"Первое дело Аполлинарии Авиловой" - читать интересную книгу автора (Врублевская Катерина)

Катерина Врублевская Первое дело Аполлинарии Авиловой

(эпистолярный детектив)

Глава первая Имеем честь пригласить…

Приглашение.


Ваше высокоблагородие, господин надворный советник Л. П. Рамзин и госпожа А. Л. Авилова.

Попечительский совет института губернского города N-cка под патронажем Вдовствующей Императрицы Марии Федоровны имеет честь пригласить вас на Рождественский бал, который состоится Декабря 23-го дня сего года в главной зале Института в 6 часов пополудни.

Recevez les assurances de ma parfaite consid#233;ration.[1]

Варвара фон Лутц.

(приписка сбоку: гости пансионерки Анастасии Губиной)

* * *

Аполлинария Авилова, N-ск — Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.


Милая Юленька, подруга моя институтская, как же ты далеко, и как же безмерно я по тебе скучаю! С тех пор, как муж забрал тебя в Крым, к месту службы, я вдруг остро почувствовала: исчезла частичка моей жизни. Ни сестер, ни кузин у меня нет, так что одна ты была мне всегда внимательной слушательницей.

Выполняю обещание писать регулярно и подробно. Может быть, эта переписка заменит в какой-то степени наши доверительные разговоры. Хотя — увы, бумаге не доверишь того, что можешь доверить близкому и родному человеку. Да и может ли бесстрастное перо передать интонацию, взгляд?.. Впрочем, закончу на этом утомительный пролог и перейду с новостей.

Вскорости после твоего отъезда я познакомилась с Николаем Львовичем Сомовым, артиллеристом, штабс-капитаном гарнизона, квартирующим в нашем N-ске. Ранее я год носила траур по мужу и без нужды не выходила из дома. Только читала и читала все подряд. Да еще рассматривала свою коллекцию — я начала ее собирать еще при тебе. А спустя несколько дней после окончания траура отец вывез меня к Елизавете Павловне — ее «четверги» продолжаются уже более четверти века, там я и познакомилась с Сомовым.

Сказать тебе правду, он не произвел на меня впечатления рокового мужчины, сердцееда и прочая, описанием которых полны страницы дамских романов. Уже следующим утром он занес нам карточку, потом несколько раз заходил и развлекал меня зимними вечерами, рассказывая случаи из своей полковой жизни. А однажды отец обратился ко мне, когда я внимательно слушала штабс-капитана, старательно рассказывающего об очередном марш-броске через горный перевал, и показал конверт:

— Что будем делать, Полина? Двадцать третьего у меня заседание. Когда закончу — Бог весть, так что на бал вряд ли успею. Не пойдешь ли без меня?

— Но одна я там заскучаю и рано уйду. Настенька обидится.

— Жаль… — сказал отец негромко. И добавил со вздохом: — Бедный Владимир! Он так любил вывозить тебя в свет… Только ему это не часто удавалось.

И вдруг, после короткой приличествующей паузы он спросил другим тоном:

— Почему бы тебе не пригласить штабс-капитана, Полина?

Я была поначалу удивлена, а заметив в глазах отца озорных чертиков, и вовсе смутилась. Правда, тут же нашлась:

— Не мне говорить, какие там строгости. Постороннего мужчину ни за что не пустят.

— Почему постороннего? — заговорщически подмигнул отец. — Я напишу в институт, что штабс-капитан — кузен нашей Настеньки. Неужели мне не поверят?

— Н-ну, — заметила я, — мы ведь не знаем мнения самого господина Сомова. Ему может показаться скучным пребывание на таком балу…

Но Николай Львович с восторгом принял предложение; отец написал письмо начальнице института. Настеньку мы предупредили, так что жди от меня, милая Юленька, следующего письма уже после бала.

Целую.

Твоя подруга Полина.

* * *

Мария Игнатьевна Рамзина — графу Кобринскому, Петербург.


Любезный друг мой, Викентий Григорьевич, давненько не писала тебе, прости, старую. Как твое здоровье? Не шалит ли подагра? Не злоупотребляешь ли мадерой? Не думай, что я ворчу по—стариковски, но в нашем с тобой возрасте давно пора подумать об облегчении страданий.

Ты попросил меня рассказать тебе по старой дружбе о моем родственнике, Лазаре Петровиче, и о его дочери-вдове. Не буду тебя расспрашивать, зачем тебе понадобилась вся подноготная — судиться вздумал, или сына женить, но напишу тебе все, что знаю.

Не будь Лазарь Петрович Рамзин племянником моего покойного мужа, и тогда бы я сказала, что он весьма достойный человек, адвокат, член судейской коллегии, обладатель широких взглядов и солидного капитала, нажитого собственным искусством и красноречием. Уложение о наказаниях знает, как собственные пять пальцев — сама недавно советовалась, не поверив стряпчему. Росту высокого, собой хорош, могуч, владелец роскошных усов и бархатного баритона. Живет вместе с дочерью в центре N-ска. Дом содержится хорошо, хозяйством ведают экономка, горничная и камердинер. Там же проживает и секретарь Лазаря Петровича, поскольку по службе г-н Рамзин принимает на дому. Лазарь Петрович — специалист по уголовным делам, умеет убеждать, и берется за самые сложные дела.

Он рано остался вдовцом: жена умерла в родах, так что Поленька матушку свою никогда в жизни не видела. Лазарь Петрович более в брак не вступал, хотя большой охотник до женского пола, на которых изливал весь нерастраченный в супружеской жизни пыл. Я видела, что иногда Полина просто не успевала познакомиться с очередной отцовской пассией. Но чего у него не отнять — от своих метресс Лазарь Петрович требовал быть с сиротою приветливыми и ни в чем ей не перечить.

Не удивляйся тому, Викентий, что я так свободно говорю на такую деликатную тему. Ты знаком со мной не первый год, я помню твои безумства, хотя смешно сейчас об этом тужить. Мне мало осталось, и лицемерить для меня — слишком большая роскошь.

Вот чего я не одобряю в этом достойном во всех отношениях человеке, так то, что он с ранних лет дал Полине чрезмерную свободу. Рамзины хотели мальчика, а родилась девочка. Сызмальства к ней были приставлены няньки, мамки, бонны да гувернантки, которые шагу не давали ступить, как и полагается благовоспитанной барышне. Но при том отец часто забирал Полину с собой, чему она вовсе не противилась, а, наоборот, в охотку ездила верхом, причем в мужском седле, играла в лаун-теннис, модную спортивную игру, привезенную из Европы, а также, когда удавалось, не вылезала из приемной Лазаря Петровича.

Поля с детства крутилась у отца в приемной, ловила каждое слово, и вдруг захотела поступить на высшие женские курсы, — и не для чего иного, как для того, чтобы стать судебным медиком и помогать отцу в работе! Полагаю это в высшей степени странной прихотью для девушки из хорошей семьи, но отец и тут всячески поощрял затеи дочери.

Чего может понабраться юная благовоспитанная особа в приемной у адвоката по уголовному праву? Кого только там не встретишь! И отец, занятый своими делами, не обращал на сей вопиющий факт никакого внимания, пока однажды я не приехала и не устроила ему самый настоящий выговор. Хоть Полина и называет меня старой козой (да-да, сама слышала!), однако полагаю себя совершенно правой. Негоже барышне слушать про убийства и блуд, а также присутствовать при составлении речей, оправдывающих сии противоправные действия.

После этого случая Полиньку стали усиленно готовить к поступлению в N-ский институт, где она вскоре и очутилась, к великой своей печали и вящему моему облегчению.

Все, дорогой друг Викентий Григорьевич, что-то расписалась я. Руки дрожат. Пойду прилягу. Ты пиши, ежели еще что надобно будет.

Остаюсь,

М. И. Рамзина, вдова статского советника Ивана Сергеевича Рамзина.

* * *

Из дневника Аполлинарии Авиловой.


Уже три месяца прошло. Тягучих, долгих три месяца без тебя.

Милый, милый Владимир, как это долго — три месяца! Прежде я всегда знала, что ты вернешься. И ждала, терпеливо и безмолвно. А теперь ты ушел в свое последнее путешествие, из которого нет возврата.

Уныло мне, тоскливо. И вот отчего-то явилось у меня желание рассказать сызнова, на страницах дневника, историю нашего знакомства. Странное желание, не правда ли? Однако повествуя о том времени, я словно бы заново переживаю недавние, но ушедшие годы, и словно вновь вижу тебя живым и здоровым, любящим и любимым. И когда пишу я, старательно выводя на бумаге твое имя, ты предстаешь предо мною, и чтобы продлить эти мгновения, я пишу долго и тщательно: Владимир Гаврилович Авилов. Географ-путешественник, член Географического общества, доктор естествознания. И словно входишь ты в дом — высокий, худощавый, с обветренным лицом и пронзительными синими глазами, составляя разительный контраст своему другу — моему отцу, полноватому и черноусому, с холеными ногтями и всегда безупречно одетому.

А далее, чтобы еще раз пережить все те счастливые и слегка сумасшедшие годы, старательно описываю историю своего замужества за человеком, бывшим старше меня на тридцать лет. Помню все, до мельчайших подробностей. Не буду более обращаться к тебе, чтобы не походить на истеричных героинь дешевых романов. Просто опишу, как оно было.

Владимир Гаврилович появлялся в нашем доме редко. Но зато каждый раз из очередного путешествия привозил мне подарок. Это могли быть веточка коралла, кусок скалы с отпечатком крупного насекомого, или костяные бусы, сработанные далекими мастерами. Но больше подарков меня привлекали его истории. Рассказывал он великолепно, и я как будто сама оказывалась в тех местах, о которых шла речь.

Однажды, когда мне было тринадцать, он пришел к нам и увидел, что я читаю «Графа Монте-Кристо» писателя Дюма.

— Нравится? — спросил он.

— Конечно! — воскликнула я. — Эдмонт Дантес такой красавчик!

— Но там есть кое-кто гораздо умнее и интереснее твоего спесивого графа!

Я широко раскрыла глаза:

— И кто же это?

— Аббат Фариа, — ответил он.

— Что ж в нем интересного? — разочарованно спросила я. — Сидит в тюрьме, а потом умирает, так и не выйдя на волю…

— Аббат очень умен и проницателен, — объяснил Авилов серьезно. — Обрати внимание, как он ловко распутал задачу и узнал, кто посадил Дантеса в тюрьму! И ведь аббат Фариа никогда в жизни не видел этих людей и не был в том городке. Что мешало самому Дантесу распутать узел и отвести от себя обвинения?

— Не знаю, — я пожала плечами. — Наверное, он сильно любил свою невесту.

— Одно другому не мешает, — Владимир Гаврилович рассмеялся. — Просто аббат умел делать правильные выводы из полученных сведений. А Дантес — нет. Именно это и называется умом.

После этого разговора я вернулась к началу и перечитала роман заново, обращая внимание на отца Фариа, и не могла не восхититься точностью оценки Владимира Гавриловича. А для себя решила, что друг отца ничуть не глупее аббата.

Прошло три года. Авилов уехал в Манчжурию и долго не возвращался. Он писал нам чудесные письма, полные описаний приключений и опасностей. И однажды, в день посещений, ко мне пришел отец. Рядом с ним стоял высокий седой мужчина. Поначалу я его не узнала, а когда поняла, что это Владимир Гаврилович, то с радостным возгласом кинулась ему на шею, совершенно забыв, как это выглядит со стороны.

Кто бы мог подумать, что такое нарушение благонравия приведет к непредсказуемым последствиям! После окончания визита отца и Авилова, ко мне подошла дежурная «синявка» — классная дама. Мы в институте называли их так за форменные синие платья. «Синявка» кипела от бешенства:

— Как вы себя вели, мадемуазель Рамзина? Это верх неприличия — бросаться на шею мужчине! Вы поставили под удар репутацию института! Я немедленно доложу о вашем непристойном поведении начальнице.

Несмотря на то, что я была уже взрослой семнадцатилетней девицей и вскоре должна была сдавать выпускные экзамены, быть исключенной из института после семи лет мучений, да еще с записью «за неблагонравие», мне вовсе не улыбалось.

Мадам фон Лутц, грузная начальница института, сидела в удобном кресле с подлокотниками, а на ее коленях покоился жирный пудель, вылитый портрет хозяйки.

— Что вы скажете в свое оправдание, мадемуазель? — хрипло спросила она, задыхаясь от гнева. — Вы преступно забылись, и теперь мне остается одно — исключить вас из института. Как вы могли? В зале для посещений находились младшие воспитанницы. Какой пример вы им подали? И что скажут их родители? Что мы воспитываем… э… — тут она запнулась, но справилась с собой, — кокоток?

Стоя с опущенной головой, я чуть не прыснула — оказывается, Maman знает слово, известное мне из романов г-на Бальзака. «Синявка» тихонько ахнула и прикрыла тонкогубый рот. Лицо мое мгновенно вновь приобрело серьезный и даже виноватый вид

— Господин Авилов, пришедший с отцом, известный путешественник и давнишний друг нашего дома, — тихо сказала я. — Он вернулся после длительного отсутствия, и моя радость при виде его была вполне понятна.

— Но это не дает вам право забываться, мадемуазель Рамзина. Где ваша гордость и девичья честь?

Внезапно меня осенила дикая мысль:

— Господин Авилов — мой жених, — я в упор посмотрела на начальницу честными-пречестными глазами. — Он просил моей руки, и отец дал согласие.

Начальница и классная дама переглянулись. Наступило молчание.

— Ну, что ж, это меняет дело, — уже другим тоном сказала мадам фон Лутц, но тут же голос ее стал жестче: — Я немедленно посылаю за вашим отцом, чтобы он подтвердил ваши слова. Надеюсь, вы не лжете, мадемуазель… Ступайте.

Я присела в реверансе и, дрожа от волнения, покинула кабинет мадам фон Лутц.

Нужно было немедленно предупредить отца. Но как? Кого послать с запиской? Сторожа Антипа, который время от времени выполнял поручения институток?

Но тут я заметила, что Долгова, «синявка», устроившая мне это наказание, идет за мной с явным намерением следить. Так и вышло.

Ни жива ни мертва я просидела полтора часа в дортуаре, и меня снова позвали в кабинет начальницы.

Увидев отца и Владимира Гавриловича, я несколько приободрилась.

— Подойдите ко мне, мадемуазель, — почти ласково сказала Maman. Я робко приблизилась, и она потрепала меня по плечу. — Ваш отец и месье Авилов подтвердили ваши слова, и вы можете продолжать учебу в институте. Но я приказываю вам — никаких вольностей в дальнейшем. Вам понятно?

— Да, Maman, — чуть слышно ответила я, не решаясь поднять глаза, и присела в глубоком реверансе. Щеки мои горели, будто их хлестали.

— Идите и подумайте над моими словами.

Повернувшись, я вышла из кабинета, но перед дверью обернулась. В глазах отца плясали смешинки, а Владимир Гаврилович смотрел на меня как—то странно.

Отец рассказал мне потом, что приглашение приехать в институт сразу же, после возвращения оттуда, не сулило ему ничего хорошего. Он взволновался, и мой будущий муж вызвался поехать вместе с ним. Их провели в кабинет к мадам фон Лутц, и та, не давая им опомниться, сразу же задала вопрос:

— Скажите, месье Рамзин, правда ли то, что утверждает ваша дочь?

— Моя дочь никогда не обманывает. Она всегда говорит чистую правду.

— Только что, на этом месте, она сказала, что месье Авилов — ее жених!

Отец удивленно посмотрел на начальницу.

— Полина сама вам это сказала?

— Да, сама. Что вы на это ответите? Подтвердите ее слова?

Владимир Гаврилович вмешался в разговор:

— Ваша воспитанница и дочь моего близкого друга говорит чистую правду. Третьего дня я просил ее руки и получил согласие у Лазаря Петровича.

Вот так была спасена моя честь и учеба в институте. Вскоре после того случая Авилов действительно попросил моей руки, и я согласилась, несмотря на его седину и тридцатилетнюю разницу в возрасте. Ведь я была в него влюблена с самого детства! Отец дал свое благословение; мы сыграли свадьбу через два месяца после окончания мною института.

А через шесть лет мой муж скончался в возрасте пятидесяти трех лет. Изнурительные путешествия подорвали его здоровье, а из последнего, в Южную Африку, он вернулся совершенно больным и тихо угас у меня на руках. Я осталась вдовой в двадцать четыре года с приличным состоянием и без детей. В душе моей образовалась пустота, и я решительно не знала, чем ее занять. После окончания траура вокруг меня стали виться поклонники, но среди них не было ни одного, кто умом и характером хоть сколько-нибудь приблизился к моему супругу.

* * *

Полковник Савелий Васильевич Лукин — Елизавете Павловне Бурчиной.


Дорогая Елизавета Павловна!

Выполняю свое обещание и хочу рекомендовать вам г-на Сомова, штабс-капитана, переведенного неделю назад из Москвы в наш N-ский артиллерийский гарнизон. Г-н Сомов, Николай Львович, двадцати восьми лет, не знаком ни с кем в нашем городе, посему даю ему рекомендацию, прошу любить и жаловать. Надеюсь, что вам понравится его присутствие на ваших прекрасных «четвергах».

Обязательно загляну к вам на неделе, чтобы засвидетельствовать свое почтение.

Остаюсь вашим искренним другом,

Полковник Лукин,

N-ский гарнизон

* * *

Анастасия Губина, N-ск — Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.


Милый мой братец Иванушка! Получила от тебя письмо, спасибо, что не забываешь обо мне. Всю ночь перечитывала. Как тебе там сложно и трудно! Ну, ничего, Бог даст, выйдешь в офицеры, приедешь навестить нас. Я буду идти с тобой под руку, а наши пансионерки глядеть во все глаза и шептаться. Особенно Милочка — она, кстати, меня спрашивала о тебе и просила передать поклон.

Скоро рождественский бал. Как жаль, что тебя не отпускают! Мне хотелось бы, чтобы ты был моим визави на мазурке. А потом и с Милочкой потанцевал. Мне не жалко.

Вот сижу, пишу тебе всякие глупости, а самой страшно стало. Какие же мы с тобой счастливые! Если бы не Лазарь Петрович, как бы мы с тобой сейчас жили? Я же совсем несмышленышем была, а ты далеко, в кадетском корпусе. Полина лишь недавно рассказала мне, как все случилось, я ее очень просила. Не знаю, известны ли тебе подробности давней той истории.

Лазарь Петрович не был ни нашим родственником, как я думала по наивности, ни близким другом. Он лишь защищал нашего отца, Ивана Николаевича Губина, полкового казначея, от обвинения в растрате. Дело продолжалось долго, в конце концов деньги нашлись, не без деятельного участия Лазаря Петровича в расследовании, но папа не выдержал бед и позора, свалившихся на него, и скончался в тюрьме до окончания следствия, а через месяц после оправдательного приговора умерла и мама. Ты помнишь, Ванечка? Ты же старше меня.

Я осталась совсем одна, и господин Рамзин, вняв последней просьбе матери, взял меня, сироту к себе и оформил опекунство. Полина тогда уже не жила у него, она вышла замуж сразу по окончании института. Мне отвели ее комнаты, горничная Вера стала ухаживать за мной, как когда-то ухаживала за нею, и я почувствовала себя дома. Вечно Бога буду молить за них за всех! А потом Лазарь Петрович определил меня в институт, где до того училась его дочь. И ты смог спокойно продолжать учебу в кадетском корпусе, а я — писать тебе о всяких пустяках: о мазурке и Милочке. Не правда ли, я глупа? И ладно! Пойду выполнять экзерсисы по латыни, а то завтра у нас этот противный Урсус.

До свидания, дорогой мой братец.

Я еще буду тебе писать.

Целую.

Твоя сестра Настенька.

* * *

Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.


Милый друг мой, Алексей Федорович!

Как и обещал тебе, пишу регулярно, письмо в неделю, с тех пор как волей судьбы заброшен из первопрестольной в этот губернский городишко. Только ты, мой единственный друг, знаешь истинную причину моего появления здесь, поэтому для тебя не будет сюрпризом узнать, что я познакомился с молодой вдовой Аполлинарией Лазаревной Авиловой. Произошло это в один из званых вечеров, которые дает местная львица, мадам Бурчина. Сразу скажу: ничего хорошего я от этого вечера не ждал. Провинциальные нравы, траченные молью салопы и полушалки на сопящих в креслах барынях, да подмигивание старичков: «Ну, милсдарь, не угодно ли в вист по копеечке?». И думалось мне, что так и проживу здесь отпущенное мне время совершеннейшим монахом, если бы не мадам Авилова. Начну я свой рассказ с того, что нас с Полиной (вот видишь, я уже ее так называю, но в моих словах нет ни грана амикошонства — видел бы ты ее очаровательную улыбку!) пригласили на рождественский бал в институт. Да-да, здесь есть и институтки. И балы, и надменные лакеи с пригласительными билетами. Все, как в столице! Только название немного помельче: не Смольный институт благородных девиц, а просто: N-ский институт.

Итак, все по порядку…

Поначалу хочу описать тебе ее отца, так как этот человек привлек мое внимание незаурядной внешностью и отменным вкусом. Явившись к Полине с визитом, я застал Лазаря Петровича Рамзина у дочери, они о чем-то бурно спорили. И в этот момент удивительно походили друг на друга. Отец ее, красавец-мужчина, несколько полноват, но стремителен в движениях. Одет прекрасно, на безымянном пальце левой руки массивный перстень с печаткой. Принял меня радушно, тотчас прекратив спор, и приказал подать вина и сигар.

Спор у них произошел из-за того, что Лазарь Петрович не мог присутствовать на балу у своей воспитанницы, так как уезжал на важное судебное заседание. Приход мой оказался как нельзя кстати; г-н Рамзин тут же предложил дочери пригласить меня.

Полина возразила, что в институт ни за что не допустят постороннего мужчину и что ему грех предлагать такое; и неужто он забыл историю с ее помолвкой? Мне очень захотелось узнать, что же такого произошло в институте во время помолвки мадам Авиловой, но я промолчал, надеясь, что когда-нибудь Полина расскажет мне сама.

Адвокат меж тем придумал следующий трюк: он напишет в институт письмо, что я — кузен его воспитанницы Настеньки; тем самым препятствие устраняется.

Полина спросила:

— Николай Львович, вы согласны быть моим кавалером на рождественском балу, если мадам фон Лутц не будет против?

Я был в восторге от этого предложения! Куда угодно, лишь бы находиться рядом с ней, видеть и слышать ее.

— Только учтите, может быть скучно, — Полина сморщила носик.

Вот так, Алеша, через несколько дней я сыграю роль «cousin»[2] на балу и буду развлекаться, как смогу, глядя на кружащихся институток в пелеринках.

А пока закругляюсь, труба зовет.

Твой друг Николай Сомов.