"Башня Королевской Дочери" - читать интересную книгу автора (Бренчли Чез)

Часть вторая ПУТЬ К РУИНАМ

10. ВО ТЬМЕ

Тьма. Холод и тьма.

Голод, холод и тьма.

Страх и голод, холод и тьма.

И ещё боль. Все тело у него болело, он был испуган и голоден, и к тому же замёрз. Однако все ощущения исчезали, когда он забывался, когда тело то словно таяло, то опять принималось болеть, когда к нему урывками возвращалась жизнь. А тьма была всё время, она не исчезала. Даже когда рядом с ним загорался свет — это случалось уже дважды, свет приносили и уносили, всякий раз оставляя память о нём — «только что он был, и вот его снова нет», — даже тогда темнота не исчезала, она выглядывала из углов, угрожающе сжималась над светильником и смыкалась позади него, словно вода.

«Он похож на нас, — думалось узнику, — он похож, этот огонёк; мы точно так же цепляемся за Святую Землю, зная, чего от нас хочет Господь, зная, на что мы обречены и чем должны быть. И мы так же малы, как этот светильник перед тьмой, огромной, постоянной, давящей…»

Впрочем, такие связные мысли приходили к нему редко. По большей части он только замечал темноту, но не более того.

Воспоминания приходили к нему без его желания, он не хотел их и пытался прогнать. Они прорастали семенами в темноте, охватывавшей его всякий раз, когда он открывал или закрывал глаза, они росли и горели, и пожирали сами себя, словно лепестки огня, и глаза, открытые ли, закрытые ли, начинали болеть.

Нет, это были не воспоминания детства, хотя он, пожалуй, был бы рад погрузиться в их запахи и ощущения, в любящие голоса, оставшиеся так далеко.

Но ему вспоминались совсем другие мгновения, вспышки, высвечивавшие в каком-то странном свете:

…топор, топор фра Пиета, исповедник заносит его и на мгновение замирает; его рука застыла под самым лезвием, но он бьёт рукоятью, и рукоять ударяется в голову Маррона… что это, жестокость или милосердие?

…лицо Олдо, так близко, как он видел его, просыпаясь в одной кровати с ним… когда-то они делили кровать точно так же, как всё остальное. Но его лицо слишком близко, оно очень грустное, а это уже странно; рот Олдо произносит какие-то слова, которые не подтверждают глаза: «Нет, брат, он всё ещё без сознания», — а глаза все кричат: «Брат мой, до чего мы с тобой дошли?»

…лицо старшего лекаря, голос без тени милосердия, с одним лишь суровым осуждением; пальцы, под которыми в руке и в голове разгорается огонь, голоса, которые переплетаются и путаются, подобно струям речной воды, они бегут быстро-быстро, широко разливаются и замедляются. «…Нет, он плох, но не слишком. Сойдёт… Как она снова ухитрилась открыться? Вчера я зашил её, а теперь, смотрите, швы распороты…»

«Похоже, он сам вскрыл её, — то шепчет, то грохочет голос фра Пиета, — чтобы избавиться от работы ещё на день. Нет, оставьте так, магистр, прошу вас. Он уже не наш или не будет нашим не позднее завтрашнего утра. Пусть он помучается этой ночью, чтобы запомнил».

«Он и так помучается, только, я думаю, не завтра. Чтобы свершилось правосудие, человек должен хотя бы держаться на ногах. Перевяжи её, брат; шить заново я не стану. Что ж, мы теряем людей, но эта потеря будет невелика. Я думаю, фра Пиет, что ему стоит провести ночь здесь, на койке, хоть он и не заслужил этого; потом ещё ночь в кельях для кающихся грешников, как велит Устав. К тому времени, как ему придётся идти, он изрядно проголодается…»

…они ничего не сказали о том, что придётся идти, но он помнил этот путь, заплетающиеся ноги, твёрдые руки, влекущие его вперёд, и уходящие вниз ступени. Качание лампы, коридор, келья с открытой дверью и тело, его собственное тело, он стоит на коленях и уже начал дрожать в просторной белой рубахе. А куда делась его ряса, кто-нибудь взял её, будет ли он, разиня, наказан за потерю?

…лица не видно, но это человек в белом, другой человек, а не он сам — это видно, потому что человек двигается, а он — нет. В коридор принесли лампу, там свет, но его скрывают от узника, однако он чувствует запах навоза и слышит знакомый голос, шёпот:

— Вот тебе хлеб, ешь медленно, слышишь, медленно…

Его берут за руку и помогают нащупать хлеб, потому что он ничего не видит, несмотря на свет.

— Вот вода, пей медленно. А это… — в его ладонь впечатывается что-то твёрдое, круглое и холодное, — это тебе на эту ночь. Покажи это, когда они придут, и это тебе поможет…

…лица не видно, только тело. Оно одето в белое, оно неподвижно, но это не тело Маррона. Над плечом гостя горит лампа, и тень скрывает все, кроме мантии, но мантия и голос принадлежат сьеру Антону, и он говорит:

— Глупыш ты, глупыш! На этот раз даже я не смогу помочь тебе, Маррон. Тебя уже осудили, и по приговору завтра тебя высекут перед всеми братьями и нагим изгонят в мир.

«Суд справедлив, — слышится в его голосе, — я не могу оспаривать его решение». Но мантия наполняет шелестом всю келью и полностью заслоняет руки посетителя, на колено Маррона падает что-то тяжёлое. «Это для завтрашнего дня, — говорит тишина, — если ты сделаешь такой выбор. Если ты не сможешь вынести того, что тебя ждёт…»

Сьер Антон удаляется, и последний лучик света от лампы охранника блестит на голубом предмете, который оставил в руке Маррона Мустар.

Время ползло медленно, и мало что отмечало его движение. Дважды он видел свет, который приносили и уносили; ещё трижды слышал звуки. Дважды его звал на молитву Брат Шептун — наверное, это было в полдень и на закате; ещё один раз он услышал крик, эхом прокатившийся по коридору и заставивший Маррона задрожать. Он вдруг вспомнил о том, как они с Раделем ушли с лестницы, услышав человеческий крик боли.

Со временем оцепенение и замешательство проходили. Теперь он знал, кто он такой и где находится: его звали Марроном, фра Марроном ещё на одну ночь, и не более того, если верить сьеру Антону. Юноша встал на колени в своей келье для кающихся, но почему-то чувствовал себя не кающимся, а больным и испуганным, замёрзшим, голодным и одиноким. Иногда ему казалось, что он спасён, оправдан: он заплатил жизнью за жизнь, и крик ребёнка в его душе смолк. Но внутренний мир был слишком хрупок, слишком непрочен, и он не осмеливался трогать его, чтобы не разрушить грубым прикосновением.

Он лениво пожевал хлеба и отпил воды, которая ему вовсе не полагалась — её передал Мустар. Юноша встал, подошёл к ведру, потом пошатнулся, опустился на колени и сделал своё дело в таком положении. И всё это время он играл с двумя полученными подарками, переданными в такой тайне, но понимал смысл только одного из них.

Сьер Антон уже во второй раз подарил ему клинок. На этот раз не меч, а мизерикорд, тонкий и короткий, длиной с девичий палец, кинжал. Впрочем, он был достаточно велик, чтобы сослужить Маррону свою службу. Если бы страх в ночные часы довёл его до безумия, если бы он не мог снести мысли о кожаных плетях с железными шипами или следующего за ними позора, если бы он пожелал смерти — что ж, у него нашёлся бы выход. Наверное, в подарке была своеобразная доброта.

А подарок Мустара разочарован его. Он понял, что это такое, едва увидев: еретический знак, голубая бусина из тех, что носили на шее катари, вроде той, что лежала на самодельном алтаре знаком лживого божества. Однако для бусины эта вещь была велика и тяжела — скорее это был камешек наподобие тех, которые Мустар выкладывал на большой камень перед молитвой. «Это тебе на эту ночь», — сказал Мустар, но Маррон не знал, что это означало.

Нахмурившись, он покатал камень между ладоней. Мустар был всего лишь мальчиком, да к тому же верующим, не отрёкшимся от своей религии, несмотря на все опасности, — мог ли он поверить, что маленький камушек обратит человека из одной веры в другую? «На эту ночь, — сказал мальчик. — Когда они придут». Кто должен прийти, когда? «Это тебе поможет». Поможет в чём? Это не спасёт от Ордена, тут Маррон даже не сомневался. Если бы у него нашли эту вещь, если бы он показал её, отделаться поркой уже не удалось бы. Вначале его допросили бы, и его крики уже завтра разносились бы по кельям грешников, оглушая стражников. Мустар должен был знать об этом. Он пошёл на страшный риск, пронеся сюда эту вещь…

«Это тебе на эту ночь. Покажи это, когда они придут, и это тебе поможет».

Голубой камень, три голубых камня и голубая бусина… Маррон вновь вспомнил мальчика, вставшего на колени перед самодельным алтарём и возносящего молитвы. О чём может молиться маленький раб, оторванный от своего народа?

А вчера, когда они с Раделем проходили мимо, алтарь всё ещё стоял, но там оставался только один камень. Птицы, подумал Маррон, но ведь никакой дрозд не сможет схватить камень таких размеров и такого веса. Вот разве что ворона… или человек. Или мальчик. Любой последователь Господа просто расшвырял бы камни и разбил бы алтарь…

Человек с голубой бусиной, появившийся откуда-то с непонятной целью. Он пришёл с женой и с ребёнком, но не был похож на крестьянина. Да что там, и он, и его жена держались в седле как господа. Может, это были шарайцы? Фра Пиет назвал их шпионами — что, если он был прав?

«Это тебе на эту ночь. Покажи это, когда они придут, и это тебе поможет».

Три камня могли быть тайным знаком. Они могли означать «три дня», например, вчера, позавчера и сегодня. Шпион мог взять один камень, чтобы дать знак «мы готовы». А мальчик мог взять ещё один: «мы тоже готовы. Завтра». А сегодня тот же мальчик мог подобрать последили камень — «приходите сегодня», а потом мог отдать его другу как знак, чтобы тот остался цел и невредим…

Под влиянием темноты, холода, голода, страха и боли мозг может выделывать странные штуки и верить в любые небылицы. Маррон потряс головой и моргнул от боли; потом он спрятал камень и задумался, стараясь найти слабое звено в своих рассуждениях. Это все фантазии, глупые выдумки…

Но всё же там лежало вначале три камня, а потом один; а сейчас у него в руке был зажат такой же камень — редкий и опасный амулет. Сколько их могло быть всего?

«Это тебе на эту ночь. Покажи это, когда они придут, и это тебе поможет».

Маррон застонал про себя. Он несколько раз покатал камень между ладонями, и больная рука заныла; притронувшись к повязке, он почувствовал липкую влагу. Должно быть, опять кровь идёт. Ладно, не важно. Завтра он потеряет куда больше крови. Если, конечно, для него это завтра наступит, если он не воспользуется подарком сьера Антона, чтобы избежать его…

Нет. Этого не будет. Эти рыцарские штучки не годятся ни для оруженосца, ни для монаха. Возможно, они отвечают требованиям чести сьера Антона, но для Маррона это не выход.

Послышались мерные удары Брата Шептуна; наверное, уже полночь. Сейчас все, кроме стражи, стоят на молитве перед алтарем. Губы Маррона зашевелились и он, как настоящий кающийся грешник, беззвучно зашептал молитвы, но это были для него всего лишь слова. Нарушенные клятвы, преданная любовь, угасшая в этой жаре вера… Завтра его высекут и изгонят из Ордена; больше братья не будут иметь права на его верность или на его душу. Однако слова молитвы все равно лились, не переставая, и Маррон думал о человеке, который не станет молиться вместе с монахами. А в голове юноши звучал счёт: «Три камня, один камень, бусина на шее того человека, камень у меня, а весь гарнизон молится», — а все внутри дрожало, как не дрожало бы даже от самых диких фантазий. Он почти видел, что сейчас затевается какое-то дело против замка, и понимал, что он, единственный, кто об этом знает, должен что-то сделать. Сколько жизней он спасёт или погубит на этот раз?

И он встал даже раньше, чем принял такое решение. Он встал, и темнота вокруг заволновалась. Он схватился за пустоту и опёрся о камень, выжидая, пока не пройдёт слабость. Она так и не прошла. Тогда Маррон спрятал маленький нож в повязку на руке и сжал в другой руке камень, свой талисман: «Помоги, если можешь…»

Не спросив ни у кого разрешения, Маррон вышел из кельи в коридор — наверное, ещё ни один кающийся грешник не совершал такого преступления.

С одной стороны он увидел свет, тусклый и далёкий, но достаточно яркий для его изголодавшихся по свету глаз. Очевидно, это та самая комната, где горит в стенной нише лампа, где стоят на страже охранники. А может, вспыхнула надежда, может, и они молятся, стоя на коленях?..

Он развернулся и пошёл в противоположную сторону, медленно шагая и цепляясь за каменные стены. Вокруг были только запертые двери пустых келий, а самая последняя из них оказалась не только заперта, но ещё и заложена засовом. Наверное, камера для допросов, подумалось Маррону. Выхода не обнаружилось, хотя, честно говоря, юноша и не ожидал найти его, а пошёл так, наудачу.

Он повернул обратно к свету, бесшумно скользя мимо открытых дверей, зная, что даже в полной темноте его белая рубаха бросится в глаза первому же посмотревшему в его сторону грешнику. Однако ему повезло: одни кающиеся спали, другие молились, и никто из них не выглянул в коридор.

Юноша добрался до комнаты охранников, и тут ему снова повезло. Охранников было всего двое, как и прежде, но они, ничего не опасаясь — какой член Ордена, пусть даже самый заблудший, посмел бы презреть власть, отправившую его сюда? — молились так же истово, как и их подопечные, опустив на глаза капюшоны, встав на колени и повернувшись к свету.

Маррон наблюдал за ними из коридора, бесшумно дыша, пока стражники, согласно обряду, не склонили головы к земле и не запели негромкую молитву. Тогда юноша осторожно сделал шаг в комнату.

Босые ноги бесшумно ступали по полу, рубаха не зашуршала, запах страха не выдал его. Он добрался до лестницы, быстро повернулся к свету, благодарно поклонился ему и заскользил вверх по лестнице, осторожно ставя ноги и удвоив осторожность, когда лестница сделала поворот и Маррон снова ослеп.

В кухне было неожиданно тепло; на мгновение он остановился у хлебных печей, всем своим озябшим телом ловя исходившую от них волну жара.

Он миновал уборные; начинавшийся дальше коридор вёл к большому залу, где собирались братья, но Маррон благоразумно избрал другой путь. В самом деле, стоило ли вламываться к ним и кричать об опасности, не имея никакого другого доказательства, кроме голубого камня, который выдал бы и Мустара, и самого Маррона?

Подумав так, Маррон вылетел во двор, в воздух, почти такой же жаркий, как воздух у печей, и побежал вверх по ступенькам на окружавшую крепость стену. Хвала Господу, луна светила ярко и он ясно видел путь. Конечно, его могли заметить, но юноша знал, что стражники тоже молятся, и потому он находится в полной безопасности и может проверить свои подозрения.

Его внимание привлекло движение там, где никакого движения быть не могло. Он замер, присел и, задержав дыхание, смотрел на белые, освещённые лунным светом фигуры и другие фигуры, потемнее, перелезающие через стену.

Это и было доказательство, подтверждение. Он повернулся, намереваясь спуститься обратно во двор, — но тут перед ним возник человек в тёмной хламиде, и в руке его блеснул кинжал.

Маррон задохнулся, отчаянно взметнул руку — и человек задержал удар.

— Покажи, — прошептал он.

Маррон протянул ему раскрытую руку, и человек взял у него с ладони камень. Посмотрел на него и спрятал кинжал в ножны.

— Идём…

Человек слегка повернулся, и этого Маррону хватило, чтобы выхватить из повязки свой кинжальчик и пырнуть наобум; что-то хрустнуло, Маррон нажал сильнее. На него хлынуло что-то тёплое и мокрое, человек издал хлюпающий звук и тяжело упал. Мизерикорд остался в теле убитого.

Теперь юноша уже не остерегался. Он помчался вниз по ступеням и влетел в замок, отталкиваясь от стен руками, чтобы бежать быстрее.

Вот наконец нужный двор, последняя лестница и знакомый коридор. Маррон почти упал на дверь комнаты сьера Антона, распахнул её и ввалился внутрь.

— Маррон! Господи Боже мой…

Облачённый в ночную рубашку сьер Антон стоял на коленях. При появлении юноши он вскочил на ноги, шагнул вперёд, но внезапно остановился и замер.

— Маррон, что ты натворил?

Маррон увидел, что руки у него залиты кровью, скрючены как клешни и дёргаются. Кровью пропиталась и белая некогда рубаха; отяжелевшая ткань липла к телу. Он и не знал, что убийце достаётся столько крови жертвы. Или просто забыл: в деревне они рубили по пояс в крови, но то было в горячке боя. А сейчас ему было холодно, он отчаянно дрожал, вытирая руки о рубаху, лихорадочно, как безумец.

Он уже понял, что сьер Антон решил, будто юноша использовал полученный кинжальчик не по назначению — а так оно и было, — но не знал, кто пал его жертвой. Не знал и терялся в сомнениях. Он ведь видел охранников, стороживших кельи грешников…

— Шарайцы! — выдохнул Маррон. — Шарайцы на северной стене. Я… я убил одного…

Этого рыцарю было достаточно. Он схватил меч, набрал воздуха, чтобы закричать, но тут же отбросил эту мысль и покачал головой.

— Все на молитве, так? Они нас не услышат. Маррон, можешь побежать в зал?

Маррон покачал головой.

— Я не могу, сьер.

— Не можешь?.. — Рыцарь нахмурился, но тут же его лицо прояснилось. — Ах да, сейчас тебе лучше этого не делать. Но я должен отправиться на стену и удерживать её, если смогу…

— Я с вами, сьер. — Храбрый, каким он был всегда, Маррон бросился в угол и схватил лежавший на сундуке «Дард» в белых ножнах. — Вы подарили его мне, сьер, и я воспользуюсь им.

— Бери, конечно! Но, Маррон, если ты хоть когда-нибудь знал, что такое послушание, послушайся меня сейчас: беги к колоколу и поднимай замок. Если двое могут удерживать стену, один тоже сумеет. Но даже вдвоём нам не продержаться долго…

Маррон не был уверен, что он всё ещё способен на послушание — кому-нибудь или чему-нибудь. Завтра в это время он уже будет мёртв для собратьев — так почему бы не передвинуть это событие на сегодня? Скорее всего он погибнет самое большее через час, а значит, может преспокойно броситься на смерть через пять минут, встав защищать стену вместе с рыцарем.

Но он не верил в смерть, по крайней мере в собственную, однако всё ещё верил в долг и в надежду. Зазвонить в колокол и поднять весь замок было разумно. И никто, кроме него, не мог этого сделать.

Он никогда не был в месте, которое носило имя Кельи Брата Шептуна, но знал, где это: всё время вверх, выше и выше, в самую высокую точку Рока и окрестностей. На вершине самой высокой башни находился зал в форме колокола, с окнами на каждой стене, открытый всем ветрам. Форма вполне соответствовала его назначению, потому что именно в этом зале висел колокол, отсчитывавший часы и звавший искупителей на молитву.

Как ни странно, в зале не было охраны — не было вообще никого. В Ордене бытовала поговорка «Брат Шептун сам за всем следит», но этой ночью он был слеп и нем и не пробил тревоги. Маррон перепрыгнул через последнюю ступеньку, бросился через всю площадку, влетел в зал и замер перед величием его обитателя.

В лунном свете колокол показался ему скорее молчаливой тенью, нежели чем-то материальным и обладающим голосом. Однако даже это молчание пульсировало где-то на грани слышимости, когда ночной ветер разбивался об огромный бронзовый бок и будил в нём негромкий гул.

Колокол висел на креплении из дерева, стали и камня — оно находилось на высоте трёх ростов Маррона, и всё же край колокола висел не более чем на высоте колена от пола. Маррон боялся даже представить себе, сколько весила эта громадина.

Он не мог понять, как заставить Брата Шептуна звучать. Все колокола, виденные им прежде, от храмовых до колокола аббатства, — висели высоко на башне, а к языку их была привязана верёвка, за которую и тянул звонарь. Однако никакая верёвка не могла бы поднять этот колокол и заставить зазвучать его невидимый язык. Маррон перевернул «Дард» рукоятью вперёд, не вынимая его из ножен, и ударил по краю колокола навершием.

Брат Шептун зазвучал, но очень тихо; это, без сомнения, был его голос — звук, от которого у стоявшего рядом Маррона заныло в костях, а каменный пол под его босыми ногами задрожал, — но он не мог достигнуть оставшегося далеко внизу большого зала.

И всё же юноша ударил ещё и ещё раз, отчаянно и безнадёжно. Он уже решил было, что это бесполезно, но потом внезапно расслышал в тишине комнаты шарканье и увидел в лунном свете фигуру невысокого человека в обычной рясе, который вышел из тени колокола и направился к Маррону.

— Кто тут звонит, кто звонит, брат? Не время… — Его голос был громок, неясен и невыразителен, а глаза широко раскрыты. Крепкими мозолистыми руками человек оттолкнул Маррона от колокола.

— Брат, заставь его звонить, внизу шарайцы…

— Кто? Кто тут звонит? Это моя обязанность, моя, а сейчас не время…

— Ты что, не слышишь? На стенах шарайцы!

Но человек не слушал его, только плевался и отталкивал юношу. Маррон понял, что он глух и скорее всего полоумен после стольких лет, проведённых в заботах о колоколе.

Юноша отступал до тех пор, пока не оказался вне комнаты, на крыше. Луна светила прямо в лицо; он схватил человека за плечо свободной, больной рукой и повторил, тщательно выговаривая слова:

— Шарайцы! Звони в колокол, поднимай крепость!

Человек ничего не ответил, и Маррон почувствовал, что сходит с ума от бессилия перед глупостью судьбы. Не обращая внимания на боль в руке, он втолкнул человека обратно в комнату, выхватил «Дард» из ножен и приставил его лезвие к горлу человека с криком:

— Звони! Звони в колокол!

То ли старик понял его, то ли просто пытался позвать кого-нибудь, чтобы его спасли от сумасшедшего грешника с мечом и в залитой кровью рубахе, — этого Маррон так и не узнал. Старик наклонился и выпрямился, держа в руках верёвку. Он изо всех сил потянул за неё, потом отпустил и снова потянул, и Брат Шептун грянул в полный голос.

Маррон тут же понял, почему старик был глух как пень. Он задохнулся и вылетел в ночь, преследуемый рёвом колокола. Воздух вокруг дрожал снова и снова, и Маррону показалось, что из ушей у него идёт кровь, так же, как из руки, льёт ручьём, пока он, спотыкаясь, бежит вниз по лестнице, преследуемый звоном, толкающим в спину и плывущим в охватывающей темноте, словно лавина земли или воды. И стоит ему споткнуться, как звон подхватит его, понесёт вниз, закрутит, завертит и разобьёт, швырнув о стену…

Достигнув подножия башни и оказавшись на безопасном расстоянии от колокола, Маррон испытал глупое чувство безопасности.

Тут он услышал шум и побежал налево, туда, где по отрядам, в строгом порядке выбегали из зала братья, услышавшие призыв колокола. Справа раздавался едва слышный стук и скрежет стали о сталь.

— К оружию, к оружию! Шарайцы! — закричал Маррон влево, туда, где сквозь толпу проталкивались магистры. — Шарайцы на северной стене! К оружию!

Он не стал ждать, чтобы проверить, поняли они его или нет, и вместо этого побежал направо, держа в руке лёгкий меч, в лунном свете походивший на холодное пламя. Он бежал к подножию лестницы, туда, где убил своего первого шарайца.

Тело убитого им (а может, совсем другого) человека лежало поперёк ступеней. На вершине стены Маррон увидел сьера Антона, более всего похожего на ангела войны. Облачённый в переливающиеся белые одеяния рыцарь, само изящество и сила, словно танцевал на стене, в то время как его меч взмывал вверх и разил, защищая жизнь хозяина и замок.

Стена кишела чёрными фигурами, их становилось всё больше. Рыцарь стоял так, что на него не могло напасть больше одного противника за раз, но нападающие уже подбирались к нему, используя те самые верёвки, по которым они влезли на стену, верёвки, сброшенные им Мустаром и другими мальчиками-рабами. Впрочем, думать об этом не было времени. Маррон увидел, как полдюжины людей в рясах вбежали во двор; за ними спешила целая толпа. Предоставив им разбираться самим, юноша помчался наверх, на помощь к сьеру Антону.