"Кремлевский фантомас" - читать интересную книгу автора (Кассирова Елена)

12 НЕ СТУЧАТЬ, А ГОВОРИТЬ

Алиби или не алиби, Вовка мог прийти и после, – рассуждал Касаткин, бредя по двору. – Старуха Тамару отпустила, надеялась на себя. Или ее боялась. Любой, вообще-то, мог прийти после. Иванов тоже. Кто угодно. Вопрос – кому ее смерть на руку. Иванов, делец он или кто, ему нужна квартира. Но он может и купить, он богатый. Хотя, кто богат, тот жмот. И за старухины хоромы Иванов заплатил макулатурой. И ту он не купил: добыл по какому-то своему бартеру.

Потехину выгоды нет. Хотя есть, есть! Он хотел получить от нее картины. Ходил, уговаривал. Она ни в какую. А Вова – бывший иконщик. Мало ли. Престиж! В конце концов, и убьют для престижа.

Прибрать, что плохо лежит, и Блевицкий не дурак.

С другой стороны, тайком прийти к Порфирьевой было трудно. Позвонили бы в дверь, старуха спросила бы: «Кто?» Еще и переспросила бы, глухая. Зато не глухой Брюханов. Посольско-советские ушки у него до сих пор на макушке. Услыхал бы, выполз бы.

Неужели Тамара? Тетка она корыстолюбивая.

– Сволочь он, сволочь. – Хабибуллин пьяно бормотал на лавочке. Рядом сидел Виля, держась прямо, глядя на Костю обиженно, руки прилежно на коленях.

– Кто, Василь Василич?

– Сволочь. Душегуб.

– Вы видели?

– Видела моя, видела. Большой, черный. Старуха он зарубила.

Когда Хабибуллин говорил на русско-татарском, можно было не слушать: слесарь налимонился.

– Задушил, – поправил Костя.

– Зарубила. Бежала из дома, с топором.

– С каким топором? Не было топора.

– Была топор, была. В крови вся выходила.

– Выходила, – прогугнил Виля, – на берег Катюша. Выходила, песню заводила. Гы-ы.

Дебил, а издевается. Обиделся он на Костю за недавнее невнимание.

Костя раздавил окурок, пошел к себе.

«Эх я, психолог. Вычислял убийцу по глазам. И правда: чужая душа потемки. Глупо, но верно».

Воскресенье прошло пусто и скучно. Ни людей, ни вестей. Костя заглянул к бабушке, проверил, не мокра ли, дал каши, сам пошел на кухню. После потехинского обеда захотелось есть.

Гречка с маслом вразумила Касаткина.

«Нечего умничать. Соседей не выбирают. Тоже мне, праведник. Сам на родную бабку плюешь. Меньше философствуй».

Костя раскупорил баночку пепси, распечатал шоколадку «Тоблероне», отломил треугольную дольку.

Но и Минин, кажется, недопонял. Он искал, чей чулок.

Можно подумать, что душат своим чулком или же­ниным.

Парный нашли у старухи в шкафу.

Дело не в чулке, а в банте. Убийца задушил Порфирьеву, а потом завязал удавку совершенно по-хулигански. Значит, это ненависть.

Но кто же так ненавидит, что даже глумится?

Костя вздохнул, отломил еще треугольничек, еще, потом прощай, шоколад, отложенный для женщин. Костя доел его. Остался треугольничек.

Костя вышел на площадку и громко кашлянул. «Кхе!» «Кхе-кхе!» Дверь Брюханова не дрогнула. «Кхе-кхе-кхе!»

Щелкнул замок этажом ниже. Шаги. На лестницу вышел Джозеф Д. Роджерс. Костя приветственно поднял руку.

– Константайн, – сказал Джозеф. – Что мне дьелать?

– А что? – спросил Костя.

– Мистер Блэвиски продаваль мне картина Гау.

– Портрет Гончаровой? – тупо вспомнил Костя.

– О, нет, Пушкина, – удивленно сказал Джозеф Д. – Денег брал мало.

– Мало?

– Мало.

Дверь Брюханова дрогнула.

«Вот и третий», – подумал Костя.

– Заходите, Джозеф, – пригласил он. – Поговорим.

Они вошли к Косте в квартиру. Костя прихлопнул дверь и провел гостя на кухню. Джозеф Д. сел и рассеянно взял последний тоблеровский треугольник.

– И вы купили у Аркаши картину? – спросил Костя с места в карьер.

– О йес.

– А знаете, что случилось?

– О йес. Комиссар Минин задавал меня вопросы.

– И про картину вы ему не сказали?

– Мистер Блэвиски принес картина вчера.

– Возможно, она не его вовсе.

– Я поньял. И что же мне дьелать? – повторил он.

– Хотите стучать?

– Стучать – нет. Говорить.

– Идемте к Аркадию.

Всё то же постсоветское недоносительство повлекло Касаткина не к следователю, а к приятелю.

Костя и Джозеф поднялись на последний этаж, позвонили в дверь с тусклой дощечкой «Блевицкая».

Ждали Костя с Джозефом долго. Наконец Аркаша

открыл.

За эти годы от выпивки он, прежде квадратный, не похудел, но одряблел. Широкоплечесть и приземистость исчезли. Он стал как куль. А в пестрой бабьей блузе он напоминал старую ленивую бабу.

– А-а, – сказал Аркаша не удивленно, а как-то пьяно удовлетворенно.

Аркаша был пьян в стадии благожелательства. При нем находилась полная женщина, уже немолодая, заматерелая. Она, конечно, предложила супу. Джозеф Д. молчал.

– Нет, нет, – сказал Костя, оставаясь в прихожей. Джозеф стоял за ним на половике.

– Аркаш, – продолжал Костя, секунду разглядывая его, – ты спятил?

– А чё такое?

– А то, что старуха задушена, а ты торгуешь ее вещичками, как алкаш в подворотне. У тебя не все дома?

– Дома – все, – расплылся Аркаша.

– Ты чего, Аркаш? – напряженно сказала женщина.

– Ничего, – сказал Аркаша. – Порфирка сама подарила.

– Правда? – спросил Костя. Джозеф улыбался с пониманием.

– Люди видели, – хорохорился Аркаша. – Ее Барабаниха развонялась, когда я долакал весь ликер. А Порфирка ей: «Ликер мой, а не твой». А мне: «Я и тебе, Аркашенька, подарок сделаю». И пульнула мне картинку. При всех. Отдыхайте, ребцы, – сказал Блевицкий. – Есть коньячок. Пошли по рюмашишке с лимоном.

– Пока, Аркаша, – сказал Костя.

– Коньяк с лимон плохо, – сказал, открыв дверь, Джозеф. – Вкус есть не такой.

– Да что вы говорите? – воскликнула женщина.

– Это есть известно, – крикнул Джозеф уже из лифта. – А русские не понимать от бедность.

Они съехали до Джозефа. Директор куриных окорочков вставил ключ в дверь. Его квартира была точно под порфирьевской.

– Жаль старушку, – сказал Костя. – Хорошая была.

– Карошая, – согласился мистер Роджерс. – Но очьень стучала палкой. А это пльохо. Я затикал уши. Так не есть возможно жить.

Он поднял вверх указательный палец, кивнул Косте и вошел к себе. Костя повернулся к лифту, но он тронулся вниз. Костя побрел вверх по лестнице.

Роджерс снова высунул голову из дверей.

– Значит, я звонью Минин, – крикнул он.

– Зачем? Стучать? – обернулся Костя.

– Стучать нет. Говорить, – сказал Роджерс.