"Завещание Инки" - читать интересную книгу автора (Май Карл)

Глава V НА ЭСТАНСИИ

Каждый, кому приходилось когда-нибудь путешествовать по аргентинской пампе, или кампо, как еще называют эти бескрайние травянистые равнины, плавно перетекающие одна в другую, хорошо знает, что там встречаются три основных разновидности усадьб, поместий, имений, хозяйств — можно называть их по-разному, в зависимости от того, какую конкретную роль выполняет данный островок жизнедеятельности человека в этих полудиких местах.

Итак, вид первый — так называемое ранчо. Я говорю «так называемое», потому что любой житель Северной Америки расхохотался бы во все горло при виде этих «ранчо», под этим словом он привык подразумевать нечто гораздо более добротное и основательное, хотя и совсем не обязательно богатое. В Аргентине же «ранчо» именуют небольшие хижины, крытые соломой или камышом. Очень часто стены этих домишек на несколько футов уходят в землю. Их обитатели слышали, конечно, кое-что о том, что в городах многие люди пользуются разной мебелью, но сами привыкли во всех случаях жизни обходиться маленькими скамеечками и гамаками. Свои нехитрые трапезы они готовят на очаге, выложенном из глины, потому что камни в пампе — большая редкость. Этому очагу не требуется никакого дымохода, его роль с успехом выполняют отверстия в стенах. Дыра побольше, начинающаяся от пола, — это вход, дыры поменьше и начинающиеся повыше — что-то вроде окон. Я говорю «вроде», потому что ни стекол, ни рам эти окна не имеют, разве что кто-нибудь приспособит промасленный лист бумаги вместо стекла, но такое здесь редко увидишь, подобные вещи в пампе расцениваются как глупое и ненужное излишество. Убогие жилища для бедных людей…

Самые бедные в пампе, а одновременно и самые большие ее труженики, — конечно, гаучо. Это слово попало в испанский язык из языка индейцев и произносится оно в Аргентине, вообще говоря, несколько по-иному, чем мы обычно это делаем, через небольшую паузу, вот так: «гау-чо», с точки зрения правильности, так его надо бы и писать, но, как известно, слова порой живут по своим собственным законам, особенно при переходе из одного языка в другой. Приходится этим законам следовать. Итак, пишем без всяких пауз «гаучо», и все.

Аргентинские гаучо, как правило, метисы и чрезвычайно гордятся своим происхождением от сыновей далекой Испании, несмотря на то, что их затерявшиеся в глубине веков европейские предки, некогда полюбившие прекрасных индеанок, не оставили своим южноамериканским потомкам ничего, часто даже собственного имени. Кроме несколько гипертрофированного чувства собственного достоинства, гаучо унаследовали от своих испанских предков, пожалуй, еще одно свойство человеческой натуры, — необыкновенное, неукротимое свободолюбие. Эти два качества, соприкоснувшись друг с другом, создали в условиях крайней бедности характер независимый и вспыльчивый. Я имею в виду, конечно, его, так сказать, типические черты, свойственные одному человеку в большей степени, другому — в меньшей. Но, так или иначе, а все гаучо — очень гордые люди, именуют и себя и друг друга «кабальеро» [28], сами очень вежливы и невежливости по отношению к себе не выносят и не прощают. Тут стоит заметить, что в данном случае под вежливостью понимается не совсем, конечно, то же самое, что в Европе, но главное, что стоит усвоить, на всякий случай, — никогда не стоит с гаучо вести себя хотя бы в чем-то вызывающе. Самый распоследний оборванец, если он гаучо, обращается к другому не иначе, как «ваша милость», запросто вставляет в свою речь разные изысканные по форме словесные обороты, невзирая на недостаток, а то и вовсе отсутствие образования. Парадокс, но это так. Те из европейцев, кто вздумает относиться к этим людям «по одежке», совершат огромную ошибку. Если вы тоже придерживаетесь этого ошибочного правила при знакомстве с новыми людьми, то рискуете, как минимум, услышать какую-нибудь грубость в свой адрес, к которой гаучо переходят от рафинированной вежливости так же легко и не раздумывая, как дают шпоры своим лошадям. А если уж гаучо, разгневавшись, перешел с вами на язык проклятий, то, учтите, тут и до удара ножом недалеко. Надеюсь, чувство меры не откажет вам в подобной ситуации, если вы, не дай Бог, в ней случайно окажетесь. Помните: остановиться никогда не поздно, и гаучо. вполне может оценить ваше великодушие и готовность прощать.

Если же вы с самого начала знакомства относитесь к этим людям с достаточным уважением и терпимостью, то вполне можете рассчитывать на… — нет, не простую любезность, а на гораздо большее — искреннюю доброжелательность, привязанность и даже, может быть, любовь. Гаучо могут стать вашими самыми верными друзьями на всю жизнь. В качестве примера расскажу одну небольшую историю. Один гаучо, настолько бедный, что у него в доме не было даже ни одной скамеечки, а в качестве стула он использовал лошадиный череп, когда узнал, что у некоего путешественника-иностранца где-то в пампе выпали из кармана часы, и тот страшно огорчен, целый день скакал по округе от одного ранчо к другому и ко всем встречавшимся ему людям обращался с одним и тем же наивным вопросом: не попадались ли кому случайно на глаза часы в траве. Но самое удивительное, что часы он эти все-таки нашел, хотя это было настолько же маловероятно, как и обнаружить пресловутую иголку в не менее одиозном стоге сена. Видно, фортуна все же особо благоволит к людям, чистым душой. Рассеянный европеец тем временем уже махнул рукой на свою пропажу и почти совсем забыл о ней. Он был уже довольно далеко от того места, где обнаружил пропажу часов, и гаучо скакал целых два дня, чтобы догнать его. Когда же растроганный до глубины души путешественник попытался предложить этому бедняку денежное вознаграждение, тот, не произнеся в ответ ни слова, тут же резко развернулся и умчался обратно в пампу… Вот такая красивая и трогательная история.

С детства ездящие верхом, гаучо — искусные и неутомимые наездники. В этом они равны таким признанным всеми мастерами верховой езды, как вестмены и индейцы Северной Америки. Гаучо чаще всего можно найти в двух местах — или дома, или в седле, причем мальчика в седле можно искать лет так, примерно, с двух. А в более старшем возрасте девочки, выросшие на ранчо, очень часто не уступают своим сверстникам в умении держаться на лошади. Женщины пампы скачут так же залихватски, как и их мужья, сидя в седле на мужской манер. Нередко можно видеть, как семейная пара садится на одну лошадь вместе, но спинами друг к другу, лицо женщины при этом обращено назад, а сама она держится на лошади без всяких специальных для этого приспособлений. И вот в таком странном, на взгляд европейца, тандеме эти двое умудряются еще и мчаться галопом.

Но кое в чем гаучо заслуживают порицания. Например, они весьма жестоко обращаются со своими лошадьми. Гаучо ничего не стоит водрузить седло на израненную, больную спину лошади, да еще после этого резко дать ей шпоры. Лошадь надолго запоминает эту боль, и она просто безумеет, когда видит гаучо с лассо в руках. Даже еще не осознав, чем именно для нее чревата эта крутящаяся веревка, ясно понимает по угрожающей позе человека, что добра от него не жди. Если в результате яростного сопротивления животного гаучо в конце концов задушит петлей веревки лошадь, он не только ее не пожалеет, но даже из-за того, что его собственные усилия пропали даром, нисколько не огорчится. Табуны в пампе не считаны, и он совершенно равнодушно начнет отлов другой лошади, оставив загубленную на съедение стервятникам. И если вам уже приходилось слышать о том, что пампа просто усеяна лошадиными скелетами, поверьте, это никакое не преувеличение — так оно и есть.

Жизнь однообразная, суровая, монотонная, отдаленность от школ и прочих очагов цивилизации, невозможность при таком образе жизни получить хотя бы элементарное образование, постоянное общение с полудикими животными, конечно, сказываются, на психологии и поведении гаучо. Тонкие материи ему непонятны и недоступны. И это, как я предполагаю, одна из причин того, что в Аргентине постоянно происходят то революции, то мятежи, а если и не происходят, то все равно идет какое-нибудь брожение, зреют заговоры, за которыми непременно следуют новые катаклизмы в жизни общества. Исходный же импульс этого брожения, если глубоко разобраться, — горячность и постоянная готовность гаучо при малейшем намеке на то, что его честь как-то задета, выхватить из-за пояса свой револьвер. И чем чаще это происходит, тем, естественно, быстрее и шире, вплоть до высших слоев общества, распространяется всякого рода нетерпимость к чужому мнению или действию. Вот и получается, что каждая очередная перетряска в правительстве, — не что иное, как вполне логичное завершение цепочки событий, начавшейся с угрожающего размахивания револьвером по любому поводу и вовсе без оного, хотя внешне пастух из пампы и государственный чиновник или армейский офицер вроде бы ничем между собой не связаны.

Однако я, кажется, увлекся. Пора, однако, после столь пространного отступления о своеобразии гаучо как человеческого типа вернуться к нашей классификации поселений в пампе.

Итак, второй их вид — асиенда. Асьендеро — владельцы асиенд — занимаются земледелием и животноводством, изредка держат лошадиные табуны.

Третий вид — эстансия. Эстансьеро не занимаются земледелием совершенно. Их дело — разведение животных, и они — основные работодатели для гаучо. Стада самых богатых эстансьеро насчитывают иногда сотни тысяч голов крупного рогатого скота или лошадей, а также овец.

Круглый год, несмотря ни на какие погодные катаклизмы, эти животные пребывают под открытым небом. Границы между огромными по площади владениями в пампе никак не обозначаются, стада и табуны часто смешиваются. Поэтому все хозяева метят своих животных особым тавром. Изображение, аналогичное тому, что используется в качестве тавра, непременно украшает и ворота на эстансию как своего рода герб хозяина.

Такое изображение красовалось и на воротах эстансии, к которой подъехали наши герои — доктор Моргенштерн, его слуга Фриц, хирург дон Пармесан и слуга хозяина гостиницы из Санта-Фе.

Рядом с домом имелся корраль для животных, а за ним открывалась большая площадка, обсаженная высокими, с мощными стволами кактусами.

Быки и коровы, привыкшие к воле, словно понимают, а может, так оно и есть, что, если их загоняют в корраль, значит, должно произойти нечто из ряда вон выходящее. И, уверившись в этом, они отказываются подчиняться своим пастухам, а самые строптивые даже угрожают им своими рогами. Но на бунтовщиков есть управа — болас [29].

«Болас» называют метательный снаряд, состоящий из трех свинцовых или железных шаров. К каждому из них прикреплен прочный, длинный и в результате специальной обработки эластичный, как шелковая лента, кожаный ремень. Концы всех трех ремней связываются вместе. Гаучо берет один из шаров в левую руку, правой же, предварительно прицелившись, поочередно кидает два других в животное. Два первых шара увлекают за собой тот, что лежит у гаучо в левой руке, а он, уловив этот момент, придает третьему шару дополнительное ускорение и вращательное движение. Ремни закручиваются вокруг ног быка или лошади (а гаучо обычно метят в их задние ноги), и животное падает на землю.

Лошади и быки панически боятся болас, не меньше, чем лассо. Едва завидев эти шары в руках человека, они начинают с ужасающим топотом носиться вокруг яростно что-то орущего человека. Адская круговерть! Но всегда в стаде находится старый, опытный вожак, который предпочтет подчиниться человеку, чем рвать свои жилы. Вожак первым покорно направится в корраль, а за ним, растерянные, но все же повинующиеся стадному чувству, потянутся постепенно и остальные… Ворота корраля захлопываются, гаучо делает небольшой круг победителя.

Наши путешественники попали как раз к началу такого отлова быков. Для немцев все происходящее было чем-то вроде захватывающего циркового представления, и они следили за ним затаив дыхание. Только заперев ворота корраля, гаучо заметили наконец странную компанию. Гаучо, державшийся среди остальных как старший, выехал немного вперед по сравнению с остальными и, смеясь, воскликнул:

— О небо! Вы только посмотрите, кабальерос, кто к нам пожаловал! Сам сеньор мясник! Неужели вы, дон, вознамерились отрезать что-нибудь у нас? Но должен вас огорчить — все мы тут, как на грех, здоровы и бодры. Так что советую вам спрятать ваши инструменты подальше, целее будут!

Доктор Пармесан был задет за живое.

— Ваши шутки неуместны, ибо вы в моем лице имеете дело с истинным кабальеро! — раздраженно ответил он. — Мои предки жили в старинных фамильных замках в Кастилии и прославили наш род победами в сражениях с маврами, тогда как о ваших никто сейчас и не вспомнит. Перед вами дон Пармесан-Руис дель-Иберио-де-Сагрунна-и-Кастельгуардьанте! Запомните хорошенько это имя, ваша милость!

— Хорошо, хорошо, дон Пармесан, уже запомнил. Но я вовсе не желал вас обидеть. Вы же знаете, что на самом деле все мы здесь относимся к вам, как потомку древнего испанского рода, с большим уважением. Ну простите меня великодушно, если я неудачно пошутил!

— То-то же. Ну ладно. Искреннее раскаяние я не могу не принять и прощаю вас, поскольку мне известно, что вы способны по справедливости оценить мое профессиональное мастерство. Вы, конечно, помните, что при операции по трепанации черепа я применяю не круглый инструмент, как все прочие хирурги, а долото. А если речь идет об исцелении от рака, то, я считаю, не стоит терять время на лечение цикутой, наперстянкой и белладонной, а нужно как можно скорее прибегнуть к экстирпации [30]. Скальпель в руки, и…

— Ради Бога, дон Пармесан, давайте поговорим об этом как-нибудь в другой раз! — взмолился гаучо. — Я и мои парни с большим удовольствием поучились бы у вас, да вот беда — у нас здесь нет хирургических скальпелей. Я вижу, на этот раз с вами прибыли еще два благородных сеньора, по отношению к которым было бы с нашей стороны, я думаю, неэтично углубляться в медицинские проблемы. Могу ли я просить вашу милость представить их нам?

— Сеньоры направляются в Гран-Чако, и мы только что познакомились. Они высокообразованные люди, но их имена… словом, они… трудно произносимы…

— Моя фамилия Моргенштерн, а фамилия моего спутника — Кизеветтер, — сказал приват-доцент. — Мы хотели бы купить у вас четырех лошадей и были бы очень рады, если бы вы предоставили нам такие экземпляры этих прекрасных животных, которые древние римляне называли «суперсум» или «реликвии».

— Ну что вы, сеньор, наши животные — отнюдь не реликвии, но эстансьеро, я думаю, охотно продаст вам нескольких лошадей. К большому сожалению, сейчас его нет, но к вечеру он должен вернуться домой. А пока его нет, здесь всем распоряжаюсь я. Предлагаю вам, сеньоры, чувствовать себя как дома. Сегодня мы собираемся клеймить скот. Если пожелаете, можете принять участие в этом деле.

— Благодарю вас, — ответил ему доктор Моргенштерн, — мы присоединимся к вам с большим удовольствием. Мне лично еще ни разу в жизни не приходилось видеть, как клеймят скот, а тем более участвовать в этом.

— Но сначала я рекомендую вам заглянуть в дом хозяина. Там вас встретит мажордом, — сказал гаучо.

Приват-доцент велел слуге хозяина гостиницы возвращаться обратно в Санта-Фе вместе с лошадьми, и трое путешественников направились к дому хозяина эстансии. Навстречу им вышел приветливо улыбавшийся человек, судя по всему, тот самый мажордом, и радушно предложил пройти в дом.

Хотя эстансьеро при таких, как у него, стадах не мог не быть состоятельным человеком, но тем не менее его жилище выглядело ничуть не более комфортабельно, чем жилище рядового немецкого рабочего, во всяком случае, та комната, в которую мажордом ввел гостей. Стены ее были абсолютно голы. Посреди комнаты стоял простой, грубо сколоченный стол, возраст которого, судя по потертостям и зазубринам на его крышке и ножках, исчислялся не одним десятилетием. Возле стола стояли два стула, похоже, годившиеся столу в дедушки, и несколько традиционных в аргентинских домах низких скамеечек — этот стол, стулья и скамеечки и составляли все убранство комнаты, если, конечно, не относить к нему гитару, прислоненную к стене в одном из углов. Гитара, по сравнению со всем остальным, была хороша, пожалуй, даже роскошна и потому выглядела в этом жилище аскета предметом случайным и чужеродным. Мажордом предложил гостям садиться и удалился на кухню дома, чтобы распорядиться насчет мате.

Мате — это так называемый парагвайский чай, растущий на склонах Гран-Чако. Употребляют его в виде порошка грубого помола, приготовляемого из листьев и стеблей Ilex paraguensis [31]. Маленькую щепотку этого порошка кладут в небольшой сосуд, выдолбленный из тыквы, — калебас и заливают кипятком. Этот чай не пьют, а тянут через специальную тонкую металлическую трубочку, называемую бомбильей. Бомбилья, естественно, сильно нагревается. С иностранцами, впервые пробующими этот своеобразный напиток, случается все время один и тот же казус: они обжигают себе губы и язык.

Все три гостя получили по калебасу с мате. Хирург начал потягивать его сразу, как только взял в руки, но делал он это с большой осторожностью, очень небольшими порциями, на что, к сожалению, доктор Моргенштерн не обратил никакого внимания. Фриц предпочел не торопиться, давно зная, что горячий мате может обжечь рот, Он подумал, что надо предупредить об этом хозяина, но не успел это сделать, и доктор отдал традиционную для всех иностранцев дань мате: несмотря на то, что бомбилья была на ощупь очень горячей, сразу же и резко потянул из нее незнакомый напиток… Что он почувствовал, может представить себе каждый, кто пробовал хотя бы раз какую-нибудь жидкость, подогретую до восьмидесяти градусов по Реамюру [32]. Словом, уже через секунду доктор Моргенштерн обжег себе язык и гортань… С огромным трудом ворочая языком, он простонал:

— Боже праведный, мои губы, нёбо, глотка, по-латыни «лабиа»… Это же адский напиток, им только грешников в преисподней пытать…

— То же самое примерно сказал и я, когда в первый раз попробовал мате, — резонерски заметил Фриц. — Дело в том, что вы слишком сильно втянули в себя воздух из бомбильи. Но ничего страшного, герр доктор, скоро ваш желудок успокоится, в нем установятся нормальные давление и температура, и вы сможете продолжать пить чай.

— Да ты что? Продолжать пить? Моя глотка горит огнем!

Бесполезно было уговаривать доктора сделать еще хотя бы несколько глотков мате. Пожав плечами, Фриц и хирург спокойно допили парагвайский чай из своих калебас. Мажордом пригласил гостей пройти к корралю, где все уже было готово к началу родео [33]. Дон Пармесан снял с себя все, что было на нем красного цвета — пончо, чирипу и головной платок. Доктор Моргенштерн на этот раз внимательно наблюдал за ним и спросил:

— Позвольте поинтересоваться, сеньор, зачем вы это делаете?

— Как! Разве вы этого не знаете? Тому, кто в красном, нельзя приближаться к быкам. Этот цвет приводит их в бешенство.

— Вы так полагаете? Относительно воздействия красного цвета на животных наукой доказано лишь то, что он вызывает идиосинкразию [34] у индюков. Но утверждение, что он якобы так же действует и на быков, опровергнуто многими зоологами. Поскольку я тоже зоолог и на мне сейчас надето много красного, то я смогу экспериментально проверить, правы они или нет.

— Но, сеньор, — возразил хирург, — это же очень опасно!

— Истинного исследователя не должны волновать подобные соображения. Я ничего с себя не сниму, — не сдался ученый.

— И я тоже, — не менее решительно заявил Фриц. — Будучи слугой зоолога, я и сам чувствую себя немного зоологом

Было непонятно, шутит он, по своему обыкновению, или говорит серьезно, но более всего это походило на искреннее желание поддержать доктора. Мажордом имел особое мнение по этому спорному для науки вопросу, но не считал нужным его высказывать. Итак, пришло время идти к корралю.

Кроме ворот, через которые в него загоняли скот, он имел еще один вход — узенькую калитку, в которую едва мог протиснуться один человек. Ею и воспользовались гости эстансии. Мажордом остался за изгородью.

Родео было в полном разгаре. Большинство животных сбилось в одном месте и испуганно жалось к изгороди в наиболее удаленной от людей части корраля. Бычки и телочки, которые, собственно, и были предметом внимания гаучо, по глупой своей молодой задиристости сами выбегали на свободное пространство. Каждое животное, на боку которого следовало выжечь тавро, сначала нужно было поймать и спутать его ноги так, чтобы оно не смогло оказывать никакого сопротивления во время варварской, иначе не скажешь, но необходимой процедуры. Отловом занимались, как всегда на этой эстансии, пятеро наиболее ловких гаучо, так сказать, специалисты в этом деле. Остальные поддерживали огонь в костре и раскаляли над ним клейма.

Все шло свои чередом. Бычка со спутанными ногами сначала отгоняли от его собратьев, потом накидывали петлю лассо ему на рога и подтаскивали поближе к огню, здесь один из гаучо накидывал еще одно лассо на голову животному При этой операции особенно важны меткий глаз и уверенная рука, веревка должна обвить шею животного таким образом, чтобы у него перехватило дыхание. Как только этот момент наступает, четверо остальных ловцов подскакивают к поверженному животному и старательно связывают ему ноги Потом все они садятся на лошадей и разъезжаются в разные стороны. Концы лассо прикрепляются к их седлам, так что путы, сдерживающие бычка, натягиваются до предела и не дают ему пошевелить ни единым мускулом.

И тут появляется главное действующее лицо этой драмы, в роли, конечно же, злодея — с раскаленным клеймом на длинной металлической ручке. Мгновение спустя, когда над шкурой животного на левой задней ноге начинает куриться дымок от сожженных мяса и шерсти — зримое выражение страданий бычка, — его наконец отпускают… Он ревет от ужаса и боли, но, сделав несколько кругов, начинает понемногу понимать, что безопаснее всего быть со стадом, и бежит к нему. Какой горькой ценой дается опыт!

Процедура клеймения проходит далеко не всегда как по маслу.

Иногда веревка ляжет не слишком-то плотно на шею бычка, или он вдруг неожиданно как-то особенно сильно взбрыкнет и вырвется. Тут уж не зевай, смотри в оба. И снова идут в ход лассо и болас.

Фриц воспринимал все происходящее на родео, как азартный спортивный болельщик. В один из кульминационных моментов родео он поделился своими эмоциями с хозяином:

— Это здорово! Я тоже мог бы так. А вы, герр доктор?

— Я не могу ответить на этот вопрос с точностью, — задумчиво произнес доктор Моргенштерн. — У меня нет подобного опыта, и я не имею никакого морального права что-либо утверждать или отрицать в связи с этим. Впрочем, я готов, как говорил уже, провести эксперимент с этими жвачными животными — выяснить наконец для науки, насколько правы или, скорее, не правы те, кто утверждает, что быков раздражает красный цвет, как тут недавно говорилось. Фриц, ты поможешь мне в проведении этого эксперимента?

— Охотно, если они не покалечат меня.

— Можешь быть совершенно спокоен на этот счет.

— Да? Но я еще не забыл того бизона, что на корриде молотил своими рогами всех подряд.

— Так ведь это был бизонус американус, а тут мы видим перед собой совершенно другой вид животного, хотя и того же отряда. Я предлагаю следующий план: одеты мы с тобой одинаково, на нас обоих много красного, поэтому один из нас, допустим, я, подходит к быку, а ты — к корове. Таким образом мы и выясним, кто из них реагирует на красный цвет — генус мускулинум [35] или генус фемининум [36].

— А что мне делать, если вдруг мой генус разозлится?

— Такое вряд ли может случиться. У этого вида жвачных животных самец гораздо злее самки. Итак, ты готов начать эксперимент?

— Да, я помогу вам решить эту зоологическую загадку.

— Знаешь, в данном случае более правомерно говорить не о зоологии, а о зоопсихологии,

И немцы, не предупредив никого о своих намерениях, один за другим вышли из-за ограды возле костра, на котором гаучо раскаляли свои клейма. Фриц сразу же, как они условились, направился к корове, уже освобожденной от пут.

— Назад! Назад! — во всю силу своих легких закричали гаучо.

Но Фриц все равно не остановился. И, подойдя к корове совсем близко, метнул в нее лассо. Она равнодушно посмотрела на него своими прекрасными глазами с поволокой, и он ей не понравился… Корова выставила свои рога вперед, как перед нападением, крутанула головой, как бы объявляя ультиматум, и… унеслась со всех ног прочь от Фрица.

— Ну слава Богу! — наперебой восклицали гаучо — Быстрее сюда, за забор, сеньор! Разве вы не знаете, что от красного цвета корова может взбеситься?

— До сих пор я не имел точных данных на этот счет и вот решил проверить, так ли на самом деле обстоит дело, как люди говорят.

— Ради Бога, не вздумайте проверять это еще раз, иначе все может закончится гораздо хуже, чем сейчас.

В их глазах проглядывала скорее досада на этого маленького смельчака за то, что он посмел без их разрешения приблизиться к корове, чем беспокойство за его жизнь. Фриц хотел было попытаться убедить их, что они заблуждаются насчет влияния на корову красного цвета, но потом подумал: «Да Бог с ними, пусть остаются темными!», подошел к доктору Моргенштерну и спросил его:

— Ну как? Вы довольны мною? Мне кажется, эксперимент удался.

— Разумеется, — подтвердил доктор, кивнув головой. — Корова уже совсем было собралась броситься на тебя, но, к счастью, вдруг вспомнила о чем-то другом. Несомненно, красный цвет ей не понравился, но все же не до такой степени, чтобы она впала в агрессивное состояние. Можно на основании проведенного тобой эксперимента сделать следующий вывод: у генус фемининум красный цвет вызывает некоторую антипатию. Теперь надо повторить то же самое с быком.

Пока они беседовали, гаучо отловили еще одну телочку и выволокли ее своими лассо на открытое место. В стаде телочка все время держалась около старого быка, который первым зашел в корраль. До сих пор он был совершенно равнодушен ко всему происходящему, но когда ремни болас, нацеленных на телочку, просвистели совсем рядом с его ухом, бык воспринял это как нападение на себя самого, выскочил из стада и понесся прямо на огонь. Гаучо, стоявшие рядом с костром, замахали руками и гортанно закричали. Очевидно, это были сигналы, которые должны были заставить быка повернуть обратно. И он остановился — совсем недалеко от людей у костра, не сводя с них налитых кровью глаз. Один из гаучо быстро выхватил из костра горящую головешку и метнул ее так, что она пролетела над самыми рогами быка. Тот повернулся, собираясь, казалось, ретироваться с поля сражения, но неожиданно сделал еще пол-оборота вокруг собственной оси и злобно заревел.

Причиной этой перемены его намерений было появление Моргенштерна, подошедшего уже достаточно близко к животному.

Бык подбежал к ученому и на секунду приостановился, чтобы поточнее нацелить на него свои острые рога.

— На место! На место! — закричали гаучо.

Еще мгновение, и рога быка пронзили бы насквозь тщедушное тело ученого, но, видимо, эти крики возбудили в мозгу разъяренного животного определенный рефлекс, и сила, которая была выше и могущественнее его ярости — воля человека, заставила быка повернуться… Рога прошли в нескольких сантиметрах от ребер приват-доцента. Сделав несколько шагов по направлению к гаучо, бык опять остановился — оказывается, он еще не окончательно оставил свои намерения относительно человека-коротышки в красном.

— Назад! Назад! — снова закричали гаучо, обращаясь на этот раз уже к ученому, и несколько человек вскочили на лошадей, чтобы отвлечь на себя внимание быка.

Это им удалось, и ученый со всех ног бросился бежать, сохраняя при этом, как ни странно, счастливое выражение лица. А бык, снова поискав глазами противника, неожиданно обнаружил его позади себя. Бык резко развернулся, но и ученый успел снова перебежать за заднюю часть его тела. Этот синхронно совершавшийся противниками маневр повторился еще несколько раз, но так быстро, что гаучо не решались применять ни лассо, ни болас, опасаясь задеть человека.

Доктор чувствовал, что у него сбивается дыхание. Еще немного, и силы окончательно оставят его. Где же спасение? Где? И тут его осенило — обеими руками он ухватился за хвост быка.

Бык застыл на месте. Он испытывал совершенно новое для себя, дотоле неведомое и странное до жути ощущение. Что-то, угрожающее большой бедой, повисло у него на хвосте. Бык попытался стряхнуть с хвоста это что-то, взбрыкнув сначала задними, а потом передними ногами. Не получилось. О! Что за рев издал он, уже вконец обезумев. Такого, наверное, даже гаучо никогда прежде не слышали. Во весь опор, как будто за ним гналась компания чертей, бык помчался назад, к своему стаду, а тело доктора неслось, волочась по песку, за ним.

Если бы жизни человека не угрожала при этом прямая опасность, гаучо, конечно, от души похохотали бы над этой картиной. Бороздя ногами песок, приват-доцент тормозил движение животного. Бык, злясь от этого еще больше, время от времени упрямо повторял попытки сбросить груз со своего хвоста, и тогда тело ученого взлетало в воздух, как тряпичный лоскут. Но доктор так крепко держался за хвост, словно сросся с ним. И все же постепенно сила в его руках иссякала, наконец наступил момент, когда он выпустил хвост, напоминавший теперь растрепанную мочалку. Бык ошалело понесся дальше.

Но теперь-то уж гаучо могли отвести душу и нахохотаться до колик в животе, что с огромным удовольствием тут же и сделали. Быка же этот смех вверг в паническое состояние. Если бы он обладал способностью размышлять, то, несомненно, дал бы сейчас самому себе торжественный обет никогда в жизни, ни под каким предлогом не поддаваться на провокации доктора Моргенштерна, зоолога из немецкого города Ютербогка.

А наш зоолог, как ни странно, вышел из этой переделки совершенно целым и невредимым. Он поднялся с земли, отряхнул свою одежду и медленно — все-таки у него довольно ощутимо кружилась голова — побрел к тому самому месту, где стоял перед началом своего научного эксперимента… Подъехали гаучо и, продолжая хохотать, поздравили его с победой над грозным противником. А старший гаучо сказал совершенно серьезно:

— Вы были очень неосторожны, сеньор! Теперь, я надеюсь, вы на собственном опыте убедились, что с быками шутки плохи? Не понимаю только, почему вы так старались привлечь к себе внимание быка и коровы, да еще и не один, а на пару со своим другом?

— Мы пытались найти ответ на одну зоопсихологическую загадку.

— Простите, я что-то не понял — какой загадки?

— Зоопсихологической. То есть я хотел экспериментальным путем установить, действительно ли красный цвет, как утверждают некоторые, раздражает представителей этого семейства данного вида жвачных парнокопытных.

— Боже мой! И из-за такого пустяка вы подвергали свою жизнь смертельной опасности! Да вы спросили бы меня об этом. И я бы вам объяснил все как есть.

— Вы тоже зоолог?

— Нет. Но я — гаучо. — Последнее слово он произнес с гордостью. Так обедневший аристократ произносит: «Я — граф», подразумевая, что этим все сказано.

— Это я понял, но в науке принимается во внимание мнение только признанных авторитетов.

— Сеньор, хотя меня и нельзя причислить к научным авторитетам, но я все же кабальеро [37], и прошу вас иметь это в виду! Неужели вы думаете, что кабальеро способен лгать?

— Нет, что вы, мне такое и в голову не придет. Я знаю, что все гаучо привыкли говорить то, что думают Но, что касается действия красного цвета на быка, согласитесь, вы не можете привести в защиту своей точки зрения убедительных аргументов. А неаргументированное мнение нельзя считать доказательным с научной точки зрения.

— Да, я не ученый, ну и что? Позвольте мне напомнить вам, что хотя вы и ученый, но, кроме этого, наш гость в данный момент, и мне непонятно, почему вы хотите меня оскорбить! Кстати, я очень рад, что вы как специалист наконец-то смогли понять то, что мы, простые пастухи, знаем очень хорошо. Но вообще-то я хотел поговорить с вами о другом: своим неосторожным поступком вы подвергли собственную жизнь большой опасности. Этот вывод можно посчитать за научный?

— О какой опасности вы говорите?

— Неужели вам неизвестно, что такое эстампеда?

— Нет.

— Тогда запомните на всю свою жизнь, эстампеда — это лошадиный табун или коровье стадо, возбужденное чем-то и сметающее все живое на своем пути. Поверьте мне, для человека нет ничего более страшного, чем оказаться на пути у эстампеды. А с вами это чуть было не произошло, причем по вашей собственной вине, я повторяю, и вследствие вашего легкомыслия, сеньор ученый. Надеюсь, хоть на этот раз вы примете во внимание мое мнение, чтобы никогда больше не попадать в такое положение ради какого-то пустого экспериментирования с красными тряпками.

И он резко отвернулся от приват-доцента, давая понять, что продолжение разговора считает бессмысленным. Остальные гаучо молча последовали примеру своего вожака. Немцы все поняли и тоже молча, понуро опустив головы, вышли из корраля. Уже за изгородью Фриц, тяжело вздохнув, сказал своему хозяину:

— Этот финал нашего родео напоминает мне утреннее происшествие в крепости Санта-Фе. А у вас, герр доктор, нет такого же ощущения?

— Что ты имеешь в виду, Фриц?

— Мы снова изгнаны. Во второй раз за один и тот же день. Грустно… Здесь, на эстансии, это было сделано, в общем-то, в рамках приличий, но зато господин офицер из крепости и его подчиненные вели себя просто по-хамски. Забавно, что оба эти приключения имеют одинаково печальный результат: лошадей мы до сих пор не приобрели. Если наши дела и дальше пойдет так же, то не исключено, что нас вышвырнут из Гран-Чако, выгонят из Перу и выдворят из Южной Америки навсегда. И будем мы, несчастные, сидеть на каком-нибудь необитаемом острове посреди Тихого и одновременно Великого океана и лить горькие слезы, пока нас, бедолаг, не подберет случайно оказавшееся рядом судно… Мне уже сейчас хочется плакать. Одно у нас утешение — установлена научная истина: красный цвет раздражает не только индюка!

— Да-да, ты совершенно прав, дружище! — воскликнул доктор Моргенштерн, не уловивший, как обычно, иронии в словах своего слуги. — Теперь я смогу сделать в Академии наук соответствующий доклад. Научный мир наконец узнает о том, что быки испытывают отвращение к красному цвету.

— Ага, и не забудьте, пожалуйста, упомянуть, что коровы его тоже б-р-р-р… испытывают.

— Разумеется, хотя это отвращение самцы и самки проявляют в разной степени. Ты все же не подвергся нападению, а меня бык поставил в весьма щекотливое положение.

Фриц усмехнулся: нет, герр доктор все же был неподражаем: «щекотливое положение», подумать только, но вслух сказал;

— Да-да, в весьма щекотливое… Но мне больше всего вот что интересно: почему красный цвет, который лично мне, например, очень даже нравится, вызывает такое бешенство у этих рогатых?

— Исчерпывающего ответа на этот вопрос я не могу тебе пока дать. Главное, мы установили факт, а причины, его вызывающие, еще надо исследовать. Можно предположить, что красные лучи спектра проходят сквозь хрусталик бычьего глаза с меньшей интенсивностью, чем лучи других цветов, что видно на примере лабораторного опыта со стеклянной призмой. Призма — в какой-то степени модель хрусталика глаза. Так вот: колебания красных лучей спектра при этом равны всего лишь пятистам биллионам [38] в секунду.

— И быку это доподлинно известно? — продолжал мягко иронизировать над хозяином слуга.

— Нет, я думаю, что об этих данных он не имеет ни малейшего представления. Но ты сравни: фиолетовый луч, к примеру, совершает восемьсот биллионов колебаний в секунду. Разница в триста биллионов колебаний для глаза жвачного животного, видимо, очень существенна. Когда я сделаю окончательные выводы из этого факта, любой посетитель цирка придет в восторг.

— Почему именно посетитель цирка? — изумился Фриц.

— Ну, это же очень просто: дрессировщики, которые отныне будут знать, как проще всего укрощать зверей, добьются необычайных успехов в работе с дикими животными. Секрет прост, и его открыл не кто иной, как твой хозяин: надо просто хватать зверей за хвосты. Конечно, производить такие манипуляции не очень-то удобно, но, несмотря на это, дрессировщики, я думаю, ухватятся за новый метод. Да что там дрессировщики! Не исключено, что появится новый вид спорта. Когда держишь за хвост дикое животное, у тебя рождается ни с чем не сравнимое ощущение. Я убежден: каждый хоть раз в жизни должен его испытать.

— Да? Ну это, знаете… еще как сказать. У меня, например, откровенно говоря, нет никакого желания хватать за хвост льва или огромную анаконду.

— Наука, дорогой Фриц, как известно, требует жертв. Недаром же ученые говорят: «Опыт — отец результата». И я ради науки готов на любые жертвы. А ты почему-то — нет.

— А что касается меня, то я предпочел бы изучать методы дрессировки диких зверей по книжкам, а не цепляясь за хвост индийского королевского тигра.

Они так увлеклись своим разговором, что совершенно не заметили, как сзади к ним подошел хирург. Поэтому когда он заговорил, они даже вздрогнули.

— Сеньоры, — тоном строгого воспитателя заявил дон Пармесан, — гаучо очень сердиты на вас. Я предупреждал, но вы не вняли моим словам. Теперь они будут игнорировать нас, вот увидите. Однако жаль, что быку не удалась сегодня его охота, — как всегда неожиданно перескочил он на другую тему.

— Жаль?! — Доктор застыл на месте от безмерного удивления. Цинизм этого врача-ампутатора разил наповал.

— Да, мне не повезло на этот раз, увы. Если бы бык не был так сильно напуган, у меня появилась бы возможность продемонстрировать вам свое врачебное искусство.

— Каким образом? — удивился в свою очередь Фриц.

— Я смог бы вам что-нибудь ампутировать или раздробить несколько костей. Все необходимые для этого инструменты при мне. А кстати, сеньор Федерико [39], что вы думаете по поводу экстирпации носовой кости черепа?

— Носовой кости? — переспросил Фриц и машинально, с нервной поспешностью потер собственный нос, словно проверяя, на месте ли он. — Нет уж, сеньор Пармесан, экстирпируйте что угодно у кого хотите, а на мой нос, прошу, не заглядывайтесь! Да вы, как я погляжу, опасный человек… У нас, ваших друзей, вы хотите обязательно что-нибудь отрезать или раздробить. Слыхано ли такое? Знаете что, сеньор? Я вам так скажу: ваша навязчивость с ампутацией не доведет вас до добра!

— Меня поражают подобные упреки из ваших уст, сеньор Федерико! Вы же не какой-нибудь дикий гаучо, который, кроме своей пампы и лошадиных или коровьих хвостов, никогда ничего в жизни не видел. Как можно намекать истинному кабальеро, что он якобы плохой специалист? Это оскорбительно для дворянина, и вы рискуете получить ответное оскорбление в свой адрес. Запомните эти мои слова на всякий случай. А теперь давайте-ка лучше пройдем в корраль для лошадей, чтобы выбрать себе животных для покупки у здешнего эстансьеро.

Корраль, однако, был пуст. Лошади паслись неподалеку, но это была уже территория пампы. Эстансия, как я уже говорил, была не из самых крупных, и приходилось только удивляться тому, сколько же прекрасных животных содержалось на ней.

Здесь нам с вами, пожалуй, будет полезно слегка коснуться особенностей экономики Аргентины. В этой стране на Ла-Плате животноводство — главная отрасль хозяйства, основа ее процветания. Эстансьеро разводят лошадей, коров и овец. Когда путешествуешь через пампу, едва ли час пройдет без того, чтобы не встретить здесь стадо. Считается, что в среднем на каждом квадратном километре пампы пасутся двадцать тысяч овец, триста, а в самые благоприятные по погодным условиям годы, когда не бывает засухи, до восьмисот голов крупного рогатого скота.

Лучшие пастбищные угодья предназначаются в Аргентине для овец, дающих отличную шерсть. О лошадях и быках здесь заботятся гораздо меньше. Они находятся целиком на попечении гаучо и их собак, эстансьеро дает пастухам указания относительно лишь своих намерений продать или, наоборот, купить партию животных, причем, как правило, незадолго до проведения больших ярмарок в «саладеро». Этим словом, образованным от испанского глагола «салар» — «солить», обозначается большое строение, являющееся одновременно бойней и местом, где засаливают шкуры убитых животных и перерабатывают их мясо и жир. Одно из самых знаменитых саладеро находится во Фрай-Буэнос, где производится лучший мясной экстракт. Здесь ежедневно забивают по девятисот голов крупного рогатого скота, после чего с помощью специальных агрегатов прессуют мясо. Такая машина за один только час перерабатывает мясо двухсот овец. И получается, что одна овца дает всего лишь три килограмма мясного экстракта.

Но вернемся к нашему повествованию.

Прогулявшись немного по пампе и своими глазами убедившись в том, что лошади действительно превосходны, доктор Моргенштерн, Фриц и хирург вернулись на эстансию. Родео уже закончилось, корраль для быков и коров был почти пуст, успокоившиеся после недавних потрясений животные мирно пощипывали травку на воле. Гаучо удерживали только двух коров, которых намеревались забить на мясо. Коровы чувствовали, что их ожидает, и ревели от страха.

Гаучо убеждены, что мясо коров бывает гораздо вкуснее, если непосредственно перед забоем они бывают разгоряченными, и поэтому гоняли их вкруговую по корралю. Когда коровы были уже, что называется, в мыле, гаучо накинули им на шеи лассо. Задыхающиеся животные издавали жуткие хрипы и мычание. Но бессердечные пастухи хладнокровно продолжали свою живодерскую акцию: поставив коров на колени, начали отрезать у них, еще живых, куски мяса, естественно, прямо с кожей. Мычание коров перешло на какие-то запредельные частоты звуков. Это было невыносимо слушать. Моргенштерн и Фриц направились прочь, подальше от этого жуткого места. Хирург же остался возле корраля и вытащил свой нож из-за пояса, ожидая момента, когда и ему будет позволено отрезать кусок от тела измученной коровы.

Гаучо, нацепив сочащиеся горячей кровью куски мяса на деревянные палочки или прямо на лезвия своих ножей, стали жарить их над огнем. Кровь, капая на огонь, шипела, и в этом шипении слышался слабый отзвук предсмертных хрипов животных. От огня поднимался легкий дымок со специфическим запахом, но у гаучо он не вызывал никаких неприятных эмоций и не мешал им тут же отправлять это мясо к себе в рот. Откусят прожарившийся кусочек от большого куска и снова суют его в огонь, нахваливая вкус этого «асадо кон куэро» [40], большого деликатеса, по их понятиям.

Костер, возле которого все это совершалось, начал понемногу угасать. Немцы вернулись к нему. Темнело, и вот-вот должен был появиться эстансьеро. Немцев общество гаучо демонстративно не замечало, как и предсказывал хирург, продолжавший надоедать всем своими откровениями из области методики ампутации. Впрочем, никому он особенно не досаждал, потому что никто из гаучо и не подумал бы его слушать.

Если бы мажордом не предложил доктору и его слуге перекусить, они так бы и остались голодными.

Откуда-то из клубящихся над пампой сумерек вдруг как-то неожиданно возник эстансьеро, хотя и был он давно ожидаем. Моргенштерн без каких-либо предисловий с ходу заявил, что хотел бы приобрести у него лошадей. Эстансьеро же первым делом выразил радость от того, что видит перед собой европейцев и надеется узнать у них свежие новости о жизни в Старом Свете, так сказать, из первых рук. Гаучо тем временем продолжали свою трапезу, поглощая один за другим куски мяса под скабрезные шутки и разные жутковатые истории. Время от времени кто-нибудь из них затягивал какую-нибудь патриотическую песню под аккомпанемент гитары, и тут же к певцу присоединялся целый хор хрипловатых, но по-своему красивых мужских голосов, Гаучо, как правило, очень музыкальны от природы, а уж такого, кто не играл бы на гитаре, просто не найдешь среди них.

Заметив хозяина, пастухи наперебой начали рассказывать ему, что сегодня случилось на эстансии, и не преминули по ходу дела дать исчерпывающую с их точки зрения характеристику доктору Моргенштерну, нимало не смущаясь его присутствием. Они сказал, что этот сеньор — безусловно, человек достойный и благородный, но большой оригинал и плоховато знает реальную жизнь, особенно в том, что касается обращения с животными, поэтому они не представляют себе, как он будет путешествовать по Гран-Чако, куда намеревается отправиться завтра.

Эстансьеро выслушал их с интересом, потом задал несколько вопросов по поводу того, как прошло родео, и уже после этого обратился к ученому:

— Прошу вас, сеньор, будьте настолько любезны, поделитесь со мной своими планами. У меня создалось такое впечатление, что вы не очень хорошо представляете себе, с чем сопряжено путешествие в Андах.

— Напротив, сеньор, — возразил ему приват-доцент, — я очень хорошо знаю, что нас может ожидать. Я читал книгу французского путешественника Амеде Жака [41] об экспедиции, маршрут которой проходил от Рио-Саладо до Чако.

— Мне никогда не приходилось держать эту книгу в руках, но, должен вам признаться, даже если бы я и имел ее перед собой, все же не стал бы полностью полагаться на мнение автора. Видите ли, никто не может передать с помощью описаний, пусть даже самых красочных, какие лишения и опасности подстерегают человека, отважившегося туда забраться. Хотя бы потому, что автор книги просто не мог испытать все из них. Он описывает одни ситуации, а вы попадете в другие. Дело в том, что в Гран-Чако надо быть постоянно готовым к любым неожиданностям. Подумайте об этом серьезно, прошу вас, обсудив все «за» и «против» со своим слугой, а сейчас ответьте мне вот на какой вопрос: когда вы планируете расстаться с так называемым доном Пармесаном?

— А почему мне надо с ним расставаться? Несмотря на все его странности, он все же приятный, образованный человек.

— Он — сумасшедший, и не более того.

— Но ведь он… — прекрасный хирург.

— Вы так полагаете? Значит, он сумел внушить вам это, только и всего. Дело в том, что все, что связано с хирургией, в его устах — это бред, навязчивая идея. Несмотря на то, что в его заплечном мешке вы на самом деле можете найти хирургические инструменты, этот сеньор еще ни разу в жизни не отрезал ни у кого ни единого волоса или ногтя.

— Бог мой, идея-фикс… — пробормотал обескураженно доктор. — И он только воображает себя хирургом…

— А что тут особенно, с другой стороны, если взглянуть на вещи философски, — сказал эстансьеро. — На белом свете полным-полно людей, одержимых какой-либо страстью, переходящей порой в болезненную манию, но никто почему-то не считает их безумцами. Может, только по одной-единственной причине — не придают этому бреду никакого значения, вот и все. Ведь, если не копать глубоко, многие безумцы ничем особенным от нормальных людей не отличаются, тем более если не предлагают никому ничего ампутировать. Я знаю, например, одного человека, чья идея-фикс заключается в том, чтобы повсюду раскапывать кости животных, живших на земле миллионы лет назад. Я думаю, если бы Ной был уверен, что эти одержимые представляют собой что-то ценное для науки, он бы непременно захватил кого-нибудь из них, живших на земле и до Потопа, в свой ковчег, но он почему-то этого не сделал.

— Сеньор, вы ошибаетесь, — возразил приват-доцент, — раскопки костей доисторических животных — вовсе не идея-фикс, а вполне достойное и чрезвычайно важное для науки занятие. Тот, о ком вы говорите, видимо, палеонтолог, в таком случае, вести раскопки — это его профессия, так же как, кстати, и моя. Вы меня очень заинтересовали этим человеком. Скажите, он находится где-то поблизости, не так ли?

— Да, сейчас поблизости.

— А я могу с ним познакомиться?

— Познакомиться? — Эстансьеро улыбнулся и продолжил: — Я подразумевал вас, сеньор.

— Меня? О… — Уже готовое сорваться с губ ученого удивленное восклицание словно застряло у него в горле. Наконец, сглотнув слюну, он смог выговорить: — По-вашему, я служу… бредовой идее?

— Разумеется. Не поймите меня дурно, сеньор, но это действительно так. Ну зачем вам на самом деле эти ящеры и динозавры, а?

— Я понял: вы имеете в виду практическую пользу. Хорошо, я вам отвечу. Так вот: с этой точки зрения, хотя в чистой, так сказать, академической науке она и не учитывается, ящеры, как вы говорите, называемые по-латыни «лацерта», могут помочь мне прославиться как ученому.

— Хорошо, такой практический резон, как желание славы, мне более понятен. Но все равно: зачем же вам мечтать о какой-то известности, славе, если вы их не дождетесь, потому что погибнете в пути?

— Погибну? Вы это утверждаете безоговорочно, или, как говорили древние римляне, «индибитатус»?

— Да, потому что я ясно вижу, что у вас на уме только эти доисторические существа, тогда как сейчас для вас гораздо более важно позаботиться о собственной безопасности в дороге. Вы плохо вооружены, у вас нет даже самого необходимого.

— Ах, вот вы о чем? Но оружие все-таки у нас с Фрицем есть. Я взял с собой книги, кирки и лопаты, а лошадей мы купим у вас. Кроме того, с нами будет сеньор Пармесан, хорошо знающий все тропы Чако.

— А если я вам скажу, что он лишь однажды добрался до границы Чако?

— В это я, простите, сеньор, при всем уважении к вам, поверить, ну, никак не могу. Отцу-Ягуару, насколько мне известно, сумасшедшие не требуются.

— В таком случае, я вынужден буду продолжить, сеньор. Кто в наших краях не слышал об Отце-Ягуаре? Вот этот «хирург» и сослался на него для придания своей персоне веса в ваших глазах. Повторяю, человек, называющий себя доном Пармесаном и прочая, уж не помню все его титулы, — просто болен духом. Попытайтесь, пожалуйста, смоделировать для себя, хотя бы чисто теоретически, поведение одержимого, который день и ночь бредит хирургией, когда ему вдруг случайно попадаетесь на глаза вы — человек явно неопытный в путешествиях, но тем не менее безрассудно рвущийся в Гран-Чако. Даже его воспаленный мозг в состоянии сделать одно простейшее умозаключение: где неопытность, там непременно жди ран и увечий. Но вы совершите громадную, роковую ошибку, если будете всерьез рассчитывать на него в случае каких-нибудь непредвиденных обстоятельств. Ничего он на самом деле не знает и не умеет.

Эстансьеро говорил очень убедительно, с обезоруживающей искренностью. Моргенштерн растерялся, не зная, что и отвечать ему. И тут в их беседу вмешался Фриц:

— Сеньор, напрасно вы так за нас беспокоитесь. Вы, видно, плоховато знаете нашего брата, пруссака. Мы пройдем всюду, где другие отступят, такой уж мы народ. К слову сказать, я уже однажды переходил через Анды, думаю, что и на этот раз мне удастся это сделать. Мы вовсе не безумцы, а, напротив, чрезвычайно здравомыслящие люди. Вот так.

Произнося эту тираду, Фриц смотрел вовсе не на хозяина эстансии, а на доктора. Это у него выходило невольно, потому что на самом деле он хотел не столько убедить эстансьеро, что он их не за тех принимает, сколько внушить своему хозяину побольше уверенности в собственной правоте.

Эстансьеро, видно, решив махнуть рукой на упрямых немцев, ответил Фрицу с нескрываемой обидой:

— Поступайте, как знаете! В конце концов, какое мне дело до вас, вы же рискуете собственными жизнями, а не моей. Тем не менее я искренне желаю вам удачи, сеньоры! — воскликнул он и уже совершенно безразличным тоном осведомился, где бы сеньоры хотели переночевать.

Сеньоры никаких особых пожеланий на этот счет не высказали, и им в качестве постелей было предоставлено по вороху меховых шкур, что оказалось совсем неплохо. Засыпали немцы под звуки песен гаучо, доносящиеся из корраля, и спали крепко. Когда они проснулись, солнце уже поднималось над горизонтом. Свежее, ясное утро сулило отличный день. Бодрые, деловитые гаучо как ни в чем не бывало уже хлопотали вокруг животных, словно и не провели они почти бессонную ночь. Над огнем был подвешен котелок, над которым поднимался аппетитный пар. В котелке варилась похлебка «пучеро» — смесь мяса, маисовых зерен, маниоки, сала, капусты и свеклы. Появился, потягиваясь, хирург, спавший вместе с гаучо в одном из ранчо, и все приступили к завтраку. В качестве питья вновь был предложен мате, от которого доктор после некоторого раздумья отказался.

После завтрака эстансьеро и оба немца вышли в пампу к тому месту, где паслись лошади. Несмотря на обнаруженную накануне вечером разницу во взглядах на предполагаемое путешествие, хозяин эстансии не уронил своего достоинства кабальеро: оказалось, он уже сам, встав с первыми лучами солнца, выбрал для немцев четырех прекрасных лошадей. По отношению к хирургу он, правда, не проявил такого великодушия и любезности. Дон Пармесан сам выбирал для себя лошадь и заплатил за нее гораздо дороже, чем доктор за всех своих, но тем не менее выбор его оказался, как выяснилось впоследствии, неважным. Путешественники сделали попытку расплатиться с хозяином за еду, но это было воспринято как нечто совершенно неприемлемое. У одного из гаучо дон Пармесан купил его старое седло, посчитав, что оно надежнее, чем любое новое. Немцы же приобрели у хозяина эстансии четыре новехоньких седла — два для верховой езды и два, специально приспособленных для перевозки тяжелых грузов. Здесь я должен заметить, что аргентинские седла — нечто совершенно особенное и замечательное в своем роде. К собственно седлу прилагается и прикрепляется множество разнообразных полезных предметов, необходимых в пути для разбивки лагеря.

Итак, больше у наших путешественников никаких дел на этой гостеприимной эстансии не оставалось. Эстансьеро до конца выдержал роль радушного хозяина, которую, впрочем, он играл вполне искренно, несмотря на то, что своего скептического мнения о немцах, как о путешественниках, не изменил, — к этому его обязывала честь кабальеро. Пожелав своим гостям на прощание счастливого пути, он все же не удержался и дал им совет держаться подальше от коренных обитателей Гран-Чако, а если уж придется с ними столкнуться, соблюдать максимальную осторожность. Племена Чако, сообщил он, постоянно воюют друг с другом, и индейцы, чуть что им не по нраву, тут же хватаются за свои отравленные стрелы.

Это предостережение было вовсе не лишено оснований. Индейцы Южной Америки действительно сплошь и рядом пользуются остро отточенными стрелами, которые они посылают во врагов или животных из духовых ружей или специальных духовых трубок. Яд для своих стрел они добывают чаще всего из коры стрихнинового дерева или из одного из видов лиан, который называется «маракури». Ядовитые экстракты индейцы получают путем каких-то колдовских операций также и из таких вполне безобидных, в общем-то, растений, как перец и лук, но, конечно, гораздо чаще из растений-эндемиков [42] Южной Америки. Важнейшая составная часть многих из этих растительных ядов — алколоид курарин (чаще его называют просто «яд кураре»), он проникает в кровь животного и человека так же легко и быстро, как яд кобры, мгновенно парализует работу легких, кровь перестает циркулировать по венам, и наступает смерть. К примеру, ягуар после того, как в него попала отравленная стрела, живет всего лишь две минуты.