"Маленькая барабанщица" - читать интересную книгу автора (Карре Джон Ле)

24

Чарли прилетела в Цюрих под вечер. Вдоль взлетно-посадочной полосы горели огни, какие зажигают в непогоду, – они пылающей линией прочерчивали перед Чарли путь к собственной цели. В ее мозгу – вытащенные в отчаянии на свет – роились давние претензии к этому прогнившему миру, только ставшие теперь более зрелыми. Теперь-то она знала, что в этом мире нет ничего хорошего; теперь она видела горе, которым оплачивалось изобилие на Западе. Она была все той же, что и всегда, – озлобленным изгоем, стремившимся получить свое, с той лишь разницей, что перестала предаваться бесполезным взрывам эмоций и взяла в руки автомат. Огни промчались мимо ее иллюминатора, словно горящие обломки. Самолет сел. Билет у нее был до Амстердама, тем не менее она должна была выйти из самолета. quot;Одинокие девушки, возвращающиеся с Ближнего Востока, вызывают подозрение, – сказал ей Тайех во время последнего наставления в Бейруте. – Мы обязаны прежде всего позаботиться о том, чтобы ты летела из более респектабельного местаquot;. Фатьма, приехавшая ее проводить, уточнила: quot;Халилъ велел дать тебе новое удостоверение личности, когда ты туда прилетишьquot;.

Чарли вошла в пустынный транзитный зал с таким чувством, точно была первым человеком, перешагнувшим его порог. Играла электронная музыка, но некому было слушать ее. В шикарном киоске продавали шоколад и сыры, но и тут было пусто. Она прошла в туалет и долго разглядывала себя в зеркало. Волосы ее были острижены н выкрашены в светло-каштановый цвет. Сам Тайех ковылял по бейрутской квартире, пока Фатьма расправлялась с ее волосами. Никакой косметики, никаких женских хитростей, приказал Тайех. На Чарли был теплый коричневый костюм и очки с толстыми стеклами, сквозь которые она теперь смотрела на мир. quot;Мне недостает только соломенной шляпы и пиджака с пластрономquot;, – подумала она. Да, большой она прошла путь от революционной poule de luxe23Мишеля.

quot;Передай мою любовь Халилюquot;, – сказала Фатьма, целуя Чарли на прощание.

У соседнего умывальника стояла Рахиль, но Чарли смотрела сквозь нее. Рахиль ей не нравилась, Чарли не желала ее знать и лишь по чистой случайности поставила между собой и ею свою раскрытую сумку, где сверху лежала пачка quot;Мальбороquot;, – так учил ее Иосиф. И она не видела, как рука Рахили заменила ее пачку quot;Мальбороquot; на свою или как она быстро ободряюще подмигнула Чарли в зеркало.

quot;Нет у меня другой жизни, только такая. И нет у меня иной любви, кроме Мишеля, и никому я не предана, кроме великого Халиляquot;.

quot;Сядь как можно ближе к доске с объявлениями о вылетахquot;, – велел ей Тайех. Она так и поступила и достала из маленького чемоданчика книгу об альпийских растениях, широкую и тонкую, как школьный учебник. Раскрыв книгу, она уперла ее в колено – так, чтобы видно было название. На лацкане ее жакета был круглый значок со словами quot;Спасайте китовquot;, и это было вторым опознавательным знаком, сказал Тайех, потому что Халиль требует теперь, чтобы все было двойное: два плана, два опознавательных знака – на случай, если первый почему-то не сработает; две пули – на случай, если мир еще останется жив.

quot;Халиль не верит ничему с первого разаquot;, – сказал ей Иосиф. Но Иосиф для нее умер и давно похоронен, отринутый пророк времен ее юности. Теперь она вдова Мишеля и солдат Тайеха, и она приехала, чтобы вступить в ряды армии брата своего покойного возлюбленного.

Немолодой швейцарец-солдат с пистолетом-автоматом quot;хекклер-и-кохquot; разглядывал ее. Чарли перевернула страницу. Эти пистолеты она предпочитала всем остальным. Во время последней тренировки она всадила восемьдесят четыре пули из ста в мишень, изображавшую солдата-штурмовика. Это был самый высокий процент попадания как у мужчин, так и у женщин. Краешком глаза она видела, что солдат по-прежнему смотрит на нее. Она разозлилась. quot;Я тебе устрою то, что Буби однажды устроил в Венесуэлеquot;, – подумала она. Буби приказано было пристрелить одного фашиста-полицейского, когда тот будет утром, в очень подходящий час, выходить из своего дома. Буби спрятался в подъезде и стал ждать. Человек этот носил пистолет под мышкой, при этом он был мужчина семейный и вечно возился со своими детишками. Как только полицейский вышел на улицу, Буби вынул из кармана мячик и бросил его на мостовую в направлении шедшего мужчины. Обычный резиновый мячик – какой семейный человек инстинктивно не нагнется, чтобы поднять его? И как только он нагнулся, Буби вышел из подъезда и пристрелил его. Ну, кто может выстрелить в тебя, когда ты ловишь мячик?

Кто-то явно решил к ней пристроиться. Мужчина с трубкой, замшевые туфли, серый фланелевый костюм. Она почувствовала, как он, помедлив, направился к ней.

– Послушайте, извините, пожалуйста, вы говорите по-английски?

Обычное дело, англичанин-насильник из буржуа, светловолосый, лет пятидесяти, бочкоподобный. Фальшиво извиняющийся. quot;Нет, не говорю, – хотелось ей ответить. – я просто смотрю картинкиquot;. Ей были до того ненавистны мужчины подобного типа, что ее чуть не вырвало. Она метнула на него гневный взгляд, но он был из тех. от кого нелегко отделаться.

– Просто тут до тогоуныло, – пояснил он, – Я подумал. не согласитесь ли вы выпить со мной? Безо всяких обязательств. Просто вы себя лучше почувствуете.

Она сказала: quot;Нет, спасибоquot;; чуть было не сказала: quot;Папа не велит мне разговаривать с незнакомымиquot;, и он, потоптавшись, с видом оскорбленного достоинства отошел от нее, ища глазами полисмена, чтобы сообщить о ней. А она снова принялась изучать свои эдельвейсы, прислушиваясь к тому, как постепенно наполнялся зал – люди шли по одному. Мимо нее – к киоску с сырами. Мимо нее – к бару. А вот эти шаги к ней. И останавливаются.

– Имогена? Ты, конечно, помнишь меня. Я Сабина!

Подними глаза. Узнай не сразу.

На голове пестрый швейцарский платок, скрывающий короткие волосы, выкрашенные в светло-каштановый цвет. Без очков, но если бы дать Сабине такую же пару, как у меня, любой паршивый фотограф мог бы принять нас за двойняшек. В руке большая сумка от Франца-Карла Вебера из Цюриха, что было вторым опознавательным знаком.

– С ума сойти. Сабина! Это ты!

Встаешь. Формально целуешь в щеку.

– Надо же! Куда ты направляешься?

Увы, самолет Сабины уже улетает. Какая обида, что мы не можем поболтать, но такова жизнь, верно? Сабина опускает сумку у ног Чарли. Будь добра, дорогая, постереги. Конечно, Сабина, никаких проблем. Сабина исчезает в дамском туалете. А Чарли, заглянув в сумку, точно это ее собственная, вытаскивает оттуда цветной конверт, перевязанный ленточкой, нащупывает внутри паспорт, и авиабилет, и посадочный талон. Сабина возвращается, хватает сумку – надо бежать, правый выход, Чарли считает до двадцати, затем снова наведывается в туалет и садится там на стульчик. Бааструп, Имогена, из Южной Африки, читает она. Родилась в Йоханнесбурге, на три года и один месяц позже, чем я. Вылет в Штутгарт через час двадцать минут. Прощай, ирландочка, здравствуй, плоскозадая христианка-расистка из глубинки, утверждающая свое право на наследие белой девчонки.

Она выходит из туалета, солдат снова смотрит на нее. Он все видел. Сейчас он меня арестует. Он думает – я в бегах, и понятия не имеет, как он прав. Она в свою очередь глядит на него в упор, он поворачивается и уходит. quot;Он смотрел на меня просто так – надо же на что-то смотретьquot;, – подумала Чарли, снова вытаскивая свою книгу об альпийских цветах.

Полет длился, казалось, всего пять минут. В зале прилетов в Штутгарте стояла уже отжившая свое елка и царила атмосфера сумятицы, какая бывает, когда люди перемещаются семьями и приезжают домой. Дожидаясь с южноафриканским паспортом в руке своей очереди, Чарли изучала фотографии женщин-террористок, находящихся в розыске, и ей мнилось, что сейчас она увидит себя. Она без задержки прошла через паспортный контроль, затем пошла по зеленому коридору. У выхода она заметила Розу, свою южноафриканскую соратницу, сидевшую на рюкзаке, но Роза для нее умерла, как и Иосиф, как и все прочие, – она просто не видела ее, как не видела Рахили. Двери с электронным устройством открылись, и в лицо Чарли ударил снежный вихрь. Подняв воротник пальто, она бегом пересекла широкий тротуар, направляясь к гаражу. quot;Четвертый этаж, – сказал ей Тайех, – дальний левый угол, ищи лисий хвост на радиоантеннеquot;. Она представляла себе высокую антенну с развевающимся наверху ярко-рыжим лисьим хвостом. А этот хвост оказался нейлоновой мохнатой поделкой на колечке для ключей, и он лежал, точно дохлая мышь, на капоте маленького quot;фольксвагенаquot;.

– Я Саул. А тебя как звать, крошка? – спросил раздавшийся совсем рядом мужской голос с мягким американским выговором.

На какое-то жуткое мгновение она подумала, что это снова явился Артур Дж. Хэллорен, преследующий ее, но, заглянув за колонну, с облегчением увидела вполне нормально выглядевшего парня, который стоял, прислонившись к стене. Длинные волосы, сапоги и ленивая улыбка. А на ветровке такой же, как у нее. круглый значок quot;Спасайте китовquot;.

– Имогена, – сказала она, так как Тайех предупредил, что к ней подойдет именно Саул.

– Подними крышку багажника, Имогена. Положи туда свой чемодан. А теперь осмотрись – никого не видишь? Никто не кажется тебе подозрительным?

Она неторопливо оглядела площадку гаража. В пикапе quot;бедфордquot;, залепленном дурацкими маргаритками, Рауль целовался взасос с какой-то девчонкой, которую Чарли не удалось рассмотреть.

– Никого, – сказала она.

Саул открыл дверцу со стороны пассажира.

– И пристегнись, детка, – сказал он, садясь рядом с ней. – Такие в этой стране законы, ясно? Откуда же ты прикатила, Имогена? Где ты так загорела?

Но вдовы, нацелившиеся на убийство, не болтают с незнакомыми людьми. Саул пожал плечами, включил радио и стал слушать новости на немецком языке.

Снег делал все красивым и заставлял ехать осторожно. Они, как могли, спустились по пандусу и выехали на дорогу с двусторонним движением. В свете их фар снег валил крупными хлопьями. quot;Новостиquot; кончились, и женский голос объявил концерт.

– Ты как насчет этого, Имогена? Это классикаю.

В любом случае радио он не выключил. Моцарт из Зальцбурга, где Чарли из-за усталости отказала Мишелю в любви в ночь перед его гибелью.

Они объехали ярко светившийся огнями город, на который, словно пепел из вулкана, сыпались снежинки. Они поднялись на развязку и увидели внизу, под собой, огороженную площадку, где при свете дуговых фонарей дети в красных куртках играли в снежки. Чарли вспомнила детский театральный кружок в Англии, который вела десять миллионов лет тому назад. quot;Я же ради них это делаю, – подумала она. – Мишель в это так или иначе верил. Так или иначе все мы в это верим. Все, кроме Хэллорена, который перестал видеть в этом смыслquot;. Почему она так много думает о нем? – мелькнуло у нее в голове. Потому что он сомневается, а она поняла, что больше всего надо бояться сомневающихся. quot;Сомневаться – значит предаватьquot;, – предупредил ее Тайех.

Иосиф сказал ей примерно то же.

Теперь местность стала другой, и дорога превратилась в своего рода черную реку, которая струилась по каньону, обрамленному белыми полями и сгибавшимися под тяжестью снега деревьями. Сначала Чарли утратила чувство времени, потом ощущение местности. Она видела сказочные замки и вытянувшиеся, словно поезд, деревни на фоне светлого неба. Игрушечные церкви с куполами-луковицами вызывали у нее желание молиться, но она была для этого слишком взрослой, да и потом религия – это для слабаков. Она увидела дрожащих лошадок, объедающих копны сена, и одного за другим вспомнила пони своего детства. Увидев что-то красивое, она отдавала увиденному всю душу, стремясь привязать себя к чему-то, замедлить бег времени. Но ничто не задерживалось, ничто не запечатлевалось в мозгу – все было как след дыхания на стекле. Время от времени какая-нибудь машина обгоняла их, а однажды мимо промчался мотоцикл, и Чарли показалось, что она узнала спину Димитрия, но прежде чем она успела в этом убедиться, он был уже вне досягаемости их фар.

Они взобрались на гору, и Саул стал увеличивать скорость. Он свернул налево, пересек дорогу, потом направо, и машина заскакала по колеям. По обе стороны дороги лежали поваленные деревья, точно солдаты из документального фильма, замерзшие в русских снегах. Вдали Чарли стала постепенно различать очертания старого дома с высокими трубами, и на секунду это напомнило ей дом в Афинах. Саул остановил машину, дважды мигнул фарами. В ответ – по-видимому из глубины дома – мигнул ручной фонарик. Саул смотрел на свои часы, тихо отсчитывая секунды.

– Девять... десять... вот сейчас будет, – сказал он, и вдали снова мигнул свет. Тогда он перегнулся через Чарли и открыл ей дверцу.

Взяв чемодан, она обнаружила в снегу тропинку и пошла к дому – лишь белый снег да полосы лунного света, проникавшего сквозь деревья, освещали ей путь. Подойдя ближе к дому, она увидела старинную башню, но без часов, и замерзший пруд с цоколем для статуи, но без статуи. Под деревянным навесом блеснул мотоцикл.

Внезапно она услышала знакомый голос, сдержанно окликнувший ее:

– Имогена, осторожно! С крыши может обвалиться кусок и убить тебя насмерть. Имогена... о господи, как жеэто глупо – Чарли!

Сильное, крепкое тело возникло в темноте крыльца, дружеские руки обхватили ее, – правда, объятию слегка мешали ручной фонарик и пистолет-автомат.

В порыве дурацкой благодарности Чарли расцеловала Хельгу.

– Хельга... Господи... это ты... вот здорово!

Светя фонариком, Хельга повела ее по выложенному мрамором полу, в котором не хватало уже половины плит, затем осторожно вверх, по покосившейся деревянной лестнице без перил. Дом умирал, но кто-то торопил его смерть. На влажных стенах были намалеваны красной краской растекавшиеся лозунги; ручки у дверей и штепсели были отвинчены. К Чарли вернулось чувство враждебности, и она попыталась выдернуть у Хельги руку, но Хельга крепко держала ее. Они прошли по анфиладе пустых комнат, в каждой из которых можно было бы давать банкет. В первой комнате стояла развороченная изразцовая печь, набитая газетами. Во второй – ручной печатный станок, покрытый толстым слоем пыли, а на полу – пожелтевшие листовки вчерашних революций. Они вошли в третью комнату, и Хельга нацелила свой фонарик на груду папок и бумаг в нише.

– Знаешь, что мы тут делаем, Имогена, я и моя подруга? – спросила она, неожиданно повысив голос. – Подруга у меня фантастическая. Зовут ее Верона, и ее отец был законченный нацист. Помещик, промышленник, – словом, все на свете. – Она на секунду выпустила руку Чарли и тут же снова сжала ей запястье. – Он умер, так что теперь мы в отместку распродаем все. Деревья – лесоповальщикам. Землю – землеразрушителям. Статуи и мебель – на блошиный рынок. Скажем, что-то стоит пять тысяч – мы продаем за пятерку. Вот тут стоял письменный стол ее отца. Мы его изрубили своими руками и сожгли. Как символ. Это же был штаб его фашистской кампании – здесь он подписывал чеки, задумывал все свои репрессивные акции. Вот мы и сожгли этот стол. Теперь Верона свободна. Она бедна, она свободна, она – вместе с народом. Ну не фантастичная девчонка? Тебе, пожалуй, следовало бы так же поступить.

Узкая винтовая лестница для слуг вела наверх. Хельга молча стала подниматься по ней. Сверху слышалась народная музыка и доносился дымный запах горящего парафина. Они достигли площадки, прошли мимо ряда спален для слуг и остановились у последней двери. Под ней виднелась полоска света. Хельга постучала и что-то тихо произнесла по-немецки. Ключ повернулся в замке, и дверь отворилась. Хельга вошла первой и поманила Чарли.

– Имогена, это товарищ Верона. – В голосе ее послышались приказные нотки: – Веро!

Толстая растрепанная девчонка не сразу подошла к гостям. Поверх широких черных брюк на ней был передник, волосы подстрижены под мальчика. На толстом боку болтался пистолет-автомат в кобуре. Верона вытерла руку о передник и обменялась с пришедшими буржуазным рукопожатием.

– Всего год тому назад Веро была такая же фашистка, как и ее отец, – заметила Хельга авторитетным тоном. – Одновременно раба и фашистка. А сейчас она боец. Да, Веро?

Отпущенная с миром Верона заперла дверь на ключ и вернулась в свой угол, где она что-то готовила на переносной плитке. quot;Интересно, – подумала Чарли, – мечтает ли она втайне о тех временах, когда стол ее отца был еще цел?quot;

– Иди-ка сюда. Посмотри, кто тут, – сказала Хельга и потащила Чарли в другой конец помещения.

Чарли быстро огляделась. Она была на большом чердаке – в точности таком же, как тот, где она бессчетное множество раз играла, когда приезжала на каникулы в Девон. Керосиновая лампа, свисавшая со стропила, слабо освещала помещение. Слуховое окно было забито толстой бархатной портьерой. Ярко раскрашенный конь-качалка стоял у одной стены, рядом с ним – классная доска на подставке. На ней был нарисован план улицы; цветные стрелки указывали на большое квадратное здание в центре. На старом столе для пинг-понга лежали остатки салями, черный хлеб, сыр. У огня сохла мужская и женская одежда. Они подошли к деревянной лесенке из нескольких ступенек, и Хельга повела Чарли наверх. На нарах лежали два дорогих водяных матраса. На одном из них развалился молодой парень, голый до пояса и ниже, – тот самый смуглый итальянец, который в воскресное утро в Сити держал Чарли на мушке. Он набросил на ноги рваное одеяло, а на одеяле Чарли увидела части разобранного quot;вальтераquot;, которые он чистил. У его локтя стоял приемник – передавали Брамса.

– Это наш энергичный Марио, – не без иронии и в то же время с гордостью объявила Хельга, ткнув его носком ботинка ниже живота. – Знаешь, Марио, ты стал совсем бесстыжий. Ну-ка, прикройся немедленно и приветствуй гостью. Я приказываю!

Но Марио в ответ лишь откатился к противоположному краю матраса, как бы приглашая присоединиться к нему тех, кто пожелает.

– Как там товарищ Тайех, Чарли? – спросил он. – Расскажи нам, что нового в семействе.

Раздался телефонный звонок – точно крик в церкви; он показался тем более тревожным, что Чарли не ожидала увидеть здесь телефон. Желая поднять ей настроение, Хельга предложила было выпить за здоровье Чарли и пустилась в витиеватые восхваления ее достоинств. Она поставила бутылку и стаканы на доску для хлеба и только собралась нести их в другой конец помещения, как зазвонил телефон. Услышав звонок, она застыла, затем медленно опустила доску для хлеба на стол для пинг-понга. Россино выключил радио. Телефон стоял на столике маркетри, который Верона с Хельгой не успели еще сжечь; телефон был старый, из тех, что висят на стене, с наушником и трубкой отдельно. Хельга стояла возле него, но наушника не брала. Чарли насчитала восемь звонков, после чего звонить перестали. А Хельга продолжала стоять и смотреть на аппарат. Россино, совсем голый, прошагал через комнату и снял с веревки рубашку.

– Он же говорил, что позвонит завтра, – возмутился он, натягивая рубашку через голову. – Чего это его вдруг прорвало?

– Тихо, – прикрикнула на него Хельга.

Верона продолжала помешивать свое варево, но куда медленнее прежнего, словно быстрое движение было опасно. Она принадлежала к числу удивительно неуклюжих женщин.

Аппарат зазвонил снова; после второго звонка Хельга сняла наушник и тут же снова повесила его на рычаг. Когда же телефон зазвонил опять, она коротко откликнулась: quot;Даquot;, затем минуты две слушала без кивка или улыбки, после чего положила наушник на место.

– Минкели изменили свои планы, – объявила она. – Они сегодня ночуют в Тюбингене, где у них друзья среди преподавателей. У них четыре больших чемодана, много мелких вещей и чемоданчик. – Зная, когда и как можно произвести эффект, Хельга взяла с умывальника Вероны мокрую тряпку и протерла доску. – Чемоданчик черный, с несложными замками. Место лекции тоже изменено. Полиция ничего не подозревает, но нервничает. Принимают так называемые quot;разумныеquot; меры.

– А как насчет легавых? – спросил Россино.

– Полиция хочет усилить охрану, но Минкель категорически отказывается. Он же как-никак человек принципиальный. Раз он собирается разглагольствовать насчет права и порядка, не может же он, как он заявил, появиться в окружении тайных агентов. Но для Имогены ничего не меняется. Приказ остается в силе. Это ее первая акция. Она станет настоящей звездой. Разве не так, Чарли?

Внезапно Чарли обнаружила, что все смотрят на нее: Верона – тупым, бессмысленные взглядом, Россино оценивающе и с усмешкой, а Хельга – открыто и прямо, взглядом, в котором, как всегда, отсутствовала даже тень сомнения в своей правоте.

Она лежала на спине, подложив под голову вместо подушки локоть. Спальня ее была не галереей в церкви, а чердаком без света и занавесок. Постелью ей служил старый волосяной матрас и пожелтевшее одеяло, от которого пахло камфорой. Рядом сидела Хельга и сильной рукой гладила Чарли по крашеным волосам. В высокое окно светила луна, снег заглушал все звуки. Здесь только сказки писать. А любимый пусть включит электрический камин и займется со мной любовью при его красном свете. Она – в бревенчатой хижине, и ничто не грозит ей, кроме завтрашнего дня.

– В чем дело, Чарли? Открой глаза. Ты что, больше не любишь меня?

Чарли открыла глаза и уставилась в пустоту, ничего не видя и ни о чем не думая.

– Все еще мечтаешь о своем маленьком палестинце? Тебя тревожит то, чем мы тут занимаемся? Хочешь бросить все к черту и удрать, пока еще есть время?

– Я устала.

– Почему же ты не идешь спать с нами? Пошалим немножко. Потом можно будет и поспать. Марио отличный любовник. – И, нагнувшись над Чарли, Хельга поцеловала ее в щеку. – Ты хочешь, чтобы Марио был только с тобой? Ты стесняешься? Я даже это тебе позволю.

Она снова ее поцеловала. Но Чарли лежала безразличная и холодная, тело ее было как из чугуна.

– Ну, может, завтра ночью ты будешь поласковее. Учти: Халиль не терпит отказов. Он ждет не дождется тебя. И уже про тебя спрашивал. Знаешь, что он сказал одному нашему другу? quot;Без женщин я совсем огрубею и не смогу выполнить своей задачи как солдат. Хорошим солдатом может быть лишь тот, кому не чуждо ничто человеческоеquot;. Так что можешь себе представить, какой это великий человек. Ты любила Мишеля, поэтому Халиль будет любить тебя. Тут нет вопроса. Вот так-то.

И, поцеловав ее долгим поцелуем, Хельга вышла из комнаты, а Чарли продолжала лежать на спине, широко раскрыв глаза, глядя, как медленно светлеет ночь за окном. Она слышала, как взвыла и, сжав зубы, просительно всхлипнула женщина; как прикрикнул мужчина. Хельга с Марио двигали вперед революцию без ее помощи.

quot;Выполняй все, что бы они ни велели, – говорил Иосиф. – Если скажут quot;убейquot; – убивай. За это будем отвечать мы, а не тыquot;.

quot;А ты где в это время будешь?quot;

quot;Близкоquot;.

Близко к краю света.

В сумке у Чарли лежал ручной фонарик с Микки-Маусом – вещичка, которой она играла под одеялом в пансионе. Она достала фонарик вместе с коробкой quot;Мальбороquot;, которую передала ей Рахиль. Там оставалось три сигареты, и она вложила их обратно. Осторожно, как учил Иосиф, она сняла обертку, разорвала коробку и разложила картон на столике внутренней стороной кверху. Послюнявив палец, она осторожно стала водить мокрым пальцем по картону. Показались буквы – коричневые, словно написанные тоненькой шариковой ручкой. Чарли прочла то, что там было написано, просунула смятую коробку в щель между досками пола, и та исчезла.

quot;Мужайся. Мы с тобойquot;. Целая молитва на булавочной головке.

Их оперативный штаб во Фрейбурге находился в спешно снятом помещении первого этажа, на деловой улице; прикрытием им служила Инвестиционная компания Вальтера и Фроша, одна из тех организаций, которые постоянно находились в списках секретариата Гаврона. Их оборудование более или менее походило на то, каким пользуются деловые люди; кроме того, в их распоряжении благодаря Алексису было три обычных телефона, причем один из них прямым проводом соединял Алексиса с Курцем. Было раннее утро после хлопотной ночи, проведенной в слежке за передвижениями Чарли и ее поселением, а затем в жарких спорах между Литваком и его западногерманским коллегой о разделении обязанностей, так как Литвак теперь спорил со всеми. Курц и Алексис держались в стороне от свар между подчиненными. В широком смысле соглашение продолжало действовать, и Курц пока не был заинтересован его рвать. Алексису и его людям причитается похвала, а Литваку и его людям – чувство удовлетворения.

Что же до Гади Беккера, то он наконец снова попал на передовую. Близость активных действий придала всем его движениям решительность и быстроту. Самокопание, которому он предавался в Иерусалиме, ушло; угнетавшее его безделье окончилось. Пока Курц дремал под армейским одеялом, а Литвак, взвинченный, изможденный, то бродил по комнате, то коротко что-то говорил по одному или другому из телефонов, непонятно зачем накаляя себя, Беккер, словно часовой, стоял у большого венецианского окна со ставнями и терпеливо смотрел вверх, на снеговые горы, высившиеся по другую сторону оливковой реки Драйзам. Дело в том, что Фрейбург, как и Зальцбург, окружен горами, и каждая улица ведет вверх, к собственному Иерусалиму.

– Она запаниковала. – вдруг объявил Литвак, обращаясь к спине Беккера.

Беккер обернулся и недоуменно взглянул на него.

– Она переметнулась к ним, – не отступал Литвак. В голосе его прорывались хриплые нотки.

Беккер снова повернулся к окну.

– Какая-то частица ее переметнулась, а какая-то осталась с нами, – сказал он. – Именно это мы от нее и требовали.

– Да она же переметнулась! – повторил Литвак, подхлестывая себя собственной провокацией. – Такое бывало с агентами. Вот и тут это произошло. Я видел ее в аэропорту, а ты не видел. Говорю тебе: она похожа на привидение!

– Если она похожа на привидение, значит, она хочет быть на него похожей, – сказал Беккер, не позволяя себе утратить хладнокровие. – Она же актриса. Она сдюжит, не волнуйся.

– Ну, а что ею движет? Она ведь не еврейка. Она вообще никто. Она с ними заодно. Забудем о ней! – Услышав, что Курц зашевелился под одеялом, Литвак повысил голос, чтобы и он слышал. – А если она по-прежнему с нами, то почему она дала Рахили в аэропорту пустую коробку из-под сигарет, ну-ка, скажи? Несколько недель проторчала среди этого сброда, и когда вынырнула оттуда, ни строчки не написала нам. Что же это за лояльный агент?

Беккер, казалось, искал ответ в далеких горах.

– Возможно, ей нечего было сказать, – заметил он. – Она голосует за нас действиями. Не словами.

Со своего тощего жесткого ложа Курц сонным голосом попытался утихомирить Литвака:

– Германия плохо на тебя действует, Шимон. Расслабься. Какая разница, на чьей она стороне, если она продолжает показывать нам дорогу?

Но слова Курца произвели обратный эффект. В том состоянии самоистязания, в каком находился Литвак, ему показалось, что за его спиной состоялся какой-то сговор, и он разъярился еще больше.

– А если она сломается и придет к ним с покаянием? Если она расскажет им всю историю, начиная с Миконоса и по сей день? Она все равно будет нам показывать дорогу?

Казалось, он упорно лез на рожон и ничто не способно было его удовлетворить.

Приподнявшись на локте, Курц взял более резкий тон.

– Так что же мы должны делать, Шимон? Ну, предложи решение. Представим себе, что она переметнулась. Представим себе, что она завалила всю операцию – от и до. Ты что, хочешь, чтобы я позвонил Мише Гаврону и сказал, что у нас – все?

Беккер как стоял у окна, так и продолжал стоять, только сейчас он повернулся и задумчиво смотрел через всю комнату на Литвака. А Литвак, взглянув на одного, потом на другого, вскинул вверх руки – жест достаточно странный при том, что двое его собеседников стояли совсем неподвижно.

– Да ведь этот Халиль – он же где-то тут! – воскликнул Литвак. – В отеле. На квартире. В ночлежке. Безусловно тут. Запечатай город. Перекрой дороги, вокзалы. Автобусы. Вели Алексису устроить окружение. Обыщем каждый дом, пока не найдем его!

– Шимон, – попробовал по-доброму подшутить над ним Курц, – Фрейбург ведь не Западный берег Иордана.

Но Беккер, наконец заинтересовавшись разговором, казалось, не хотел на этом ставить точку.

– А когда мы его найдем? – спросил он, словно никак не мог постичь план Литвака. – Что будем делать тогда, Шимон?

– Раз найдем, значит, найдем! И убьем. Операция будет закончена!

– А кто убьет Чарли? – спросил Беккер все тем же спокойным, рассудительным тоном. – Мы или они?

Литвак вдруг вскипел, не в силах дольше сдерживаться. Сказывалось напряжение прошедшей ночи и предстоявшего дня, и весь клубок неудач – и с женщинами, и с мужчинами – вдруг всплыл на поверхность его души. Лицо его покраснело, глаза засверкали, тощая рука выбросилась вперед, точно он обвинял Беккера.

– Она проститутка, и коммунистка, и арабская подстилка! – выкрикнул он так громко, что наверняка было слышно за стеной. – Да кому она нужна?

Если Литвак ожидал, что Беккер устроит из-за этого потасовку, он просчитался, ибо Беккер лишь спокойно кивнул, как бы говоря: вот Литвак и подтвердил его предположения, показал, каков он есть. Курц отбросил одеяло. Он сидел на раскладушке в трусах, свесив голову, и потирал кончиками пальцев свои короткие седые волосы.

– Пойди прими ванну, Шимон, – спокойно приказал он. – Прими ванну, хорошенько отдохни, выпей кофе. Вернешься сюда около полудня. Не раньше. – Зазвонил телефон. – Не отвечай, – добавил он и сам поднял трубку, в то время как Литвак молча, в страхе за себя, наблюдал за ним с порога. – Он занят, – сказал Курц по-немецки. – Да, это Хельмут, а кто говорит?

Он сказал quot;даquot;, потом снова quot;даquot;, потом quot;отличноquot;. И повесил трубку. Затем улыбнулся своей невеселой улыбкой без возраста. Сначала Литваку, чтобы успокоить его, затем Беккеру, потому что в эту минуту их разногласия не имели значения.

– Чарли приехала в отель Минкелей пять минут тому назад, – сказал он. – С ней Россино. Они сейчас мило завтракают задолго до положенного часа, но именно в это время любит завтракать наша приятельница.

– А браслет? – спросил Беккер.

Курцу это особенно понравилось.

– На правой руке, – гордо произнес он. – Ей есть что нам сообщить. Отличная девчонка, Гади, я тебя поздравляю.

Отель был построен в шестидесятые годы, когда владельцы подобных заведений еще считали, что в гостиницах должны быть большие холлы с подсвеченными фонтанами и витринами, рекламирующими золотые часы. Широкая двойная лестница вела на мезонин, и с того места, где за столиком сидели Чарли и Россино, видны были и входная дверь, и портье. На Россино был синий деловой костюм, на Чарли – форма старшей в южноафриканском лагере для девушек с подвеской в виде деревянного младенца Христа, которого ей подарили в тренировочном лагере. У нее резало глаза от очков, которые Тайех велел сделать ей с настоящими диоптрическими стеклами. Они съели яичницу с беконом, так как Чарли была голодна, и теперь пили свежесваренный кофе, а Россино читал quot;Штутгартер цайтунгquot; и время от времени развлекал Чарли забавными новостями. Они рано приехали в город, и она изрядно замерзла на заднем сиденье мотоцикла. Машину они оставили у станции, где Россино, выяснив то, что требовалось, взял такси до отеля. За час, что они пробыли тут, Чарли видела, как прибыл с полицейским кортежем католический епископ, а затем делегация из Западной Африки в национальных костюмах. Она видела, как подъехал автобус с американцами и отъехал автобус с японцами; она знала наизусть всю процедуру регистрации, вплоть до имени рассыльного, который хватает чемоданы у приезжих, лишь только они проходят сквозь раздвижные двери, укладывает их на свою тележку и стоит на расстоянии ярда от гостей, пока те заполняют регистрационные бланки.

– Его святейшество папа намеревается совершить турне по фашистским странам Южной Америки, – объявил Россино из-за газеты, когда Чарли поднялась. – Может, на этот раз они все-таки прикончат его. Ты куда, Имогена?

– Писать.

– Что, нервничаешь?

В дамской уборной над умывальниками горели розовые светильники и звучала тихая музыка, заглушая урчание вентиляторов. Рахиль красила веки. Еще две какие-то женщины мыли руки. Дверь в одну из кабинок была закрыта. Проходя мимо Рахили, Чарли сунула ей в руку наспех нацарапанное послание. Затем привела себя в порядок и вернулась к столику.

– Пошли отсюда, – сказала она, словно, облегчившись, изменила свое намерение. – Это же все нелепо.

Россино раскурил толстую голландскую сигару и выдохнул дым ей в лицо.

Подкатил чей-то казенный quot;мерседесquot;, и из него вывалилась группа мужчин в темных костюмах с именными значками на лацканах. Россино непристойно пошутил было на их счет, но тут к ним подошел посыльный и позвал его к телефону. Синьора Верди, оставившего свое имя и пять марок у портье, просили пройти в кабину № 3. Чарли продолжала потягивать кофе, чувствуя, как в груди растекается тепло. Рахиль расположилась с каким-то приятелем под алюминиевой пальмой и читала quot;Космополитенquot;. Еще человек двадцать сидело вокруг, но Чарли узнала только Рахиль. Вернулся Россино.

– Минкели прибыли на вокзал две минуты назад. Схватили такси – синий quot;пежоquot;. С минуты на минуту должны быть здесь.

Он попросил счет и расплатился, затем снова взялся за газету.

quot;Я буду делать все только раз, – дала Чарли себе слово, лежа в ожидании утра. – Единственный и последний разquot;. Она повторила это про себя. quot;Если я сижу сейчас тут, то никогда больше я сидеть тут не буду. Когда я спущусь вниз, больше я уже никогда сюда не поднимусь. Когда я выйду из отеля, больше я туда уже не вернусьquot;.

– Почему бы нам не пристрелить подлеца, и дело с концом? – шепнула Чарли, снова взглянув в направлении входной двери и чувствуя, как в ней нарастают страх и ненависть.

– Потому что мы хотим еще пожить, чтобы пристрелить побольше мерзавцев, – терпеливо пояснил Россино и перевернул страницу. – Команда quot;Манчестер юнайтедquot; снова проиграла, – с довольным видом добавил он. – Бедная старушка империя.

– Пошли, – сказала Чарли.

По другую сторону стеклянных дверей остановилось такси – синий quot;пежоquot;. Из него вылезла седая женщина. За ней последовал высокий, благообразного вида мужчина, двигавшийся медленно и степенно.

– Следи за мелочью, я буду следить за большими вещами, – сказал ей Россино, раскуривая сигару.

Шофер пошел открывать багажник, за ним стоял со своей тележкой посыльный Франц. Сначала выгрузили два одинаковых коричневых чемодана, не новых и не старых. Для верности они были перехвачены посредине ремнем. С ручек свисали красные бирки. Затем старый кожаный чемодан, гораздо больших размеров, чем первые, с двумя колесиками на одном углу. Вслед за ним – еще один чемодан.

Россино тихо ругнулся по-итальянски.

– Да сколько же они собираются тут пробыть? – возмутился он.

Мелкие вещи лежали на переднем сиденье. Заперев багажник, шофер начал доставать их, но ксе они на тележку Франца поместиться не могли. Старенькая сумка из кусочков кожи и два зонта – его и ее. Бумажная сумка с изображением черной кошки. Две большие коробки в цветной бумаге – по всей вероятности, рождественские подарки. Наконец Чарли увидела его – вот он, черный чемоданчик. Твердые крышки, стальная окантовка, кожаная бирка с фамилией. quot;Молодчина Хельга, – подумала Чарли. – Все подметилаquot;. Минкель расплатился с таксистом. Подобно одному приятелю Чарли, мелкие монеты он держал в кошельке и, прежде чем расстаться с незнакомыми деньгами, высыпал их на ладонь. Госпожа Минкель взяла чемоданчик.

– А, черт, – сказала Чарли.

– Подожди, – сказал Россино.

Натруженный пакетами, Минкель прошел вслед за женой сквозь стеклянные двери.

– Вот сейчас ты говоришь мне, что вроде узнаешь его, – спокойно сказал Россино. – А я тебе говорю – почему бы тебе не спуститься и не посмотреть на него поближе? Ты не решаешься: ты же застенчивая маленькая девственница? – Россино придерживал ее за рукав. – Только не напирай. Если не получится, есть уйма других путей. Сдвинь брови. Поправь очки. Пошла!

Минкель подходил к портье какими-то маленькими дурацкими шажками, точно никогда в жизни не останавливался в гостиницах. Жена шла рядом с ним, держа чемоданчик. Обязанности портье выполняла всего одна женщина, и она занималась сейчас двумя другими гостями. Минкель ждал и смущенно озирался. А на его жену отель особого впечатления не произвел. На другом конце холла, за перегородкой из матового стекла, хорошо одетые немцы собирались для чего-то. Госпожа Минкель неодобрительно оглядела гостей и пробормотала что-то мужу. Портье освободилась, и Минкель взял из рук жены чемоданчик – вещь была передана из рук в руки без единого звука. Портье – блондинка в черном платье – провела красными наманикюренными ногтями по списку и дала Минкелю карточку для заполнения. Чарли, спускаясь, чувствовала пятками каждую ступеньку, вспотевшая рука прилипала к перилам, Минкель расплывался за толстыми стеклами ее очков мутным пятном. Пол приподнялся ей навстречу, и она нерешительно двинулась к стойке портье. Минкель, согнувшись над стойкой, заполнял карточку. Он положил рядом с собой свой израильский паспорт и списывал с него номер. Чемоданчик стоял на полу, у его левой ноги; госпожа Минкель отошла в сторону. Став справа от Минкеля, Чарли заглянула ему через плечо. Госпожа Минкель подошла слева и недоуменно уставилась на Чарли. Она подтолкнула мужа. Заметив наконец, что его внимательно изучают. Минкель медленно поднял свою почтенную голову и повернулся к Чарли. Она прочистила горло, изображая застенчивость, что ей было нетрудно.

– Профессор Минкель? – спросила она.

У него были серые неспокойные глаза, и он, казалось, был смущен еще больше, чем Чарли. А у нее было такое впечатление, точно предстояло играть с плохим актером.

– Да, я профессор Минкель, – сказал он, словно сам не был в этом уверен. – Да. Это я. А в чем дело?

То, что он так плохо выполнял свою роль, придало Чарли силы. Она сделала глубокий вздох.

– Профессор, меня зовут Имогена Бааструп из Йоханнесбурга, я окончила Витватерсрандский университет по социальным наукам, – одним духом выложила она. Акцент у нее был не столько южноафриканский, сколько слегка австралийский; говорила она слащаво, но держалась решительно. – Я имела счастье слушать в прошлом году вашу лекцию о правах нацменьшинств в обществах определенной расовой окраски. Это была прекрасная лекция. Она, собственно, изменила всю мою жизнь. Я собиралась вам об этом написать, но все как-то не получалось. Вы не разрешите мне пожать вам руку?

Ей пришлось чуть ли не силой взять его руку. Он растерянно смотрел на жену, но она лучше владела собой и, по крайней мере, хоть улыбнулась Чарли. Следуя примеру жены, улыбнулся и Минкель, но слабо. Если Чарли вспотела, то уж о Минкеле и говорить нечего: Чарли точно сунула руку в горшок с маслом.

– Вы долго тут пробудете, профессор? Зачем вы приехали? Неужели будете читать лекции?

А тем временем Россино, стоя вне поля их зрения, спрашивал по-английски у портье, не приехал ли господин Боккаччио из Милана.

Госпожа Минкель снова пришла на выручку супругу.

– Мой муж совершает турне по Европе. – пояснила она. – Мы, в общем-то, отдыхаем, будем навещать друзей, иногда он будет выступать с лекциями. Словом, мы намерены приятно провести время.

Минкель продолжил разговор, выдавив наконец из себя:

– А что вас привело во Фрейбург... мисс Бааструп? – У него был такой сильный немецкий акцент, какой Чарли слышала разве что на сцене.

– О, я просто хочу посмотреть немножко мир, прежде чем решить, что делать в жизни дальше, – сказала Чарли.

quot;Вызволи же меня отсюда. Господи, вызволиquot;. А тем временем портье ответила, что, к сожалению, номера для господина Боккаччио не зарезервировано, отель же, увы, переполнен, и протянула госпоже Минкель ключ. Чарли снова принялась благодарить профессора за удивительно глубокую лекцию, а Минкель благодарил ее за добрые слова. Россино поблагодарил портье и быстро направился к главному входу – чемоданчик Минкеля был ловко спрятан у него под наброшенным на руку элегантным черным плащом. Еще раз излившись в благодарностях и извинениях, Чарли проследовала за ним, стараясь не выказывать спешки. Подойдя к дверям, она увидела в стекле отражение Минкелей, беспомощно озиравшихся вокруг, пытаясь припомнить, кто из них в последний раз держал в руках чемоданчик и где.

Пройдя между запаркованными такси, Чарли добралась до гаража, где в зеленом quot;ситроенеquot; сидела Хельга. Чарли села рядом с ней; Хельга степенно подкатила к выезду из гаража, протянула свой талон и деньги. Шлагбаум поднялся, и Чарли захохотала, точно шлагбаум открыл шлюз ее смеху. Она задыхалась, она сунула костяшки пальцев в рот, уткнулась головой в плечо Хельги и предалась беспечному веселью.

На перекрестке молодой регулировщик в изумлении уставился на двух взрослых женщин, рыдавших от смеха. Хельга опустила со своей стороны стекло и послала ему воздушный поцелуй.

В оперативной комнате Литвак сидел у приемника, Беккер и Курц стояли позади него. Литвак, казалось, боялся собственной тени: он был молчалив и бледен. На ухе у него был наушник, у рта – микрофон.

– Россино сел в такси и поехал на вокзал, – сказал Литвак. – Чемоданчик при нем. Сейчас он возьмет там свой мотоцикл.

– Я не хочу, чтобы кто-то за ним ехал, – сказал Беккер Курцу за спиной Литвака.

Литвак отвел от рта микрофон – вид у него был такой, точно он ушам своим не верил.

– Чтобы никто не ехал? Да у нас там шестеро дежурят у этого мотоцикла. А у Алексиса – человек пятьдесят. Мы же сделали на него ставку, и у нас по всему городу расставлены машины. Следовать за мотоциклом – это же значит следовать за чемоданчиком. А чемоданчик приведет нас к нашему герою! – И он обернулся к Курцу, как бы ища у него поддержки.

– Гади? – произнес Курц.

– Передача будет осуществляться поэтапно: Халиль всегда так делает. Россино довезет чемоданчик до определенного места, передаст его другому, тот, другой, довезет его до следующего места. Уж они помотают нас сегодня по всяким улочкам, полям и пустым ресторанам. На свете нет такой группы наблюдения, которая могла бы через все это пройти и не быть опознанной.

– А как насчет того предмета, который особенно волнует тебя, Гади? – осведомился Курц.

– Бергер продежурит при Чарли весь день. Халиль будет звонить ей через определенные промежутки времени, в определенных местах. Если Халиль почувствует, что пахнет жареным, он прикажет Бергер убить Чарли. Если он не позвонит в течение двух-трех часов – это уж как они там договорились, – Бергер сама прикончит ее.

Видимо, не зная, на что решиться, Курц повернулся к обоим спиной и зашагал в другой конец комнаты. Потом обратно. Потом снова в другой конец, а Литвак обалдело смотрел на него. Наконец Курц снял трубку прямого телефона, соединявшего его с Алексисом, и они услышали, как он произнес quot;Паульquot; тоном человека советующегося, просящего об одолжении. Какое-то время он что-то тихо говорил, потом послушал, снова что-то сказал и повесил трубку.

– У нас девять секунд до того, как он доберется до вокзала, – отчаянным голосом произнес Литвак, послушав то, что говорилось в наушниках. – Шесть секунд.

Курц и внимания на него не обратил.

– Мне сообщили, что Бергер и Чарли только что вошли в модную парикмахерскую, – сказал он, возвращаясь к ним с другого конца комнаты. – Похоже, прихорашиваются к великому событию. – Он остановился перед ними.

– Такси с Россино только что подъехало к вокзалу, – в отчаянии сообщил Литвак. – Он расплачивается!

А Курц смотрел на Беккера. Во взгляде его читалось уважение, даже что-то похожее на нежность. Так старый тренер смотрит на любимого гимнаста, наконец вновь обретшего прежнюю форму.

– Сегодня победил Гади, Шимон, – сказал он, не отрывая взгляда от Беккера. – Отзывай своих ребят. Скажи – пусть отдыхают до вечера.

Зазвонил телефон, и снова сам Курц снял трубку. Звонил профессор Минкель, это был его четвертый нервный срыв с начала операции. Курц выслушал его, затем долго говорил с его женой, стараясь ее успокоить.

– Отличный выдался денек, – произнес он с отчаянием в голосе, кладя на рычаг трубку. – Все такие веселые.

И, надев свой синий берет, он отправился на встречу с Алексисом, чтобы вместе осмотреть зал, где предстояла лекция.

Это ожидание было для Чарли самым долгим и самым страшным – как перед премьерой, последней в ряду премьер. Хуже всего было то, что она ни на минуту не оставалась одна: Хельга назначила себя ее попечительницей и не выпускала свою quot;любимую племянницуquot; из виду. Из парикмахерской, где Хельгу, когда она сидела под сушкой, в первый раз позвали к телефону, они отправились в магазин готового платья, и Хельга купила там Чарли сапоги на меху и шелковые перчатки, quot;чтобы не оставлять отпечатковquot;. Оттуда они отправились в собор, где Хельга прочитала Чарли лекцию по истории, а оттуда, хихикая, с подтруниваниями – на маленькую площадь, где Хельга намеревалась представить ее некоему Бертольду Шварцу. quot;Самый сексуальный мужик на свете, Чарли, ты втрескаешься в него тут же!quot; Бертольд Шварц оказался статуей.

– Ну, разве не фантастический парень, а, Чарли? А тебе не хочется, чтоб он приподнял разок свою рясу? Знаешь, чем он прославился, наш Бертольд? Это был францисканец, знаменитый алхимик, и он изобрел порох. Он так любил Господа, что научил его творения взрывать друг друга. Поэтому сердобольные горожане поставили ему статую. Само собой. – И схватив Чарли под руку, она в возбуждении прижала ее к себе. – Знаешь, что мы после сегодняшнего вечера сделаем? – шепнула она. – Мы сюда вернемся, принесем цветочков Бертольду и положим у его ног. Да? Да, Чарли?

А Чарли начинал действовать на нервы шпиль собора – его узорчатое острие с зазубринами, казавшееся всегда черным, возникало перед ней за каждым поворотом, на каждой новой улице.

Обедать они поехали в дорогой ресторан, где Хельга угостила Чарли баварским вином. quot;Виноград для него, – сказала она, – растет на вулканических склонах Кайзерштуле, на вулкане, Чарли, подумай только!quot; Вообще подо все, что они теперь ели или пили, подводился утомительно игривый подтекст. Когда они принялись за шварцвальдский пирог – quot;Сегодня мы едим только буржуйскую еду!quot; – Хельгу снова позвали к телефону; вернувшись, она сказала, что им пора в университет, иначе они никогда ничего не сделают. Они прошли по подземному переходу, где расположились процветающие магазинчики, и, выйдя на поверхность, увидели монументальное здание из розового песчаника, с колоннами и с закругленным порталом, по верху которого шла надпись золочеными буквами.

– Будто специально для тебя написано, Чарли. Послушай: quot;Истина делает человека свободнымquot;, – поспешила перевести Хельга. – Они специально для тебя цитируют Карла Маркса – как это прекрасно, как, с их стороны, предусмотрительно!

– А я считала, что это высказывание Ноэла Коуарда24, – сказала Чарли и заметила, как исказилось от злости возбужденное лицо Хельги.

К зданию вел каменный пандус. Пожилой полицейский расхаживал по верху, безразлично поглядывая на девчонок, типичных туристок, таращившихся на здание и тыкавших в него пальцами. Четыре ступени вели ко входу. Сквозь затемненные стекла дверей светились огни большого вестибюля. У боковых входов стояли на страже статуи Гомера и Аристотеля, – здесь-то Хельга с Чарли дольше всего и задержались, любуясь скульптурами и помпезной архитектурой, а на самом деле прикидывая на глаз расстояния и подходы. Желтая афиша возвещала о намеченной на вечер лекции Минкеля.

– Ты боишься, Чарли, – прошептала Хельга и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Послушай, после сегодняшнего утра ясно, что тебя ждет успех – ты была безупречна. Ты всем покажешь, что есть истина, а что – ложь, ты покажешь им также, что значит быть свободной. Чтобы покончить с великой ложью, нужна великая акция – такова логика. Великая акция, великая аудитория, великая цель. Пошли.

Через широкий въезд для карет был перекинут современный пешеходный мостик. На обоих концах его стояли страшноватые каменные столбы-тотемы. С мостика Чарли и Хельга прошли через университетскую библиотеку в кафе, этакую бетонную колыбель над въездом. Сквозь стеклянные стены кафе видно было, как преподаватели и студенты входят в лекционный зал и выходят оттуда. Хельга снова ждала телефонного звонка. Ее наконец вызвали к телефону, и, когда она вернулась, что-то в лице Чарли обозлило ее.

– Что с тобой? – прошипела она. – Стало вдруг жалко этого милого Минкеля с его сионистскими взглядами? Такой благородный, такой прекрасный человек? Послушай, да он хуже Гитлера, настоящий перекрашенный тиран. Сейчас закажу тебе шнапса, чтоб приободрилась,

Шнапс все еще огнем растекался по жилам Чарли, когда они вышли в пустой парк. Пруд был покрыт легкой корочкой льда; спускались ранние сумерки; вечерний воздух обжигал холодной крупой. Старый колокол очень громко пробил час. После него зазвонил другой – поменьше и позвончее. Крепко запахнувшись в свою зеленую накидку, Хельга даже взвизгнула от радости.

– Ох, Чарли! Ты только послушай! Слышишь этот колокол? Он же серебряный. И знаешь почему? Сейчас скажу. Однажды ночью заблудился всадник. В этих местах рыскали разбойники, погода была ужасная, и он так обрадовался, когда увидел Фрейбург, что подарил собору серебряный колокол. И теперь каждый вечер в него звонят. Красиво, правда?

Чарли кивнула, попыталась улыбнуться, но не вышло. А Хельга обхватила ее крепкой рукой и накрыла накидкой.

– Чарли... послушай... хочешь, я прочту тебе проповедь?

Чарли помотала головой.

Продолжая крепко прижимать к себе Чарли, Хельга взглянула на часы, затем – вдоль дорожки, в сгущающуюся темноту.

– Ты ничего больше не знаешь про этот парк, Чарли?

quot;Я знаю, что это одно из самых жутких мест на свете. Но первых премий я не присуждаю никогдаquot;.

– В таком случае я расскажу тебе про него еще одну историю. Хорошо? В войну здесь был гусь-самец. Правильно выразилась?

– Просто гусь.

– Так вот, этот гусь был сиреной, возвещавшей о налетах. Он первым слышал, когда летели бомбардировщики, и стоило ему закричать, как горожане, не дожидаясь сирены, мчались к себе в погреба. Гусь умер, и благодарные горожане поставили ему памятник. Вот какой он, Фрейбург. Одна статуя – монаху-взрывателю, другая – тому, кто предупреждал о налетах. Ну, не психи, эти фрейбуржцы? – Хельга вдруг застыла, снова взглянула на свои часики и затем в мглистую тьму.

– Он здесь, – спокойно произнесла она и стала прощаться.

quot;Нет!– подумала Чарли. – Хельга, я люблю тебя, давай завтракать вместе хоть каждый день, только не заставляй меня идти к Халилюquot;.

Взяв щеки Чарли в ладони, Хельга нежно поцеловала ее в губы.

– За Мишеля, хорошо? – И снова поцеловала, более пылко. – За революцию, и за мир, и за Мишеля. Иди прямо по этой аллее, дойдешь до калитки. Там тебя ждет зеленый quot;фордquot;. Садись назад, за шофером, – Еще один поцелуй. – Ох, Чарли, слушай, ты просто фантастика. Мы всю жизнь будем с тобой дружите.

Чарли пошла по аллее, остановилась, обернулась. Хельга стояла и смотрела ей вслед, напряженная, как часовой; зеленая лоденовая накидка висела на ней, точно накидка полисмена.

Хельга махнула ей по-королевски широким жестом. Чарли махнула в ответ, а шпиль собора наблюдал за ней.

Шофер был в меховой шапке, наполовину скрывавшей его лицо, и в пальто с поднятым меховым воротником. Он не повернулся, чтобы поздороваться с Чарли, а она со своего места не могла его разглядеть – разве что по абрису щеки ясно было, что он молод, и она подозревала, что он – араб. Ехал он медленно – сначала по вечерним улицам, потом, за городом, по прямым узким дорогам, на которых еще лежал снег. Они проехали маленькую железнодорожную станцию, подъехали к переезду и остановились. Чарли услышала предупреждающий звонок и увидела, как вздрогнул и пошел вниз раскрашенный шлагбаум. Шофер включил вторую скорость и промчался через переезд – шлагбаум опустился сразу за ними.

– Спасибо, – сказала она и услышала, как он рассмеялся – гортанно хохотнул: конечно же, араб. Машина стала взбираться на гору и затормозила у автобусной остановки. Шофер протянул Чарли монету.

– Возьми билет за две марки, сядешь на следующий автобус, который идет в этом направлении, – сказал он.

quot;В школе мы играли так в кладоискателей в День основания империи, – подумала она, – Одна ниточка ведет к другой, и последняя приводит к кладуquot;.

Было темно, хоть глаз выколи, и на небе появились первые звезды. С гор тянуло ледяным ветром. Вдали на дороге Чарли увидела огни бензоколонки, но домов не было. Она прождала минут пять, автобус подкатил и остановился со вздохом. Он был на три четверти пуст. Чарли купила билет и села у двери, сжав колени, глядя в никуда. На следующих двух остановках никто не вошел, а на третьей в автобус вскочил парень в кожаной куртке и весело сел рядом с Чарли. Это был тот американец, что вез ее накануне ночью.

– Через две остановки будет новая церковь, – сказал он ей как бы между прочим. – Ты выйдешь, пройдешь мимо церкви и пойдешь по дороге, держась правой стороны. Дойдешь до красной машины, которая будет стоять у тротуара, с зеркальца у нее свисает чертенок. Открывай дверь со стороны пассажира, садись и жди. И это все.

Автобус остановился, Чарли вышла и пошла вперед. Парень остался в автобусе. Дорога была прямой, а ночь на редкость темной. Ярдах в пятистах впереди она увидела красное пятно под фонарем. Боковые фары потушены. Снег похрустывал под ее новыми сапогами, и от этого звука казалось, что она существует отдельно от тела. Эй, вы, ноги, что вы там делаете внизу? Шагай, девочка, шагай. Расстояние между нею и красным пикапом сокращалось, и она обнаружила, что он из тех, в которых возят кока-колу. Ярдах в пятидесяти дальше, под следующим фонарем, было крошечное кафе, а за ним – опять ничего, кроме заснеженной равнины и прямой дороги в никуда. Кому пришло в голову построить кафе в таком забытом Богом месте, – загадка, которую она будет решать уже в другой жизни.

Чарли открыла дверцу пикапа и залезла внутрь. Там оказалось на удивление светло от уличного фонаря. Пахло луком, и она увидела среди, контейнеров с пустыми бутылками картонку, полную лука. С зеркальца водителя свисал пластмассовый чертенок. Чарли вспомнила, что такой же висел в фургончике, на котором Марио вез ее в Лондон. У ног ее лежала груда грязных, захватанных кассет. Это было самое тихое место в мире. По дороге медленно приближался луч света. Когда источник света поравнялся с пикапом, Чарли увидела молодого священника на велосипеде. Он повернул к ней лицо, проезжая мимо, и вид у него был оскорбленный, точно она посягнула на его целомудрие. Она снова стала ждать. Из кафе вышел высокий мужчина в кепке, глубоко вдохнул воздух, посмотрел вдоль улицы – направо, налево, как бы проверяя, который теперь час. Вернулся в кафе, снова вышел и медленно направился к Чарли. Подойдя к пикапу, он постучал по окошку рукой в перчатке. Кожаной перчатке, гладкой и блестящей. Яркий свет фонарика ударил Чарли в лицо. ослепил. Луч задержался на ней, затем медленно прошелся по капоту, вернулся к ней. Она подняла руку, чтобы защитить глаза, и когда опустила ее, луч опустился вместе с рукою ей на колени. Фонарик погас, дверца с ее стороны открылась, рука в перчатке схватила ее за запястье и вытащила из машины. Она стояла перед незнакомцем – он бы на фут выше нее, широкий, с квадратными плечами. Но лицо его под козырьком кепки было в тени, и он поднял от холода воротник.

– Стой спокойно, – сказал он.

Сняв с ее плеча сумку, он сначала как бы взвесил ее, затем открыл и заглянул внутрь. В третий раз за свою короткую жизнь ее приемничек с часами подвергся тщательному обследованию. Мужчина включил его. Радио заиграло. Он его выключил, покрутил и что-то сунул себе в карман. На секунду она подумала, что он решил оставить радио себе. Но он этого не сделал, а положил приемничек обратно ей в сумку, сумку же бросил в пикап.

Затем, словно преподаватель, выправляющий ученице осанку, взял руками в перчатках ее за плечи и распрямил их. Черные глаза его не покидали ее лица. Опустив правую руку, он легонько провел левой по ее телу – по шее, плечам, ключицам, месту, где была бы бретелька, если б Чарли носила бюстгальтер. Затем от подмышек до бедер; по грудям, животу.

– Сегодня утром в отеле браслет был у тебя на правой руке. Сейчас он на левой. Почему?

По-английски он говорил с акцентом, насколько она могла разобрать – арабским, но как человек образованный и вежливый. Голос был мягкий, но сильный – голос оратора.

– Я люблю носить его и так и этак, – сказала она.

– Почему? – повторил он.

– Тогда мне кажется, что он как бы новый.

Он присел и обследовал ее ноги и между ног; затем все так же левой рукой тщательно проверил ее новые сапоги на меху.

– А ты знаешь, сколько стоит такой браслет? – спросил он ее, снова наконец поднявшись.

– Нет.

– Стой смирно.

Он встал позади нее, обследуя ее спину, ягодицы, снова ноги – до самых сапог.

– Ты его не застраховала?

– Нет.

– А почему?

– Мишель подарил его мне из любви. Не ради денег.

– Садись в машину.

Она села, он обошел машину спереди и залез на сиденье рядом с ней.

– О'кэй, поехали к Халилю. – Он включил мотор. – С доставкой на дом. О'кэй?

У пикапа было автоматическое управление, но Чарли заметила, что он ведет машину преимущественно левой рукой, а правая лежит у него на коленях. Она вздрогнула от неожиданности, когда зазвенели пустые бутылки. Машина доехала до перекрестка и свернула налево, на такую же прямую дорогу, что и предыдущая, только без фонарей. Лицо водителя, насколько она могла видеть, похоже было на лицо Иосифа – не чертами, а напряженным прищуром глаз человека, посвятившего себя борьбе: все три зеркальца пикапа и она сама находились под его неусыпным надзором.

– Ты любишь лук? – спросил он, перекрывая звон пустых бутылок.

– В общем, да.

– А стряпать любишь? Что ты стряпаешь? Спагетти? Венские шницели?

– Да, примерно.

– А что ты готовила для Мишеля?

– Бифштекс.

– Когда?

– В Лондоне. В тот вечер, когда он остался у меня.

– Без лука? – спросил он.

– С салатом, – ответила она.

Они ехали назад, к городу. Свет его огней вставал розовой стеной под нависшими облаками. Они спустились с холма и выехали на широкую плоскую равнину, сразу вдруг растекшуюся. Чарли увидела недостроенные заводы и огромные стоянки для грузовиков, на которых не было машин. Увидела гору мусора. Ни единой лавки, ни единого кабачка, ни одного освещенного окна. Они въехали на цементную площадку. Пикап остановился, но шофер не выключил мотора. quot;МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ – ЭДЕМ. Willkommen! Bienvenu! Будьте как дома!quot; – прочла она надпись красными неоновыми буквами над ярко освещенным входом.

Отдавая ей сумку, шофер вдруг что-то вспомнил.

– Отнеси ему это. Он тоже любит лук, – сказал он и вытащил коробку с луком. Когда он ставил коробку ей на колени, Чарли заметила, что правая рука у него висит неподвижно. – Четвертый этаж, комната номер пять. Поднимайся по лестнице. Не на лифте. Иди.

Она пошла к освещенному входу, а он смотрел ей вслед, не выключая мотора. Коробка оказалась тяжелее, чем она полагала, и ей пришлось нести ее обеими руками. В холле было пусто, лифт стоял в ожидании, но она не села в него. Лестница была узкая, винтовая, крытая ковром, протертым до дыр. Музыка, звучавшая по трансляции, словно бы задыхалась, в душном воздухе стоял запах дешевых духов и табачного дыма. На первой площадке пожилая женщина бросила ей из своей стеклянной клетушки quot;Gruss Gottquot;25, не поднимая головы. Судя по всему, в этом месте перебывало немало женщин, приходивших по им одним известным причинам.

На площадке второго этажа Чарли услышала музыку и женский смех; на третьем этаже ее нагнал лифт, и у нее мелькнула мысль, зачем же ей надо было подниматься пешком по лестнице, но у нее уже не было ни силы воли, ни желания воспротивиться: все ее слова и поступки были заранее расписаны. От коробки у нее заныли руки, и когда она добралась до четвертого этажа, они так болели, что она уже ни о чем другом не могла думать. Первая дверь вела на пожарную лестницу, а на второй стояла цифра 5. quot;Лифт, пожарная лестница, обычная лестница, – машинально перечислила она. У него всегда по крайней мере два пути для бегстваquot;.

Она постучала в дверь с цифрой 5, та открылась, и первой мыслью Чарли было: quot;О господи, как это на меня похоже – опять я все перепуталаquot;, так как перед ней стоял тот, кто только что привез ее сюда в пикапе, только без кепки и без перчатки на левой руке. Он взял у Чарли коробку и опустил на подставку для багажа. Снял с Чарли очки и протянул ей. Затем снова снял с ее плеча сумку и вывалил ее содержимое на дешевенькое розовое покрывало – вот так же было и в Лондоне, когда на нее надели темные очки. В комнате не было ничего, кроме кровати и чемоданчика. Он стоял на умывальнике, пустой, разинув черную пасть. Это был тот самый чемоданчик, что она помогла украсть у профессора Минкеля в том большом отеле с мезонином, когда она была еще такая молодая и неопытная.

В оперативной комнате, где сидели трое мужчин, воцарилось полное спокойствие. Никаких телефонных звонков – даже от Минкеля и Алексиса; на шифровальных машинах, связывавших их с посольством в Бонне, никаких отчаянных требований отменить операцию. Казалось, все участники этого сложного заговора затаили дыхание. Литвак с безнадежным видом сидел в кресле; Курц о чем-то мечтал, прикрыв глаза, улыбаясь, похожий на старого крокодила. А Гади Беккер, по-прежнему самый спокойный из них, занимался самокритикой, глядя в темноту и как бы проверяя все обещания, какие он давал в прошлой жизни. Какие сдержал? Какие нарушил?

– Надо было на этот раз дать ей передатчик, – сказал Литвак. – Они теперь ей уже доверяют. Почему мы ей его не дали?

– Потому что он обыщет ее, – сказал Беккер. – Он будет искать у нее оружие, и проводку, и передатчик.

– Тогда почему же они решили ее использовать? – очнулся от спячки Литвак. – Вы просто рехнулись. Как же можно использовать девчонку, которой ты не доверяешь, – да еще в таком деле?

– Потому что она еще не убивала, – сказал Веккер. – Потому что она чистенькая. Потому они ее и используют и именно потому не доверяют. По той же причине.

Курц улыбнулся почти по-человечески.

– Когда она впервые убьет, Шимон. Когда она уже не будет новичком. Когда она преступит закон и станет до самой смерти нелегалом, вот тогда они будут ей доверять. Тогда все будут ей доверять, – заверил он Литвака. – Сегодня к девяти часам вечера она станет одной из них – никаких проблем, Шимон, никаких.

Но Литвака было не переубедить.