"Медовая ловушка" - читать интересную книгу автора (Млечин Леонид Михайлович)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Сон был чудесный. Он давно таких не видел.

На его кровати лежит голая женщина. Ее руки и ноги связаны, во рту кляп. Она совершенно беспомощна и смотрит на него с ужасом. Он улыбается и обещает, что ей будет хорошо.

Он гладит и целует её грудь. У неё большие соски, которые становятся твердыми. Теперь он целует её живот и то, что находится внизу живота. Он чувствует, как её тело откликается на его ласки. Он медленно целует каждый сантиметр её тела. В отличие от других мужчин, которые до него любили это тело, он никуда не торопится. Разве кто-нибудь из них был так внимателен и нежен с ней?

Он настоящий любовник, он знает, как доставить женщине удовольствие. Он входит в нее, и она больше не сопротивляется, напротив, она движется в такт с ним, вместе с ним. Они достигают оргазма одновременно.

После этого он берет в руки хлыст. Ее глаза испуганно расширяются. Она ещё не понимает, что он может доставить ей только удовольствие. Он вынужден ей это объяснить. Он сдерживает себя и разговаривает с ней мягко и неторопливо, хотя его самого сжигает страсть.

— Ты же любишь секс. Ты любишь секс больше всего на свете. Ведь я прав? Ну, признайся, — говорит он. — Ты боишься себе самой в этом признаться. Я помогу тебе.

И он наносит первый удар. Свист хлыста успокаивает его.

Неверно полагать, будто садист причиняет женщине боль для того, чтобы заставить её страдать. Он вовсе не хочет быть жестоким. Он вынужден делать женщине больно, но он действует в её же интересах. Он стремится к тому, чтобы она испытала наслаждение, недостижимое иным путем.

Он поступает так, как поступала его мать, когда заставляла ребенком глотать отвратительное на вкус лекарство — «иначе ты не выздоровеешь».

Садистские фантазии — это отголоски детской борьбы за расположение матери, это то, что недоступно женщинам, это страдания младенческого ума, оказавшегося во взрослом теле.

Садист пускает в ход силу для того, чтобы помочь женщине расслабиться и заставить её испытать настоящую радость любви. Разве это его вина, что женщина не в состоянии понять, в чем состоит радость жизни? Он желает слышать стоны, рожденные не страданием, а наслаждением. Все, что нужно садисту, это услышать от женщины вожделенное: да!

Он начинает хлестать её, и ему становится хорошо от того, что он способен доставить женщине удовольствие. Он возбуждается сам. И в эту сладостную минуту он пробуждается.

Вилли Кайзер проснулся весь мокрый от пота, сердце у него отчаянно колотилось, во рту пересохло. Он сбросил с себя тяжелое одеяло и спустил ноги на пол. Возле кровати валялась пустая бутылка из-под армянского коньяка. За эти годы он превратился в законченного алкоголика.

Перебравшись в ГДР, Кайзер вынужден был отказаться от любимого бурбона. Он перешел на армянский коньяк, который ему приносили ящиками опекавшие его офицеры Министерства госбезопасности. Переход от виски к коньяку Вилли пережил легко.

Хуже было то, что у него возникли проблемы с женщинами. Публичных домов в ГДР не было. Он намекнул своим кураторам, что настоящему мужчине одному скучно.

В Восточном Берлине быстро утратили интерес к Кайзеру. Примерно год он активно выступал, его использовали в пропаганде против Запада, но он исчерпался.

Тем не менее к его просьбе отнеслись с пониманием. Ему нашли молодую аппетитную женщину, из числа тех, кто часто выполнял такого рода поручения органов госбезопасности. Ее предупредили, что у Кайзера специфические вкусы и что она должна подыграть ему, изобразить недотрогу, предоставляя ему возможность как бы взять её силой.

Она пришла к Кайзеру в короткой юбочке, кокетничала с ним и здорово его раззадорила. Он выпил и попытался повалить её на постель. Она не давалась, посмеиваясь, но убежать не пыталась. И тогда пьяный Кайзер понял, что она, как и всякая женщина, мечтает быть изнасилованной. Он набросился на нее, и она покорилась его силе.

Но когда на следующий день он попробовал на ней свои штуки с хлыстом, она с криками убежала и больше не вернулась.

Девушка была негласным помощником органов госбезопасности, но партийная дисциплина тоже имеет свои пределы. Терпеть такие издевательства — с какой стати?

Вилли Кайзер остался один или, точнее сказать, один на один со своими запасами армянского коньяка. Он почти все время пребывал в состоянии алкогольного опьянения и однажды утром подумал: если здесь делать абсолютно нечего, то почему бы, собственно, не вернуться на Запад?

Он вспомнил, как чудесно проводил время в Гамбурге, и решил, что не желает больше оставаться в социалистической ГДР.

В Западный Берлин его перевез пожилой английский корреспондент, который тем самым получил возможность первым опубликовать сенсационный материал о возвращении беглого контрразведчика. Кайзер попросил высадить его перед зданием правящего сената Западного Берлина. Но прежде чем обратиться к властям, он решил вспомнить забытый вкус бурбона.

Он вспоминал слишком долго, и, когда перед закрытием бара выяснилось, что у него нет западных марок, чтобы расплатиться, владелец бара вызвал полицию.

Вилли Кайзер предстал перед вахмистром, который решил, что это просто старый алкоголик. От него за версту разило спиртным, он что-то бормотал и настойчиво хватал вахмистра за рукав. Западноберлинские полицейские известны своей вежливостью, но всему же есть предел. Возмущенный до глубины души вахмистр велел запереть пьяницу, пока не проспится.

Когда пьяницу потащили по коридору, он стал кричать:

— Я Вилли Кайзер! Вы обязаны меня выслушать и обращаться со мной уважительно!

Вахмистр махнул было рукой, но вдруг вспомнил эту фамилию. Он вытащил папку со старыми циркулярами. Ну, конечно же, это знаменитый Вилли Кайзер, глава ведомства по охране конституции, который убежал в Восточную Германию.

Давняя ориентировка успела пожелтеть. И на фотографии Кайзер вдвое моложе, но так ведь сколько лет прошло!.. Вахмистр сел за телефон. Он докладывал начальству, а сам разглядывал Кайзера. Бывший начальник Федерального ведомства по защите конституции был хорошо одет, но выглядел неважно. Руки у него дрожали.

Свой отпуск Кристи, как всегда, провела вместе с Конни. Она жила ради одного месяца в году, когда они могли соединиться где-нибудь в укромном европейском уголке и любить друг друга.

Так продолжалось год за годом. Но Кристи не теряла надежды на то, что рано или поздно они смогут пожениться и жить вдвоем, открыто, как муж и жена. Конни никогда не просил её подождать. Он вообще почти всегда молчал. Но по его глазам она понимала, что придется потерпеть. Москва ещё не готова была позволить ей жить тихой семейной жизнью.

Она, конечно же, понимала, что любовь к Конни превратила её в шпионку, что она работала на советскую разведку. Но она утешала себя тем, что не приносит никакого ущерба своей родине. Напротив, чем лучше в Москве будут понимать Западную Германию, тем лучше будет всем.

Но главное состояло в другом. Прошло немало лет с тех пор, как они с Конни познакомились, но её любовь нисколько не угасла. Конни был для неё мужчиной на всю жизнь. И он поклялся любить её до смерти.

Однажды Конни пришлось вернуться из отпуска на два дня раньше запланированного, и эти два дня Кристи провела у родителей. Мать и отец были счастливы.

Перед отъездом в Кельн Кристи вышла из родительского дома, чтобы проститься с родным городом. Она прощалась с широкими полями, с бело-кирпичными домиками вокруг холма, на котором стоят церковь и замок. Она прощалась с лежащей за холмом бескрайней равниной, болотами, покрытыми густым мхом, с тяжелыми клубящимися облаками.

Ей почему-то показалось, что все это она больше никогда не увидит, что все это только веселый мираж, который на её глазах гаснет, растворяется, исчезает в голубовато-белом сиянии.

Кристи остановилась на мостике через Вюрм. Под мостиком в светлой воде мелькали стаи рыбок. Вокруг города было множество речушек, ручьев, узких каналов, которые стекались из мхов и болот в реку, пересекающую город с юго-запада на северо-восток.

Город сверкал свежей побелкой и краской. Город выглядел как хороший дом после весенней уборки. Но молодежь не любила город. Даже подростки торопились освоить мотоцикл, чтобы вечером сгонять в соседний Мюнхен. Это всего четверть часа быстрой езды.

Жаль, что замок закрыт, подумала Кристи. Замок открывали для посетителей только в выходные на пару часов. Утешение Кристи нашла в саду с длинными рядами яблонь, цветущим кустарником, алыми маками, пионами, ирисами. На табличке, укрепленной на арке ворот, Кристи прочитала, каких птиц можно увидеть в парке. Здесь водились садовый краснохвост и завирушка лесная, хищники — карликовая ушастая сова, мохноногий сыч, орлан-белохвост.

Из сада открывался сказочный вид на бесконечную равнину. Словно на зелено-пестрой скатерти расставлены миниатюрные кофейники, солонки, перечницы и сахарницы — это виднелись высотные здания, церкви и трубы Мюнхена. А дальше Кристи разглядела Альпы, подернутые дымкой на горизонте.

В церкви святого Иакова стены были выкрашены в белый цвет. Фигуры святых на колоннах показывали инструменты, которыми их пытали. Варфоломей — нож, которым с него живьем содрали кожу. Матфей — топор, которым его разрубил палач. Симон Кананей — пилу, которой его распилили. Иуда Фаддей — дубину, которой его убили.

Ради Конни, подумала Кристи, она стерпит и не такое.

В углу, между изображением Христа, пойманного и подвергнутого мучениям в доме Каиафы, и изображением Марии, пронзенной семью мечами, на маленьком пульте лежала книга поминовения усопших общины.

Прекрасный летний вечер, подумала Кристи. Заиграл орган. Она стояла у окна церкви и смотрела на голубовато-сумрачное небо над городом. «Интересно, что сейчас поделывает Конни?» — с нежностью подумала Кристи.

Она потянула его в постель раньше, чем он успел выключить телевизор. Он хотел посмотреть новости, но её руки уже стащили с него рубашку, и брюки тоже не долго на нем задержались.

Руки у неё были на редкость сноровистые и жадные. Они проникли к нему под трусы даже раньше, чем он успел приготовиться. Но секундное разочарование в её глазах тут же сменилось восторгом. Если его и можно было застигнуть врасплох, то он моментально приводил себя в боевое состояние. Верное оружие ещё ни разу его не подвело.

Он откинулся на подушку, и со вздохом удовлетворения она оседлала его. «Сладенько-то как», — прошептала она.

Уже через несколько минут бешенной скачки, задыхаясь, она стала сползать с него, и он понял, что у неё очень давно не было мужчины.

Она ласково провела рукой у него между ногами и хотела прильнуть губами, но он остановил её. Все ещё только начиналось. Теперь настал его черед. Он нежно уложил её на свое место. В течение следующего часа ей казалось, что она наконец попала в рай. Она даже не подозревала, что способна получать такое удовольствие от мужчины.

Он был похож на отбойный молоток, который забыли выключить. Она умирала и рождалась вновь, она уже не кричала, а, потеряв голос, буквально ревела от восторга, а он продолжал с прежней силой любить её, женщину, с которой познакомился только сегодня.

Неутомимость в постели была главным и единственным достоинством капитана Конрада Целлера из Комитета государственной безопасности СССР.

Поставив женщину на колени, Конни довольно подумал, что отпуск начался удачно. Привилегией отдыхать в соцстранах пользовалось только высшее руководство центрального аппарата КГБ, но для Конни сделали исключение. От него зависело благополучие одного из лучших агентов, и его отправили в ГДР на две недели.

Он бросил взгляд на включенный телевизор и увидел ликующую толпу в свете прожекторов — дело происходило в Берлине, но не мог сосредоточиться. В эту минуту ничто из происходящего в мире не имело никакого значения. Он уже чувствовал приближение вершины и занялся собой.

Для женщины это было так же чудесно. Она ревела и стонала, уткнувшись лицом в подушку. Ничего подобного в её жизни ещё не было. Она и не подозревала, что этот невзрачный, коротко стриженный мужичонка с животиком и дряблой мускулатурой окажется таким опытным и изощренным любовником.

Теперь Петра Вагнер поняла, что в нем нашла её подруга Кристи, Кристина фон Хассель.

Петра встретила Конни в Магдебурге. Конни сидел в пивной и наслаждался уже шестой кружкой. А у Петры была встреча с офицером госбезопасности, который опекал бывших террористов, удалившихся на покой.

Чернявый капитан Хоффман из Министерства госбезопасности ГДР передал ей конверт с деньгами, которые Петра попросила на ремонт квартиры. Они зашли в пивную и сели за дальний столик. Когда Хоффман подзывал официанта, Петра неожиданно увидела мужчину, который сопровождал Кристи в Бейруте.

— Смотри-ка, — не сдержалась Петра и указала Хоффману на Конни, — я этого парня знаю.

Хоффман, который ещё до встречи с Петрой выпил три порции местной водки за казенный счет, оглянулся и засмеялся:

— Да ты что? Он из советского КГБ, из разведки. Капитан Целлер. Разве ты была в Москве?

— Из КГБ? — протянула удивленная Петра. — Тогда, наверное, я ошиблась.

— Вот именно, — удовлетворенно сказал Хоффман.

— А ты его знаешь? — стараясь выглядеть равнодушной, задала вопрос Петра.

— Конечно, — отрезал Хоффман.

— А почему ты к нему не подойдешь?

— Потому что он агент-вербовщик, а мы должны делать вид, что ничего об этом не знаем, иначе русские начнут выяснять, откуда нам все это известно, — пробормотал Хоффман.

Он терпеть не мог Петру Вагнер, эту дуру-лесбиянку с её дурацкими проблемами. Это был позор для него, что его отстранили от настоящей оперативной работы, перевели из центрального аппарата в областное управление госбезопасности и заставили заниматься этими бывшими террористами. И все из-за того, что он упустил Вилли Кайзера, позволил ему убежать на Запад. Кому, спрашивается, вообще нужна эта пьянь? Избавились от него, и слава богу.

Капитан Хоффман нахмурился. Возможно, ему не стоило быть с Петрой столь откровенным, хотя тут боятся нечего. Петра и её друзья-террористы никогда не дадутся в руки западников живыми.

Петра Вагнер переехала в ГДР пять лет назад. Это произошло после того, как в последний четверг октября в Багдаде встретились самые опасные немецкие террористы.

Они прилетели в Ирак через различные социалистические страны. Кое у кого были сложности из-за поддельных документов, как, например, у одной супружеской пары, летевшей через Белград. Те, кого задерживали, просили пограничников позвонить по телефону и называли номер соответствующей разведслужбы.

Разведка связывалась с палестинцами. Если те подтверждали, что немцы летят по их заданию, то вопросов больше не было. В Багдаде у немцев фальшивые паспорта забирали, но багаж, в том числе оружие и спиртное, пропускали беспрепятственно.

Молчаливые сотрудники иракской службы безопасности долго возили террористов по городу, пока не убеждались в том, что пассажиры окончательно потеряли всякую ориентацию, и тогда доставляли их к двухэтажному зданию с террасой на крыше, которое принадлежало Народному фронту освобождения Палестины — самой радикальной из палестинских террористических организаций.

Дом был обставлен по-спартански: стальные, армейского образца письменные столы, зал для собраний, гора матрасов. Хорошо оборудовано было только помещение для подделки документов. Двое террористов постоянно дежурили на крыше — все боялись внезапного нападения израильских агентов.

Товарищи по террору были не очень рады видеть друг друга. Атмосфера была нервная, агрессивная. Главная цель встречи — решить, что делать с членами организации, которые перестали быть надежными.

Самой ненадежной признали Петру Вагнер.

Обычно взъерошенная, в джинсах и сабо, какой её изображали на плакатах, она преобразилась в хорошо одетую женщину с высокой прической. Но она была потеряна для группы. «Старушка не годится даже на то, чтобы сходить за хлебом» — таково было общее мнение.

Они пришли к выводу, что Петра слишком чувствительна и слишком много сомневается. Избалованная девушка из привилегированной семьи, заблудившаяся в подполье, она так и не стала закаленным бойцом.

Через два дня после смерти Гюнтера её увезли из Бейрута. Петра была так измотана, что её больше нельзя было использовать в подпольной работе.

Вместе с ней в Багдад собирался полететь Фриц, но его больше не было.

Немецкие террористы учились в палестинских лагерях бесплатно, но палестинские руководители получали с них кровавую дань. Они посылали немцев на смерть, не предупреждая. Фриц погиб, когда по требованию таможенника в израильском аэропорту имени Бен-Гуриона открыл полученный от палестинцев портфель. Фрицу не сказали, что в портфель встроено взрывное устройство. Он думал, что должен только разведать систему охраны в аэропорту.

Отправленный на верную смерть, Фриц был услугой, оказанной палестинцам. В ответ палестинцы обещали немцам помощь в проведении боевых акций на территории Германии. Паспорта, авиабилеты, оружие, деньги — все это немцы получали из палестинских арсеналов.

В Багдаде немцы обсуждали несколько вариантов: пожелавших выйти из игры можно отправить в Мозамбик, Анголу, Никарагуа, на Кубу, в любое место, где правят товарищи по совместной борьбе.

Выбрали ГДР. У руководителя боевых операций Народного фронта освобождения Палестины Жоржа Хаббаша особо хорошие контакты сложились именно с восточными немцами.

ГДР согласилась принять и спрятать террористов только с тем условием, что они больше никогда не станут участвовать в боевых акциях. Выполнить это условие было легко — Петра Вагнер и другие больше не годились в террористы.

Вопрос о приеме террористов решился по вторник, когда в Восточном Берлине заседало политбюро ЦК СЕПГ. Когда террористы пересекли границу ГДР, их взяло под свое крыло Министерство государственной безопасности.

Опекой бывших террористов ведал специальный отдел Министерства государственной безопасности ГДР, состоявший из 40 человек.

В распоряжение отдела передали бывшее поместье, которое основательно перестроили. Пруд превратили в бассейн. Конюшню — в гараж. В подвале соорудили сауну, бар и спортзал с тренажерами. Здесь с бывшими террористами обсуждали все детали будущей жизни: придумывали им биографии, подбирали работу и жилье.

Им назвали номера телефонов, по которым они могли позвонить и попросить о чем угодно, но они быстро освоились и перестали нуждаться в опеке.

У офицеров МГБ, присматривающих за бывшими террористами, была только одна забота: как бы их подопечных не раскрыли.

Петра Вагнер, которую отныне звали Евой, обосновалась в небольшом городке-спутнике Дрездена, в маленькой однокомнатной квартирке. Ее устроили на работу в типографию «Дружба народов».

У Евы была крохотная зарплата, но она разъезжала на новенькой «ладе» и сразу же получила квартиру. Удивленным соседкам Ева объяснила, что она почти что политэмигрантка, — ей пришлось из-за симпатий к социализму покинуть Западную Германию, где она родилась, и искать убежище в социалистической ГДР. Но кое-какие деньги на обзаведение она из ФРГ привезла.

Петра Вагнер быстро освоилась в социалистическом государстве. По пятницам она вместе с другими домохозяйками сокрушалась в магазине, если мясо, которое она планировала купить на выходные, уже кончилось.

Слишком мелкий и слишком зеленый крыжовник тоже не радовал женщину, которая когда-то распрощалась со своей преуспевающей семьей со словами, что лососина, икра и прочая буржуазная роскошь больше не лезет ей в горло.

Осенью Петра дала объявление в местной газете: «Ищу подругу для пеших прогулок с целью совместного проведения времени». На объявление, правильно истолковав его смысл, откликнулась её ровесница Рената, злоупотреблявшая алкоголем и столь же равнодушная к мужчинам.

Они любили друг друга в течение четырех лет, виделись почти каждый день, спали вместе. Во имя новой любви Рената даже сумела ограничить себя в выпивке. Отпуск и выходные дни они проводили на экскурсиях, которые организовывала женская туристическая группа дрезденского комбината «Роботрон». Петра увлеклась фотографией, но сама сниматься не любила. Пленки они проявляли вместе с Ренатой в её ванной комнате.

В подвале на железнодорожной станции в Дрездене находился тир Общества содействия развитию спорта и техники. Рената занималась здесь стрельбой и однажды привела Петру, которая стала постоянной посетительницей тира и получила членский билет спортивного общества. В тире стреляли из советской малокалиберной винтовки, но винтовка Петре не нравилась. Зато когда тренер дал Петре пистолет, он увидел, что она обращалась с ним так, словно никогда не расставалась с оружием.

Тренер и не предполагал, что Петра так же умело обращается с автоматами и ручными противотанковыми гранатометами советского производства.

Счастье Ренаты и Петры продолжалось недолго.

Одной из сотрудниц типографии «Дружба народов» попался в руки экземпляр западногерманского журнала «Штерн» с фотографией разыскиваемой полицией террористки Петры Вагнер.

На этой фотографии Петра Вагнер как две капли воды была похожа на Еву из типографии «Дружба народов». Журнал передавали из рук в руки, чтобы прочитать боевую биографию Петры.

По типографии поползли слухи: новенькая — на самом деле террористка из Западной Германии. Сразу стало понятно, почему она упорно отказывалась фотографироваться вместе с товарищами по работе и часто ездила в Берлин.

Рената ещё верила Петре, но окончательный удар ей нанесли из ревности. Прежняя, брошенная подружка Ренаты поехала в Западную Германию и на плакате среди других розыскиваемых преступников узнала «Еву». Кроме того, на плакате была фотография правого указательного пальца Петры Вагнер со шрамом.

Вернувшись, она пришла к Ренате, где застала её вместе с Петрой Вагнер, и спросила счастливую соперницу:

— У тебя есть шрам на правом указательном пальце?

Петра побелела как мел.

Бывшая подруга бросила Ренате:

— Ты живешь с убийцей!

Но Рената любила Петру и выгнала из квартиры прежнюю любовницу. Ночью в постели, в порыве страсти Петра призналась Ренате: да, она стреляла в полицейских, но во время демонстраций и только для того, чтобы спасти товарищей от преследований, дубинок, слезоточивого газа и тюрьмы.

И все же Петра поняла, что ей придется уехать. Она продала мебель и подарила своей подруге цветной телевизор. В лесу они сожгли все пленки и снимки, на которых была изображена Петра.

Петра уехала. Рената получала от неё любовные письма, правда, без обратного адреса. В день рождения Ренаты Петра тайно приехала и привезла ей пуловер. В тот раз они виделись и любили друг друга в последний раз.

Капитан Хофмман придумал Петре новую биографию. Ей нашли работу — руководить детскими лагерями отдыха на комбинате тяжелого машиностроения имени Карла Либкнехта в Магдебурге.

На комбинате все с удивлением отметили, что новенькая в командном тоне разговаривает с начальством. Она непонятным образом сразу же получила двухкомнатную квартиру, и в нарушение всех законов социалистического общества к ней немедленно явились мастера, чтобы привести квартиру в порядок.

Петра сменила четыре машины за два года, что было непостижимо для соседей. Петра в порядке очередности мыла общую лестницу, но кое-как и сухой тряпкой, что ещё больше раздражало завистливых соседей.

В Магдебурге любвеобильная Петра нашла себе новую подругу — директрису гимназии. Она была замужем и имела уже взрослого сына. Вдвоем они днем возделывали крохотный садовый участок, а ночью любили друг друга. Между посевами картофеля, салата и помидоров появился автомобильный прицеп — приют любви с оранжевыми занавесками на окнах.

После восьмой кружки капитан Хоффман ушел из пивной, словно по забывчивости забыв заплатить за выпитое. В другой раз Петра Вагнер его бы вернула и заставила выложить на стол денежки. Зарплаты и ежемесячного пособия от Министерства госбезопасности ей едва хватало. Но сейчас она хотела поскорее избавиться от Хоффмана. Она решила познакомиться с любовником Кристи.

Петрой двигала ревность. Кристи отвергла её, Петру, но отдалась этому парню. Что же такого нашла в нем Кристи, которая по глупости решила, что мужчина может любить женщину лучше, чем сама женщина?

Все оказалось проще, чем она предполагала.

Петра была уже не молода и вовсе не хороша собой. Но Конни второй день был в отпуске и чувствовал, что ему нужна женщина. Тем более что алкогольные напитки, даже самые слабые, рисуют окружающий мир в радужном свете. Его наставник подполковник Маслов говорил в таких случаях, что не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки.

Он охотно повел Петру с собой. А когда выключил свет в комнате, её внешность и вовсе потеряла всякое значение.

Конни открыл глаза и потянулся, но свет включать не стал. Он сонно размышлял над тем, как ему теперь избавиться от этой бабы. Больше она его не интересовала.

— А знаю твою жену, — вдруг сказала Петра.

От неожиданности Конни подскочил.

— Успокойся, — сказала Петра. — Я видела вас вдвоем в Бейруте.

— Где? — ещё больше изумился Конни. — Да моя жена никогда…

И тут до него дошло, что Петра видела его с Кристи. Его охватило тревожное чувство: этого не должно было произойти. Кто такая эта женщина?

— Успокойся, — повторила Петра. — Я из Министерства госбезопасности ГДР, работаю вместе с капитаном Хоффманом у генерала Штайнбаха.

Конни это известие совсем не обрадовало. Восточным немцам ничего не стоит сочинить в КГБ бумагу об аморальном облике капитана Целлера. Может быть, эта баба нарочно затянула его в койку, чтобы проверить его стойкость? Вот позору-то будет, представил себе Целлер.

Петра угадала, о чем он думает.

— Перестань, — сказала она, — я знаю, что у вас с Кристи роман. А мы были подругами с детства, но потом рассорились. Я просто решила понять, что она в тебе нашла. Знаешь, что такое женская ревность? Чужой мужик всегда лучше.

Конни чуть успокоился, когда Петра стала рассказывать ему о Кристи. Может, она и не врет, подумал он. Хотя трудно поверить в чистую случайность.

Петра вновь стала прижиматься к Конни, пробуждая в нем желание. Она настойчиво гладила его обеими руками, чувствуя, как он откликается.

— Так у вас с Кристи это серьезно? — невинно спросила Петра. — Она неплохая женщина. Из неё выйдет прекрасная жена. Вы давно вместе?

Петра ещё сильнее приникла к нему, и мысли у Конни стали путаться.

— Давно, давно, — сказал Конни. — Она тогда ещё не работала в ведомстве по охране конституции.

Это был день открытий! Значит, Кристи работает в западногерманской контрразведке! Полицейская свинья! Кристи просто шпионила за ней… Петра содрогнулась, но Конни принял это за проявление страсти.

Странная женщина, лениво подумал Конни, закрыв дверь за Петрой. Во второй раз он вряд ли ей соблазнится, но один раз — это было неплохо, подумал он, засыпая.

Конрад Целлер родился в Казахстане, куда выслали немцев в 1941-м. Он появился на свет через девять месяцев после того, как его отец получил разрешение повидать жену.

Его отца миновало худшее. Начальник райотдела НКВД перед войной, он не стал спецпоселенцем и даже не был уволен из органов, а продолжал служить. Он остался чуть ли не единственным немцем в органах госбезопасности. После войны он воевал против бандеровцев и даже получил орден. Наконец ему разрешили забрать семью из Казахстана.

Но в дороге его жена заболела воспалением легких. Когда он снял её с поезда, она уже была при смерти. Похоронив жену, Целлер-старший отдал мальчика в детский дом. Он служил заместителем начальника районного отдела Министерства внутренних дел и почти не бывал дома, где же ему было возиться с ребенком.

В детском доме Конраду совершенно не нравилось. Когда дети играли во дворе, воспитательница поймала в сарае курицу и топором отрубила ей голову. Но она не смогла удержать птицу, и та носилась по двору без головы. Конрад с визгом убежал в деревню. Его искали два дня и нашли, голодного и замерзшего, в заброшенном сарае.

В другой раз ему срочно надо было в туалет. Но воспитательница его не пустила — они учили стихотворение о Ленине, велено было не отвлекаться, и мальчик напустил в штаны. В наказание его заперли в дровяном сарае, а там лежал топор. Он взял топор и попытался взломать дверь. Из этого ничего не вышло, но на шум прибежал разгневанный директор. Когда он открыл дверь, чтобы битьем привить мальчику любовь к ближнему, Конрад проскользнул у директора между ног и опять удрал.

В семь лет начались занятия в школе. Школа ему понравилась ещё меньше детского сада. Зато после занятий можно было болтаться на улице. Он бегал с сорванцами из дворовой банды, которая наводила страх на всю округу. Впрочем, когда в поле зрения не оказывалось чужаков, он сам превращался в мальчика для битья. Его дразнили «Фрицем» или «фашистом» и били нещадно.

А потом началась самая дрянная часть его детства. Однажды появился его отец, которого он уже почти забыл. Отец сказал, что у мальчика появилась новая мать и что он забирает его домой.

Первое время все шло благопристойно. Но спокойная жизнь закончилась, когда мачеха родила своего ребенка. Теперь Конрада стали бить за малейшую провинность.

Однажды за плохие оценки родители заперли его в воскресенье в комнате одного, а сами ушли в гости. Вместе с мальчиком срок отбывал волнистый попугай в клетке.

Мальчик открыл клетку, вытащил попугая и распахнул перед ним окно. Он сделал это для того, чтобы насолить своему старику. Кроме того, он на собственной шкуре почувствовал, как хреново быть запертым. Когда поздно вечером отец недоуменно спросил, куда подевался попугай, мальчик все честно рассказал. Целлер-старший совершенно рассвирепел.

Он бил мальчика кулаками, ногами и куском кабеля. Его жена даже попыталась оттащить отца. Конрад удрал. Он и в самом деле думал, что отец его убьет.

Он пошел в горсовет и сказал секретарю, что не хочет возвращаться домой. Он расстегнул рубашку и показал синяки. Пожилая женщина в очках и вязаной кофте выслушала его, вздохнула и сказала:

— Но ведь нельзя же было выпускать попугая.

Она отвела мальчика домой. Некоторое время отец вел себя мирно, потом все началось сначала.

Конрада опять отправили в детский дом. В красном уголке стояла музыкальная аппаратура. Конрад мечтал стать ударником. Он сел на место ударника и стал наяривать. Тут пришел воспитатель и ударил его так, что он свалился с табурета. За год он наелся этого новомодного метода воспитания досыта, украл велосипед у какого-то ротозея и подался назад к отцу.

Целлер-старший получил повышение, звание подполковника, перебрался в новую большую квартиру и милостиво принял сына.

Тем временем Конни уже обзавелся подружкой того же возраста, что и он, такой же, как он, замкнутой и испуганной. У них обнаружился один общий интерес — побыстрее смыться из дома и целоваться до опупения где-нибудь на чердаке. В этом деле Конрад преуспел здорово.

Подружка подарила ему цепочку на шею, а отец сорвал её с криком:

— Это бабская цацка! А ты мужик!

Тут Целлер-старший сообразил, что с сыном надо что-то делать.

— Хочешь стать разведчиком? — спросил он сына.

Конни неопределенно пожал плечами. Отец принял его жест за знак согласия. Он взял отпуск и поехал в Москву. Две недели в ведомственной гостинице он терпеливо ждал приема у заместителя председателя КГБ, который помнил Целлера по Украине, и дождался.

Зампред был рад видеть старого сослуживца, снисходительно вник в его отцовские проблемы и сказал:

— Получит аттестат, привози в Москву, возьмем в Высшую школу. Будет чекистская династия.

Вернувшись домой, Целлер-старший пошел в школу договариваться о приличном аттестате. Порадовать его учителям было нечем. Конни успевал только по немецкому, потому что мать, пока жива была, говорила с ним на родном языке. По остальным предметам сын чекиста плавал. Но школа пошла навстречу заслуженному работнику органов госбезопасности, и через год Конрад Целлер приехал в Москву с вполне приличным аттестатом.

За это время приятель отца из просто зампреда стал первым заместителем председателя КГБ, и Конни без разговоров приняли в Высшую школу. Учился он из рук вон плохо, но тень первого зампреда надежно хранила его от всех неприятностей.

Все курсанты мечтали о зачислении в ПГУ, Первое главное управление КГБ — внешнюю разведку. Но известно было, что всех не возьмут.

— В ПГУ нужно въезжать на белом коне, — говорил начальник курса и требовал только отличных оценок от тех, кто хочет служить в разведке.

Когда Конни приняли в Высшую школу КГБ, он решил жениться. Он помнил, как начальник курса пришел к нему домой познакомиться с будущей женой чекиста. Седовласый полковник снял пальто и, потирая руки, с порога спросил:

— Так, где у вас книги?

Книг у Целлера было немного, но, когда полковник угостился пирогами, которые все утро пекла невеста Конни, он расчувствовался и благословил брак.

Одной женщины Конраду Целлеру было мало, он понял это через два месяца после свадьбы. Целлер был ходок, каких мало. Он любил эту работу. Но при этом в определенном смысле он хранил верность жене. Он продолжал любить её. Она была хозяйкой дома, матерью его детей. Остальные женщины интересовали его только в постели.

Ему нравились все женщины, которых ему удавалось увлечь в постель. Каждая из них была ему интересна — хотя бы один раз. Его волновало само сознание того, что ему открывается нечто новое. Но были и женщины, с которыми он встречался несколько месяцев подряд, иногда целый год. Он называл их сексуально одаренными.

Только одна женщина была ему неприятна в постели. И именно с ней он должен заниматься любовью многие годы. Это была Кристи, Кристина фон Хассель. Она не понравилась ему с первого раза. В отличие от многих других мужчин, он не любил девственниц. Он не находил ничего интересного в том, чтобы тратить силы и время на тело, которое ничего не умеет.

Затем Кристи преобразилась

В своих фантазиях, разглядывая порнографический журнал или вставив в видеомагнитофон порнокассету, мужчины часто мечтают встретить сексуально агрессивную женщину, которая возьмет на себя инициативу. Им кажется, что это необыкновенно увлекательно. Но в реальной жизни такие женщины никому не нравятся.

Но Кристи была его палочкой-выручалочкой, его талисманом.

Целлера взяли в первый главк КГБ, несмотря на тройки. Но на дальнейшие благодения он рассчитывать уже не мог. Его однокашники один за другим разъезжались по резидентурам, возвращались, получали новые назначения, а он как пришел, так и сидел все за тем же скучным столом и рылся в архивных делах. Его спасла Кристи, Кристина фон Хассель.

Генерал Калганов, разглядев в нем скрытые достоинства, поручил Целлеру осуществить вербовку в постели. Молодая западная немка, которая приехала в Москву и которую соблазнил лейтенант госбезопасности Целлер, не представляла в тот момент особого интереса для советской разведки. Это был, скорее, эксперимент.

Генералу Калганову нравилось, как начальник разведки ГДР генерал Вольф работал с женщинами. Тем более что сам Калганов не уважал женщин, считал, что все они слабы на передок.

Агенты генерала Вольфа, молодые и красивые мужчины, легко вербовали западногерманских одиноких женщин, которые имели доступ к государственным секретам. Они отдавали секреты в обмен на любовь. Такая вербовочная операция называлась «медовой ловушкой».

Когда Кристину фон Хассель взяли в контрразведку, она превратилась в важнейшего агента. И тогда Целлер почувствовал, что его ценят.

Он получил повышение. Ему дали квартиру в новом доме, который построило хозяйственное управление КГБ. Его жене, биологу по образованию, помогли перейти на работу в академический институт. Детей устроили в английскую спецшколу.

Конрад Целлер понимал, что он всем, по существу, обязан Кристи. Но в постели ему с ней не нравилось, совсем не нравилось. Целлеру просто не приходило в голову, что он вот уже много лет, как проститутка, по приказу бандерши исправно обслуживает денежного клиента, старательно изображая при этом любовь и страсть.

Генерал Штайнбах застрелился под утро, примерно в половине пятого.

Если бы он продержался ещё несколько часов, он бы, скорее всего, остался жить. С рассветом к нему бы вернулись мужество и силы. Но в ноябре светает поздно, а предрассветные часы — самые мучительные для тех, кто не может уснуть. Генерал не дождался рассвета.

Его дом был заполнен призраками. Все его страхи словно материализовались в этих призраках, которые ночь напролет хозяйничали в доме. Только генерал никому о них не рассказывал. Генерал жил один.

Он не мог заснуть, потому что призраки расхаживали по дому, шумели, не обращая внимания на хозяина, громко переговаривались между собой. Убитые, раненые, искалеченные — все, кого он когда-либо встречал, опять пришли к нему. Прошлое вернулось.

Иногда он вообще не мог заснуть. Уставший мозг отказывался отключиться. Или в лучшем случае ему удавалось задремать под утро, приняв сильное снотворное, которое врач в ведомственной поликлинике согласился выписать только из уважения к старым заслугам генерала.

Занавески он не задергивал, чтобы, проснувшись утром, сразу понять, где находится. В спальной на стене висело купленное покойной женой большое зеркало, так что он не чувствовал себя одиноко. Но жена улыбалась ему с фотографии.

Ночью он вспоминал все. Он видел не только фигуры людей, но и слышал звуки выстрелов, треск взорванных и горящих домов, чувствовал запах тлеющих матрасов и свежей крови. Он слышал свист пуль и грохот взрывов.

Сны он видел, к счастью, не каждый день, но если уж сон снился, то это обязательно был кровавый кошмар.

В бога генерал не верил, друзей — после смерти жены — он растерял, и некому было его утешить и разделить с ним горькие часы воспоминаний. Бывали недели, когда он крепко пил, но алкоголь облегчения не приносил, только легкость в теле.

Парень, которого он застрелил в Бейруте, посетил его на той неделе. Парень был весь в крови, потому что генеральская пуля попала ему прямо в затылок. Выстрел был удачный. Впрочем, генералом он ещё тогда не был.

На той неделе ночью в очередном кошмаре он опять побывал в Бейруте, где чуть было не пристрелили и его самого. В Бейруте было хуже всего. Когда они убрали Башира, в Ливане вновь разгорелась война. Но в этой войне христиане, оставшись без лидера, потерпели поражение.

Даже то, что произошло много лет назад, совершенно не забылось. Гости из прошлого навещали его один за другим. Они совсем не потеряли к нему интерес.

Встав утром, генерал спускался за газетой и пил кофе без молока. После завтрака звонил невестке и спрашивал, как дела у внука. Он не напрашивался на сочувствие. Невестка предлагала приехать и приготовить обед, постирать или прибраться в доме. Генерал неизменно говорил «нет».

Он поехал тогда в Бейрут по своей воле. Теперь он должен за все заплатить. Тогда страдали другие. Настала его очередь.

Когда-то он был женат. У него была семья. Он приезжал домой, и все были рады ему. А он думал только о том, куда он поедет в следующий раз.

Он ушел от жены за два года до её смерти. Ушел к другой женщине, моложе, красивее и веселее. Ему хотелось, чтобы рядом был кто-то веселый и жизнерадостный. С веселой женщиной он быстро расстался, но и жены уже нет.

Пока она была рядом с ним, он жил вне той раковины, где скопились его воспоминания. Когда её похоронили, створки раковины сомкнулись над ним.

Иногда он думал, что ему следует умереть. Странно, что он вообще прожил так долго и сидит у себя дома на кухне, гуляет, смотрит телевизор, ест, спит. Спит, правда, плохо.

Хуже было, когда он располагался на ночь рядом с остывающими трупами, рядом с людьми, которых он послал на смерть, рядом со своими мертвыми офицерами.

Ему хотелось иногда увидеть какой-нибудь приятный сон. Раньше, засыпая, он любил представлять себе любовные сцены. В конце концов много месяцев он вынужденно проводил без женщин. Но любовные сцены быстро оборачивались кошмарами. Мысли соскальзывали в ту же пропасть.

В постели он читал исключительно военные романы и детективные истории. Вышибал клин клином. Он знал, что война для него кончилась. Но он скучал по войне, по тайной войне, которую вел всю свою жизнь.

Он застрелился из именного пистолета, подаренного ему двадцать четыре года назад советскими друзьями. Это было старое и надежное оружие. Генерал сам чистил и смазывал пистолет и держал его в домашнем сейфе. Пистолет не был зарегистрирован, и, выйдя на пенсию, генерал сдал только табельное оружие.

Он не собирался уходить из жизни. Но все началось в тот день, когда он пошел на пышное представление в музыкальный театр «Фридрихштадт-палас». Это был самый знаменитый театр во всей стране, в основном для иностранных туристов, и достать туда билеты было совершенно невозможно. Веселая музыка, яркие костюмы, длинноногие и пышногрудые девочки, пляшущие канкан, понравились генералу. Такого канкана не было и в Париже.

В зале не было ни одного пустого места. Но после перерыва что-то случилось. В зале шушукались, переговаривались, зрители потеряли интерес к пляшущим девочкам. Потом зрители стали исчезать целыми рядами. В конце концов осталось не больше двадцати человек.

Генерал не мог понять, что, собственно, произошло, да и, отвыкший от женского общества, не в силах был оторвать глаз от сцены. Ему показалось, что в знак благодарности к оставшимся зрителям девочки задирали ноги выше обычного. Впрочем, несколько пар ножек, похоже, тоже испарились в неизвестном направлении.

Только выйдя из театра, генерал узнал, что в этот вечер фактически перестала существовать граница между Западной и Восточной Германией. Послевоенный раскол Германии уходил в прошлое. Контрольно-пропускные пункты были открыты, и граждане Германской Демократической Германии ринулись на Запад за бананами и воздухом свободы.

Для большинства берлинцев это была бессонная ночь счастья. Никогда ещё — ни до этого дня, ни после — восточные и западные берлинцы не были так рады друг другу.

Но отставной генерал Штайнбах, бывший начальник одного из управлений Министерства государственной безопасности ГДР, понял, что его страна, в которой он вырос и которой служил, обречена. А в другой стране ему делать нечего. В другой стране его могут посадить в тюрьму.

Мысли о тюрьме пришли к нему в голову, когда он прочитал о том, что приговор по делу профессора Фохта отменен и он освобожден из заключения.

Когда-то доктор Фохт спас его от верной смерти в русском плену. Штайнбах ничего не сделал, чтобы помочь Фохту, когда его арестовали. Рано или поздно за предательство приходится платить.

Капитан звонил генералу Штайнбаху с шести утра. В первый раз он набрал номер генеральской квартиры ещё у себя в Магдебурге. Никто не снял трубку, и капитан решил, что генерал ещё спит. Он побежал на вокзал, чтобы успеть на первый берлинский поезд. С вокзала он позвонил опять, и вновь никто не ответил. Он стоял в будке, слушая гудки и тупо глядя на большую надпись на стене: «Германия — это немецкая марка минус социализм».

В Берлине творилось нечто невообразимое. Никто не работал. Народ ликовал. Улицы были забиты машинами. Все ехали в сторону Западного Берлина. Оттуда возвращались поздно вечером с подарками и грошовыми покупками — западных денег ни у кого не было. Дети сладостно жевали бананы. Все урны были забиты банановой кожурой. Капитан с трудом пробирался в сторону генеральского дома и крутил диск каждого автомата, попадавшегося ему на пути.

В последний раз он безуспешно позвонил из каморки консьержки в генеральском доме.

— Я его сегодня не видела, — сказало сморщенное существо, которое, похоже, никогда не было молодым.

Капитан обнаружил, что и старушка изменилась. С её пиджачка исчез значок Социалистической единой партии Германии.

Капитан был в полной растерянности. Его светлые волосы покрылись паутиной дождя, плащ намок, с самого утра он ничего не ел, но есть и не хотелось.

В отличие от большинства берлинцев, он не ждал ничего хорошего от новой жизни. Офицеры госбезопасности, да ещё с таким прошлым, как у него, окажутся в беде.

У него оставалась маленькая надежда на русских — может быть, они его вывезут к себе. Но русские, похоже, никого не брали на свой корабль. Еще вчера весь день он пытался связаться с офицерами представительства КГБ СССР.

Но тех, кого он знал по прошлым делам, найти не удалось: вероятно, закончив командировку, они уже вернулись в Союз. Никто другой в большом особняке в Карлсхорсте за высоким забором, рядом с музеем капитуляции фашистской Германии, с ним разговаривать не захотел. По голосу дежурного было ясно, что советским офицерам сейчас своих проблем хватает.

И главное — ему совершенно не с кем было посоветоваться! Генерал Штайнбах, его прежний начальник и покровитель, оставался последней надеждой. Капитан верил в генеральские мозги. Штайнбах способен был что-то придумать в любой ситуации. Ему самому тоже придется не сладко, думал капитан. Он не знал, что генерал уже освободился от всех проблем.

Прямо возле генеральского дома, что раньше было невозможно, устроили нелегальный рынок поляки.

Немцы от души презирали неряшливых торгашей с востока, но не упускали случая сэкономить пару-другую марок, покупая у поляков, а не в магазине.

Когда в период расцвета сотрудничества социалистических стран ГДР ввела безвизовый обмен с Польшей, поляки наводнили Восточный Берлин. Они меняли злотые на марки и скупали в магазинах все, что могли. Немцы возмущались. Рабочие ворчали и жаловались своим партийным секретарям, городская интеллигенция рассказывала анекдоты: «В Берлине, на Александр-плац перестрелка. Что случилось? Поляки защищают от немцев свой магазин».

Соглашение быстро пересмотрели. Берлинские магазины были лучшими во всем социалистическом лагере, но на всех, кто шел к социализму, товаров не хватало.

Когда через несколько лет польское правительство разрешило своим гражданам ездить на Запад, они рвались уже не в Восточный, а в Западный Берлин, где торговали на черном рынке. Поляки продавали берлинцам по дешевке то, чего так много было на Западе и чего так мало на Востоке — детскую одежду, масло, колбасы, шоколад, сигареты, нижнее белье. За один удачный выезд в Берлин на черном рынке поляк зарабатывал больше, чем дома за целый месяц.

Капитан купил у поляка две горячие сосиски с горчицей и съел их, не замечая вкуса.

На перекрестке Карл-Маркс-аллеи и улицы Парижской коммуны, где над домом ещё красовалась реклама болгарской фирмы «Винимпекс» — напоминание о разрушенном СЭВе, — капитан окончательно решился.

Выбора у него и не было. В этом городе ничего хорошего его не ждало.

В небо по-прежнему вонзалась вывеска главной партийной газеты «Нойес Дойчланд», но все это были декорации исчезающей цивилизации. Современная Атлантида погружалась в бездну истории.

На Карл-Маркс-аллее, которая ужасно напоминала ему Ленинский проспект в Москве и которая раньше называлась Сталин-аллея, перед большим книжным магазином распродавались привезенные из Западного Берлина дешевые книги — переводные американские детективы и немецкое издание книги Михаила Горбачева «Чего же я на самом деле хочу».

Капитан злобно посмотрел на фотографию советского генерального секретаря: «Этот чертов парень сломал нам всю жизнь!»

Молот и циркуль, которые красовались на гербе Германской Демократической Республики, куда-то исчезли. Вместо них зияла черная дыра. Спроса на циркули не было, а молоты, вернее, молотки явно растащили берлинцы.

Капитан поразился: сколько людей с молотком и стамеской в руках спешили к Берлинской стене.

Стену больше никто не охранял. Наблюдательные вышки опустели. Злобных служебных собак заперли в вольерах. Несколько служащих пограничной полиции, которых оставили у Бранденбургских ворот, индифферентно наблюдали за полчищами туристов, которые фотографировались для семейных альбомов.

Через пробоины в стене видны были горы мусора, где сразу же обосновались какие-то бродяги, а за ними открывалась панорама аккуратных домиков в западной части Берлина.

Восточные немцы зачарованно разглядывали жизнь другого Берлина. Они столько лет жили словно за глухим забором и не знали, что там у соседа за стеной.

Тысячи берлинцев с обеих сторон стены набросились на стену. Ни холод, ни моросивший дождь не могли им помешать. Как трудолюбивые муравьи, они облепили стену и долбили её. Каждый старался что-то отломить себе на память или на продажу. Запасливые пришли с хорошим инструментом, молодежь ковырялась перочинными ножами.

В зависимости от размера и формы кусок Берлинской стены стоил от трех до семидесяти марок. Солидные мужчины и одетые в меха женщины, которые обыкновенно вкладывают деньги в картины старых мастеров, сосредоточенно прогуливались вдоль торговцев стеной, выбирая кусочек получше.

Знатоки искали кусочки с надписями. Уловив спрос, западные немцы украдкой сами разрисовывали свой товар. Только восточные немцы, обмирая от счастья — они зарабатывали настоящие западные марки, — продавали свой товар очень дешево. Это был их первый опыт общения с настоящим рынком, и они ещё не открыли для себя, что цена определяется спросом.

Капитан добрался до Западного Берлина в толпе восточных немцев, которые через Бранденбургские ворота отправлялись в западную часть города, как на экскурсию в музей. Наиболее торопливые через дыры в стене проникали на Потсдамскую площадь. С географией проблем не возникало. Надо было взять направление на рейхстаг — и неминуемо попадешь в западную часть города.

Западный Берлин был благодушен и спокоен.

В кондитерских пили кофе с пирожными пожилые дамы, демонстрирующие завидную осанку.

Для восточных немцев начиналась новая жизнь. Они приникали к витринам, прикидывая, что они купят в первую очередь, когда у них появятся настоящие западные марки.

Единственная очередь выстроилась к захудалому кинотеатру, где в пристройке крутили порнографические фильмы, а в большом зале на помосте несколько голых мужчин и женщин без вдохновения имитировали любовные сцены. Интересовались этим зрелищем, похоже, одни восточные немцы.

Капитан увидел, как почтенный отец семейства, вероятно член партии, решительно встал в очередь. Его пожилая жена отвела в сторону двух дочерей-подростков:

— Давайте подождем. Пусть отец наконец посмотрит, что это такое.

Капитан госбезопасности Хоффман вздохнул и пошел искать полицейский участок. Он хотел было предложить свои услуги американцам, но потом передумал. Западные немцы скорее оценят то, что он может им предложить.

Когда осенью 1989 года началось крушение социализма в Восточной Германии, Петра Вагнер была единственной, кто этому не радовался. Она словно предчувствовала, чем это для неё закончится.

Последний день на свободе она провела вместе с подругой, школьным директором. Они вместе отправились в Гарц отметить День учителя. Директор, знакомя Петру со своими сослуживцами, представляла её как «вдову, которой трудно живется».

Петра Вагнер действительно плохо выглядела, с трудом ходила, часто присаживалась, чтобы отдохнуть. Новым знакомым она сказала, что теперь, после крушения ГДР, она намеревается открыть пиццерию.

Вернувшись в Магдебург, она повела подругу к себе домой, чтобы вместе провести ночь. Перед домом её ждала полиция с ордером на арест, выданным много лет назад. Капитан Хоффман рассказал о Петре Вагнер все, в том числе назвал адрес её любовницы.

После крушения ГДР из тюрьмы выпустили профессора Фохта, которого приговорили к пожизненному заключению за то, что он передал на Запад сведения о химическом оружии Варшавского договора.

В нескольких газетах Кристи обнаружила его рассказ о тюремной жизни. Она внимательно вглядывалась в фотографии человека, который и по её вине тоже просидел в тюрьме четырнадцать лет.

Фохта поместили в одиночку. Камеры рядом с ним были пусты. В течение первых пяти лет он видел человека три раза в день по тридцать секунд. В 5.30 утра ему приносили кофе и ведро с водой для мытья туалета. В обед этот же человек приносил еду и сухой паек. Вечером надзиратель ещё раз открывал дверь и тут же закрывал — это была вечерняя проверка.

На получасовую прогулку его водили каждый день, но даже надзирателя Фохт не мог увидеть в лицо. Когда профессор выходил из камеры, надзиратель стоял за дверью, видна была только его рука. Потом Фохт шел один по лестнице и выходил в прогулочный дворик. Кто-то невидимый запирал за ним дверь. Только на сторожевых вышках виднелись силуэты охранников с автоматами.

Однажды профессор предложил надзирателям воспользоваться опытом прусских тюрем прошлого столетия: надевать на лицо особо опасных заключенных черную маску. Тюремной администрации это бы значительно упростило жизнь.

Прогулочный дворик был в определенном смысле просто большой камерой — только без крыши. Летом вырастало немного травы, иногда Фохту удавалось сорвать одуванчик.

Во время прогулки запрещалось бегать, прыгать, нагибаться, становиться на камень и кричать. Зимой запрещалось ещё лепить и бросать снежки. Разрешались только простейшие гимнастические упражнения — взмахи руками, приседания.

В тюрьме профессор Фохт работал: снабжал пружинками и шайбами станочные шурупы. Норма — 4150 штук в день. Рабочий день — восемь часов. К концу дня у него болели руки и ломило спину. Не работать было нельзя, за отказ выйти на работу отправляли в карцер.

Более умелые заключенные выполняли нормы на 110 процентов. Многие готовы были работать по 10-11 часов, чтобы заработать несколько лишних марок на курево. Стахановские подвиги этих умельцев приводили к тому, что, пока Фохт сидел, нормы трижды повышали. Сам он едва справлялся с ежедневной нормой.

В камере Фохт то мерз, то мучился от жары — в зависимости от того, начался или закончился отопительный сезон.

Кормили в тюрьме, по мнению профессионального физиолога Фохта, неразумно, по нормам прошлого столетия, когда заключенный занимался тяжелым физическим трудом. Заключенным давали слишком много жиров и мало белка. Легко было растолстеть.

Фохт сам себе прописывал диету. Зарабатывая в месяц от четырнадцати до девятнадцати марок, он покупал в тюремной лавочке не сладости, как все, а творог.

Психологически профессор чувствовал себя лучше, чем другие заключенные. Большинство осужденных считали свое пребывание в тюрьме несправедливым и усугубляли свои страдания, день за днем спрашивая себя: за что же меня постигла такая несправедливость?

Фохт знал, за что его посадили.

Многие заключенные выходили на работу полубольными, хотя тюремные правила разрешали взять на три дня освобождение по болезни. Но они боялись оставаться один на один с собой.

Фохт не страдал от одиночества. Он был равнодушен к еде, поэтому охотно брал освобождение по болезни и оставался в камере. Он нуждался в интеллектуальной работе.

Он очень много писал, но держать в камере записи не разрешалось. Время от времени у него все отбирали. Иногда это происходило каждые несколько дней, иногда раз в три месяца. Если Фохт занимался математическими расчетами, то это изъятие было для него болезненным — он не мог продолжать работу, но старался прежде всего удержаться от жалости к самому себе.

К изоляции Фохт быстро привык. Профессору были известны все опасности одиночного заключения. Нормальный человек становится шизоидным типом, шизоид превращается в шизофреника. Рассыпается шкала ценностей, реакции становятся неадекватными. Известный случай: приговоренному к пожизненному заключению вдруг сообщают об освобождении. В ответ он задает вопрос: а что сегодня будет на обед?

Иногда у заключенных возникают бредовые идеи. В какой-то момент Фохту показалось, что его должны вот-вот освободить. Он только об этом и говорил. Например, слышал звук въезжающей во двор автомашины и считал, что это привезли указ о его освобождении. Дружески расположенный к нему уборщик тщетно пытался вывести его из этого состояния. Эта бредовая идея несколько раз охватывала Фохта.

Одиночка опасна и тем, что ведет к отупению. Эта опасность преодолевается с помощью телевизора. По тюремным правилам ГДР заключенному разрешалось смотреть телевизор один час в неделю.

Тюремная администрация поступала по-своему: сажала Фохта перед телевизором раз в квартал сразу на восемь часов. Для таких просмотров выбирались специальные дни, например день памяти жертв фашизма или день Национальной народной армии ГДР, когда часами произносились одни и те же речи и показывали марширующие колонны.

Тем не менее профессор старался справляться с психологическими проблемами. Он говорил себе: самое длительное тюремное заключение состоит из крошечных отрезков времени и задача состоит в том, чтобы каждую секунду если и не испытывать какое-то удовольствие, то хотя бы сохранять равновесие. Так можно выстоять.

Он вставал очень рано — примерно в половине четвертого утра, чтобы до подъема почитать или позаниматься математикой. До обеда работал, после обеда немного спал. Ложиться запрещалось, но Фохт научился спать сидя. После обеда опять работа, а вечером ему разрешили лежать — из-за болезни ног.

В половине восьмого вечера в тюрьме был отбой, выключали свет. Фохт ложился ещё раньше.

В тюремной библиотеке было три тысячи книг, и Фохт наслаждался. Он обнаружил собрания сочинений Шекспира, Гейне, Ромена Роллана, Гёте, которые плохо раскупались в магазинах и оседали в тюремных и иных библиотеках…

Фохту разрешили выписывать медицинский журнал, и профессор прочитывал каждый номер от корки до корки.

Он занимался теорией игр, а кроме того, играл в шахматы сам с собой. Он научился это делать в темноте. Вечером, ложась спать, он раскладывал доску рядом с собой на постели и преспокойно играл после отбоя. Первое время надзиратели отбирали у него доску, потом смирились.

Фохт не протестовал, не отказывался работать, но он вел отдельное от других заключенных интеллектуальное существование, то есть оказался инородным телом в тюремной повседневности. Фохт пытался защититься от тюремной действительности с помощью отстраненности. Эта строптивость раздражала тюремщиков.

Раз в месяц он получал письмо от жены — один лист бумаги, исписанный с обеих сторон. Раз в три месяца она приходила на получасовое свидание.

Если в течение трех месяцев не удавалось ни с кем и словом перемолвиться и вдруг разрешали поговорить целых полчаса подряд, то через десять минут он с непривычки чувствовал себя так, словно без подготовки спел оперу Вагнера. Язык не слушался, и однажды он даже потерял голос.

Поскольку у Фохтов было шестеро взрослых детей, то каждый из них был темой трехминутного разговора. Еще две минуты посвящались самочувствию жены профессора. Остальное уходило на препирательства с охраной. Иногда при встрече присутствовали два офицера госбезопасности, тогда Фохт даже не мог подать жене руку. Их рассаживали по разным углам. Говорить о своем деле заключенным запрещалось.

После нескольких лет в одиночном заключении можно было просить о переводе в общую камеру. Но сами надзиратели советовали Фохту этого не делать:

— Вы не сможете привыкнуть к жизни с другими заключенными.

Они оказались правы. Когда Фохта поместили в общей камере с заключенными-уголовниками, он впервые почувствовал, что такое тюремная среда.

Для сидевших в камере он был, во-первых, новичком, над которым полагалось измываться, и, во-вторых, слабым физически интеллигентом, вдвойне достойным презрения.

Вся предыдущая жизнь приучила профессора к тому, что, когда он говорит, его слушают со вниманием. В камере его никто не слушал. Над ним потешались. Одним из любимых развлечений сокамерников было бросать профессору в миску испражнения.

Фохт не получал посылок, не курил, словом, ничем не мог завоевать симпатии товарищей по камере.

Через год в камеру привели новичков. Положение Фохта — теперь уже «старичка» — должно было улучшиться, но именно в этот момент его отправили в карцер.

На сей раз новички были не обычными уголовниками, а бывшими высокопоставленными функционерами, осужденными за экономические преступления, то есть интеллигентными людьми. Фохт буквально вцепился в них, радуясь возможности поговорить с образованными людьми, но уполномоченному госбезопасности в тюрьме эти контакты не понравились, и професора перевели в карцер.

В карцере было очень холодно. Два дня выдавали только по 400 граммов хлеба в день, каждый третий день приносили что-то горячее. Максимальный срок пребывания в карцере не должен был превышать 21 дня. Фохт провел там втрое больше, но как физиолог он сумел сохранить себя: он разламывал хлебную пайку на равные порции и съедал их каждый час.

Кристина фон Хассель читала рассказ профессора со странным интересом. С недавних пор её преследовала пугающая мысль: а не окажется ли она сама за решеткой?

Вот ведь Вилли Кайзера, который вернулся на Запад добровольно, все-таки не простили. Кайзер уверял, что он вовсе не собирался переходить в ГДР, что его, опоив наркотиками, похитила советская разведка. А что касается его пропагандистских выступлений, то он был вынужден притворяться, чтобы сохранить себе жизнь. Тем не менее его судили и приговорили к четырем годам тюремного заключения.

Но Кристи успокаивала себя. Все это выяснение внутригерманских отношений. Западногерманская контрразведка сумела выявить только разведчиков бывшей ГДР, потому что получила доступ к материалам Министерства госбезопасности Восточной Германии. Но она-то работала на советскую разведку. О Кристине фон Хассель восточные немцы ничего не знали и, следовательно, не могли её выдать.

Петра Вагнер повесилась у себя в камере. Ночью она выдернула провод из стоявшего в камере старого радиоприемника. Один конец привязала к вентиляционной решетке, из другого скрутила петлю. Она встала на стул, просунула голову в петлю и сильным движением ног оттолкнула стул. Он упал с грохотом, но надзиратель был в другой стороне тюремного коридора и ничего не слышал. Ее труп обнаружили только утром.

Следствие пришло к выводу: это самоубийство через повешение. Но на всякий случай, чтобы исключить сомнения, была проведена тщательная экспертиза. Если кто-то из террористов умирает в тюрьме, находятся люди, которые утверждают, что заключенного убили тюремщики.

Через две недели после смерти Петры Вагнер ведомство по охране конституции получило копию заключения независимой экспертизы: Петра покончила с собой. Это заключение принесли Кристине фон Хассель, хотя последние две недели она не исполняла обязанности руководителя отдела по борьбе с экстремизмом.

Хайнц Риттген попросил её отложить все текущие дела и подготовить доклад об истории леворадикального движения в стране. Доклад предназначался для самого канцлера, поэтому Кристи работала над ним, не отрываясь.

Всей оперативной работой в отделе занимался её опытный заместитель из бывших полицейских. Только он и, конечно же, сам Хайнц Риттген знали, что Кристи едва ли вернется к своей работе.

Петра Вагнер оставила предсмертную записку. Об этом Кристи не знала. Петра много чего написала. Но самой оглушительной информацией были её слова о том, что Кристина фон Хассель состоит в любовной связи с офицером КГБ и, вероятно, сама работает на русскую разведку.

Две недели письмо Петры проверяли. За Кристи следили, её дом обыскали и нашли кое-какие сомнительные бумаги. Сами по себе они ничего не значили, но направили сыщиков по следу.

Предварительное следствие по её делу было закончено в пятницу, и судья санкционировал задержание Кристины фон Хассель, государственной служащей, обвинявшейся в шпионаже. Но её было решено арестовать в понедельник, чтобы не заставлять следователей работать в выходные дни.

Трудно сказать, предчувствовала ли Кристи, что все кончено. Но страх поселился в её доме. Только внешне ничего не изменилось. Порядок и самодисциплина превыше всего. В половине шестого подъем, гимнастика, душ. Затем просыпался ребенок. Вместе завтракали, потом ребенка следовало отвезти в спецшколу и самой отправляться на работу.

В конторе тоже все было, как прежде. Элегантный начальник каждое утро целовал ей руку и желал удачного дня. В обеденный перерыв коллеги жужжали в служебном буфете, вполголоса обсуждая последние новости из Восточной Германии, которые устаревали прежде, чем их успевали осмыслить.

Правда, никогда ещё не было столько работы. Шифровки сыпались из Берлина и Москвы, как из мешка. Но начальник запрещал ей отвлекаться на текущие телеграммы и оставаться в кабинете сверхурочно.

— Занимайтесь докладом и сыном, — мягко говорил он.

Весь день Кристи методично вгрызалась в бумаги, как врубовый комбайн в твердую породу. В четверть седьмого она вставала из-за идеально чистого стола. Запирала сейф и выходила из комнаты. Дежурный охранник при её появлении вставал и прикладывал ладонь к козырьку фуражки:

— До свидания.

Вечером темнело рано. Когда сын появлялся из школьных дверей, его лицо трудно было разглядеть под козырьком вязаной шапочки. Они вместе ужинали, делали уроки, потом сидели в гостиной у телевизора.

Это был большой и светлый дом с гаражом и с небольшим участком земли, на котором, помимо обязательных цветов, стояли две большие деревянные фигуры, изображавшие деревянных рыцарей. Фигуры красили осенью, чтобы они не сгнили за зиму, и весной, чтобы обновить.

Это был молчаливый дом. Если в комнате или на кухне звучали громкие голоса, то они доносились из радиоприемника или телевизора. Около полуночи она включала мощный радиоприемник, настроенный на волну одной и той же далекой радиостанции, которая передавала классическую музыку, лишь изредка прерывая её прогнозом погоды.

Иногда прогноз бывал утешительным и даже оптимистическим, и тогда дом наполнялся радостью. Но ноябрьская погода не радовала.

По традиции каждый вечер приемник продолжали включать, но от зажигательной мелодии атмосфера в доме становилась ещё мрачнее. Ребенок ничего не понимал и виновато шел спать в свою комнату на втором этаже.

Он клал рядом с собой на подушку любимого плюшевого медвежонка по имени Майкл и делился с ним собственными тревогами. У медвежонка был костюмчик из зеленого вельвета и кожаные тапочки, которые каждый вечер аккуратно ставились у кровати.

В жизни медвежонка ничего не менялось. Поэтому он и не заметил, что в доме поселился страх. И он нисколько не беспокоился, слыша доносившиеся снизу неуверенные шаги.

Кто-то ходил и ходил по кухне от окна к двери вокруг круглого деревянного стола. Стол был самодельный, гладко струганный, красить его не стали, и от него по-прежнему пахло свежим деревом. Это была странная походка неуверенного в себе и чем-то сильно напуганного человека.

А в остальное время в доме царила тишина, лишь изредка нарушаемая телефонными звонками или мягким шумом проезжающих мимо машин. Впрочем, говорить в доме особенно было некому.

Медвежонок Майкл, давным-давно купленный в магазине «Херти», сначала рычал, когда его укладывали на спину, а потом замолчал. А ребенок был молчаливым от рождения. Он появился на свет через восемь с половиной месяцев после возвращения Кристины из Бейрута.

Ее мечта о свадьбе с Конни и о большой семье все отдалялась и отдалялась. При каждой встрече Конни прижимался к ней и просил подождать: Москве нужна информация, а свадьба подождет.

В Бейруте Кристи твердо решила, что ей пора родить от Конни сына. Она перестала пользоваться противозачаточными пилюлями. Коллеги удивились, когда она забеременела. Но по крайней мере в наше время не надо никому объяснять, кто отец твоего ребенка.

В Москве были недовольны, потому что на несколько месяцев она выбыла из активной работы.

Мальчик родился с замечательными золотыми волосиками, точная копия Конни. Но когда мальчик подрос, он стал стремительно темнеть. И с каждым годом он все больше походил на покойного Башира Амина, молодого ливанского политика, который пробыл на посту президента своей страны всего двадцать три дня.

В понедельник, когда Кристина фон Хассель делала утреннюю гимнастику, к её дому подъехали две автомашины. В комнате играла музыка, и Кристи ничего не услышала. Она вздрогнула, когда резко и требовательно прозвонил звонок. Она открыла дверь, и в комнату вошли двое полицейских в форме и шестеро в штатском. Ей предъявили ордер на обыск и арест.

Она вспомнила, что однажды в её квартиру уже врывались стражи порядка. Это было в Москве, бог знает, как давно. Тогда все обошлось. Именно поэтому сейчас не обойдется.

Вслед за полицейскими в дом вошел её начальник Хайнц Риттген. Он, ничего не говоря, протянул ей толстый конверт. Это было предсмертное письмо Петры Вагнер.

Для Кристи в нем было мало интересного. Биографию своей подруги она знала досконально. Новым для неё было признание в любви. Петра написала, что все эти годы любила Кристи и страдала от неразделенного чувства. Петра подробно описала, как она увидела Кристи с Конни в Бейруте, пересказала разговоры с капитаном госбезопасности Хоффманом и советским разведчиком Конрадом Целлером. Она бы никогда не выдала Кристи, если бы не поняла, что та просто использовала Петру.

Петра только не знала, кому именно Кристи передавала то, что узнавала от нее, — западногерманскому ведомству по охране конституции или московскому КГБ?

Кристи равнодушно скользила по неровным строчкам предсмертного письма. У Петры был отвратительный почерк.

В глаза бросился только рассказ о том, что Петра провела ночь с Конни.

Теперь она узнала, что её любимый Конни, которому она посвятила всю жизнь, ради которого предала свою страну и стала шпионкой, женат, у него есть любимая жена, семья, дети.

Значит, её любимый Конни был готов переспать с любой, кто расставит ноги. Конни просто пользовался ей, как она сама пользовалась Петрой.

Но самое ужасное состояло в том, что Конни сказал Петре. Он сказал, что никогда не любил Кристи, что в постели она просто ноль.

Может быть, Петра просто придумала это из ревности, чтобы побольнее уязвить Кристи? Теперь Кристи уже никогда не узнает правды.

— Нам нужно обыскать детскую комнату, — сказал полицейский.

Кристи поднялась с ними наверх и включила свет в детской комнате, чтобы разбудить ребенка. Она автоматически посмотрела на часы и неодобрительно подумала, что ребенок должен был встать уже тридцать пять минут назад.

Ее сынишка, которого она теперь не скоро увидит, сладко спал, скинув с себя одеяло.

Она смотрела на ребенка и не могла решить, чьим сыном она хотела бы считать своего мальчика. Сыном Конни, который предал ее? Или сыном Башира, которого предала она?