сэм встал с кровати, тихо прошел на кухню и набрал номер справочной службы. Такой мотель на самом деле существовал. Он записал телефонный номер. Затем на кухню вошла мать и поинтересовалась, что он делает.

— Это номер телефона мотеля «Сивью Мотор Инн», — ответил он.

— Набери его и попроси соединить с номером двадцать один двенадцать, а потом позови к телефону папу.

Мать посмотрела на него так, словно сейчас начнет кричать или рыдать или ударит его или отругает.

— Твой отец сейчас в «Хилтоне», — сказала она.

Но он выдержал ее взгляд и сказал:

— Неважно кто возьмет трубку, попроси к телефону папу.

Так она и сделала. Трубку взяла какая-то женщина, и мама попросила папу, назвав его по имени. И он оказался в этом номере.

— Хотела бы я знать, каким образом мы можем позволить себе оплачивать ночлег сразу в двух номерах, — холодно сказала мама. — Или вы с другом платите пополам? — потом она бросила трубку и разрыдалась.

Так она и проплакала всю ночь, укладывая все, что принадлежало старому ублюдку. К тому времени, когда спустя два дня папа вернулся домой, все его вещи уже лежали в кладовке. Приняв решение, мама действовала энергично. Папа вдруг обнаружил, что он разведен и отлучен от церкви, причем все это было сделано меньше чем за два месяца.

Мать никогда не спрашивала Сэма, как он узнал, где той ночью находился папа. Она даже не намекала, что хочет это узнать. Папа тоже никогда не спрашивал его, как маме удалось выяснить номер телефона. Иногда Сэма приводило в изумление то, что они не проявляют к этому никакого интереса. Наверное, они приняли это за удар судьбы. В течение какого-то времени все это оставалось тайной, но потом все раскрылось и какое имеет значение, почему? Но в одном Сэм был абсолютно уверен — женщина из мотеля «Сивью Мотор Инн» была вовсе не первой женщиной, с которой отец совершил прелюбодеяние, а этот мотель не был первым местом, где он предавался блуду. Папа уже много лет прелюбодействовал, и с его стороны было просто смешно это отрицать.

Но спорить с ним было бессмысленно, особенно когда он находился в таком состоянии, что ударил Сэма.

— Мне не нравится то, что ты проводишь так много времени с женщиной, которая намного старше тебя, — сказал отец.

— Она хоть как-то лечит этих людей, и ей нужна моя помощь. Я и дальше буду ей в этом помогать, — сказал Сэм.

— Не разговаривай со мной в таком тоне, малыш.

— Ты ничего в этом не понимаешь, так не суй нос не в свое дело.

Последовала еще одна пощечина.

— Тебе это надоест раньше, чем мне, Сэмми.

— Я обожаю, когда ты меня бьешь, папа. Это лишь подтверждает мое моральное превосходство.

Последовал еще один удар, но на этот раз такой сильный, что Сэм покачнулся и почувствовал во рту вкус крови.

— Какой силы будет следующий удар, папа? — спросил он. — Ты хочешь сбить меня с ног? Слегка попинать меня ногами? Показать мне, кто в доме хозяин?

— С тех пор как мы приехали сюда, ты все время напрашиваешься на то, чтобы получить трепку.

— Я напрашиваюсь на то, чтобы меня оставили в покое.

— Я знаю женщин, Сэм. У тебя не может быть ничего общего с женщиной в годах.

— Я помогаю ей мыть маленькую девочку, которая ходит под себя, отец. Я выношу нечистоты ведрами. Я стираю одежду и помогаю латать прохудившиеся крыши лачуг. Когда я делаю все это, мы разговариваем. Просто разговариваем и ничего больше. Не думаю, папа, что у тебя большой опыт в таких делах. Ты, наверное, вообще не разговариваешь с женщинами, которых знаешь, во всяком случае, после того, как стоимость услуг уже установлена.

Должен был последовать сильнейший удар, который сбил бы его с ног и в кровь разбил бы ему лицо. От этого удара у него должно было потемнеть в глазах. Но на этот раз старый ублюдок сдержался. Он не ударил Сэма. Он только стоял и смотрел на него, тяжело дыша. Его лицо побагровело, а глаза, превратившиеся в маленькие щелочки, смотрели с холодной жестокостью.

— Ты не такой праведник, как тебе кажется, — перешел на шепот старый ублюдок. — Ты испытываешь все те желания, за которые так презираешь меня.

— Я не презираю тебя за желания, — сказал Сэм.

— Ребята из бригады уже болтают о тебе и этой индейской стерве, Сэмми. Нравится тебе это или нет, но я твой отец, и мой долг тебя предостеречь. Эти индианки легкодоступны и могут наградить какой-нибудь заразой.

— Ребята из бригады, — повторил Сэм. — А что они знают об индейских женщинах? Все они либо простые работяги, либо идиоты.

— Надеюсь, Сэм, что ты когда-нибудь скажешь это в их присутствии. И еще я надеюсь, что меня там не будет и мне не придется вмешиваться в то, что они после этого начнут с тобой делать.

— Я бы никогда и близко не подошел к таким людям, как эти, если бы суд не предоставил тебе право на совместное опекунство. Развод по взаимному согласию сторон. Смех да и только.

Эти слова уязвили старого ублюдка больше, чем все остальное. Они настолько точно попали в цель, что он даже заткнулся. Отец вышел из дома и вернулся, уже когда Сэм давно заснул.

Он спал, и ему снился сон.

Анамари знала, что сейчас творится в голове у Сэма и, к собственному удивлению, обнаружила, что в глубине души она этому рада. Она никогда не испытывала той застенчивой любви, которая так свойственна подросткам. В его возрасте она была единственной девочкой-индианкой, которая училась в школах Сан-Паулу. К тому времени индейцы стали такой редкостью в европеизированных частях Бразилии, что она, наверное, казалась всем окружающим чем-то экзотическим. Но в те времена она еще всего боялась. Город был стерильно-чистым и весь состоял из бетона и раздражающе яркого света. Здесь не было и намека на мягкую красоту лугов и лесов национального парка «Зингу». Ее племя, куикуру было в гораздо большей степени европеизировано, нежели индейцы, жившие в джунглях, — она каждый день видела автомобили и научилась говорить по-португальски еще до того, как пошла в школу. Но город заставил ее тосковать по земле, а от ходьбы по булыжной мостовой у нее болели ноги. Она боялась всех этих упрямых, соперничающих друг с другом детей. Но хуже всего было то, что в городе она перестала видеть вещие сны. Лишенная возможности видеть эти сны, она уже с трудом понимала, что происходит вокруг и не могла разобраться в самой себе. Поэтому когда какой-нибудь мальчик испытывал к ней влечение, она этого даже не понимала и не задумываясь давала ему отпор. Но потом все это прошло. И вот теперь она снова вспомнила те далекие времена.

— Прошлой ночью мне снилась большая птица, которая летела на запад, удаляясь от материка. Ее правое крыло было в два раза больше левого. На краях ее крыльев я видела кровоточащие раны. Правое крыло пострадало гораздо больше, оно гноилось прямо в воздухе, а перья осыпались.

— Очень милый сон, — сказал Сэм. Потом, ради практики, перевел это на португальский. — Que sonho Undo.

— Но что это означает?

— А что случилось потом?

— Я летела на этой птице. Я была очень маленькой и держала в руках маленькую змею...

— Пернатого змея.

— Да. Я его отпустила, и он улетел и пожрал все то, что уже разложилось, и птица очистилась от скверны. Вот и все. У тебя пузырек воздуха в этом шприце. Вся штука в том, что нужно ввести внутрь дозу лекарства, а не воздуха. Так что означает этот сон?

— Ты думаешь, что я Иосиф? Или, быть может, Даниил?

— А что об этом скажет Сэм?

— На самом деле смысл твоего сна очень прост. Кусочек торта.

— Что?

— Кусочек торта. Маленький, как пирожок. Или как обсыпная булочка. Не хлебом единым будет жить человек. Я не могу думать ни о чем, кроме кондитерских изделий. Должно быть, я голоден.

— Объясни мне этот сон, или я воткну эту иглу тебе в глаз.

— Вот что мне нравится в индейцах, так это то, что даже мысленно вы всегда кого-нибудь истязаете.

Ударив его ногой, она сбила его с табуретки, на которой он сидел, прямо на утоптанный грязный пол. Перед его глазами мелькнул какой-то жук, испуганно уносившийся прочь. Сэм поднял руку, в которой сжимал оставшийся неповрежденным шприц. Он поднялся на ноги и отложил шприц в сторону.

— Птица, — сказал он, — это Северная и Южная Америка, которые похожи на крылья. Она летит на запад. Но правое крыло — больше.

Пальцем ноги он набросал на полу грубую карту.

— Они имели похожие очертания, — сказала она. — Очень даже может быть.

— А разложившиеся участки... Покажи-ка мне, где они были.

Пальцем ноги она ткнула карту в нескольких местах.

— Все ясно, — сказал он.

— Да, — согласилась она. — Как только представишь себе, что это карта. Все разложившиеся участки находятся на европеизированных землях. А непострадавшие участки находятся там, где еще живут индейцы.

— Индейцы или полуиндейцы, — сказал Сэм. — Все твои сны, Анамари, об одном и том же. Об исходе европейцев из Северной и Южной Америки. Будем смотреть правде в глаза. Ты индейский шовинист. Ты рожаешь ацтекское божество воскрешения, а потом отправляешь его уничтожать европейцев.

— Но почему я вижу этот сон?

— Потому что ты ненавидишь европейцев.

— Нет, — возразила она, — это неправда.

— Абсолютная правда.

— Но я и не думаю тебя ненавидеть.

— Потому что ты меня знаешь. Для тебя я больше не европеец, а просто человек. Но больше так не делай, а то растратишь весь свой фанатизм.

— Ты смеешься надо мной, Сэм.

Он отрицательно покачал головой.

— Нет, не смеюсь. Это вещие сны, Анамари. Они говорят тебе о твоем предназначении.

Она усмехнулась:

— Вот когда у меня родится пернатый змей, вот тогда я поверю, что этот сон вещий.

— И ты выгонишь европейцев из Америки.

— Нет, — возразила она. — Мне наплевать о чем говорит этот сон. Я не буду это делать. Кстати, а что ты скажешь насчет сна о цветущем сорняке?

— Маленький сорняк в саду чуть было не погиб, но ты его полила, и он стал расти и расти и становился все более и более красивым...

— Ты кое-что пропустил, — сказала она. — В самом конце этого сна все остальные цветы в саду изменились. Они захотели стать такими же, как этот цветущий сорняк, — ее рука опустилась ему на плечо. — Объясни мне этот сон.

От прикосновения ее руки его плечо окаменело.

— Черный цвет прекрасен, — сказал он.

— А это что значит?

— В Америке, я имею в виду США, потомки чернокожих рабов очень долго стыдились того, что они черные. Чем белее был цвет твоей кожи, тем лучше было твое социальное положение, и тем больше тебя уважали. Но когда чернокожие совершили в шестидесятых годах свою революцию...

— Ты не можешь помнить шестидесятые, малыш.

— Зато я отлично помню семидесятые. И потом, я ведь читаю книги. Черный цвет прекрасен — этот лозунг принес величайшие перемены, которые очень сильно изменили жизнь. Чем чернее, тем лучше, повторяли они снова и снова. Гордись своим черным цветом, не надо его стыдиться. И всего лишь за несколько лет они перевернули всю систему общественных отношений с ног на голову.

Она кивнула.

— Сорняк превратился в цветок.

— Ну, так вот. Во всей Латинской Америке индейцы имеют самый низкий общественный статус. Если желаешь, чтобы боливиец вонзил в тебя нож, назови его индейцем. Каждый по мере своих возможностей выдает себя за чистокровного испанца. Чистокровных индейцев вырезали. И это почти ни у кого не вызывает сожалений. Лишь в Мексике дело обстоит немного по-другому.

— Сэм, то, что ты рассказываешь мне о моих снах, явно не для средних умов, а я всего-навсего немолодая уже индианка, которая живет в джунглях. Сдается мне, ты хочешь сказать, что все индейцы Америки должны обрести чувство собственного достоинства? И это при том, что они являются беднейшими из бедных и самыми угнетенными из угнетенных?

— Им нужно сделать себе имя. Именно так поступил Бенджамин Франклин, когда назвал жителей английских колоний американцами. С тех пор они перестали быть ньюйоркцами или вирджинцами, а стали американцами. То же самое нужно сделать и с вами. Должны быть не латиноамериканцы и североамериканцы, а индейцы и европейцы. Somos todos indios. Мы все индейцы. Как думаешь, сработает это как лозунг?

— Еще бы. Это прямо-таки революционный лозунг.

— Nos somos os americanos. Vai fora, Europa! America p'ra americanos! Лозунги на любой вкус.

— Мне надо будет перевести их на испанский.

— Indios moram na India. Americanos moram na America. America nossa! Нет, лучше все же: Nossa America! Nuestra America! Что значит «Наша Америка».

— У тебя очень хорошо получаются лозунги.

Он вздрогнул, когда ее пальцы, пробежав по его плечу, скользнули вниз и прикоснулись к чувствительной коже груди. Она провела пальцем вокруг его соска и он затвердел и съежился как от холода.

— Что же ты замолчал? — она положила ладонь ему на живот, чуть выше резинки шорт и чуть ниже пупка. — Ты так и не рассказал мне о своих снах, — сказала она. — Но я знаю, что тебе снилось.

Он покраснел.

— Ты понял? Даже если ты не раскроешь рта, мне все расскажет твоя кожа. Я всю жизнь видела эти сны, и они все время меня тревожили, но теперь их значение объясняешь мне ты, белокожий толкователь снов. Ты говоришь мне, что я должна пойти к индейцам и сделать их гордыми и сильными. Сделать так, чтобы любой, в ком есть хоть капля индейской крови, называл бы себя индейцем, а европейцы стали бы лгать, заявляя, что их предками были коренные жители. И так продолжалось бы до тех пор, пока вся Америка не стала бы индейской. Ты говоришь мне, что я дам жизнь новому Кецалькоатлю[9], и он объединит и исцелит эту землю от ее недугов. Одного ты мне не сказал: кто будет отцом моего пернатого змея?

Он резко встал и с равнодушным видом пошел прочь. Повернувшись к ней спиной, он пошел к двери, и она не видела, как напряглась его плоть. Но она это знала.

— Мне пятнадцать лет, — наконец выдавил из себя Сэм.

— А я слишком стара. Но земля еще старше. Ей двадцать миллионов лет. Какое значение имеет четверть века, которая разделяет нас?

— Мне не следовало сюда приезжать.

— У тебя не было выбора, — сказала она. — Мой народ всегда знал о божественной сущности земли. Когда-то здесь была полная гармония. Все люди любили эту землю и ухаживали за ней. И земля была похожа на райский сад. Она их кормила. Она давала им маис и бананы. Они брали только то, что им было нужно для пропитания и не убивали животных ради развлечения, а людей из-за своей ненависти. Но потом инки отвернулись от земли и стали поклоняться золоту и сверкающему золотом солнцу. Ацтеки пропитали землю кровью человеческих жертвоприношений. Пуэбло вырубили леса Юты и Аризоны, превратив их в усеянные красными скалами пустыни. Ирокезы истязали своих врагов, наполнив леса их предсмертными воплями. Мы стали употреблять табак, коку, мескал[10] и кофе и забыли о сновидениях, которые посылала нам эта земля. И она нас отвергла. И земля призвала Колумба и стала так его обманывать и соблазнять, что он просто не смог устоять, верно? Чтобы нас наказать, земля призвала европейцев. Большинство из нас погибло от болезней, рабства и войн, а остальные, вместо того чтобы выдержать наказание до конца, пытались выдавать себя за европейцев. Но эта земля была нашей ревнивой возлюбленной и на некоторое время она возненавидела нас.

— Это какая-то смесь католицизма и индейских верований, — сказал он. — Но я не верю в индейских богов.

— Ты можешь назвать это не землей, а Богом или Христом, но от этого ничего не изменится, — сказала она. — Но теперь европейцы поступают еще хуже, чем некогда индейцы. Земля отравлена множеством ядов, и вы грозите уничтожить все живое своим оружием. Мы, индейцы, уже в достаточной степени наказаны, и теперь нам пора вернуть свою землю. Землю, которая ровно пять столетий назад избрала Колумба. Теперь мы с тобой видим наши сны, как это когда-то делал Колумб.

— Хорошая получилась история, — сказал Сэм, по-прежнему глядя на дверь. Ее слова были очень похожи на старинные пророчества Писания Мормона, в которых говорилось о том, что должно случиться с Америкой. Но они имели одно весьма опасное отличие. Получалось, что у европейцев больше нет никакой надежды на будущее, что они уже упустили свой шанс и что даже покаяние им не поможет. Они не смогут передать эту землю следующему поколению. Ее унаследует кто-то другой. На душе у Сэма стало тяжело, когда он понял, чего лишился белый человек, что он отбросил за ненадобностью и что разорвал в клочья и уничтожил.

— Но что мне теперь делать с этой моей историей? — спросила она. Он услышал, как за его спиной она подходит к нему все ближе и ближе. И вот он уже почти ощущал на своем плече ее дыхание. — Как мне все это исполнить?

«Самостоятельно. Или, во всяком случае, без меня».

— Расскажи это индейцам. Все эти границы можно пересечь во множестве различных мест. Ты говоришь по-португальски и испански, на языке араваков и карибов. Ты сможешь рассказать свою историю даже на языке кечуа. И, рассказывая ее, ты будешь курсировать между Бразилией, Колумбией, Боливией, Перу и Венесуэлой. Все они так связаны друг с другом. Ты будешь делать это до тех пор, пока каждый индеец не будет знать о тебе и не будет называть тебя именем, которое было дано тебе в моем сне.

— Назови мне мое имя.

— Девственная Америка. Понятно? Земля, или Бог, или что бы там ни было желает, чтобы ты была девственницей.

Она усмехнулась.

— Nossa senhora, — сказала она. — Неужели ты еще не понял? Я новая Дева-Мать. Земля хочет, чтобы я стала матерью. Все древние легенды о Священной Матери воплотятся во мне. Они будут называть меня девой, независимо от того, останусь ли я девственницей или нет. Как будут ненавидеть меня священники! С каким неистовством они будут пытаться убить моего сына! Но он будет жить и станет Кетцалькоатлем, и он возвратит Америку подлинным американцам. Вот в чем смысл моих снов. И твоих тоже.

— Я не буду этого делать, — сказал он, — ни ради сна, ни ради божества.

Он повернулся к ней лицом. Словно желая подавить восставшую плоть, он сжал рукой свою промежность.

— Мое тело не может мной управлять, — сказал он. — Никто не может мной управлять, кроме меня самого.

— Что ж, очень жаль, — сказала она бодро. — Это все потому, что ты ненавидишь своего отца. Забудь свою ненависть, и лучше люби меня.

Его лицо превратилось в маску страданий, а потом он повернулся к ней спиной и бросился наутек.

Сэм даже подумывал о том, чтобы кастрировать себя. С такими безумными мыслями он несся по джунглям. Он слышал, как бульдозеры расчищают место для взлетно-посадочной полосы, как стонут падающие деревья, кричат потревоженные птицы и ревут лишенные привычных мест обитания животные. Он бежал, окруженный густой зеленью джунглей, и чувствовал весь ужас, который испытывала измученная людьми земля. Этот ужас сводил его с ума. Буровая установка, подобно сердцу — насосу кровеносной системы, высасывала нефть из заросшей лесом почвы. Истощенная почва дрожала под его ногами. И когда он прибежал домой, то обрадовался тому, что наконец может оторвать ноги от земли и положить их на матрац и уткнуться лицом в подушку, едва переводя дыхание после бега по джунглям и время от времени всхлипывая.

Он спал, увлажняя подушку собственным потом, и слышал во сне голос земли, который нашептывал ему что-то вроде колыбельной. «Я не избрала тебя, — шептала ему земля. — Я могу говорить лишь с теми, кто слышит меня. И поскольку ты так устроен, что можешь слышать меня и понимать, я говорила с тобой и привела тебя сюда, чтобы ты спас меня, спас меня, спас меня. Ты знаешь, какую пустыню они из меня сделают? Они заключат меня в облако огненной пыли или накроют слоями льда. И в том, и в другом случае я погибну. Моя единственная цель в том, чтобы ростки жизни пробились сквозь мою почву и ощутили на себе тяжесть ступни живого существа, услышали пение птиц и какофонию звуков, издаваемых животными, рычание, мычание, щебетание, все, что они смогут услышать. Я прошу тебя только раз исполнить танец жизни, чтобы создать человека, мать которого научит его, как стать Кецалькоатлем и спасти меня, спасти меня, спасти меня».

Он слышал этот шепот и видел сон. В этом сне он встал и снова пошел в Агуалинду, но не по тропе, а прямо сквозь заросли джунглей. Путь оказался долгим, и пока он шел, листья деревьев касались его лица, пауки ползли по его телу, древесные ящерицы запутывались у него в волосах, обезьяны испражнялись на него, норовили ущипнуть и все время что-то тараторили, змеи обвивались вокруг его ног. Он переходил вброд ручьи, и рыбы ласково прикасались к его голым лодыжкам. И все они пели ему песню, которую могли бы петь священники на свадьбе короля. Он и сам не заметил, как во сне потерял всю свою одежду. Он вышел из джунглей на заходе солнца и абсолютно голый вошел в деревню Агуалинда. Все индейцы рассматривали его, выглядывая из дверей своих лачуг и при этом щелкали языками.

Проснувшись в темноте, Сэм услышал тяжелое дыхание своего отца. Должно быть, он проспал всю вторую половину дня. Но какой сон! Он чувствовал себя как выжатый лимон.

Сэм шевельнулся, намереваясь встать и сходить в туалет. И только в этот момент до него дошло, что он в постели не один и что это совсем не его постель. Она заворочалась во сне и прижалась к нему, а он заорал от страха и гнева.

Этот крик ее разбудил.

— В чем дело? — спросила она.

— Это же только сон, — сказал он, скорее для того, чтобы убедить в этом самого себя. — Все это только сон.

— Ну да, — согласилась она. — Так оно и было, но только всю ночь, Сэм, мы с тобой видели один и тот же сон, — она усмехнулась. — Всю эту ночь.

Это случилось, когда он спал. Но все, что с ним произошло, не исчезло, как это обычно бывает с видениями, которые видишь во сне. Его память четко зафиксировала, как он снова и снова изливал в нее свое семя, как ее пальцы сжимали его тело. Он вновь ощутил на своей щеке ее горячее дыхание и услышал ее шепот, который снова и снова повторял одно и то же слово:

— Aceito, aceito-te, aceito.

Нет, это не было любовью. Когда он испытывал оргазм вместе с землей, которая им в этот момент управляла, Анамари не любила его, а лишь впускала в себя бремя, которое он в нее извергал. До этой ночи оба они были девственниками. Теперь же, превратившись в Девственную Америку, она стала даже чище, чем прежде, а его чистота была безнадежно растрачена и навсегда исчезла. Она вошла в эту немолодую женщину, которая преследовала его в сновидениях.

— Я тебя ненавижу, — сказал он. — Ты меня обокрала.

Он встал и принялся искать свою одежду, смущаясь того, что она на него смотрит.

— Никто не сможет тебя обвинить, — сказала она. — Нас обручила земля, она свела нас друг с другом. В этом нет никакого греха.

— Да, — сказал он.

— Это случилось только один раз, но теперь у меня есть все, что необходимо. Теперь я смогу начать.

— А со мной теперь все кончено.

— Я не хотела тебя обкрадывать, — сказала она. — Я не знала, что ты все это делаешь во сне.

— Я думал, что вижу сон, — сказал Сэм, — но я полюбил этот сон. Мне снилось, что я совершаю прелюбодеяние и что оно мне в радость.

Он произнес эти слова с болью в голосе.

— Где моя одежда?

— Ты пришел сюда без нее, — сказала она. — И это было первым признаком того, что ты меня хочешь.

В небе светила луна, и до рассвета было еще далеко.

— Я сделал то, чего ты хотела, — сказал он, — теперь я могу идти домой?

— Делай, что хочешь, — сказала она, — я все это заранее не планировала.

— Я знаю. Я ведь даже не разговаривал с тобой. Когда он упомянул слово дом, он вовсе не имел в виду лачугу, провонявшую пивом, в которой сейчас храпел его отец.

— Когда ты меня разбудил, мне как раз снился сон, — сказала она.

— Я не желаю этого слышать.

— Он уже появился, — сказала она, — этот мальчик внутри меня. Он замечательный мальчик. Но думаю, что ты никогда в жизни его не увидишь.

— Ты расскажешь ему обо мне?

Она усмехнулась:

— Рассказать Кецалькоатлю о том, что его отец европеец? Человек, который краснеет? Человек, который может обгореть на солнце? Ну нет, я не буду ему рассказывать. Я не буду этого делать, пока однажды он не станет жестоким и не пожелает наказать европейцев даже после того, как они будут побеждены. Тогда я скажу ему, что первым европейцем, которого нужно наказать, является он сам. Вот, возьми эту бумагу и напиши на ней свое имя, оставь отпечаток пальца и проставь дату.

— Я не знаю, какой сегодня день.

— Двенадцатое октября, — сказала она.

— Но сейчас еще август, — возразил он.

— Пиши двенадцатое октября, — настаивала она. — Я на твоих глазах создаю легенду.

— Но сегодня же двадцать четвертое августа, — пробормотал он, но все же проставил дату, которую она назвала.

— Вертолет прилетит сегодня утром, — сказала она.

— До свидания, — попрощался он, и направился к двери.

Но ее руки не дали ему уйти. Схватив Сэма за плечо, она притянула его к себе и обняла, но теперь это произошло уже наяву. В дверях дома их тела слились в объятии. Но теперь он был спокоен, так как уже полностью исчерпал себя. Ее тело лишилось власти над ним.

— Я тебя правда люблю, — пробормотала она. — Не Бог прислал мне тебя.

Внезапно Сэм почувствовал себя очень юным. Ему даже показалось, что он моложе своих пятнадцати лет. Он вырвался из ее объятий и быстро пошел прочь, оставляя за собой погруженную в сон деревню. Он не стал блуждать по джунглям, а пошел по освещенной луной тропе и довольно скоро вышел к лачуге отца. Когда Сэм вошел, старый ублюдок проснулся.

— Я знал, что это случится, — сказал отец.

Порывшись в своих вещах, Сэм отыскал нижнее белье и натянул его на себя.

— Не родился еще тот мужчина, который не расстегнет молнию, когда этого захочет женщина, — отец злорадно расхохотался. — Ты ничуть не лучше меня, малыш.

Подойдя к отцу, который сидел на своей кровати, Сэм представил себе как бьет его по лицу. Один удар, второй, третий.

— Ну давай, малыш, ударь меня. Но от этого ты не станешь снова девственником.

— Я не такой, как ты, — прошептал Сэм.

— Да неужели? Это что, ты дал себе такой обет или что-нибудь в этом роде? Как говаривал мой папа, неважно, кто выдавил зубную пасту, все равно ее больше нет.

— Должно быть, твой папа был таким же тупым ослом, как мой.

Сэм повернулся к шкафчику, которым они оба пользовались, и стал укладывать свою одежду и книги в большой чемодан.

— Сегодня же я улечу на вертушке. Мама вышлет мне деньги на проезд из Манауса домой.

— Ей не придется этого делать. Я выпишу тебе чек.

— Не нужны мне твои деньги. Мне нужен только мой паспорт.

— Он в верхнем ящике, — отец опять расхохотался. — Я-то, по крайней мере, всегда ходил дома в одежде.

Через несколько минут Сэм закончил свои сборы. Он поднял чемодан и направился к двери.

— Сынок, — сказал отец, и поскольку на этот раз его голос звучал тихо и серьезно, Сэм остановился. — Сынок, — повторил он, — что случилось, то случилось. И это вовсе не значит, что ты такой уж плохой или слабый. Просто это значит, что ничто человеческое тебе не чуждо, — он шумно задышал. Сэм уже давно не видел его в таком взволнованном состоянии. — Ты ни чуточки не похож на меня, сынок, — сказал он. — И это должно тебя радовать.

Спустя годы Сэм часто думал о том, что ему тогда следовало сказать отцу. Простить его, извиниться перед ним, или ответить ему своей привязанностью. Он должен был тогда хоть что-нибудь ему сказать. Но он ничего не сказал, а только вышел из дома и пошел к посадочной площадке, на которой стал ждать отлета. Отец и не пытался с ним попрощаться. Потом появился вертолет. Пилот вертушки посадил свою машину, выгрузил из нее то, что привез и ушел поболтать кое с кем из нефтяников. Должно быть, пилот поговорил и с отцом, потому что вернувшись на площадку, он отдал Сэму чек. Сумма с лихвой покрывала расходы на перелет домой, ночлег в хороших гостиницах во время пересадок и покупку новой одежды, взамен испачканной в джунглях одежды, которая была на нем. Этот чек оказался последней вещью, которую Сэм получил от отца. Перед тем как он вернулся домой из этой командировки, венесуэльцы приобрели на черном рынке стойкий и смертельно опасный штамм сифилиса, который мог передаваться случайным путем. Они пустили его в ход против Гайаны. Отец Сэма попал в первый миллион людей, которые от него погибли. Он умер так быстро, что даже не успел ничего написать.