Карпи Фабио Малерба ЛуиджиСобаки Иерусалима

Фабио Карпи, Луиджи Малерба

СОБАКИ ИЕРУСАЛИМА

Зеркалам, прежде чем отразить что-нибудь,

следовало бы минуточку подумать.

Кокто

Над голой и безлюдной равниной на холме возвышается небольшой средневековый замок. Все здоровые мужчины, покинув свои селения, отправились в первый Крестовый поход, и теперь в округе можно увидеть лишь бродяг и бездомных собак. Ушли все, за исключением кавалера Никомеда ди Калатравы, который отсиживается в своем замке: он не желает брать в руки оружие и идти отвоевывать Священную землю. Наш рассказ - о компромиссе между высокими христианскими идеалами и вполне земным желанием сохранить свою жизнь, между религиозной экзальтацией и повседневным милосердием. И еще - о долгах, семейных интригах, мистическом экстазе, жажде, голоде, миражах и галлюцинациях.

У стен Иерусалима крестоносцы уже ведут битву, очищаясь от грехов и являя примеры воинской доблести. Но наши герои - не воины, а грешники. Запыленные, в простой одежде, они намереваются достичь своей цели, следуя по замкнутому маршруту, отчего мысли у них иногда путаются; единственное их оружие воображение и ирония. Обо всем, что с ними приключается, пока они ходят вокруг замка, мы узнаем по высказываниям и препирательствам, в которых как бы конкретизируются переживания героев, их неуверенность, отчаяние и... вера.

Неожиданные отклонения от маршрута, частые остановки, вмешательство персонажей, оставшихся в замке или дежурящих на его башне, как бы отмеряют ход событий, которые читатель по своему желанию может рисовать себе либо на фоне настоящего средневекового сицилийского замка, либо на фоне театральных декораций. Замок, окрестный пейзаж, деревья, навес под деревом могут быть просто нарисованы на заднике или изготовлены из любого подходящего для декораций материала, поскольку их назначение - придать достоверность изменчивым ситуациям, в которых наши герои оказываются во время своего многотрудного паломничества. Цель этого драматического иллюзорного похода Иерусалим, но Иерусалим, рождающийся в процессе разговоров кавалера Никомеда и его слуги и кажущийся куда более реальным, чем окруженный каменными стенами, далекий и недостижимый Святой Город.

Часть первая

БАРОН НИКОМЕД ДИ КАЛАТРАВА СЧИТАЕТ, ЧТО ВОЕВАТЬ ИЗ-ЗА КАКОГО-ТО ГРОБА ЗАТЕЯ СЛИШКОМ МРАЧНАЯ, И ПОТОМУ ОТКАЗЫВАЕТСЯ УЧАСТВОВАТЬ В КРЕСТОВОМ ПОХОДЕ.

На величественном ложе под балдахином возлежит в темном халате с тремя подушками под головой барон Никомед ди Калатрава - крупный мужчина лет пятидесяти с большим носом и жиденькими седеющими волосами. Его глаза закрыты, но по тому, как он медленно отворачивается от солнечного луча, проникающего в просторную комнату через единственное окно и бьющего ему прямо в лицо, можно заключить, что он не спит.

Рядом с кроватью на неудобном стуле сидит домашний священник дон Бласко и монотонно бубнит над ухом не слушающего его барона:

- Брат французского короля Гучо де Вермандуа уже переправился через Отрантский пролив и в октябре будет у Константинополя. Герцог Готфрид Бульонский тоже уже в пути и к Рождеству подойдет к Босфору. Отбыли принц Тарантский, Бомон д'Альтавилла, граф Тулузский Раймон де Сен-Жиль вместе с папским легатом Адемаром, епископом де Ле Пюи. Уехали граф Робер Фландрский, герцог Робер Нормандский, граф Стефан де Блуа...

Никомед, не открывая глаз, зевает. Священник, перестав бубнить, вглядывается в лицо барона и с суровым видом изрекает:

- А вы все спите.

Никомед на мгновение приоткрывает один глаз и, сразу же закрыв ею, говорит:

- Я пытаюсь заснуть, да никак не получается.

- Вся христианская Европа так и бурлит.

Никомед открывает оба глаза и с улыбкой замечает:

- Бурление - первая стадия загнивания.

Бласко вскакивает со стула, подходит вплотную к кровати и раздраженно восклицает:

- Мы должны освободить Гроб Господень! Вот цель нашего Крестового похода.

- Ну и освобождайте. Но на меня можете не рассчитывать. Никому не удастся вытащить меня из постели ради такой малости.

Священник наклоняется к самому лицу Никомеда и произносит со злобной гримасой:

- Не богохульствуйте, барон ди Калатрава, скоро обстоятельства вынудят вас к этому. Кредиторы отнимут все ваши владения - и этот замок, и даже эту вашу кровать.

- Я ничуть не дорожу земными благами. На земле мы временные гости, Бласко, разве вам это неведомо? Может, вы об этом забыли?

Священник нервно мерит шагами комнату, бормоча молитву: - Jesu divine Magister noster, dissipa consilia impiorum, et omnium illorum qui in pusillanimitate spiritus fallacibus suis argutiis populum tuum irretire ac circumvenire soliuntur. Omnes nos discipulos tuos illumina gratiae tuae...

Затем, преклонив колена у изголовья кровати, продолжает: - ...ne forte corrumpamur astutia sapientum hujus saeculi, qui perniciosa sophismata sua ubique spargunt, ut et nos in errores suos pertrahant. Concede nos fidei lumen...

Вконец раздраженный этим непрерывным бормотанием, Никомед взрывается:

- Ну, знаете, Бласко... Могу я узнать, что вы там делаете?

- Молю Господа нашего, чтобы он помог мне тронуть вашу бесчувственную душу.

- Моя душа - не что иное, как комбинация атомов. Вот если бы вы почитали Демокрита...

- А о своей сестре вы подумали?

- Она сама о себе думает достаточно.

Бласко со вздохом поднимается с колен.

- У вашей сестры такое слабое здоровье.

- Моя сестра холит свои немочи. В святые метит!

С этими словами барон решительно отворачивается от священника. Но Бласко не сдается и, обойдя кровать, снова оказывается лицом к лицу с бароном.

- Вам известно, что Церковь не только in spiritualibus[*В сфере духа (лат.).] отпускает нам грехи наши, но и in temporalibus[*Во времени(лат.).] прощает долги крестоносцам, защищающим Христа с мечом в руках?

- Барон Никомед ди Калатрава не возьмет в руки меч и не прольет ни капли крови - ни своей, ни чужой - во имя кого бы то ни было и, уж конечно, не ради завоевания Гроба Господня. Ну что за чепуха: воевать из-за могилы... Какая мрачная перспектива.

- Долги прощаются даже тем, кто просто посетил Иерусалим и не участвовал в битвах.

Внезапно распахивается дверь, и в комнату, словно фурия, врывается женщина довольно крепкого телосложения, держа в руках веретено и кудель, сестра барона, Аделаида. Лицо ее пылает гневом.

- Какой позор пал на наши головы! Смотри! Смотри, что тебе люди принесли: веретено и кудель, как бабе! Вот она, печать бесчестья!

С этими словами Аделаида швыряет "дары" на постель, а Никомед спокойно берет их и с любопытством начинает разглядывать.

- Мне еще никогда не доводилось держать в руках веретена...

- И тебе не стыдно?

- Нет. Между прочим, я с большим уважением отношусь к женщинам, умеющим прясть. Если бы не они, во что бы мы одевались?

У сестры Аделаиды, похоже, начинается приступ удушья.

- Нет, такого позора я не переживу! - говорит она .с трудом. - Прощай, встретимся на небесах. Возможно...

Охваченная внезапным порывом безумия, Аделаида делает попытку выброситься из окна.

Священник едва успевает удержать ее, но она бьется у него в руках и кричит:

- Пустите меня! Пустите! Я хочу на небо...

Наблюдая за тем, как она извивается и машет руками, Никомед иронически улыбается:

- Почему бы вам не отпустить ее, Бласко? В конце концов, вниз, на булыжники, упадет лишь ее бренное тело. А душа... Как знать... Душа может действительно воспарить на небо, - говорит он и, закрывая глаза, добавляет:

- Animula vagula, blandula,

hospes comesque corporis... [*Душа невесомая, нежная лишь гостья и попутчица тела (лат.).]

НИКОМЕД И ЕГО СЛУГА РАМОНДО, НАВЬЮЧИВ МУЛА, ОТПРАВЛЯЮТСЯ ЗАВОЕВЫВАТЬ СЕБЕ РАЙ.

У ворот замка сорокалетний слуга Рамондо, грубоватый крепыш в плаще с крестом на груди, закрепляет ремнями кладь на спине мула.

Чуть поодаль священник и Аделаида, то и дело нетерпеливо заглядывая в арку ворот, ждут появления барона Никомеда.

Рамондо тихо приговаривает:

- Бедная скотина, жалко, что у тебя нет души. И какой тебе прок от этого Крестового похода? Ни славы, ни отпущения грехов... Мы идем в Иерусалим, чтобы потом попасть в рай, а мулу-то Иерусалим зачем?

Священник и Аделаида опять заглядывают в подворотню, из которой выходит Никомед ди Калатрава.

- Наконец-то! - восклицает Аделаида со вздохом облегчения.

На Никомеде богатый плащ крестоносца. Поравнявшись со слугой и мулом, он опускается на колени и молитвенно складывает руки.

Священник в сопровождении Аделаиды подходит к нему со словами благословения:

- Да спасет Господь твои душу и тело на пути к Святому Гробу. Да направит Господь твои стопы и дела на пути к Святому Гробу. Да хранит тебя Господь на море и на суше в пути к Святому Гробу. Да сподобит тебя Господь с честью носить на груди крест на пути к Святому Гробу. Да сделает тебя Господь воином во имя Pax Cristiana на пути к Святому Гробу. Да приимет Господь душу твою на небесах в случае твоей смерти на пути к Святому Гробу.

Рамондо, прилаживающий на спине мула хозяйские доспехи, услыхав слово "смерть", вздрагивает и машинально складывает пальцы "рожками" - от сглаза.

А священник заканчивает свое благословение:

- Да сподобит тебя Господь достичь Земли Обетованной. Вознесем хвалу Всевышнему. Благословляю вас во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

- Аминь, - повторяет за ним Никомед и, поднявшись с колен, оглядывается по сторонам. Над холмом разливается свет зачинающегося утра.

Бласко, знаком велев Рамондо приблизиться, торопливо, едва дав тому время опуститься на колени, благословляет и его:

- ...Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Аделаида обнимает Никомеда и, расцеловав его в обе щеки, протягивает ему флакон и ларчик:

- Прошу тебя, брат, наполни мне этот флакон водой из Иордана, а этот ларчик - святой палестинской землей.

Пораженный Никомед молча смотрит на сестру, не зная, как реагировать на такую просьбу, но все же опускает и флакон, и ларчик в свою дорожную сумку. Потом затягивает потуже пояс, на котором болтается короткий меч, и делает первый шаг. За ним следует слуга, ведя под уздцы мула.

Священник и Аделаида, стоя в воротах замка, глядят им вслед.

Вдруг священник восклицает: "Да сбудется воля Господня!"

Никомед, уже отошедший шагов на десять, вздрагивает и, обернувшись, смотрит на священника и на сестру.

Рамондо тоже оглядывается и громко повторяет за священником: "Да сбудется воля Господня!" После чего оба продолжают свой путь.

Священник и Аделаида уходят в замок. Старый слуга закрывает за ними тяжелые ворота.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПУТИ. УТОЧНЯЕТСЯ МАРШРУТ, ПРИДЕРЖИВАЯСЬ КОТОРОГО НАШИ ГЕРОИ ДОЛЖНЫ ДОСТИЧЬ ВООБРАЖАЕМОГО ИЕРУСАЛИМА.

Погода весенняя, теплая, небо ясное. Чудесный выдался денек.

В ярком утреннем свете мы видим Никомеда: он шагает твердо, но неспешно, как человек, которому предстоит дальняя дорога.

Слуга идет следом, тащит за повод мула.

Никомед, не оборачиваясь, спрашивает:

- А какова воля Господня?

Не понимая, чего от него хотят, слуга делает шаг вперед и пытается заглянуть хозяину в лицо, но встретиться с глазами Никомеда не может, так как тот упорно смотрит себе под ноги.

- Господня, спрашиваете? Не понимаю, хозяин.

- Ты сам крикнул: "Да сбудется воля Господня!" Вот я и спрашиваю:

какова его воля?

- Не знаю, господин. Бог на небе, а мы здесь, на земле...

- Значит, по-твоему, Бог далеко...

- Ну да.

- Бог далеко. Но как именно далеко?

Рамондо молча всматривается в лицо хозяина, словно подозревает, что тот подшучивает над ним. Но лицо Никомеда невозмутимо.

- Не знаю, господин.

Никомед идет вперед своим размеренным шагом, слуга поспешает следом.

- Выходит, ничего ты не знаешь.

- Мы же люди темные, господин.

- Молодец. Ты знаешь, что ничего не знаешь, а это уже некая определенность. Именно этой максимой Сократ посрамлял лжемудрецов.

Слуга безропотно слушает хозяина.

- А теперь немного помолчим.

- Хорошо, господин.

- Почему ты ответил "хорошо"?

Рамондо после некоторого раздумья не без лукавства отвечает:

- Потому что мы - люди темные, господин.

Никомед, не моргнув глазом, "проглатывает" ответ слуги.

Рамондо оглядывается по сторонам, смотрит на замок, который они все время обходят по кругу, потом, набравшись смелости, обращается к Никомеду:

- А куда мы все-таки идем, господин? Похоже, нам надо вон туда, где растет рожковое дерево, на восток... - он указывает рукой в сторону от дворца.

Никомед отвечает, не останавливаясь, и в голосе его слышится даже некоторая обида:

- Ты что, думаешь, я мог отправиться в путь. не зная дороги?

Слуга молча делает несколько шагов, потом, бросив взгляд на замок, опять спрашивает:

- А все-таки куда ж мы идем, господин?

- Тебе известно, где находится Иерусалим?

- В Святой Земле.

- Так вот, мы идем в Иерусалим, в Святую Землю.

- Но мы ходим вокруг замка, господин.

Никомед тяжело вздыхает и, остановившись, смотрит на слугу.

- Слушай меня внимательно. Иерусалим - это город или просто слово? Как по-твоему?

Рамондо, не раздумывая, отвечает:

- Город.

- "Иерусалим"... Слышишь? Он вышел у меня изо рта. Ты полагаешь, что у меня во рту может поместиться целый город?

Слуга с ошалелым видом смотрит на хозяина.

- Нет, наверно...

- Иерусалим, в который мы сейчас направляемся, - это слово. Да, это Иерусалим, но Иерусалим, так сказать, словесный.

- Не понимаю. То есть я понимаю, что, двигаясь вот так, мы не отходим от замка.

Никомед продолжает путь. Рамондо, немного постояв на месте, хватает мула под уздцы и торопится догнать хозяина. Но он не смирился:

- Ну нет, господин. Замок - вот он, вы тоже его видите. И мы ходим вокруг него!

- Если ты считаешь, что замок - вот он и существует только потому, что ты его видишь... Бедный Рамондо, все в этом мире так обманчиво, так призрачно... Единственное, в чем мы можем быть абсолютно уверены, так это в том, что цель нашего путешествия - Иерусалим.

Довольный своим ответом, барон улыбается.

Слугу эта история беспокоит все больше. Он догоняет Никомеда и, поравнявшись с ним, снова старается заглянуть ему в лицо, но тот спокойно продолжает идти вперед.

- Я - христианин, хозяин, - решительно заявляет Рамондо.

Никомед только вскидывает на него глаза.

- Вы что, издеваетесь надо мной, господин? - продолжает Рамондо.

Но Никомед не удостаивает его ответом и слегка прибавляет шаг. Слуга, чтобы не отстать, вынужден последовать его примеру.

- Я пошел с вами в Крестовый поход против неверных, я думал, мы и вправду идем в Иерусалим. Нельзя насмехаться над религией...

- Пусть это тебя не беспокоит. Наш маршрут одобрен доном Бласко, а он, в свою очередь, получил разрешение от епископа.

Поднявшееся солнце заливает все вокруг своим горячим светом.

- Что еще за маршрут, господин?

- Маршрут, который по длине равен пути в Иерусалим. - Никомед останавливается и смотрит на взошедшее солнце. - Подумай о солнце: кто знает, какой путь проделывает оно за ночь, пока мы его не видим, а на рассвете всегда оказывается там, где ему и надлежит быть. Так и мы. Доберемся туда, куда нам и предстоит добраться. Не знаю, понятно ли я изложил свою мысль.

Рамондо озадаченно таращится на него. Он вроде бы начинает о чем-то догадываться и в то же время не хочет верить собственным ушам.

- Да... То есть нет. - И добавляет, решительно мотнув головой: - Нет, нет и нет, господин! Не понимаю. - Потом, хитро посмотрев на Никомеда, говорит: Вообще-то я понимаю, что мы идем не в Иерусалим.

- Ты веришь Бласко? Ты веришь епископу?

- Да.

- А своему господину не веришь.

Рамондо молчит.

- Тогда попробую пояснить все более доступным для тебя языком. Тебе известно, что такое долги?

- К сожалению, да.

- Ну так вот, к сожалению, в данном случае слову соответствует действительность. А это значит, что если я не заплачу долги, у меня отнимут замок.

- Ой, нет!

Никомед улыбается.

- Возможно, тебе известно, что крестоносцам церковь прощает долги, а вернее - берет на себя задачу успокоить кредиторов.

- Выходит, все это просто обман! Чтобы не платить долги! Крестовый поход, защита христианской веры. Гроб Господень...

- Все заранее обговорено и рассчитано: длина пути, маршрут, количество кругов, все. Вон смотри, там виднеется навес. Видишь?

- Ну как же! Три года назад я построил его собственными руками.

- Когда мы поравняемся с этим навесом, это будет означать, что мы прошли две мили. Чтобы добраться до Иерусалима вместе с остальными крестоносцами, выступившими из Северной Европы, нам придется покрывать больше двадцати миль в день.

- И сколько же это получится кругов вокруг замка?

- Вокруг замка? Не понимаю тебя, Рамондо. Может, ты хотел спросить, за сколько дней мы доберемся до Иерусалима, если сможем проходить двадцать миль в день?

Рамондо тщетно пытается вникнуть в суть этого подлога, но, не выдержав повелительного взгляда хозяина, отвечает:

- Да.

- Если все будет хорошо, нам потребуется один год. Но путь долог, и на нем нас подстерегает множество опасностей.

Рамондо чешет в затылке и что-то прикидывает в уме. Он не на шутку встревожен. Потом, откашлявшись, пытается сформулировать свои сомнения:

- Господин, если нам нужно пройти весь этот путь ровно за столько дней, так, может, стоит действительно сходить в Иерусалим? Не в словесный... Ну, вы меня понимаете, а в настоящий город, куда сейчас идут все эти знатные воины и лучшие люди церкви...

- Нет, не стоит, Рамондо. за это я могу поручиться. В древние времена жажду насилия обуздывал страх перед богами, а сегодня все, что бы ни делалось во имя Бога и по воле знатных, как ты их называешь, воинов и лучших людей церкви, - сплошная тщета и обман, произвол и насилие. В общем, я избрал путь бездействия, неучастия, неприсоединения. Таков мой способ борьбы с невежеством и жестокостью нашего безумного мира. Я увиливаю, прячусь, исчезаю, говорю "нет". Теперь ты понял?

- Я понял, что вы-то можете сказать "нет", а как быть слуге? Слуга на то и слуга, чтобы слушаться, кланяться и всегда говорить "да".

Никомед укоризненно смотрит на Рамондо.

- А ты бунтуй! Кто тебе мешает?

Рамондо разражается хохотом.

- Еще чего, господин... Я ж не дурак... И знаю, если я взбунтуюсь. вы можете меня наказать, а потом я еще и в ад попаду. Нет, лучше уж подчинюсь. Пойду с вами в этот ваш словесный Иерусалим. Да что там пойду! Я готов даже бегом бежать, тогда мы окажемся там раньше. В Иерусалим!

Рамондо действительно припускает бегом в сторону навеса, а за ним своим неизменным походным шагом следует хозяин. Теперь уже мула ведет не слуга, а он сам.

Подойдя к дереву, служащему опорой для навеса, Никомед вытаскивает из ножен меч и прицельным ударом делает поперечную зарубку на стволе.

- Это наш календарь, наша память. Мы будем возвращаться сюда тысячи раз. Весной увидим, как на дереве распустятся почки, летом во время коротких привалов будем отдыхать в его тени, осенью станем наблюдать, как падают с него листья, а зимой, вот в этом месте, сможем разводить костерок, чтобы согреться.

- Это каменный дуб, господин.

- Ну и что?

- Каменный дуб не сбрасывает листьев осенью, он всегда зеленый.

Никомед бросает косой взгляд на слугу.

- Посмотрим, - говорит он и, не задерживаясь, идет дальше. За ним на небольшом расстоянии следуют Рамондо и мул. Слышно, как барон бормочет:

- Главное - никого не трогать, не кричать, не нападать.

СВЯЩЕННИК И АДЕЛАИДА НАДЕЮТСЯ, ЧТО ВСЕВЫШНИЙ ОБРАЗУМИТ НИКОMEДА.

Явно приободренные священник и сестра барона отходят от балюстрады замковой башни, но все же продолжают поглядывать вниз.

- Он начал второй круг, - говорит Аделаида, - теперь мы убедились, что его помыслы чисты, как это и подобает человеку столь благородного происхождения. А в остальном нам остается лишь уповать на милость Всевышнего... - И добавляет, обернувшись к Бласко: - Да спасет он наш дом.

- И еретическую душу барона. Я надеюсь, что его еще можно наставить на путь истинный. Путь долог, и за это время всякое может случиться.

- Помолимся же за него и за его святое дело.

- Да, помолимся за него.

- И за нас.

Оба возводят очи горе и в два голоса затягивают псалом:

- О Deus et lux,

Laus tua semper

pectora et ora

compleat, ut te

semper amemus

sanctus ubique.

lesus Christus

crucifixus

iam regnat per omnia.

Аллилуйя!

Набежавший неожиданно ветер поднимает клубы пыли над каменистой землей, поросшей колючим кустарником.

Никомед и Рамондо, щуря глаза, осторожно ступают по острым камням.

Барон, споткнувшись, едва не падает: хорошо еще, что слуга успевает подхватить его. Однако вместо слов благодарности он изрекает сентенцию:

- Один древний философ сказал, что самая серьезная болезнь души - тело.

- Это вы насчет пыли, господин?

- Конечно. Пыль не трогает душу. Она мешает только телу.

- Вы часто говорите мне о всяких философах. Сейчас мы с вами одни, никто нас не слышит. Могу я вас спросить, господин, кто они такие, эти самые философы?

Никомед улыбается.

- Все мыслящие люди - философы. Даже ты, когда думаешь.

Рамондо заливается смехом:

- Да я ж только ваш слуга...

Никомед останавливается и внимательно смотрит на Рамондо.

- Ты можешь облечь в слова какую-нибудь собственную мысль?

- Не понимаю, о чем вы, господин.

- Вот ты подумай сейчас о чем-нибудь, а потом расскажи своими словами.

- А о чем я должен подумать? - испуганно спрашивает Рамондо.

- О чем угодно. И вырази эту мысль в словах.

- Не получается, господин.

- Постарайся. Приказываю тебе! - Рамондо с озабоченным видом закрывает глаза, скребет в затылке, пинает камни. И, окончательно отчаявшись, заявляет:

- Если в голове ничего нет, какая уж тут мысль, господин...

- Потрясающая максима! Ты философ, Рамондо! Молодец! Из ничего ничего и не получишь, это - великая истина.

Рамондо, вне себя от радости, собравшись с духом, обращается к Никомеду:

- Можно спросить вас, господин, еще об одной вещи...

- Слушаю тебя, Рамондо.

- Вопрос в общем-то глупый, но, может, вы сумеете дать на него ответ.

Никомед жестом подбадривает его:

- Давай спрашивай.

- Я хотел бы знать, бывает на свете что-нибудь меньше, чем ничего.

У Никомеда от удивления даже челюсть отвисла. Вопрос явно поставил его в тупик, ответа на него он не знает.

- Чтобы ответить тебе, мне потребуется время. Нужно подумать.

Он уходит вперед, слуга поспешает за ним. Но, сделав несколько шагов, барон резко останавливается, лицо его светлеет.

- Меньше, чем ничего, говоришь?

- Да.

Нет, все-таки Никомед так и не нашел ответа, потому что он со вздохом качает головой и с задумчивым видом идет дальше.

Внезапно небо затягивают тучи. Никомед и Рамондо не обращают на это внимания, но тут ветер доносит до них заунывные звуки дудки.

Они оглядываются, но, никого не увидев, молча продолжают свой путь.

Через минуту дудка слышится снова. Никомед и Рамондо, обернувшись, видят шагах в двадцати нищего, который, прыгая по острым камням, машет рукой, чтобы они остановились.

У Рамондо на лице появляется гримаса отвращения.

- Пошли, господин. Это бродяга, нищий.

Никомед на ходу поправляет его:

- Это человек.

- Нет, господин, нищий.

- А нищий, по-твоему, не человек?

Рамондо не отвечает, подтверждая молчанием свое решительное нежелание причислять нищих к роду человеческому. Звук дудки у них за спиной становится все громче - монотонный, настойчивый, жалобный. Никомед глядит на слугу и укоряет его, кривя рот в иронической усмешке:

- Неужели я, неверующий, должен напоминать истому христианину, то все люди равны перед Богом?

Слуга еще раз оглядывается и сердито смотрит на догоняющего их бродягу.

- Ваш нищий сейчас не перед Богом, господин, а за нашей спиной. И мне это не нравится.

Рамондо подбирает с земли камень и швыряет его в незнакомца. Но промахивается.

Нищий в ответ жалобно кричит:

- Смилуйтесь, ради Бога! - Но не отстает, приближается еще больше, быстро и мелко крестясь. - Ради Бога! О благородный рыцарь, усмири своего жестокого слугу и прими меня в свою свиту. Я тоже пойду с вами в Иерусалим...

Еще один брошенный Рамондо камень попадает нищему в руку, и тот сразу начинает причитать:

- Ой, ой, сжальтесь! Пожалейте меня, Христом Богом молю!

- Пошел отсюда! - орет Рамондо.

Небо совсем почернело. Воздух сотрясают могучие раскаты грома. Никомед и Рамондо ускоряют шаг, чтобы побыстрее добраться до навеса. Бродяга неотступно следует за ними и продолжает хныкать:

- Ну возьмите меня с собой в Иерусалим! Я буду прислуживать вам, молиться вместе с вами и к еде вашей даже не прикоснусь...

Рамондо вдруг окончательно выходит из себя, выпускает из рук поводья и начинает осыпать бродягу пинками и тумаками.

Нищий почти не сопротивляется, он стойко переносит побои и продолжает упрашивать наших путников, не отставая от них ни на шаг:

- Благородные крестоносцы! Сделайте божеское дело, возьмите меня с собой в Иерусалим!

И опять Рамондо налетает на него с кулаками и валит на землю.

А в пыль уже падают первые крупные капли дождя. Рамондо бегом догоняет хозяина, который спешит укрыться от ливня, и, стараясь оправдаться, говорит:

- Не доверяю я этим бродягам, и все.

Никомед и Рамондо вместе с мулом прячутся под навес. Из-за сплошной пелены дождя, отделяющей их от бродяги, доносятся его отчаянные стенания:

- Пожалейте! Христом Богом молю! Я болен... А теперь еще и умру по вашей вине. Смилуйтесь же!

После чего, решительным прыжком преодолев плотную завесу воды, тоже оказывается в укрытии.

Но Рамондо по-прежнему непреклонен: он вышвыривает нищего наружу и смеется, глядя, как тот барахтается на земле.

Бродяга хнычет под дождем и, встав на колени, ползет к Никомеду.

- Господин, я буду верно охранять вас и ваши владения, защищать от каждого, кто осмелится поднять на вас руку! Я буду всегда учтив с вами, с вашей женой, с вашей дочерью...

Никомед с улыбкой поворачивается к Рамондо:

- Впервые нашелся человек, сам пожелавший стать моим вассалом. Несчастный, однако, ошибается, ибо нет у меня ни жены, ни дочери.

Но неумолимый Рамондо снова дает нищему пинка.

- Он хочет подольститься к вам, господин.

- А я и впрямь польщен, - говорит Никомед и дружеским жестом приглашает бродягу:

- Иди сюда.

Один прыжок - и бродяга оказывается рядом с ним под навесом. Он вымок с головы до ног, и вода ручейками стекает с его волос, ушей. носа.

- Благодарю вас, господин! Мой благородный, добрый и знатный господин!

Нищий бросает на землю свою суму, отжимает промокшую насквозь одежду, а глаза его при этом хитро поблескивают.

- Так вы, значит, крестоносцы...

У Рамондо уже готов ответ:

- Каждый догадается по нашей одежде!

Взгляд бродяги становится еще хитрее.

- Вижу, вижу... - говорит он, дружелюбно подмигивая Рамондо и давая понять, что совершенно не держит на него зла за побои.

Никомед между тем вытаскивает из притороченных на спине мула сумок куль с сухарями и вяленым мясом и обращается к нищему:

- По нашей одежде видно, что мы крестоносцы, но ты почему-то этому не веришь, хотя и намереваешься идти с нами в Иерусалим. Пожалуй, у Рамондо есть основания не доверять тебе.

Рамондо уже готов снова накинуться на непрошеного гостя:

- Господин, позвольте мне вышвырнуть этого типа под дождь, в грязь. Ему не место рядом с таким благородным рыцарем, как вы. - И, ухмыльнувшись, добавляет: - Видите, хозяин, я, когда захочу, тоже умею подольститься...

Никомед взмахом руки велит слуге оставить нищего в покое, потом дает обоим по небольшой сухой лепешке. И себе берет такую же. Затем отрезает каждому по тоненькому ломтику мяса. Но Рамондо это не нравится.

- Вы слишком к нему добры, господин, - говорит он возмущенно. - Этот тип ничего еще не заслужил.

Никомед садится на ворох соломы, и все трое принимаются за еду. Чуть погодя Никомед спрашивает как бы между прочим:

- Вам доводилось когда-нибудь слышать о иерусалимских собаках?

Рамондо отрицательно мотает головой, а бродяга с плутовским видом спрашивает:

- Может, иерусалимские собаки - это неверные?

Никомед начинает говорить, не обращаясь ни к бродяге, ни к Рамондо:

- Рассказывают, что в лунные ночи иерусалимские собаки лают и воют, как бешеные волки. Толкуют этот факт по-разному: мусульмане по-своему, христиане-пилигримы по-своему... И доводы одних никогда не совпадают с доводами других, хотя все верят, что это - знак, свидетельствующий о присутствии именно их Бога. Хотелось бы знать, что думает о собаках Иерусалима тот, кто в Бога не верит.

Рамондо на мгновение перестает жевать и разводит руками, как человек, не знающий, что и ответить. А нищий с хитренькой улыбочкой пытается объяснить все по-своему:

- А если собаки эти просто голодные? Я знаю, что такое голод, и клянусь, что когда человек голоден, он готов выть по-собачьи.

Никомед растягивается во весь рост на соломе и, зевнув, говорит:

- Я устал. Сосну немного. Может, мне удастся найти ответ на этот вопрос во сне.

Глубоко вздохнув, он поворачивается спиной к Рамондо и нищему, закрывает глаза и сразу же проваливается в глубокий сон.

Бродяга подсаживается поближе к Рамондо и, кивнув на заснувшего барона, крутит пальцем у виска, желая показать, что тот не в своем уме.

- По-моему, вы сами - иерусалимские собаки, - говорит он, приглушенно хихикая. - Кого вы хотите обмануть? Напялили на себя плащи крестоносцев и топчетесь вокруг замка.

Рамондо хватает нищего за руку.

- Молчи! Тебе этого не понять!

- Отпусти, мне же больно!

Рамондо разжимает пальцы, и бродяга трет свою кисть.

- Ты и сам, должно быть, сумасшедший, раз согласился сопровождать сумасшедшего хозяина.

- Молчи!

- Ладно. Ничего больше не скажу. Даже не предложу одно интересное дело. Слишком ты глуп для этого.

Дождь понемногу стихает, крупные капли все реже скатываются с края навеса.

Никомед громко храпит.

Бродяга присел в уголке и копается в своей суме.

Рамондо, устроившись в противоположном углу, не спускает с него глаз.

Наконец дождь совсем перестает. Откуда-то издалека до них доносится собачий лай.

- Иерусалимские собаки... - с откровенной насмешкой говорит нищий. И опять, кивая на спящего Никомеда, "со значением" крутит пальцем у виска.

Рамондо встает, потягивается, чтобы размять затекшие члены, и как бы невзначай садится поближе к бродяге, который, подмигнув ему. прикрывает рот рукой: молчу, мол.

Рамондо заговаривает сам:

- На какое такое предложение ты тут намекал?..

- А, предложение... - смерив Рамондо насмешливым взглядом, бродяга продолжает: - Поскольку ты мне приглянулся, хотел пригласить тебя в компанию. Нищенство - выгодная штука.

Рамондо запускает руку в тряпье, которое бродяга вытащил из сумы, и. пренебрежительно морщась, разбрасывает его вокруг.

Бродяга вскипает:

- Нечего судить о людях по одежке! Может, прикажешь нищему одеваться в пурпур? Ничего, годика через два я прекращу это занятие и куплю себе землю... А вдвоем работать легче...

Рамондо с интересом смотрит на ухмыляющегося бродягу.

- Это как же? Я должен уйти с тобой и бросить своего хозяина?

- За один год сможешь заработать больше, чем у него за всю жизнь. Ну и поразвлечься, конечно... На свете столько женщин... Есть женщины, которые и на шаг к себе не подпустят знакомого или соседа, зато охотно отдаются бродяге, потому что никогда больше с ним не встретятся... А главное, ни от кого тебе не надо зависеть, сам станешь решать, куда тебе идти и что делать... - Глянув на мула и подмигнув, он добавляет: - И его прихватим...

- Это мул моего хозяина.

Бродяга бросает взгляд на спящего Никомеда и проводит большим пальцем по шее, показывая, что хозяина можно зарезать.

Рамондо вздрагивает, но воли чувствам не дает, лишь замечает:

- Это не для меня.

- Не беспокойся, о нем я позабочусь сам.

С этими словами бродяга вытаскивает здоровенный нож и подходит к безмятежно спящему на соломе Никомеду.

Рамондо, дождавшись, когда рука с ножом нависнет над горлом хозяина, набрасывается сзади на бродягу и, обхватив его шею, начинает душить. Ой!.. Ой!.. - орет полузадохшийся бродяга. - Отпусти же!..

Сразу проснувшийся Никомед видит бродягу с ножом в руке и Рамондо, намеревающегося придушить мерзавца.

Ситуация достаточно ясна. Никомед делает слуге знак ослабить хватку.

Бродяга, лицо которого уже начало синеть, выпускает из руки нож, а Рамондо тут же его подбирает и засовывает себе за пояс.

Освободившись, наконец, от смертельных тисков, бродяга падает на колени перед бароном:

- Я червь! Смилуйтесь, господин, над ничтожным червем! О милосердии вас молю, о милосердии!

Он сам колотит себя по руке, осмелившейся поднять нож, плюет на нее, в общем, разыгрывает целую сцену глубокого раскаяния.

- Я предатель, трус, подлец... Сжальтесь, сжальтесь над ничтожным грешником... Накажите меня по справедливости, мой господин, но все же простите...

Рамондо хватается за меч и взглядом просит у хозяина разрешения положить этому конец. Бродяга же все продолжает ныть:

- Да падет ваш гнев на меня, гнусного червя, мой благородный господин...

Рамондо уже заносит над ним свой карающий меч, а Никомед поощряет его едва заметным движением глаз. И тут град ударов плашмя обрушивается на спину бродяги, который, вырываясь от Рамондо, кричит:

- Ай! Ай! На помощь!

Бродяга извивается у него в руках и все норовит дотянуться до своей сумы, оставшейся под навесом, а схватив ее, пускается наутек.

Но Рамондо этого мало. Он бежит за нищим, настигает его, лупит по спине, а потом еще долго швыряет вдогонку ему камни.

Наконец, совершенно обессиленный, но с сознанием исполненного долга Рамондо возвращается под навес, к хозяину. И тут вдруг неожиданно начинает плакать.

Никомед в полной растерянности спрашивает его:

- Что с тобой, Рамондо? Ты раскаиваешься в содеянном?

Рамондо сердито кивает:

- Ну да, господин. Мы не должны были позволить ему убежать. Теперь этот мерзавец попросит убежища в замке... Станет есть ваш хлеб... Греться у вашего очага...

Никомед снисходительно улыбается.

- Ты все думаешь о замке. Ну и упрям же ты, Рамондо. - С этими словами он поднимается со своего, импровизированного ложа. - Иди-ка сюда.

Вместе со слугой Никомед подходит к стволу дерева, служащего опорой для навеса, вынимает из ножен меч и делает очередную зарубку.

- Нужно привести в порядок наш календарь. На стволе виднеются сотни зарубок - и горизонтальных, и вертикальных. Указывая на них широким жестом, Никомед говорит:

- Видишь, сколько времени мы уже в пути. Сколько миль проделали. Вот этими зарубками отмечены мили, а этими - дни... - Концом меча он делает на коре дерева круговую зарубку. - А вот этот кружок означает месяц. Ах, Рамондо, Рамондо... Мы уже целый месяц в пути, а ты все еще думаешь о каком-то замке.

Рамондо бросает полный тоски взгляд на возвышающийся неподалеку замок, потом смотрит на хозяина.

- А вы сами, господин, о чем думаете?

Никомед величественным, вполне достойным рыцаря жестом убирает меч в ножны.

- Я? Я думаю о Таранто, о судне, которое доставит нас в Дураццо. Там-то и начнется наше настоящее путешествие. Покинув родные берега, мы выйдем в открытое море. - Он укоризненно качает головой. - А ты, дорогой Рамондо, все еще толкуешь мне о замке.

ПЯТИДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ. ВЗОБРАВШИСЬ НА ДЕРЕВО, РАМОНДО ВИДИТ КИШАЩУЮ СУДАМИ ГАВАНЬ ТАРАНТО.

Солнце клонится к закату. На небе ни облачка.

Никомед стоит под огромным раскидистым деревом, рядом со спокойно пощипывающим травку мулом, и, запрокинув голову, смотрит вверх, туда, где Рамондо сидит в развилке двух сучьев и созерцает заход солнца.

- Ну... Что ты там видишь?

- Ничего не вижу, господин. То есть вижу солнце.

- Как это - ничего? Вчера ты уверял, что кругом туман... Сегодня, сам говоришь, солнце... Попробуй подняться повыше.

Рамондо с большой неохотой карабкается вверх и устраивается на другом суку.

- А теперь смотри хорошенько и говори, что видишь, - не отстает Никомед.

Рамондо, приставив ладонь козырьком ко лбу, вглядывается вдаль.

А вдали стоит замок.

- Ну, что ты там видишь, Рамондо?

- Если я вам скажу, господин, вы рассердитесь. Так что мне лучше помолчать.

Никомед вздыхает.

- Все ясно. Тоска по родному дому мешает тебе видеть новые земли, по которым мы двигаемся к Иерусалиму. Но так мы никогда не доберемся до места, Рамондо. Это просто болезнь какая-то. Ну-ка, полезай еще выше.

Рамондо с. явным трудом выполняет приказ хозяина и снова прикладывает ладонь козырьком ко лбу.

- Теперь-то ты обязательно должен что-нибудь увидеть. Ну?

- Вижу... Вижу.

- Давай я тебе помогу. Сейчас ты должен видеть море. Видишь его?

Перед взором Рамондо расстилается море колеблющихся под легким ветерком колосьев.

- Ну же, Рамондо! Море, да?

- В общем... что-то...

- Так, молодец. Если ты видишь море, то ты не можешь не видеть гавани Таранто...

Рамондо боится спорить с хозяином, но и брать на себя слишком большую ответственность ему тоже не хочется.

- И правда...

- Гляди получше, напряги воображение, ну, давай. Опиши мне гавань Таранто и все эти корабли. Итак...

Потея от натуги и бормоча что-то нечленораздельное, Рамондо решается наконец принять условия игры, навязываемой ему Никомедом.

- Я вижу гавань и в ней много кораблей.

Никомед недовольно морщится.

- И это, по-твоему, описание? Скажи хотя бы, сколько там этих самых кораблей?..

Рамондо, загибая пальцы, делает вид, будто считает.

- Я умею считать только до десяти, а кораблей-то больше.

- И какие они"

- Ну, какие... Одни большие, другие поменьше...

Никомед качает головой, но вынужден довольствоваться этим ответом.

- Ладно, слезай, нам надо успеть добраться до порта и погрузиться на корабль до наступления темноты.

Рамондо начинает спускаться, а Никомед, пряча улыбку, замечает:

- Запомни хорошенько, Рамондо: язык - это главное. Сначала - слово, а потом все остальное, если оно, конечно, есть.

НИКОМЕД УЧИТ РАМОНДО ПУТЕШЕСТВОВАТЬ НА СЛОВАХ, А РАМОНДО СТРАДАЕТ ОТ МОРСКОЙ БОЛЕЗНИ.

Ночь. Навес залит лунным светом. Мул привязан к дереву.

Никомед и Рамондо сидят на ворохе соломы. Голова и плечи Никомеда слегка покачиваются, словно .он действительно находится в открытом море.

- На корабле человек отдыхает, потому что корабль плывет, а человек сидит.

- И на телеге так, господин.

- Наша телега - ноги: крестоносцы не пользуются телегами. А ноги устают. Корабль же никогда не устает, он может плыть дни и ночи без устали, - говорит он, вздохнув, и продолжает покачиваться. - Мне хотелось бы быть кораблем, Рамондо.

- Нет, я хочу быть телегой: мне на земле лучше, чем на воде.

Теперь и Рамондо, поддавшись самовнушению, покачивается вместе с хозяином.

- Если ты не страдаешь морской болезнью, - продолжает Никомед, закрывая глаза, - можешь крепко спать, убаюканный волнами. А если у тебя морская болезнь, тогда попробуй зажмуриться и выдвинуть подбородок вперед...

Словно загипнотизированный словами Никомеда, Рамондо, смежив веки, выставляет подбородок. Потом несколько раз с трудом сглатывает слюну.

- Я еще никогда в жизни не плавал на корабле, господин...

- Тогда тебя обязательно должно укачать. Чувствуешь, какая болтанка? Торс Никомеда словно по воле волн начинает покачиваться сильнее. - Ветер, наверно, поднялся.

Рамондо тоже сильнее мотает головой, всерьез включившись в игру, навязанную ему хозяином. Внезапно он зажимает рот рукой и вскакивает.

- Мне плохо, господин... Мой желудок...

Не окончив фразы, Рамондо выбегает из-под навеса. Никомед со вздохом констатирует:

- Это вполне естественно для человека, не привыкшего к морю. Через пару минут Рамондо возвращается.

- Мне не нравится море, господин, - говорит он с напряженной улыбкой, совсем не нравится.

Никомед растягивается на соломе.

- Теперь нужно отдохнуть. Не поспать ли нам?

Рамондо тоже ложится. Голова Никомеда все еще слегка подрагивает.

- Путешествовать по морю всегда лучше во сне: времени не теряешь. Завтра утром мы прибудем в Дураццо.

Рамондо ухмыляется и бормочет:

- Еще одно слово. Теперь я знаю, хозяин, что никакой это не город...

Когда Рамондо закрывает глаза, рядом уже раздаются звуки, похожие на вздохи кузнечных мехов. Это храпит Никомед.

СОТЫЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ. РАМОНДО РЕШАЕТ ВЕРНУТЬСЯ В ЗАМОК

Никомед шагает по каменистой земле, шагает медленно, но твердо, старательно придерживаясь утрамбованной за все это время тропки, а вернее, уже довольно широкой дорожки, вьющейся среди пожухлой травы и сухих колючих кустов.

Рамондо же, судя по его виду, совсем скис - и от физической усталости, и от глубокой депрессии. Он то и дело спотыкается о камни, трет глаза кулаками, словно у него ослабело зрение; время от времени его пошатывает, и он взмахивает руками, пытаясь восстановить равновесие. Мул, предоставленный самому себе, бредет за путниками.

Вдруг Рамондо ни с того ни с сего усаживается на большой камень и хватается за голову.

- Все, господин. Больше не могу. Мне плохо.

Никомед трясет его за плечо и заставляет встать.

- Если крестоносец жалуется, то делает это стоя, а не сидя!

Рамондо разражается истерическим смехом:

- Крестоносец! Да что вы такое говорите, господин! Мы уже три месяца крутимся возле замка, тысячу кругов сделали, а зачем? Нет, я больше не могу, господин. Не могу, и все. И еще я боюсь, что Бог меня за это накажет. Бог не может простить такой насмешки, он накажет нас, как наказывает всех богохульников.

Никомед берет Рамондо за руку и тянет за собой.

- Ты просто устал... За короткий срок мы пересекли солнечные равнины Битинии и теперь поднимаемся на холмы Никеи.

Рамондо недоуменно оглядывается по сторонам.

- Это святотатство, и Бог нас накажет. Никакой Битинии здесь нет, и холмов Никеи тоже... - Воздев очи к небу, он кричит, и в его голосе мы слышим отчаяние: - Господь Бог видит нас... Он все видит!

Никомед. наморщив лоб, задумывается, словно его посетила новая идея. Он внимательно смотрит на слугу.

. - Помнишь, ты как-то спросил, бывает ли на свете что-нибудь меньшее, чем ничего? Так вот, теперь я могу ответить тебе. Это нечто, меньшее, чем ничего, и есть Бог. Ибо Бог - это ничего в абсолюте, пустота. А внутри этой пустоты находимся мы, то есть ничто... Мы - ничто внутри того, что еще меньше, чем ничто, то есть внутри Бога.

Рамондо ошарашенно смотрит на хозяина, потом внезапно срывается с места и с разбега бодает дерево. На рассеченном лбу выступает кровь, но Рамондо вновь и вновь бьется головой о ствол, словно он и впрямь лишился рассудка, и при этом твердит:

- Хочу умереть! Хочу умереть!

Никомед подбегает к слуге и оттаскивает его от дерева.

Рамондо с окровавленным лбом опускается на колени перед хозяином и, молитвенно сложив руки, просит:

- Позвольте мне умереть, господин! Хотя бы умереть позвольте!.. Дайте мне умереть...

Никомед, приподняв плащ, отрывает полоску ткани от своей рубашки и перевязывает ею кровоточащую рану на лбу Рамондо.

- Ну что, теперь ты успокоился?

- Не знаю, хозяин. В голове у меня все перепуталось.

- Ты потерял много крови, а я крови ужасно боюсь.

- Извините, господин.

- И войны боюсь.

- Но Крестовый поход - это же священная война. Война, угодная Богу.

- Папе римскому она угодна, вот кому. Папе, который ничто в ничем и еще менее, чем в ничем...

Рамондо растерянно и удивленно глядит на хозяина.

- У меня кружится голова. И тошнит.

- Ты устал, Рамондо, тебе нужно отдохнуть. - Никомед участливо поправляет повязку на голове слуги. - Успокойся, Рамондо, ведь мы уже у стен Никеи. Там как раз и отдохнем.

Рамондо замер в неподвижности, словно в припадке абулии, а Никомед вдохновенно продолжает:

- Никея - столица Вифинии - великолепный город в византийском стиле. Это город, где Собор принял учение о Святой Троице. Каждый христианин должен верить, что Святая Троица - это Бог-отец, Бог-сын и Бог - Дух Святой, хотя их никто и не видит. А вот то, что видно даже без всякой веры, так это озеро, которое плещется у самых городских стен.

Рамондо делает несколько неуверенных шагов и рукой указывает путь, который может привести их по прямой к виднеющемуся в отдалении навесу, тогда как протоптанная ими среди камней и кустов дорожка загибается полукругом и значительно длиннее.

- Мы можем срезать угол и прийти на место раньше.

Никомед, укоризненно глянув на него, поясняет:

- Нет, Рамондо, когда я согласился нести этот крест на груди, я взял на себя определенные обязательства. И намерен их соблюсти. - Он сворачивает на длинную дорожку и, оглянувшись, проверяет, следует ли за ним Рамондо с мулом. - Никаких углов нам срезать нельзя. До Иерусалима остается еще много миль. Все рассчитано...

Удрученный слуга качает головой и плетется за хозяином, недовольно ворча:

- А я уверен, что крестоносцы углы срезают, и ничего плохого в этом нет.

Добравшись до навеса, Рамондо падает, совершенно обессиленный.

Никомед подходит к роднику, тоненькой струйкой бьющему из-под камней, смачивает в воде кусок тряпки, затем, подойдя к Рамондо, снимает с его лба повязку и промывает рану.

- Теперь тебе лучше?

- Вы слишком добры ко мне, господин. Но все-таки простите меня: дальше идти я не могу. Позвольте мне вернуться домой... Не заставляйте меня делать то, во что я не верю...

Никомед, промыв рану Рамондо, молча накладывает ему новую повязку.

- Вы не отвечаете мне, господин?

- Я принимаю к сведению твои слова. Ты отказываешься делить со мной трудности этого похода.

- Господин, мне хотелось бы... Но это сильнее меня. Вам-то хорошо. У вас есть слова, которые выводят у вас изо рта и сразу превращаются в города. И море у вас изо рта выходит, и корабли... А у меня изо рта только стоны вылетают...

Он подносит руку к губам так, словно его опять вот-вот вырвет, но сдерживает позыв и с жалобной улыбкой добавляет:

- Сами видите.

Никомед встает и, сделав несколько шагов, говорит, не поворачивая головы к Рамондо, все еще сидящему на земле:

- Вся беда в том, что тебе неведома метафора, а наше метафорическое путешествие вызывает у тебя головокружение...

- Меня аж рвет от него, господин.

Рамондо из вежливости поднимается: не может же он сидеть, когда хозяин стоит.

- Конечно, метафора на некоторых людей воздействует странно: вызывает головокружение, рвоту... Наверное, мне следовало объяснить тебе, что главной цели можно добиться и вспомогательными средствами, но никак нельзя стремиться к достижению второстепенных целей с помощью главных средств.

Пока Никомед развивает эту мысль, Рамондо подходит к мулу и снимает с него свою поклажу.

- В общем, как я понимаю, - продолжает Никомед, - тебе хотелось бы совершить настоящий Крестовый поход, участвовать в сражениях и даже убивать людей, чтобы овладеть земным Иерусалимом, а он вторичен по отношению к Иерусалиму небесному, которого можно достичь, идя ложным и, по-твоему, бесполезным путем. Я же выбрал именно этот последний, ибо он менее вреден и опасен и для нас, и для нашего ближнего...

Рамондо, уже окончивший возню со своей кладью, оборачивается к Никомеду и тупо смотрит на него.

- Ладно, хозяин, так я пошел...

Никомед обнажает меч, и слуга испуганно отступает назад.

- Будь по-твоему. Но знай: чтобы вернуться домой, тебе придется проделать в обратном направлении весь путь, который мы уже прошли. - С этими словами он ко множеству зарубок на стволе дерева прибавляет еще одну. - Ты понимаешь, что это значит?

Рамондо совершенно сбит с толку. Он растерянно глядит на хозяина и указывает рукой на замок.

- Так ведь вот же он...

- Увы, таков уговор с отцами церкви. Я по-прежнему продолжу свой поход в Иерусалим, а ты пойдешь в противоположную сторону. Подойдя к дереву, барон что-то быстро подсчитывает.

- Сегодня мы завершаем сотый день пути. Выходит, тебе предстоит сделать ровно тысячу кругов, прежде чем ты вернешься в исходную точку, или, как ты говоришь, домой.

Рамондо несколько мгновений колеблется, потом, смирившись с неизбежным, согласно кивает:

- Ладно. Пройду эту тысячу кругов.

- А я позабочусь о том, чтобы свой обратный путь ты проделал как положено.

- Мула я оставляю вам.

- А припасы поделим.

Никомед подходит к мулу и, сняв с него два мешочка с продовольствием, отдает их Рамондо, тот вскидывает поклажу на плечо.

- Так я сразу и пойду. Вы уж не сердитесь...

- Ладно, иди.

Сделав несколько шагов, Рамондо оглядывается и со словами: "Так что прошу прощения, господин" удаляется по тропинке в противоположную сторону. Никомед, беря мула под уздцы, трогается в путь.

БЛАСКО И АДЕЛАИДА НЕ МОГУТ ПОНЯТЬ, ПОЧЕМУ СЛУГА ИДЕТ В ОДНОМ НАПРАВЛЕНИИ, А ХОЗЯИН - В ДРУГОМ.

Священник и Аделаида стоят в противоположных углах башни и тревожно вглядываются в простирающуюся перед ними равнину, где Никомед и Рамондо описывают круги вокруг замка, но почему-то в разных направлениях. Отойдя от балюстрады, наши наблюдатели сходятся посередине площадки и обмениваются недоуменными взглядами.

- Не понимаю, что происходит, - говорит священник задумчиво. - Факт совершенно необъяснимый...

- Не могу даже мысли допустить, что это бунт. Бунт преданнейшего слуги, который родился и вырос здесь, в замке...

- И все-таки именно слуга изменил направление...

- Может, они хотят, чтобы мы сбились со счета?..

- Но с какой целью?

Священник, постояв некоторое время в раздумье, складывает руки для молитвы: - Adorabo ad templum sanctum tuum, et confitebor Nomini tuo...

Почувствовав внезапное недомогание, Аделаида хватается за голову и со словами: "О Боже, как все кружится..." - падает без чувств в объятия священника.

РАМОНДО ПРОСИТ У ХОЗЯИНА ПРОЩЕНИЯ И РЕШАЕТ ПРОДОЛЖИТЬ ПОХОД ВМЕСТЕ С НИМ.

Рамондо, пыхтя и отдуваясь, добирается до навеса. Он чувствует себя совершенно разбитым и без сил валится на кучу соломы.

С противоположной стороны к навесу приближается Никомед, ведущий в поводу мула. Он идет спокойно, ровным шагом, как человек, отработавший правильный ритм.

Подойдя к навесу, Никомед привязывает мула к дереву, делает мечом очередную зарубку на стволе, потом садится на камень и вытаскивает из сумки походную флягу с водой и кусок копченого мяса.

Рамондо подсаживается поближе к нему.

- Я прошу у вас прощения, господин, тысячу раз прошу.

Никомед отрезает от куска тоненький ломтик и начинает медленно жевать.

- По закону мне не следовало бы тебе отвечать, потому что ты прошел две мили назад, а я ушел на две мили вперед. Таким образом, нас разделяют добрых четыре мили, - говорит он. - Даже если бы ты орал что есть мочи, вряд ли я смог бы тебя услышать. И все же попробуй...

Барон продолжает спокойно есть, искоса поглядывая на слугу.

Рамондо, догадавшись, чего от него ждут, и сидя рядом с хозяином, принимается орать:

- Я раскаялся в своем поступке, господин. Я понял, что одному идти куда труднее, чем вдвоем. Если вы меня простите, я снова буду вас сопровождать.

Никомед отхлебывает воды из фляги и, не глядя на слугу, отвечает:

- Прежде чем я смогу дать ответ, тебе придется пройти четыре мили.

- Два круга...

- Я подожду тебя здесь, у стен Никеи, на берегу озера.

Рамондо опускается на колени и обнимает ноги сидящею перед ним Никомеда.

- Иди, не теряй попусту время.

Рамондо вскакивает и быстрым шагом направляется в сторону "словесного" Иерусалима.

Никомед провожает его взглядом до тех пор, пока он не исчезает в какой-то ложбине.

Часть вторая

ДВУХСОТПЯТИДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ: НИКОМЕД, РАЗГЛЯДЫВАЮЩИЙ ОПАВШИЙ ЛИСТ, ЗАСТЫВАЕТ В НЕПОДВИЖНОСТИ.

Холодный и ветреный ноябрьский день, но Никомеда, судя по всему, дурная погода мало беспокоит. Он сидит неподвижно на большом валуне под высоким деревом и, держа в руке опавший лист, не сводит с него глаз.

Слуга явно обеспокоен: он приглядывается к хозяину, ходит вокруг него, садится, всем своим видом показывая, что готов ждать сколько угодно, потом вскакивает, топает ногами, чтобы согреться, прохаживается взад-вперед, но при этом не перестает следить за хозяином.

Наконец, решившись, он легонько трогает Никомеда за плечо. Никакой реакции. Хозяин не двигается и не отрывает взгляда от листка.

- Господин, вы с самого рассвета сидите тут с этим листком. Не знаю, что с вами случилось, мой господин, просто ума не приложу... Обыкновенный листок...

Никомед не отвечает и не двигается.

Солнце уже клонится к закату, а барон все так же неподвижен. Сидит, не шевелясь, на валуне и созерцает листок. Встревоженный Рамондо подносит ему кусок хлеба и ломтик вяленого мяса.

- Вы хоть поешьте немного, раз уж совсем не хотите двигаться. На таком-то холоде. Вы чувствуете, какой холодина? А ветер?

Никомед и не думает отвечать. Он словно прирос к валуну.

Рамондо снова сует ему хлеб с мясом, но, поняв тщетность своих усилий,

садится и принимается есть в одиночку.

- Я знаю, - говорит он. - Это все из-за ваших философов... Оставили бы вы их в покое, господин, они все уже мертвые, а вам еще жить и жить. Как же мы теперь доберемся до Иерусалима?

Но даже упоминание о Иерусалиме не выводит Никомеда из состояния ступора.

БЛАСКО И АДЕЛАИДА В ОТЧАЯНИИ ОТ СТРАННОГО ПОВЕДЕНИЯ НИКОМЕДА И СНОВА ВЗЫВАЮТ К ГОСПОДУ, МОЛЯ ЕГО О ПОМОЩИ.

С верхней террасы башни Бласко тревожно вглядывается в равнину.

- Уже три дня, как он не двигается. Совсем как какой-нибудь столпник. Может, это у него болезнь такая? Не знаешь что и думать.

Рядом с лицом Бласко появляется напряженное лицо Аделаиды.

- Мне известна лишь одна болезнь, делающая человека совсем неподвижным. Смерть.

- Хоть бы Рамондо удалось его расшевелить, заставить подняться...

Аделаида поворачивается к священнику и смотрит на него фанатично горящими глазами.

- Только бы бес не овладел его душой!.. - восклицает она, хватая священника за рукав. - Мне страшно, Бласко!..

Бласко после нескольких мгновений сосредоточенного молчания начинает читать молитву:

- Ostende nobis Domine

misericordiam tuam. Et

salutare tuum da nobis.

Аллилуйя...

НА НИКОМЕДА ДИ КАЛАТРАВУ НИСХОДИТ БЛАГОДАТЬ ГОСПОДНЯ, И ОН СНОВА ПУСКАЕТСЯ В ПУТЬ. ТЕПЕРЬ УЖЕ - В СТОРОНУ НАСТОЯЩЕГО ИЕРУСАЛИМА.

Никомед, погруженный в созерцание листка, все еще неподвижно сидит на камне. Рядом с ним стоит священник, а чуть в сторонке - Рамондо, с надеждой глядящий на дона Бласко: вдруг он сумеет сделать то, что не удалось ему, и выведет хозяина из этой непонятной неподвижности.

- ...Кроме того, я весьма озабочен состоянием вашей сестры. Сегодня ночью ее била лихорадка, она бредила. Вы даже представить себе не можете, с каким душевным восторгом и гордостью она следила за вашим походом.

С этими словами Бласко весь подается вперед, чтобы проследить за выражением лица Никомеда, но оно по-прежнему неподвижно и непроницаемо.

- Уж не хотите ли вы этим своим неразумным поведением дать понять, что вздумали отрешиться от миссии крестоносца...

Никомед слегка опускает голову, словно погружаясь в молитву, но не отвечает.

Бласко склоняется над бароном и угрожающе шепчет ему на ухо:

- Господь видит вас! Всевышний за вами наблюдает!

Убедившись, что никакими уговорами туг не поможешь, Бласко делает знак Рамондо, и они отходят на несколько шагов, чтобы Никомед не мог их слышать.

- Что он сказал тебе перед тем... ну. прежде чем погрузиться в молчание?

- Перед тем? Перед тем он говорил о реке, на которой стоит город... Говорил, что мы уже прибыли в Антиохию... Про реку говорил...

- Оронт.

- Да, про реку Оронт. И еще говорил: вот городские стены, а вот триста шестьдесят его башен. Я запомнил, потому что башен на пять меньше, чем дней в году... Говорил, что город уже в руках у крестоносцев и что нам надо идти прямо в Иерусалим. Потом он остановился, подобрал с земли этот листок, принялся его разглядывать и больше не сказал ни слова. Я тоже посмотрел: ничего особенного, обыкновенный листок падуба.

Рамондо в растерянности смотрит на священника и добавляет:

- Не знаю, что и делать. Сам-то я ничего не могу решить. Идти дальше? Возвратиться назад? Скажите вы, падре, как мне быть?

После непродолжительного молчания священник говорит:

- Молись, чтобы Господь ниспослал ему просветление, - и удаляется в сторону замка.

Рамондо с отчаянием смотрит на хозяина, потом садится на другой камень и молитвенно складывает руки.

- Я не умею молиться, господин. Меня научили только считать до десяти. Но все равно попробую, вдруг поможет.

Набрав полную грудь воздуха и не отрывая взгляда от хозяина, Рамондо начинает считать: - Один... Два... Три... Четыре...

Внезапно сквозь свинцовые облака прорывается солнечный луч. Лицо Рамондо расплывается в довольной улыбке.

- Смотрите, хозяин, солнце...

Не получив никакого ответа, он со вздохом продолжает:

- ...Пять... Шесть... Семь...

Вдруг Никомед медленно поднимается и, словно заколдованный, делает несколько шагов.

Рамондо вздрагивает. Он не может поверить своим глазам, но счета не прекращает:

- ...Восемь... Девять... Десять.

Только после этого он вскакивает с места и, таща за собой мула, не без опаски следует за хозяином.

Никомед, пройдя немного вперед по протоптанной дорожке, неожиданно сворачивает и направляется в противоположную сторону - к замку.

Всполошенный Рамондо какое-то время молча бредет за хозяином, но, убедившись, что они все больше отклоняются от обычного курса, не без робости замечает:

- Мы вроде бы сошли с нашей дорожки...

Никомед утвердительно кивает. На его губах блуждает улыбка, свидетельствующая об обретенном им внутреннем покое.

- Да.

- Могу я спросить, господин, куда мы идем теперь?

- В Иерусалим.

Рамондо проводит рукой по лбу.

- Так мы ж и раньше шли в Иерусалим. Вы не считаете, господин, что мы сбились с пути?

- Мы направляемся в настоящий Иерусалим. Радуйся. Рамондо, ведь я внял твоим советам, изменил своим философам и отдался на волю Божью. Да, Рамондо, я вновь обрел веру, которую утратил в своей далекой юности.

Но убедить Рамондо не так-то просто.

- Вот так сразу? Посмотрев на листок?

- Даже в самом малом творении Господнем можно открыть для себя его чудесное присутствие. Просветление всегда приходит внезапно.

Рамондо совершенно сбит с толку.

Вдруг раздается пение какой-то птицы. Никомед вдохновенно комментирует этот факт:

- Даже в соловьиной трели можно распознать присутствие Бога.

- Это не соловей, господин, это скворец.

- Нет, соловей!

- Прошу прощения, господин, но только это скворец.

- Ну что ж. Бог может явить себя и через пение скворца, ибо скворцы тоже твари Господни. Но только это соловей.

- Как вам будет угодно. Вы мой хозяин, и все, что говорите вы, правильно... - отзывается Рамондо, но после короткой паузы, понизив голос, добавляет: - Хотя я уверен, что это не соловей, а скворец.

Никомед, окинув слугу грозным взглядом, ускоряет шаг, чтобы обогнать его.

АДЕЛАИДА СОМНЕВАЕТСЯ В СУЩЕСТВОВАНИИ БОГА, А БЛАСКО ЧИТАЕТ МОЛИТВУ.

Все с той же башни Аделаида и Бласко смотрят вдаль. Оба крайне взволнованы.

- Они исчезли. Оба - и мой брат, и слуга с мулом. Все, конец. Бедное мое сердце не выдержит этого.

- Увы, последовательность поступков вряд ли можно отнести к сильным чертам личности вашего брата.

- Они ушли куда-то в сторону от замка. Если бы брат решил отказаться от своего намерения, то пошел бы по дороге, ведущей к дому...

- Опять-таки все в воле Господней...

Аделаида, пристально посмотрев на священника, изрекает богохульную мысль:

- Если Господь вообще существует...

Вместо ответа Бласко затягивает молитву:

- Помилуй меня, Боже, по великой милости твоей.

Во имя Отца...

НИКОМЕД СОВЕРШАЕТ ПРЕСТУПЛЕНИЕ И ВНОВЬ ВОЗВРАЩАЕТСЯ НА СВОЮ ТРОПУ.

Никомед и Рамондо со своим неразлучным спутником-мулом бредут по тропинке через дубовую рощу.

- Ты так жаловался на однообразие нашего путешествия. Теперь можешь радоваться. Леса, равнины, море, горы... Скоро ты все это увидишь наяву. Каждый день - новый пейзаж.

- Да я уж как-то привык путешествовать и на словах.

- Путешествие на словах утомительнее. Не ощущаешь прохлады даже от таких вот ясеней.

- Вообще-то это дубы, господин...

Никомед вскидывает на него недовольный взгляд:

- Ты уверен?

- Конечно, господин. Растения, птицы, животные - единственное, что я знаю. Это ж моя жизнь, господин.

На сей раз Никомед не вступает в спор и предпочитает переменить тему разговора. А чтобы досадить слуге, напоминает ему о предстоящем плавании.

- Через месяц мы погрузимся в Таранто на корабль, у тебя опять начнется морская болезнь, а потом, если Господь даст нам силу, мы присоединимся в Константинополе к воинству крестоносцев.

Наши путешественники выходят на поляну, и Никомед, услышав вдалеке чей-то плач, останавливается. Он делает знак Рамондо не шевелиться, а сам крадучись идет на звуки.

Но слуга, ослушавшись господина, следует за ним.

Картина, открывшаяся их глазам, не требует объяснений. Она отвратительна.

На поляне пожилой мужчина гоняется за молоденькой и явно беременной девчонкой, которая жалобно всхлипывает и сквозь слезы приговаривает:

- Нет... нет... Пожалуйста... Ради Бога...

Не обращая внимания на мольбы несчастной, мужчина притискивает ее к дереву и зажимает ей рот рукой, чтобы она перестала кричать.

Девушка падает на землю. Похоже, она в обмороке.

Мужчина на мгновение замирает в растерянности, но потом решительно наклоняется над девушкой и задирает ей юбку. Конечно же, он намеревается изнасиловать несчастную.

Никомед обнажает меч и бросается вперед.

Рамондо, ухватив хозяина за руку. пытается его удержать:

- Оставьте, господин, не встревайте...

Но Никомед рывком освобождает руку и, гневно глянув на слугу, восклицает:

- Разве тебе не известно, что воины Христовы должны всегда заступаться за слабых и обиженных? Deus vult![* Такова воля Господня (лат.).]

С этими словами он, размахивая мечом, выскакивает на поляну. Не успевает охваченный ужасом мужчина обернуться, как меч Никомеда пронзает его.

Девушка открывает глаза и, увидев в руках Никомеда окровавленный меч, осознает, что случилось. Склонившись над телом убитого, она безутешно рыдает.

- О, я несчастная... Горе мне...

Рамондо подходит поближе, узнает убитого и со вздохом сообщает:

- Это ее отец.

- Выходит, спасая девчонку, я сделал ее сиротой!

Рамондо поднимает обливающуюся слезами девушку с земли и показывает ее хозяину, словно это не человек, а вещь.

- Ну и что нам теперь с ней делать?

Никомед разглядывает девушку, которая, глотая слезы, со страхом ждет его приговора.

- Отправляйся в замок, детка, и от моею имени попроси там убежища и работы. Я - барон Никомед ди Калатрава. А обратиться тебе нужно к моей сестре Аделаиде.

Девушка, схватив руку Никомеда и поцеловав ее, с низко опущенной головой направляется к замку.

Кавалер и его оруженосец провожают ее глазами. Заметно, что Никомед глубоко взволнован.

- Поступив по-христиански, я запятнал себя ужасным преступлением и лишил несчастную беременную девчонку отцовской заботы...

- Отец ее был дровосеком. Он тут один из немногих, кто не ушел в Крестовый поход. Теперь уж мы потрясемся зимой от холода.

Никомед, обернувшись к Рамондо, продолжает развивать свою мысль:

- Мудрость моих древних философов подсказывала мне, что вмешиваться не следовало, а христианская вера превратила меня в убийцу.

- И я тоже говорил вам, господин: оставьте их, не лезьте.

Никомед грустно улыбается:

- Ну-ка, Рамондо, давай поскорее вернемся назад, на нашу старую тропу. Потом, взглянув на замок, добавляет: - Девчонку там примут, она найдет в замке приют и защиту. Так что мы можем продолжить наше путешествие. Как ты насчет того, чтобы идти в темноте, Рамондо? Нам надо наверстать упущенное по моей вине время.

С этими словами он делает решительный шаг к тропе. Рамондо и мул следуют за ним.

- Ничьей вины тут нет, хозяин. Просто Господь вас неправильно наставил.

- Если верно, что Господь наставил меня неправильно, значит, это его вина. Как бы то ни было, а преступление я совершил во имя Бога. Теперь, Рамондо, ты и сам видишь, что мой словесный Иерусалим куда лучше. Моя метафора охраняет нас от всяких неожиданных поступков и преступлений.

- Что такое метафора, я не знаю, но, по-моему, вам она подходит куда лучше, чем вера.

КАК У АДЕЛАИДЫ БЛАГОДАРЯ ОТКРОВЕНИЮ ГОСПОДНЮ ПОЯВЛЯЕТСЯ НАДЕЖДА СТАТЬ СВЯТОЙ.

С верхней площадки башни священник и Аделаида вглядываются в окутанную темнотой равнину. Аделаида вздыхает:

- Их больше не видно.

- Да, не видно, потому что темно, но они снова вернулись на правильный путь.

- Вы говорите, этот ублюдок получит имя ди Калатрава?

- Я ничего не говорю. Так говорит девчонка.

Аделаида сокрушенно качает головой:

- Какой позор... Какое унижение... Какое наказание...

Священник берет руку Аделаиды и крепко сжимает ее.

- Мужайтесь, Аделаида, все эти испытания помогут вашей душе вознестись в Рай. Вы и так уже святая...

Лицо Аделаиды лучится предвкушением блаженства. Она счастлива и тонким голосом затягивает:

- Confitemini Domine quoniam bonus...

Священник тотчас же подхватывает слова псалма:

- ...Quoniam in seacutum

misericordia eius...

Gloria Patri...

ТРЕХСОТЫЙ ДЕНЬ ПОХОДА. КАВАЛЕР ДИ КАЛАТРАВА И ЕГО СЛУГА РЕШАЮТ ОБМЕНЯТЬСЯ ПЛАТЬЕМ И РОЛЯМИ.

Никомед и Рамондо, совершенно голые и дрожащие от холода под лучами негреющего зимнего солнца, сидят на двух валунах и ждут, когда просохнет их одежда, развешанная на жердях.

- А вдруг сейчас нагрянут неверные? Что будем делать, хозяин?

- Сразимся с ними!

- Прямо вот так, голые?

- Ты предпочитаешь ходить в мокрой одежде? Для меня лично сырость пострашнее неверных. Кости... Слышишь, как хрустят суставы"'

Он вертит головой, разминает плечи. Слуга со вздохом замечает:

- Два дня у нас ни крошки во рту не было. Глаза мои от голода перестали видеть.

- А ты их закрой и тогда перестанешь видеть оттого, что они закрыты, а не от голода.

Рамондо послушно закрывает глаза, но тотчас открывает и очумело смотрит на хозяина.

- Не могу, господин.

- Почему же?

- Стоит закрыть глаза, как я вижу дьявола.

Никомед, сделав повелительный жест, приказывает:

- Закрой!

Слуга подчиняется.

- Видишь дьявола?

Прежде чем ответить, Рамондо несколько мгновений сидит с закрытыми глазами.

- Вижу.

- Какой он?

- Красный.

- Так! Дальше!

- У него седая борода, толстый нос, жидкие волосы... Не знаю, говорить вам или нет... Но, по-моему, он похож на вас.

Никомед сохраняет полное спокойствие.

- Не бойся. Совершенно естественно, что слуга наделяет дьявола физиономией своего хозяина.

Рамондо хихикает:

- Ну да, физиономия у него точь-в-точь ваша.

- С козлиными рогами...

- Ага, с рогами, - соглашается Рамондо и хохочет в открытую.

- По-твоему, дьявол такой уж смешной?

Рамондо, не открывая глаз, продолжает смеяться.

- Мне смешно потому, что у него ваше лицо.

Никомед начинает терять терпение.

- Открой глаза, stultus famulus, homo stultissimus[*Глупый раб, несчастный глупец (лат.)].

Рамондо открывает глаза.

- Вы уж простите, господин, наверно, это у меня от голода. Да, не иначе как от голода.

- Это ненависть, Рамондо. Ненависть слуги к хозяину - самая древняя, самая сильная, самая неодолимая, самая человечная из всех видов ненависти.

Со стороны замка до них долетают звуки заунывной песни.

Рамондо сразу же оборачивается и вытягивает шею.

Вдали, за окружающим замок рвом он видит беременную девчонку, развешивающую белье, и вздыхает:

- Я бы тоже мог быть сейчас в замке и помогать ей развешивать белье или даже заниматься чем-нибудь поинтереснее.

Потом, забыв о своей наготе, Рамондо вскакивает и начинает махать руками, чтобы привлечь к себе внимание девушки.

- Эй... эй!..

Та сразу замолкает, а Никомед строго выговаривает слуге:

- К счастью, здесь нет никакого замка: у нас за спиной стены Антиохии. А если бы там действительно оказалась какая-то девушка? Стыдись! Тоже мне красавец нашелся!

- Я мужчина, господин, и при мне все, что нужно мужчине, чтобы сделать девушку счастливой.

Энергичным жестом Никомед берет Рамондо за руку и поворачивает его лицом к себе, спиной к замку.

Рамондо несколько раз закрывает и открывает глаза.

- Интересно, что это ты делаешь? - спрашивает Никомед.

Рамондо сидит перед ним с закрытыми глазами.

- Сам не знаю, господин. Вот закрою глаза и вижу дьявола с вашим лицом, открою - вижу вас, моего хозяина, с лицом дьявола.

- До чего же ты должен меня ненавидеть, если я представляюсь тебе в обличье дьявола. А ведь Демокрит утверждал, что все люди по сути своей одинаковы, хотя в мелочах могут и различаться: все дело в разных комбинациях атомов...

- Суть-то, может, и одинаковая, господин, но мелочи - ох какие разные: один человек - слуга, другой - хозяин. А это знаете какая разница? Уж можете мне поверить! Я совсем не такой, как вы, потому что родился рабом, рабом и останусь.

Никомед протестует:

- Может, скажешь, например, сейчас, в чем разница между тобой и мной? Мы идем вместе по одной и той же дороге, делим еду пополам, вместе страдаем от холода и голода, вместе попали под дождь, и оба вымокли до нитки... И вот теперь оба дрожим от холода... Все одинаково...

Рамондо мотает головой и не сдается:

- Нет, не одинаково...

- Как же не одинаково? Мы сидим с тобой оба голые и ждем, когда высохнет наша одежда, чтобы можно было продолжить наш путь через Ливанские горы к Баальбеку. - Барон обхватывает голову Рамондо руками, притягивает ее к себе. А ты все-таки продолжаешь считать себя не таким, как я. Могу я узнать почему?

- Для этого вам надо побывать в моей шкуре, господин.

Никомед в отчаянии опускает руки.

- Ну что ж, я побываю в твоей шкуре, Рамондо. Сейчас я облачусь в твою одежду, а ты - в мою. Потом пройдем часть пути так, словно ты мой хозяин, а я твой слуга. И тогда ты поймешь, что совершенно все равно шагать как слуга или шагать как хозяин, терпеть голод и жажду как слуга или как хозяин, жариться на солнце, мокнуть под дождем как слуга или как хозяин... Можешь вести себя так, словно я твой слуга, а я буду относиться к тебе, как к своему хозяину.

Не веря своим ушам, Рамондо с сомнением поглядывает на барона.

Никомед протягивает ему руку:

- Ну, как? Согласен?

- Согласен! - отвечает повеселевший Рамондо. Пожав друг другу руки, они поднимаются и, обменявшись платьем, начинают одеваться.

ЗАНЕМОГШАЯ АДЕЛАИДА УЗНАЕТ ОТ БЛАСКО О ПОСЛЕДНЕЙ ВЫХОДКЕ СВОЕГО БРАТА.

Занавеси опущены: дневной свет беспокоит больную. Комната погружена в полумрак.

Аделаида, без кровинки в лице, лежит в постели с закрытыми глазами. Входит священник и садится у ее изголовья.

- Причуды вашего братца не знают границ. Теперь они с Рамондо обменялись платьем...

Аделаида открывает лихорадочно блестящие глаза и стонет:

- О Господи!..

- Рамондо в одежде барона идет впереди, а ваш брат, ведя мула, плетется сзади.

Аделаида снова закрывает глаза и жалобно стонет:

- О Господи!..

РАМОНДО ОСКОРБЛЯЕТ НИКОМЕДА, ИЗДАВАЯ НЕПРИСТОЙНЫЕ ЗВУКИ, И БАРОН БРОСАЕТ ЕГО ПОСРЕДИ ЛИВАНСКОЙ ПУСТЫНИ.

Рамондо с высоко поднятой головой и нахальным видом вышагивает впереди, Никомед, ведя мула, следует за ним.

В ближайших кустах заливается зяблик.

Рамондо с хитрым видом тут же начинает копировать хозяина, вспомнив, как тот принял пение скворца за соловьиную трель.

- Даже в голосе вороны можно распознать присутствие нашего Господа.

Никомед открывает рот, чтобы поправить его, но, сообразив, что это провокация, прикусывает язык и молчит.

Рамондо не унимается:

- Господь Бог может возвестить нам о своем присутствии даже через голос вороны, потому как вороны - тоже твари Господни.

Сказав это, Рамондо оглядывается на Никомеда, ожидая от него какой-нибудь реакции, но хозяин не открывает рта.

Раздраженный Рамондо ускоряет шаг, и Никомед, ведущий мула, с трудом поспевает за ним.

Вдруг, когда Никомед нагоняет Рамондо и оказывается у него прямо за спиной, тот громко выпускает газы.

Удивленный Никомед с отвращением отскакивает назад.

- Вот когда дает о себе знать твоя рабская душонка! Разве я когда-нибудь позволил бы себе оскорбить тебя подобной выходкой?

Рамондо внезапно останавливается и оборачивается к Никомеду:

- Ты думаешь, что речи твоих философов для моего уха приятнее?

- Я полагал, что они тебе интересны... все-таки... - совершенно смешавшись, говорит Никомед.

Рамондо невежливо отворачивается от него и продолжает путь. Никомед идет следом.

- Рассуждения твоих философов интересуют меня так же, как вас, нет, тебя может интересовать вот это...

И Рамондо еще раз с громким треском выпускает ветры чуть ли не в лицо Никомеду.

Взбешенный наглым поведением слуги, Никомед в отместку принимается плевать на тень Рамондо, целясь, главным образом, в голову.

Рамондо оглядывается и, заметив, что Никомед плюет в его тень, начинает прыгать, чтобы помешать ему. Но средство это не всегда дает нужный результат.

- Ты плюешь в мою тень! Я, например, когда был твоим слугой, никогда не осмеливался делать такое!

- Только что ты сделал кое-что похуже.

- Нет, это ты делал хуже, когда заставлял меня выслушивать всякие истории про Демокрита и Гераклита. Думаешь, мне было приятно? Только и знал, что попрекать меня моим невежеством. Разве моя вина, что некоторые твои бредни не лезут мне в голову? А вот когда я пускаю ветры, всем все ясно.

Рамондо оглядывается назад, чтобы посмотреть, какой эффект возымели на Никомеда его слова. Но пока он говорил, Никомед куда-то исчез. Остался только мул, который лениво бредет в нескольких шагах от Рамондо, волоча по земле повод.

Рамондо останавливается, вертит головой, вскарабкивается на валун, чтобы обозреть местность, но Никомеда и след простыл. В отчаянии Рамондо бегает взад-вперед и кричит:

- Никомед! Барон Никомед! Никомед ди Калатрава! Барон Никомед ди Калатрава!

Но никто не отзывается на его призывы. Только щебет зяблика напоминает Рамондо о его вызывающем поведении.

Вконец расстроенный слуга подходит к мулу и говорит ему почти в самое ухо:

- Видишь? Вот что делает хозяин, когда ему приходит в голову блажь вырядиться слугой: он удирает! Бросил нас здесь посреди Ливанской пустыни, где в любую минуту на нас могут напасть неверные... Без еды, без оружия, без карты, по которой можно найти дорогу...

Тыльной стороной руки он вытирает выкатившиеся из глаз крупные слезы и вдруг взрывается:

- Ну, пусть только вернется! Он у меня получит кнутом по заднице! Сейчас я хозяин и могу делать с ним, что моей душе угодно!

Тут его взгляд падает на поблескивающее на солнце снаряжение Никомеда, притороченное к седлу мула, и в глазах его вспыхивает мстительный блеск.

- Ну и достанется же тебе, барон ди Калатрава! Свинячий барон! Говенный барон! Замудонский барон!

БЛАСКО СООБЩАЕТ ИЗМУЧЕННОЙ БОЛЕЗНЬЮ АДЕЛАИДЕ, ЧТО ОН ВИДЕЛ ДОСПЕХИ НИКОМЕДА НА СУКУ БОЛЬШОГО ДЕРЕВА.

Выглянувший из окна комнаты Аделаиды священник вздрагивает от неожиданности.

Больная испуганно спрашивает:

- Бласко, что вы там увидели?.. Говорите же, Бласко... Не мучайте меня, Бласко...

Бласко с обеспокоенным видом оборачивается к Аделаиде, а потом чуть не до половины высовывается из окна. Наконец, крайне встревоженный, он покидает свой наблюдательный пост и возвращается к изголовью болящей, которая с огромным усилием отрывает голову от подушки.

- Не скрывайте от меня ничего, Бласко. Скажите, что вы там увидели... просит она слабым голосом.

- Я чуть не подумал самое худшее. Мне показалось, что ваш брат повесился на суку большого дуба.

Аделаида сдавленным голосом вскрикивает:

- Не-е-ет! - и падает на подушку.

Священник преклоняет колена рядом с кроватью и спешит успокоить ее:

- Не тревожьтесь, Аделаида, я сказал, что мне показалось, будто ваш брат... Но это не он, это только его доспехи.

Аделаида сверлит его недоверчивым взглядом.

- Его доспехи? С чего бы это вдруг Никомед вздумал вешать на дерево свои рыцарские доспехи? Если он сделал это, значит, сошел с ума! Бог лишил его разума...

Большие, лихорадочно блестящие глаза Аделаиды наполняются слезами.

РАМОНДО НАХОДИТ НИКОМЕДА, КОТОРЫЙ ПОДЖАРИВАЕТ КУРЧОНКА.

Опустив голову и бормоча ругательства по адресу сбежавшего Никомеда, Рамондо приближается к навесу.

- Барон - барахло, трепло... Барон - индюк, говнюк... Барон - дурак, мудак...

Вдруг он поднимает голову и, к величайшему своему удивлению, видит метрах в десяти от себя, под навесом, кого бы вы думали? Барона Никомеда, который развел костерок и жарит на нем курчонка.

Сразу же размякнув при виде еды и все простив хозяину, Рамондо прибавляет шаг и, сладострастно щурясь, втягивает носом чудесный запах.

- А где это вы его нашли?

- Не нашел. А сделал то, что должен сделать слуга, когда кончается еда. То есть украл.

Рамондо привязывает мула к дереву, и тут до него доносятся издалека призывные крики:

- Цып-цьщ-цьш! Цьш-цып-цьш!

Оглянувшись на замок, Рамондо замечает по ту сторону рва беременную девчонку и с ухмылкой поворачивается к барону:

- Украл, скажете тоже... Вам-то легко украсть, какой с вас спрос, вы же хозяин.

Никомед окидывает слугу испепеляющим взором и, сняв с огня зажаренного курчонка, кладет его на плоский отполированный камень.

- Намотай себе на ус: этого цыпленка я украл у неверных! Так что моя кража - проявление воинской доблести!

И он начинает старательно резать цыпленка, искоса поглядывая на Рамондо.

- Но если вам кажется, что красть нехорошо, я, конечно, не стану заставлять вас есть этого курчонка, господин. В конце концов, вы хозяин, говорит Никомед с улыбкой и показывает Рамондо наколотую на острие ножа четвертинку цыпленка.

Слуга уже хочет схватить кусок, но Никомед отдергивает руку.

И тут Рамондо поднимает крик:

- Дай сюда, stultissimus famulus!

Никомед безмолвно повинуется.

ТРЕХСОТШЕСТИДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ ПОХОДА. НИКОМЕД НЕ НАМЕРЕН СПЕШИТЬ К СМЕРТНОМУ ОДРУ СЕСТРЫ.

Ясный весенний день. Своим обычным размеренным и твердым шагом Никомед все описывает круги по проторенной дорожке.

Рядом с ним священник Бласко: он в чем-то горячо убеждает барона.

За ними, чуть приотстав, следуют Рамондо и мул.

Время от времени Рамондо "комментирует" слова Никомеда, гримасничая или стукая себя кулаком по лбу: он явно возмущен несокрушимым упрямством хозяина, который ведет себя так нахально и всем своим видом показывает, что слова священника его нисколько не трогают.

- Родственные чувства, чувство милосердия, - говорит Бласко, - обязывают вас сию же минуту прервать поход и вернуться в замок, чтобы сказать последнее "прости" своей сестре Аделаиде, которая вот-вот покинет нас навсегда.

Никомед отвечает священнику, даже не глядя на него и говоря о себе в третьем лице:

- Сегодня утром Никомед ди Калатрава и его оруженосец Рамондо вознесли Богу молитву, чтобы возблагодарить его за то, что с его помощью они смогли преодолеть столько препятствий на своем пути. Вернуться назад значило бы нанести оскорбление Господу, одарявшему нас милостью своей все эти долгие двенадцать месяцев.

- Вы, вероятно, меня не поняли! Ваша сестра при смерти и хочет вас видеть...

- Никомед ди Калатрава начал свой поход, не испытывая особой веры, а только по настоянию сестры и домашнего священника...

Бласко не выдерживает:

- Но это же было в ваших интересах!

Никомед игнорирует его реплику и, махнув рукой, словно отгоняя от лица муху, продолжает:

- ...Много трудностей преодолел он на своем пути и даже... убил человека. И теперь никто не сможет заставить его презреть обязательства, которые он добровольно возложил на себя.

Священник делает несколько шагов в молчании, потом, тянется к Никомеду и шепчет ему на ухо:

- Кредиторы могут завладеть собственностью Аделаиды. Нужна ваша подпись, не то они сумеют добиться раздела имущества.

Барон ускоряет шаг и отвечает нарочито громко, отметая тем самым какую бы то ни было возможность конфиденциальности:

- Никомед знает, что церковь с ее безграничной властью и хитростью сможет убедить его сестру Аделаиду отказаться от своей части собственности в пользу брата-крестоносца.

Бласко вынужден сделать короткую пробежку, чтобы догнать успевшего уйти вперед Никомеда.

- Так ведь именно для этого нужна ваша подпись.

- По возвращении Никомед признает своей любую подпись, которая будет стоять под завещанием.

Священник некоторое время колеблется, раздумывая, не могут ли слова Никомеда послужить ключом к разрешению задачи, но потом, мотнув головой, окончательно отвергает такой выход из положения:

- Я еще раз взываю к вашим родственным чувствам! Сжальтесь же над умирающей сестрой...

- Сестра Никомеда ди Калатравы всегда жаждала смерти как первой ступеньки к столь желанной святости. Так что Никомед может лишь приветствовать это событие: оно приблизит осуществление надежды его сестры.

ЧЕТЫРЕХСОТЫЙ ДЕНЬ ПОХОДА. РАМОНДО ЗАМЕЧАЕТ ПОХОРОННУЮ ПРОЦЕССИЮ: АДЕЛАИДА УМЕРЛА.

Усталый, оборванный, голодный Рамондо тщетно пытается взобраться на высокое дерево, на котором все еще поблескивают рыцарские доспехи барона.

Никомед, держа мула под уздцы, подбадривает слугу:

- Ну, давай, давай, осталось немного.

Рамондо делает еще одну попытку и в который раз опять соскальзывает.

- Очень уж я ослаб, господин, и без вашей помощи, думаю, мне на это дерево не вскарабкаться.

Никомед подходит и помогает слуге, придерживая его за ноги и подталкивая вверх.

- Смотри хорошенько вон в том направлении и скажи, видишь ли ты там, вдали, город Дамаск?

Рамондо, напрягая зрение, смотрит в сторону замка.

- Вижу, как из ворот выходит похоронная процессия, господин. Наверняка это ваша сестра: на гробе покровы с гербами рода ди Калатравы. Никомед реагирует на его слова досадливым жестом:

- Не говори глупостей, Рамондо.

- Да мне ж все очень хорошо видно, господин. А вон и падре Бласко, и еще дочка дровосека с младенцем на руках. Эх, вот бы и мне оказаться на этих похоронах...

Вконец рассерженный, Никомед бьет кулаком по висящим на одном из нижних стульев доспехам, и грохот металла оглашает окрестности.

- Чепуху городишь, Рамондо. Никакие это не похороны, а караван с водой и продовольствием для крестоносцев.

Рамондо соскальзывает со ствола и шлепается задом на землю.

- Сестра-то ваша умерла...

Никомед хитро щурит глаза, так что они превращаются в две щелки.

- Если бы сестра умерла, я бы плакал, а вот видишь - у меня ни слезинки...

Рамондо поднимается с земли, и хозяин передает ему поводья.

- Можно мне сказать, если, конечно, мой господин не рассердится, что я подумал, когда увидел похороны?

- Не похороны, а караван.

- Похороны, которые похожи на караван.

- Нет, караван, похожий на похороны.

- Ну, ладно. Я вот что подумал: вроде ясно, что мы отправились в поход, потому что так захотела ваша сестра Аделаида, а раз она умерла, почему бы нам теперь не вернуться домой?

Никомед идет вперед, давая тем самым понять, что никаких дискуссий по этому вопросу быть не может. Рамондо неохотно бредет за ним, но продолжает твердить свое:

- По-моему, хорошая мысль. Из тех, которые вы называете логичными. Ну, в общем, философская.

- Когда ты, взобравшись на дерево, увидишь стены Иерусалима, только тогда - запомни это хорошенько, Рамондо, - можно будет говорить о возвращении на родину.

Рамондо вздыхает, поняв, что ему и на этот раз придется подыгрывать выдумкам хозяина.

- А сколько еще времени нам понадобится, чтобы добраться до Иерусалима?

- Если ты только что видел с дерева стены Дамаска, значит, цель нашего похода уже близка...

Рамондо оглядывается назад, как бы опять примеряясь к дереву.

- Может, я плохо смотрел...

Похоже, что Никомеду доставляет какое-то садистское удовольствие мучить слугу:

- Никогда не оглядывайся назад, Рамондо! Никогда не поворачивай вспять. Вот дойдем до следующего дерева, и тогда полезай на него и смотри.

- Да в этих местах так мало деревьев!

Глаза Никомеда торжествующе сверкают:

- А ты почем знаешь? Эти же места нам незнакомы. Может, на нашем пути скоро целый лес окажется...

ПЯТИСОТЫЙ ДЕНЬ ПОХОДА. ОТ НИКОМЕДА И РАМОНДО УДИРАЕТ МУЛ.

Оборванный, всклокоченный и изможденный, Рамондо лежит на животе и лихорадочно разгребает землю в том месте, где прежде был родник. Тщетность этих усилий приводит его в полное отчаяние.

- Пропала... Ни капли... Ничего! Как же так? Не может же родник вот так взять и сразу пересохнуть... Вот черт...

- Ну, молодец. Давай богохульствуй, богохульствуй. Добрый христианин должен уметь в подходящий момент оскорбить своего Бога.

- Хуже всего, когда начинаешь думать о воде...

Никомед, помолчав немного и произведя в уме какие-то сложные подсчеты, с повеселевшим лицом обращается к слуге:

- Если не ошибаюсь, сегодня должно быть двадцатое августа. В эту пору жара и жажда естественны. Но это значит еще, что мы близки к нашей цели.

Рамондо поднимает на хозяина глаза, исполненные отчаяния.

- Я больше не могу, господин. Я умираю без воды.

Никомед наклоняется к слуге и протягивает руку, чтобы помочь ему встать.

- Именно поэтому нужно двигаться. Ты что, хочешь умереть именно сейчас, в этой дикой пустыне? А в Иерусалиме нас ждут сионские розы, ливанские кедры и прохладные воды Иордана.

Рамондо некоторое время еще лежит в нерешительности, потом, ухватившись за протянутую руку хозяина, с трудом поднимается.

Вскоре оба вновь пускаются в путь. Никомед шагает еще сравнительно твердо, Рамондо же едва плетется, его сильно шатает.

Под побелевшим от зноя небом, под палящим солнцем наши исхудавшие, покрытые пылью путники с трудом выбираются на привычную дорожку, опоясывающую замок. Время от времени Рамондо бьет дрожь.

- У меня лихорадка, господин. Смотрите, как трясет.

Никомед тоже дрожит и стучит зубами, лицо его покрыто испариной.

- И меня трясет. Но это не лихорадка, Рамондо, это нетерпение, желание поскорее достичь намеченной цели.

Рамондо проводит по лбу тыльной стороной ладони.

- Нет, нет, господин, это лихорадка. Жар, жажда, голод. Болезнь это. Так, пререкаясь, они доходят до высокого дерева, на которое слуга уже влезал много раз.

Никомед с решительным видом останавливается.

- Пора бы показаться стенам Иерусалима... Охваченный ужасом, Рамондо мерит глазами ствол дерева.

- Мне лезть, да?

- Конечно, И теперь ты будешь сидеть там до тех пор, пока не разглядишь стен Святого Города.

Рамондо обхватывает руками ствол и хочет вскарабкаться наверх, но он так ослабел, что не в состоянии оторваться от земли. Никомед пытается его подсадить, но, несмотря на отчаянные усилия хозяина и самого Рамондо, тому не удается добраться даже до первого удобного сука.

Между тем почувствовавший свободу мул спокойно направляется в сторону замка. Заметив это, Рамондо вопит:

- Мул!

Оторвавшись от дерева, он с трудом ковыляет за мулом, а тот бежит себе рысцой прямо к воротам замка.

Рамондо спотыкается, падает, встает и снова пускается вдогонку за мулом, который исчезает наконец из виду. Окончательно выбившийся из сил слуга возвращается к Никомеду, который продолжает идти вперед.

- Мул убежал в замок! Я не смог его вернуть, - сообщает Рамондо. Барон не отвечает и обессиленно опирается о плечо слуги, а тот, с трудом переводя дыхание, продолжает:

- Из нас троих он оказался самым умным... Я тоже сунулся было в ворота... Но потом оглянулся... Хоть вы и говорите, что никогда не надо оглядываться назад... Увидел вас и вот пришел обратно.

Никомед все молчит, и Рамондо становится не по себе.

- Вы даже не хотите сказать мне "спасибо"? Такая ваша плата за мою верность?

Рамондо вглядывается в лицо Никомеда, надеясь заметить на нем хоть какой-нибудь признак удовлетворения. Но хозяин, погруженный в свои думы, едва слышно бормочет что-то, похожее на молитву:

- Иерусалим, Иерусалим... Сколько пролито пота, сколько труда, какой голод, жажду и страдания пришлось нам претерпеть, о Иерусалим, сколько мук, отчаяния и надежд...

Рамондо вдруг останавливается и застывает как вкопанный. Вместе с ним останавливается и Никомед, все еще опирающийся на его плечо. Впереди на тропинке, на самом виду стоит на камне кувшин, до краев наполненный водой.

Слуга подходит к нему, чтобы напиться, хозяин же смотрит на кувшин подозрительно.

- Чудо! Чудо!

Но стоит Рамондо наклониться, как Никомед, схватив его за руку, пинком опрокидывает кувшин. Вода растекается по земле.

Рамондо в отчаянии закрывает лицо руками и сквозь слезы кричит:

- Что же вы наделали, господин! Дали пинка Провидению Господню...

- На пути крестоносцев неверные отравляют колодцы и оставляют кувшины с водой, чтобы привлечь внимание жаждущих! Благодари меня, Рамондо, что я спас тебе жизнь... Теперь мы квиты, твоя верность вознаграждена.

Рамондо падает на орошенную землю и шарит руками среди сухих стеблей, надеясь спасти хоть каплю воды.

- Я умру от жажды! Но вы тоже умрете!

- Ты предпочитаешь умереть отравленным?

- Мы оба умрем от жажды...

- Нас ждет Иерусалим. Он уже близко.

Убитый горем, Рамондо с трудом поднимается.

- Без воды и без еды нас ждет смерть, вот она-то как раз уже совсем близко.

Повелительным жестом Никомед заставляет слугу идти дальше. Поддерживая друг друга, они продолжают свой путь.

- Знаешь, что говорил один греческий философ? Пока мы есть, смерти нет, так что нечего ее бояться. А когда мы умрем, не будет нас, и опять-таки нечего бояться.

БЛАСКО И ЕПИСКОП С БОЛЬШИМ АППЕТИТОМ ОБЕДАЮТ. ОНИ НЕ ЖЕЛАЮТ ПРИЙТИ НА ПОМОЩЬ НИКОМЕДУ И ЕГО СЛУГЕ.

Бласко и епископ сидят в большом зале замка. Они сосредоточенно и с большим аппетитом, облизывая пальцы, уплетают жареного барашка. И все же время от времени оба глубоко вздыхают и обмениваются горестными взглядами. Первым нарушает молчание епископ:

- Я очень опасаюсь, что в ближайшее время мы не сможем добиться передачи епархии имущества усопшей Аделаиды ди Калатравы.

Бласко наливает вина в бокал епископа и в свой тоже.

- Придется подождать результатов Крестового похода.

Епископ, отхлебнув вина, замечает:

- Но в случае, если барон сдастся и вернется на родину, так и не дойдя до Иерусалима, церковь не сможет противостоять требованиям кредиторов.

После этих слов оба молча продолжают трапезу.

Входит служанка с большим блюдом салата. Следом за ней в зал ползком пробирается ребенок, которому пошел уже седьмой месяц. Служанка, подхватив сына на руки, быстро выносит его из зала, потом возвращается и закрывает за собой дверь, чтобы он не смог приползти снова, ставит блюдо с салатом на стол.

Священник Бласко и епископ, не проронив ни слова, опять переглядываются и вздыхают. Этот немой диалог, состоящий из одних вздохов, продолжается до тех пор, пока девушка не уходит.

Только после этого Бласко отрывается от своей тарелки с салатом.

- А вдруг, - говорит он, - смерть, не дай Бог, настигнет барона Никомеда ди Калатраву, прежде чем он выполнит свой святой долг?

Епископ быстро взглядывает на Бласко и возводит очи горе.

- При столь печальном и роковом исходе - а такое, увы, случается часто миссию барона можно будет считать выполненной вполне - как духовно, так и физически...

Бласко снова подливает вина и уточняет:

- Юридически тоже...

Оба приподнимают бокалы в своего рода немом тосте. В этот момент девушка вносит корзинку с фруктами. Она явно встревожена и обращается к священнику:

- Прошу вас, монсеньор, поглядите в окно... Барон Никомед упал и не может подняться. Рамондо тоже совсем выбился из сил. Если мы сейчас же не поможем им, оба умрут.

Бласко отчужденно смотрит на нее:

- Что ты там такое говоришь?

- Я говорю, что он умирает: вот, посмотрите... Выгляните, монсеньор, из окна и сами убедитесь. Он лежит на земле и не может подняться - сил у него больше не осталось...

Вместо ответа священник с умильными гримасами начинает сюсюкать (оказывается, следом за девушкой в зал приполз и малыш):

- Ку-ку... ку-ку-ку... ку-ка-ре-ку...

Девушка сразу же оборачивается и берет ребенка на руки. Но не уходит, а все еще чего-то ждет.

Бласко же обращается к епископу:

- Какой чудесный бутуз, не правда ли?

Епископ с улыбкой кивает, а девушка, не дождавшись ответа, уходит и закрывает за собой дверь.

- Да исполнится воля Господня... - произносит со вздохом Бласко.

- И на земле, и на небесах! Аминь!

НИКОМЕД И РАМОНДО ДОБИРАЮТСЯ ДО ИЕРУСАЛИМА, А МАЛЕНЬКИЙ РЕБЕНОК ВОЗВРАЩАЕТ ИХ ДОМОЙ.

Совершенно ослабевший Никомед, шатаясь, приближается к дереву-календарю и из последних сил делает на нем очередную зарубку.

За хозяином, пыхтя, бредет Рамондо. Он в таком же плачевном состоянии, как и барон.

- Мы все еще не дошли, господин?

- По подсчетам, которые я сделал раньше, нам остается еще восемь дней. Рамондо, смирившись с неизбежностью, качает головой:

- Нам столько не протянуть.

Подойдя к куче соломы, он валится на нее.

Никомед сердито кричит:

- Поднимись сейчас же!

- Нет...

Никомед подходит к нему и, обнажив меч, начинает покалывать им своего оруженосца.

- Ты сказал "нет"?

- Можете проткнуть меня насквозь, господин, как вы проткнули того дровосека. Сейчас это будет даже не убийство, а милосердный поступок, он избавит меня от лишних мучений.

Смущенный Никомед вкладывает меч в ножны.

- Мы пройдем еще милю, две, неважно сколько... Из последних сил будем стремиться к Иерусалиму. Пусть я погибну, но свое обязательство выполню.

Рамондо поднимает к хозяину изможденное лицо.

- Я не бунтую, господин. Взбунтовались мои ноги: не хотят идти... Отказали мне.

Никомед, собрав остатки сил, хватает Рамондо за руку и все же ухитряется поднять его с земли.

- Я дал обет, Рамондо, и ничто не может заставить меня нарушить свое слово! - говорит он и после непродолжительной паузы добавляет: - Разве что мы доберемся до Иерусалима раньше назначенного срока... В конце концов можем же мы прийти туда на несколько дней раньше... - Пошатываясь, он выходит из-под навеса. - Я пошел, Рамондо, и знаю, что ты последуешь за мной. Я уверен в этом и не буду даже оглядываться. Никогда не надо оглядываться назад...

Никомед через силу делает несколько шагов и выбирается на протоптанную дорожку.

Рамондо, дождавшись, когда хозяин удалится на некоторое расстояние, берет из костра дымящуюся головешку и бросает ее прямо в кучу соломы - пусть горит этот навес!

Затем, ковыляя, спешит вслед за Никомедом, бредущим по унылой, голой местности. Теперь они снова вместе, едва волоча ноги и пошатываясь, двигаются к своей цели. Взгляд их устремлен в пустоту, зрачки расширены, как у лунатиков.

- ...Сколько крестоносцев погибло вместе со своими семьями из-за того, что они не удержались от искушения и напились воды, зная, что колодцы отравлены.

Рамондо делает глотательное движение и проводит языком по пересохшим губам.

- Я бы сейчас и яду напился.

Впереди они видят большое дерево, среди ветвей которого что-то ослепительно блестит под солнцем. Это рыцарские доспехи, которые Рамондо когда-то повесил на сук. Зрелище кажется фантастическим, и Никомед воспринимает его как знамение судьбы.

- Мой панцирь! Мои доспехи!.. - восклицает он и в патетической позе замирает перед деревом.

- Сама судьба мне их послала. Само небо. Помоги-ка мне облачиться, Рамондо. Теперь именно в них... - он нежно проводит рукой по металлу, - именно в них я должен принять свой последний бой.

Рамондо подходит к дереву и, с трудом стащив доспехи, помогает барону надеть их.

- Я никогда еще не видел вас в панцире. А он вам к лицу. Такой воинственный вид... Неверные помрут от страха. Мне и то страшно. Ну вот, готово.

- Да, я и впрямь готов вступить в свою последнюю схватку. Встречу смерть как настоящий воин.

Слабо улыбнувшись, он пытается повернуть голову в тяжелом шлеме и посмотреть на Рамондо.

- Во всяком случае, в этой битве никто не падет от моей руки: паду я сам.

Он опускает забрало и... падает у дерева. Но Рамондо взрывается:

- Нет уж, мой господин, я тоже хочу умереть за ваше дело! Только вам же все равно, правда? Жизнь слуги не в счет! Что такое атомы какого-то слуги?

Никомед поднимает забрало, чтобы посмотреть Рамондо в лицо.

- Я освобождаю тебя от обета. Можешь идти, Рамондо.

Рамондо от ярости даже ногой топает.

- Нет уж, господин, вы не можете освободить меня от обета. Я как христианин тоже обязан выполнить свой долг перед Богом и отцами церкви.

- Тогда продолжай Крестовый поход без меня.

- Ни за что!

Потянув Никомеда за руку, он заставляет его подняться.

- Я поклялся вам в верности и не могу вас бросить. И вы не можете отказаться от всего сейчас, когда уже виднеются ворота Иерусалима.

Никомед сначала упирается, но в конце концов, подчинившись Рамондо, едва слышно спрашивает:

- Говоришь, мы уже у ворот Иерусалима?

Рамондо подносит ладонь к уху, словно к чему-то прислушиваясь.

- Ну да. Слышите, как собаки лают? Это иерусалимские собаки.

Вокруг тишина, но Никомед тоже делает вид, будто прислушивается. И между тем с натугой, шаг за шагом продвигается вперед.

- Собаки начинают лаять все сразу, когда городу грозит гибель и разрушение. Выходит, Иерусалим вот-вот будет взят крестоносцами.

Ободренный такими признаками согласия, слуга продолжает гнуть свое:

- Вы слышите их, господин?

Но на этот раз Никомед не обнаруживает согласия.

- Нет, - резко отвечает он, - не слышу. Ничего не слышу.

Рамондо приставляет ладонь козырьком ко лбу, будто вглядывается вдаль, и ликующим голосом кричит:

- Я вижу стены Святого Города!.. Вижу четыреста башен на его стенах!..

Никомед скептически замечает:

- Откуда ты знаешь, что их четыреста, если считать умеешь только до десяти?

- Их там столько, господин! Целое множество! Больше, чем в Дамаске... Я вижу их, вижу, господин... Вы уж поверьте мне... посмотрите, сами увидите.

Вместо ответа Никомед закрывает глаза и опускает забрало. Впавший в отчаяние Рамондо снимает с него шлем, швыряет его так, что он

откатывается далеко в сторону, и со все нарастающим восторгом продолжает

описывать сцены взятия Иерусалима:

- Я вижу стенобитные машины крестоносцев, дым пожаров...

Никомед демонстративно зажмуривает глаза. Но Рамондо, весь во власти собственной фантазии, продолжает с горячностью неофита:

- Я вижу тучи пыли у стен города, это обозы крестоносцев, они подвозят подкрепление сражающимся воинам! Господин, вы только поглядите - перед вами же стены Иерусалима. Они в огне!..

Рамондо тащит за собой хозяина, а тот, не открывая глаз, смеется:

- Стены же каменные! Они не могут гореть!

Рамондо пожимает плечами и продолжает свои сбивчивые описания, волоча за собой барона, который то и дело спотыкается о камни:

- Огонь пожаров смешивается с пылью... видно, как из арбалетов вылетают стрелы, а из катапульт - камни...

Никомед кривит рот в усмешке:

- На таком расстоянии не увидишь ни стрел, ни камней! Тем более что дым и тучи пыли заволокли все кругом...

Рамондо, на мгновение смешавшись, тут же приходит в себя и продолжает:

- По небу летят раскаленные ядра - их-то видать издалека... Вот, вот, смотрите: со страшным грохотом уже рухнула одна башня и раздавила сотни неверных...

Тут взору наших путников, словно по волшебству, предстает пылающий навес: рушатся его последние подпорки.

Над пожарищем поднимаются густые клубы дыма. Совершенно обуглилось и дерево-календарь. Ветер подхватывает дым и несет его на восток, в сторону едва переставляющих ноги Никомеда и Рамондо.

Рамондо замирает и принюхивается:

- Чувствуете дым пожарищ? Чувствуете? Не затыкайте себе нос, господин... Пожалуйста...

Никомед принюхивается, открывает глаза и видит дымящиеся остатки сгоревшего и рухнувшего навеса. Это зрелище немедленно вливает в него новые силы, и он орет во все горло:

- Рамондо! Как же так?.. Почему ты молчишь? Почему не сказал, что мы уже в Иерусалиме? Мы дошли до него, Рамондо!

Рамондо тоже повышает голос:

- Да я уже целый час толкую об этом!..

Никомеда вдруг охватывает прежний энтузиазм:

- Мы в Иерусалиме! В Иерусалиме!

Оба спешат - насколько позволяют им последние силы - к навесу, но тут небо внезапно прорезают молнии, грохочут раскаты грома.

Через несколько минут падают первые крупные капли дождя, а затем на наших путников обрушивается страшный ливень, принося такую желанную прохладу. Никомед и Рамондо подставляют запыленные лица под дождевые струи, ловят их открытыми ртами.

Зажмурив глаза, слуга и хозяин наслаждаются ниспосланной им небом благодатью: Никомед в своих негнущихся доспехах, Рамондо в своих жалких лохмотьях.

- Иерусалим...

- Иерусалим...

Внезапно дождь прекращается, гроза, отгремев последними затухающими раскатами, уходит.

Никомед с помощью Рамондо снимает с себя доспехи.

- Теперь они мне уже ни к чему.

- Вы так думаете, хозяин?

- Конечно, мы ведь уже в Иерусалиме. Дошли все-таки.

Никомед разглядывает обгоревший ствол дерева, на котором не осталось ни единой зарубки. Обнаженным мечом он высекает на нем крест.

Рамондо отжимает свое намокшее тряпье и садится на камень.

Некоторое время оба молчат, любуясь закатом: огненный солнечный диск медленно садится за замок. Судя по всему, барон растроган:

- Какая красота! Надо бы радоваться, но у меня даже на это сил не осталось... Всю свою энергию израсходовал...

Рамондо в задумчивости мотает головой, потом поднимает лицо ко все еще стоящему хозяину.

- А сейчас, господин, я хочу сказать вам одну вещь, если вы, конечно, позволите.

Никомед в знак согласия кивает головой.

- Я, пожалуй, остался бы здесь, в Иерусалиме, опять-таки если вы разрешите...

Никомед, не скрывая удивления, делает шаг к своему слуге.

- Ты не хочешь домой?

- Понимаете, господин, родных у меня никого нет, своего дома тоже, и вообще я - слуга. Если вы мне позволите остаться здесь, я сделаюсь свободным человеком и мне уже не надо будет мучиться и тащиться в обратный путь. Он такой долгий.

Никомед хитро улыбается:

- Долгий? Долгим был путь туда, а обратный будет коротким. Мы же свой обет выполнили.

Рамондо смотрит на него удивленно и с надеждой...

- Ну, коли так...

Вдруг до их ушей доносится безутешный плач ребенка.

Никомед, нахмурившись, спрашивает:

- А это что такое? В Иерусалиме кто-то плачет?

Рамондо вскакивает с камня.

- Это ребенок, господин.

Оба направляются к месту, 'откуда доносится плач, и видят на дорожке ползающего на четвереньках малыша из замка.

Никомед берет его на руки, и ребенок тотчас умолкает.

- Очевидно, мальчонка заблудился, хотя это весьма странно, если учесть, что он еще даже ходить не умеет.

- Его нужно отнести домой.

Никомед согласно кивает, а малыш, сразу же освоившись с новой ситуацией, играет его бородой.

- Конечно. Но нам ведь неизвестно, где он живет.

- Я, кажется, знаю, господин. С вашего позволения, я вас туда отведу. С этими словами Рамондо направляется в сторону замка. За ним с видимым удовольствием, держа на руках ребенка, следует Никомед.

Через несколько секунд метрах в десяти от них появляется девушка. Совершенно ясно, что она оставила ребенка в этом месте специально для того, чтобы Никомед мог его найти.

БАРОН ЗАЯВЛЯЕТ, ЧТО ОКРУЖАЮЩЕГО МИРА НЕТ И ЧТО ЛУЧШЕ СПАТЬ: ВО СНЕ ПОЛНЕЕ ОЩУЩАЕШЬ СВОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ.

Никомед растянулся на своей громадной кровати под балдахином и крепко спит.

Рядом с ним в постели копошится полуголый ребенок. То и дело встречая на своем пути множество препятствий, он подбирается на четвереньках все ближе к лицу Никомеда. Стоит барону повернуться во сне, как перед малышом вырастает неодолимая гора.

И все же, поползав вокруг этого гигантского и неспокойного тела, мальчишка достигает своей цели, то есть добирается до лица барона. Сначала он теребит его за бороду, потом дергает за ухо и даже засовывает ему в нос свой пальчик.

Никомед приоткрывает сначала один глаз, потом второй и окончательно просыпается.

- Ты опять здесь?

Барон смотрит на малыша, строго нахмурив брови, и, не отрываясь от подушек, подхватывает его и поднимает на вытянутых руках.

- Ты, наверно, думаешь, что я ничего не замечаю, - говорит он. - Как бы не так. Знаю прекрасно, что это твоя мать подсунула тебя сюда. Она только и ждала, когда я засну. Выходит, она вовсе не так глупа, как утверждает священник. Это я глупец, потому что все больше привязываюсь к тебе. Нет, твоя мать не дура. Она сумасшедшая. И я тоже, наверно, сумасшедший. А ты? Может, и ты сумасшедший?

Никомед несколько раз подбрасывает малыша, и тот радостно взвизгивает.

- А знаешь, что мне привиделось во сне? То же самое, о чем мечтает твоя мать наяву. Да-да, мне снилось, что я - твой отец.

Он опускает ребенка и устраивает его у себя под боком.

- Правда, если мне придется признать перед всем миром, что ты мой сын, то нам следует с тобой договориться хотя бы по принципиальным вопросам. Если не ошибаюсь, у философов это называется "синергией..."

Ребенок издает булькающий звук, в котором Никомеду слышится одобрение.

- Для начала скажем, что тебя, например, вообще не существует.

Лицо малыша морщится: он вот-вот заплачет.

- Нет, нет, не пугайся. Если нет тебя, значит, нет и меня. В общем, нет окружающего нас мира.

Никомед громко зевает, потом делает ребенку "козу". Малыш смеется.

- А если окружающего мира нет, что нам остается делать? По-моему, лучше всего лечь спать. Да, уверяю тебя, так будет лучше. И пусть нам приснится, что мы существуем, а вовсе не спим.

Никомед тщательно укрывает малыша одеялом, нежно прижимает к себе и закрывает глаза.

- Ты тоже попробуй. Увидишь, это забавно.

Ребенок, полежав немного с широко открытыми глазками, вскоре тоже смежает веки. По-видимому, оба заснули.