"Богема" - читать интересную книгу автора (Ивнев Рюрик)

Встревоженный муравейник

Бывают люди как бы созданные для полумрака. Солнечный свет больно режет им глаза, между собой и солнцем они обыкновенно воздвигают баррикады из занавесок, портьер, ширм. В их комнатах всегда пахнет пылью и тишина – особенная, точно пронизанная легким запахом эфира. К таким людям принадлежали сестры Карпович, державшие в одном из арбатских переулков «тайную» столовую, в которой можно было пообедать и поужинать, как в «доброе старое время».

Старшая, Мария Павловна, напоминала классную даму, ходила всегда в черном шелковом платье, густо напудренная и надменная. Младшая, Ольга Павловна, худая, с крашеными волосами, одевалась пестро, слегка хромала и была похожа на птицу с подбитым крылом. Ее глаза были замечательны своей откровенной, ничем не прикрытой лживостью. При пристальном взгляде на них невольно рисовалась фантастическая картина, как какие-то чудовищные насекомые, впряженные в тачки, развозят по воздушным рельсам эти неисчислимые запасы лжи во все концы мира. Чувствовалось, что она сама это великолепно понимает, и потому во время разговора смотрела куда-то в сторону, беспомощно скосив глаза, точно умоляла своих собеседников сделать вид, что они не замечают ее фальши.

Близился вечер. Портьеры были полузадернуты. Красное дерево шифоньерок и кресел в сумерках поблескивало мрачно, почти зловеще. На высокой тумбе под большим шелковым абажуром, похожим на зонтик, стояла готовая вспыхнуть лампа. Несколько столиков, накрытых белоснежными скатертями, напоминали хороший ресторан. За одним из них сидел издатель Кожебаткин. Вид у него был мрачный. Он перебирал листки со стихами, написанными мелким рассыпчатым почерком. Я вошел в комнату.

– Рюрик Александрович, – крикнул Кожебаткин, – послушайте, что он со мной сделал.

– О ком вы говорите? – спросил я, подходя к его столику.

– О ком? Конечно, о Есенине. Полюбуйтесь. – И протянул лист бумаги.

Я узнал бисерный почерк Сергея.

– Обыкновенная расписка. – Я улыбнулся.

– Хорошо говорить – обыкновенная! Но ведь это обязательство. Я поверил, а он меня обманул. И вы считаете это обыкновенным?

– Короче говоря, Есенин не успел сдать вовремя стихи?

– Что значит – не успел? Я купил у него книгу стихов, выплатил вперед гонорар, рукопись он обещал представить мне на другой день. Проходит день, два, три, неделя, две недели. Я никак не могу добиться от него стихов. Наконец я поймал его вот здесь и, чуть ли не заперев на ключ в комнате Марии Павловны, заставил составлять сборник. А он сбежал. Как вы назовете этот поступок?

Мне стало смешно.

– Вы улыбаетесь, – рассердился Кожебаткин, – а каково мне?

В столовой Карпович появился еще один гость.

Небольшого роста, с высоко поднятой головой, он порывисто вошел в комнату.

Поздоровавшись с теми, кого знал, и чуть склонившись в сторону незнакомых, обратился к Николаю Клюеву, сидевшему за одним из столиков:

– Как, и вы здесь?

– Проездом, – тихо сказал тот, смотря на Мандельштама – это был он – испытующе. И не дожидаясь вопроса, откуда и куда, добавил: – В Олонецкую спешу, поближе к своей избе, здесь уж больно суматошно.

– И тошно? – захохотал Есенин; входя в комнату, он слышал последнюю фразу Николая. – Да вы его, Осип Эмильевич, не слушайте, он все врет. Сначала к Петербургу присосался, а когда там стало пустовато, перекочевал в Белокаменную. Пока он все соки из нее не высосет, не оторвется.

Клюев нахмурился, медленно и плавно перекрестил Есенина и сказал:

– Изыди, сатана! – И обратился к Мандельштаму: – Это не Сереженька говорит, а дьявол, который ворвался в его душу.

Мандельштам слушал перебранку двух поэтов, чуждых ему по духу, но таланты их он, конечно, понимал и ценил, с улыбкой, которую можно было истолковать по-разному. В ней были и мягкая ирония, и явно сдерживаемое чувство превосходства высокого искусства, парящего в небесах, над земными делами и явлениями. У Мандельштама было свойство, которого многим недоставало: он понимал все человеческие порывы, и высокие, и низкие, все человеческие достоинства и все человеческие слабости.

Осип Эмильевич бьш неразрывно связан с Петербургом. Там он родился, вырос, там сделался поэтом. Нельзя представить Мандельштама без Петербурга и литературного Петербурга без Мандельштама.

Вихрь революции разрушает старый Петербург. Остаются старые здания, приходят новые люди. Того Петербурга, которым дышал Мандельштам, уже не было. Он покидает город, приезжает в Москву, наполненную поэтами и литераторами, перекочевавшими в Белокаменную, ставшую вторично столицей русского государства.

Мандельштам не думал, что ожидает его завтра, он никогда не подготавливал путей и переходов. Впрочем, в ту пору никто не знал, что будет впереди, но Мандельштам, если можно так выразиться, больше и глубже всех не знал, что будет с ним.

Он был искренне убежден, что поэт не должен заниматься ничем, кроме поэзии.

было его девизом.

Я очень любил и ценил Мандельштама и хотел помочь ему, так как временами он сильно нуждался, но Осип Эмильевич считал, что не может работать в учреждениях, и продолжал вести себя так, как будто в его жизни ничего не изменилось.

В это время в комнату ввалился Амфилов – веселый, возбужденный, нагруженный бесчисленными свертками.

Ольга Павловна, фальшиво улыбаясь, подошла к нему и сейчас же отвела в дальний угол, где они начали шушукаться. Свертки передали горничной, и та унесла их в другую комнату.

Вслед за Амфиловым вошли еще несколько человек. Это были толстые, упитанные люди, бывшие коммерсанты, домовладельцы, биржевики, не брезговавшие заниматься темными делами. Более удачливые из них проворачивали крупные аферы, мелкие пробивались комиссионерством и были твердо убеждены, что если не сегодня, то завтра «все это кончится» и они снова займут подобающее им положение, получат национализированное государством имущество. Неопределенность накладывала на их лица особый отпечаток. Глаза у них беспокойные, движенья – неуверенные, но желание и возможность тратить имевшиеся деньги были настолько непреодолимы, что они, боязливо оглядываясь, все же наполняли нелегальные или полунелегальные места веселящейся Москвы, все эти «домашние столовые» с «довоенными обедами» без карточек, картежные притоны и всевозможные увеселительные заведения.

Ольга Павловна подавала обеды и шушукалась со всеми. Лживые глаза еще больше подчеркивали ее таинственный вид. В углу за маленьким столиком сидели две дамы в громадных шляпах, закрывавших лица. Слышались отдельные обрывки фраз:

– Дорогая, Кирилл – это ангел. Мне говорила моя кузина Мари. Она встречалась с ним у принца Ольденбургского. Все говорят, что он похож на Александра Благословенного. И судьба его та же. Он должен спасти Россию от большевиков, как Александр спас Россию от Наполеона.

К этим дамам подошел высокий плотный человек, новый штатский костюм которого скорее подчеркивал, чем скрывал военную выправку. Я видел, как одна из них вынула из сумочки бриллиантовое кольцо и передала подошедшему. Тот внимательно осмотрел его, видимо определяя стоимость.

– Это подарок Пьера, – сказала дама, – но что делать…

– Ужасно, – воскликнула подруга. – Но еще ужаснее, – проговорила незнакомка, – что они переехали в Москву.

Дама, занятая мыслью о кольце, переспросила:

– Кто «они»?

– Неужели не догадываетесь? – криво улыбаясь, сказал оценщик. – Наши новые властители.

– Ну, меня они здесь уже не застанут, – улыбнулась дама. – Если, конечно, мне удастся кое-что ликвидировать.

– Вам-то хорошо, а каково нам, остающимся здесь?

– Все не могут уехать, – пожала плечами дама. – И потом, вы должны остаться здесь, чтобы бороться с ними.

– А зачем они переехали сюда? – грустно спросила дама, по-видимому, не имеющая бриллиантов.

– Увы! Куда же им бежать, как не в Москву? Петроград не сегодня – завтра будет сдан немцам.

– Знаете что, – обратилась дама с кольцом к бывшему военному, – у меня к вам деловое предложение. Кольцо – это пустяки, на мелкие расходы. У меня есть кое-что другое. Если вы сможете срочно ликвидировать это, я возьму вас с собой в Париж.

Бывший военный задумался.

– Я согласен, – произнес он после небольшой паузы. – Разумеется, все расходы по моей поездке я вам возмещу во Франции. Там у меня…

– Это не имеет значения, – перебила его дама, – лишь бы добраться до Парижа.

Ее подруга, грустно слушая этот разговор, хотела сказать что-то, но, видимо, раздумала и промолчала.

Тем временем Кожебаткин продолжал теребить расписку Есенина и повторял:

– Это черт знает что такое!

– Не волнуйтесь, все уладится. – Я старался успокоить его.

– О, если бы это вам удалось! Понимаете, я хотел издать эту книгу особенным образом, на роскошной бумаге… Таких изданий теперь нет в России. Это было бы образцовое издание.

– А вот он и сам идет сюда. – Я протянул руку в сторону подходившего к нам Есенина.

За ним мягкой, вкрадчивой походкой, похожей на поступь кошки, собирающейся съесть мышь, шел поэт Клюев. Опустив глаза, сложив белые, пухлые, как у архиерея, руки на животе, он, казалось, занят был только тем, как бы пройти незамеченным, а между тем каждый его жест был направлен к тому, чтобы обратить на себя внимание. Одет он был в поддевку, из-под которой скромно выглядывала голубая ситцевая рубаха с крапинками.

Увидев нас, Есенин замахал рукой. Присутствие Кожебаткина, по-видимому, нисколько его не смутило. Подойдя к столику, он как ни в чем не бывало поздоровался и весело сказал:

– А мы сидели в другом конце комнаты и не видели вас. Николай вот из Питера приехал.

Клюев, стоя рядом с Есениным, к удивлению спекулянтов и их разряженных дам, отвешивал всем низкие поклоны, три раза истово перекрестился и лишь после этого решил сесть к нам за стол, улыбнувшись мне одними глазами. Мы были хорошо знакомы. А издателя окинул быстрым взглядом.

– Кожебаткин, знакомьтесь, это мой друг Клюев, – сказал Есенин.

Александр Мелентьевич привстал со своего места.

– Клюев! Я очень, очень рад. Ваши стихи…

– Будет врать! – перебил Есенин. – Ничьих стихов ты не любишь, просто у тебя издательский зуд.

– Я стихов не пишу, – певучим голосом, растягивая букву «о», точно резину, произнес Клюев, – бросил…

– Позвольте! – воскликнул Кожебаткин. – Но ведь только что вышел сборник ваших стихов!

– Ну, это так, – неопределенно ответил поэт.

– Да ты ему не верь, – засмеялся Есенин. – Он самому себе не верит! Ни одного слова правдивого не скажет…

Клюев посмотрел на него своими как бы умышленно обесцвеченными глазами и вдруг, изменив протяжный тон на скороговорку, произнес быстро и ловко, точно осыпая противника ударами:

– Ну, ну, а правда-то какая, какая правда, скажи, а? Ты ее видел, да? Щупал, трогал? Что она – как девкина грудь или как бычачий хвост?

Есенин, щуря свои лукавые глаза, заливался звонким смехом.

– Боже мой! До чего я его люблю, – говорил он сквозь смех, – и до чего ненавижу! Шельма, скот, божий человек.

– А ты, Сережа, брось Бога-то гневить, – снова перешел на протяжный тон Клюев.

– Так ты ж в Бога не веришь, – дразнил его Есенин.

– Я, может быть, и не верю, а сердце верит.

В это время к нам подошла Ольга Павловна.

– Вы будете обедать?

– Уже заказали Марии Павловне, – ответил я за всех.

– Чем вы нас будете сегодня кормить? – спросил Есенин.

– Сегодня замечательные слоеные пирожки, вами любимые. Ваша компания уместится за одним столом? Не будет тесно?

– В тесноте, да не в обиде.

– А вам тоже обед? – обратилась она к Клюеву.

Тот поднял на нее свои светло-серые глаза. На одну секунду их зрачки встретились. Произошла какая-то таинственная перекличка в бездонных глубинах глаз того и другого.

Его глаза были скорее приятны, ее – отталкивающи. Но я заметил (или это так показалось), что между ними было что-то общее.

После небольшой паузы Клюев ответил:

– Мне дайте стакан холодной воды.

Ольга Павловна натянула на свои тонкие змеиные губы «светлую улыбку». Есенин фыркнул. Клюев отнесся ко всему этому с невозмутимым спокойствием.

– Я уже откушал, – пояснил он, – а пью я только воду.

– Врешь, – захохотал Есенин. – Ты дуешь водку и чай, черный, как чернила.

– Может, и пил, да перестал, – небрежно бросил Клюев и три раза мелко-мелко перекрестил рот.

– Сергей Александрович, – произнес наконец давно приготовленную фразу Кожебаткин, – когда я смогу получить от вас рукопись?

– В самое ближайшее время.

– Это очень неопределенно, – нахмурился издатель.

– Послушай, Сережа, – тут я вмешался в разговор, – ты дурака не валяй. Александр Мелентьевич мне все рассказал.

– А ты чего лезешь? Адвокатом нанялся?

– Ты его не обижай, – запел Клюев, обращаясь к Есенину, – он у нас такой хрупкий, как сахарный ангелочек.

– Ангелочек, ангелочек, – засмеялся Есенин, – а все свои дела устраивает больно уж по-земному.

– Какие дела? – Я взглянул на Есенина с удивлением.

– Будто не знаешь.

– Что ты болтаешь?

– Ты на меня не сердись, – заулыбался Сергей. – Хоть ты и хитер, но я все же хитрее.

– Хоть убей меня, Сережа, я ничего не понимаю.

– Да я так, вообще. Вспомнил Петербург. Ты всегда хотел быть в центре внимания и знал, по каким клавишам бить. То стихи, то рассказы, то холодные лекции, то горячие речи. Но я тебя люблю и понимаю.

Во время возбужденной, прерывающейся речи Сергея Клюев сидел смирненький и как бы ничего не понимающий, но, взглянув в его постное лицо и прозрачные глаза, я увидел, что он не пропускает ни одного слова.

– Ты на меня не сердись, – снова заулыбался Есенин. – Хоть ты и хитер, но я хитрее.

Мне стало смешно. Я совсем не хитрил, и эта подозрительность Есенина казалась забавной.

– Ну, как насчет рукописи? – напомнил я с легкой улыбкой.

Глаза Есенина вдруг засверкали мелкими веселыми огоньками:

– Ей-богу, я напишу, напишу все стихи. Кожебаткин сам виноват. Поймал меня здесь, запер в спальне Марии Павловны и говорит: не выпущу, пока не сдашь рукопись. Ну как я мог исполнить его требование, когда не было настроения! И потом, я торопился по одному делу, вот и сбежал.

– От дьявола все это, Сережа, – вдруг произнес Клюев каким-то глухим голосом.

– Что от дьявола? – спросил Есенин.

– Да все, и вот он, – сказал Клюев, указывая на Кожебаткина. – Не от доброй души все делается. Нехорошо здесь пахнет, – добавил он сердито. – Пойдем, Сережа. – И он поднялся с места, складывая на животе белые пухлые руки.

– Погоди, Никола, дай мне свиную котлету одолеть.

– Ну, я пойду домой, Сереженька, отдохну немного. Ты не задерживайся, приходи скорее.

Было впечатление, будто Клюев нарочно выбирает слова, в которых несколько раз встречается буква «о», растягивая ее с каким-то особенным наслаждением, словно она гуттаперчевая.

Вскоре после него, справившись со свиной котлетой, ушел и Есенин, дав честное слово Кожебаткину, что завтра рукопись будет готова. Я остался. Мне не хотелось уходить. В комнате было накурено, зажглось электричество. При вечернем свете все лица стали более характерными. Я с наслаждением наблюдал за выражением трусливой алчности в глазах людей, жевавших мясо и сдобное тесто тихонько, с мысленной оглядкой, как бы воруя. Я презирал их и ненавидел, совершенно упуская из вида, что меня, так же как и их, влекло сюда соединение мяса, сдобы, ароматного кофе с сомнительным уютом шелковых кресел красного дерева и картин в золоченых рамах.

За соседним столиком все еще сидели дамы в больших шляпах. Они шептались, наклоняя друг к другу головы. Края их шляп то соединялись, то разъединялись, точно платформы двух мчащихся вагонов.

– Дорогая моя… не огорчайтесь. Я скоро вернусь. Это будет праздник воскресения мертвых… Кирилл – ангел… Моя кузина Мари…