"Лучший друг девушки" - читать интересную книгу автора (Кауи Вера)

2

По классическим стандартам ее красоту вряд ли можно было признать совершенной. Слишком тонкие губы и слишком большой рот, нос чрезмерно длинный и расширяющийся книзу, лицо слишком скуластое. Но у нее были прекрасные, слегка раскосые глаза, черные, как антрацит, контрастировавшие с белой нежной кожей, словно подсвеченной изнутри, копна иссиня-черных, шелковистых волос и длинная, поистине лебединая шея.

Ее осанка – на что особенно обращала внимание ее мать – была совершенной, кости тонкими и длинными. Ноги, казалось, начинались прямо под мышками. Взятые вместе, все эти разрозненные детали таинственно составляли истинное произведение искусства. Вдобавок у нее был нежный, чистый голос, то на удивление мягкий, то остро звенящий, хотя никто не слышал, чтобы она его вообще когда-либо повышала. Ее очарование стало достоянием легенды, как и ее изящество, ее вкус. В ней было ровна пять футов девять дюймов роста, одежду же она носила восьмого размера. Она не знала, что такое диета, – пища ее вообще мало интересовала; зато за день она выпивала несколько кофейников неимоверно крепкого черного кофе. А когда оставалась одна, до изнеможения курила одну сигарету за другой.

Родилась она в Филадельфии в конце сентября 1936 года и была младшей из трех сестер. Отец ее, Генри Чарлтон Гэйлорд, был последним по мужской линии представителем семьи, которая обосновалась в этом городе в 1736 году, но чье состояние, придя в упадок, сократилось до единственного дома на Ореховой улице, который его мать удерживала из последних сил и средств и куда он привел свою невесту, Миллисент Стеббингз, тотчас взявшую бразды правления в свои железные руки. Под ее руководством – Генри, хоть и был блестящим адвокатом, особого рвения не проявлял – денежное состояние семьи заметно улучшилось. К тому времени как родилась первая дочь Гэйлордов, Генри уже был ассоциированным партнером небольшой, но процветающей адвокатской фирмы. Когда появилась на свет вторая дочь, он стал младшим ее партнером, а к рождению Оливии, своей любимицы, завершившей количественный состав семьи, он уже был старшим партнером фирмы.

Генри было сорок пять лет, когда Америка вступила в войну. Обнаруженные шумы в сердце и старания жены сделали его вклад в победу подальше от передовой, и к тому времени, как Оливии исполнилось одиннадцать, ее отец уже являлся судьей Верховного суда штата Пенсильвания, где он обрел наконец свое истинное место под солнцем и сделал себе имя, впоследствии выбитое в мраморе, добытое из каменоломни усилиями его жены.

Миллисент, не зная устали, посвятила себя благоустройству жизни супруга и благополучию дочерей. Подстегиваемая собственным нищенским детством на ферме в штате Огайо (обстоятельство, которое она стремилась вычеркнуть из биографии, как и свое настоящее девичье имя – Мария Стеблинская), она хотела подняться на высшую ступеньку социальной лестницы и помочь дочерям сделать достойные партии, заполучив самых лучших мужчин. Лучшими в ее понимании были те, кто, занимая высокое социальное положение, имели достаточный капитал, чтобы поддерживать престижный социальный статус в образцовом состоянии.

Бог не обидел дочерей внешностью: Корделия была статная, настоящая аристократка – типичная представительница Гэйлордов, как гордо заявляла ее бабушка по отцовской линии, – черноволосая и черноглазая; Антонию, светловолосую в мать, отличала поразительная женственность, составлявшая ее индивидуальность. Оливия же, выйдя из подросткового возраста, как поняла Миллисент, превратилась в бесценную жемчужину, и честолюбие матери, подобно только что изобретенному реактивному самолету, ставшему в то время главной газетной сенсацией, взмыло на недосягаемую высоту. С первых же шагов своих дочерей она прививала им стремление к совершенству, они буквально трепетали перед ней, отдавая любовь отцу, который покупал им запрещенный шоколад, поил их газированной водой и позволял играть в догонялки прямо на улице, словом, делал то, что подвергалось осуждению со стороны матери. Ее слово было для них законом, и только изредка отец выступал в роли буфера между ними и ненасытными социальными амбициями их матери.

– Придет день, – успокаивал он девочек после какой-нибудь очередной жестокой головомойки, – и вы поймете, что все это делается в ваших же интересах. (В конце концов, думал он, мне же это пошло на пользу.)

Неразговорчивый, замкнутый, ушедший в себя, Генри Гэйлорд, тем не менее, до мозга костей был предан женщине, которая заправляла его жизнью. Он был подвержен приступам тяжелейшей и неуправляемой черной депрессии: в такие периоды его жена делала все, чтобы никто не заметил происходящего. Для посторонних он был главой семейства. Если ее о чем-либо спрашивали, Миллисент всегда говорила: «А что по этому поводу думает Судья?», с такой очевидной почтительностью относясь к его мнению, что люди удивлялись, каким образом тихий, обходительный мужчина сумел подчинить себе эту необузданную Валькирию[3]. По мере того как процветала семья, Миллисент все больше и больше становилась такой, какой мечтала быть. Изысканно и со вкусом одевалась; имела великолепный стол и могла отлично занять гостей, хотя со слугами была строга и требовала от них беспрекословного подчинения. Такой же была она со своими дочерьми.

В семь лет Ливи уже знала, как следует накрывать на стол, подбирая в тон скатерть, чтобы та гармонировала с фарфоровой посудой, столовыми приборами, с цветами: знала она, что вид пищи так же важен, как и вкус. Она научилась не докучать отцу в моменты его депрессии и знала, что делать, когда приступы эти кончались, умела быстро подать ему любимые бархатные домашние туфли и пепельницу – он выкуривал за день три пачки, – протянуть хрустящую «Дейли рекорд», местную филадельфийскую газету.

Миллисент была твердо убеждена, что каждый муж вправе требовать от своей жены совершенства, а жена обязана давать его мужу. В конце концов ведь именно он кормилец семьи; благодаря его усилиям и деньгам, которые он зарабатывал, они могут пользоваться теми благами жизни, которые у них были. Она игнорировала тот факт, что без ее усилий Генри так и остался бы на самой низкооплачиваемой должности в одной из адвокатских фирм.

Вспыльчивая по натуре, в присутствии мужа она всегда умела себя сдерживать.

– Мужчина, весь день проработав в поте лица своего, должен приходить домой, где его ждет полный покой, любящая улыбка и нежное, ласковое слово. Именно это и означает быть хорошей женой, – поучала она дочерей. С того времени как они начали понимать, что она имеет в виду, Миллисент готовила их к единственной жизненной участи: хорошо выйти замуж. Очень хорошо. И даже очень, очень хорошо.

Первой выполнила «задание» Корделия. В 1949 году она сумела заманить в свои сети Эдварда Уинслоу, единственного сына и наследника непомерно богатой четы Уинслоу. Коренных нью-йоркцев, не только живущих на вершине социальной пирамиды, но и владеющих ею.

Четыре года спустя Тони подцепила Хью Ланкастера, улов не очень богатый, но с точки зрения социального статуса безукоризненный – он был прямым потомком одного из генералов Вашингтона.

Миллисент буквально сияла от счастья, стоя во главе безумно дорогих, типично великосветских свадебных церемоний. Это к тому же означало, что, когда состоится дебют Оливии, каждая из сестер сможет представить ее свету на блестящем рауте в Нью-Йорке.

Так оно и случилось. Дебют Ливии состоялся в элегантном доме Уинслоу на Верхней Пятой авеню, причем ее появление на приеме в буквальном смысле уподобилось эффекту разорвавшейся бомбы, поскольку в огромном, в 1954 году еще примыкавшем к дому парке с треском взлетели вверх тысячи ракет фейерверка, сопровождаемые восторженными возгласами четырех сотен гостей, отдыхавших после танцев под оркестр Лестера Ланина и пение Эдди Дугина.

– До чего же они красивые! – восхитилась Ливи, захлопав в ладоши, когда темное небо расцвело пурпурными и золотыми лепестками фейерверка.

– Но до вас им, увы, еще далеко! – галантно заверил ее кавалер. Ливи с улыбкой обернулась к нему. «Даже слишком красив», – решила она. Четкое, правильное и ясное лицо казалось выточенным из мрамора. Аристократ голубых кровей из Вирджинии, с родословной, сделавшей бы честь любому европейскому князьку, живущий в доме, представленном в альманахе «Знаменитые дома Америки» как «типичнейший тайд-уотерский дворец». Мать увидела в нем более чем выгодную партию.

Джон Питон Рэндольф VI познакомился с Ливи на прошлой неделе на обеде, устроенном в ее честь Тони, и был сражен наповал. Но Оливия Гэйлорд была не той девушкой, которую Долли Рэндольф прочила в жены единственному и обожаемому сыну. Не имея ничего лично против самой Оливии, она даже готова была закрыть глаза на то, что у нее не было собственных денег (сестры в счет не шли), но наличие Миллисент Гэйлорд! Первая же встреча с этой женщиной позволила Долли с глубоким отвращением понять, почему она с таким рвением стремится женить ее сына на своей дочери. Ей и без того повезло гораздо больше, чем любой другой матери, имеющей трех дочерей на выданье. Двое уже были пристроены в самые уважаемые семьи Америки; Долли Рэндольф твердо решила не позволить этой женщине тихой сапой вторгнуться в третью такую семью, хотя нельзя было не признать, что Оливия Гэйлорд стала неоспоримой королевой сезона, веселясь на балах, меняя туалеты, проводя уик-энды за городом.

Миллисент Гэйлорд тщательно подготовила младшую дочь к выходу в свет. Прежде всего она обучила ее правильному поведению с мужчинами. Оливия могла ручкой так подпереть подбородок, так устремить на собеседника свои чудесные глаза, слушать его с таким самозабвенным вниманием, как если бы он был самым привлекательным мужчиной из всех, кого ей доводилось встречать в своей жизни. И Джонни Рэндольф, самый подходящий жених из холостяков года, не отводил от нее восхищенных глаз.

Поздним вечером, когда хозяевам удалось выпроводить самых поздних из гостей и Ливи уже сидела в спальне, расчесывая на ночь волосы, в дверь постучали и в проеме появилась голова Тони, ее сестры.

– Я могу войти? Ты прилично выглядишь?

– Я-то выгляжу прилично, – отпарировала Ливи, укоризненно скосив глаза на ее полупрозрачное неглиже. – О тебе этого не скажешь.

– Неважно, ты и Джонни Рэндольф сегодня были в центре внимания. – Тони примостилась на краешке большой, вишневого дерева кровати с пологом на четырех столбиках. – Когда собираешься положить конец его страданиям?

– Сегодня он совсем не казался таким уж несчастным! Даже наоборот!

– Следует ли это понимать в том смысле, что он снова просил твоей руки?

– Он делает мне предложение всякий раз, когда мы видимся.

– Почему же ты не говоришь «да»? – Тони закурила сигарету с фильтром. – Мамуля от нетерпения уже все удила изгрызла.

– Знаю.

– Тогда почему же ты не положишь конец ее страданиям? Мне кажется, Джонни произвел на тебя впечатление?

– Мне он нравится, даже очень нравится, но мне всего восемнадцать, хочется немного пожить для себя, повеселиться, а когда выкину дурь из головы, тогда и остепенюсь.

– Можно и быть замужем, и жить в свое удовольствие.

Ливи в зеркале взглянула на сестру.

– Как ты?

Нимало не смутившись, Тони пожала плечами.

– Взаимоприемлемые решения возможны всегда.

Ливи решительно тряхнула головой.

– Так я не хочу. Я хочу так, как у отца с матерью.

Глубоко затянувшись сигаретой, Тони долгим взглядом из-под длинных (накладных) ресниц посмотрела на сестру. Каждому свое, пришло ей в голову, мамуля оставила на тебе такой глубокий отпечаток, что ты будешь носить его всю жизнь, не то что мы с Делией. Ты даже представить себе не можешь, что картина замужней жизни, нарисованная тебе мамочкой, взята не из реальности. И не мне просвещать тебя. Джонни Рэндольф – Единственный Сын, который родился у своих папы и мамы только с пятого захода, до этого было четыре выкидыша. У его матери есть все основания смотреть на тебя, как на паршивую овцу, так что еще неизвестно, кому из вас считать цыплят по осени. И может статься, что именно ты окажешься на большущих бобах.

Снова открылась дверь, и на этот раз на пороге появилась Делия.

– Так и знала, что найду тебя здесь, – улыбнулась она. – Как в старое доброе время.

– Но только тогда вопросы задавала я, – напомнила им Ливи. Она повернулась на своем мягком вращающемся креслице и перегнулась, чтобы обнять старшую сестру. – Тысячу и тысячу раз спасибо за великолепный вечер. Я чудесно провела время.

– Так всегда говорит отец, – Делия широко улыбнулась. – Остается только сожалеть, что сегодня он не мог видеть свою красавицу-лебедушку, он был бы горд и счастлив. Уверена, суд присяжных уже приступил к вынесению вердикта...

– Ну ладно, мама была горда и счастлива за них обоих, – быстро проговорила Тони таким голосом, что старшая сестра скосила в ее сторону вопросительный взгляд. Тони слыла в семье самой твердолобой. У нее был жесткий, своенравный, а если того требовали обстоятельства, то и агрессивный характер. Она и Делия были ближе друг другу по возрасту, и обе единым фронтом всегда выступали на защиту младшей сестры. Если все же иногда у них возникали перепалки, то именно Делия оказывалась в роли миротворца. Характером она напоминала отца, была умная и спокойно-уравновешенная. Когда Тони до смерти напугала мать, сделавшись любовницей человека, за которого потом вышла замуж, Делия взяла на себя миссию посредника между враждующими сторонами. Однако как только Тони стала добропорядочной замужней женщиной, все было прощено, хотя Миллисент так никогда и не простила мужу своей второй дочери того, что он сделал ее любовницей прежде, чем своей женой.

Загасив окурок, Тони собралась уходить.

– Утром тебя будут ждать еще две дюжины роз, попомни мои слова, – сказала она Ливи. – Послушайся моего совета. Не заставляй его долго ждать. Вянут, милочка, не только розы.

Когда Тони вышла, Ливи посмотрела на Делию, которая пожала плечами и подтвердила:

– Да, и сегодня тоже.

– И с кем же?

– С какой-то длинноногой статисточкой.

– Но почему? Тони всегда так изысканно одета, мужики от нее без ума! Почему же Хью все время гоняется за другими юбками, как какой-нибудь паршивый кот?

– Думаю, он и сам не смог бы вразумительно ответить. У некоторых мужиков это в крови.

– Не знаю, но мне это кажется несносным!

Тон Ливи был донельзя категоричен. Этого никогда не случится со мной, говорил он. Моя замужняя жизнь будет совершенно иной.

Год спустя в глубине прохода домашней церкви Рэндольфов г-к и г-жа Джон Питон Рэндольф VI позировали для журнала «Vogue», в котором номинально «работала» Ливи до того, как покинула его, чтобы выйти замуж. Журнал получил эксклюзивное право на освещение ее в белом платье от Кристиана Диора свадебной церемонии, и на обложке следующего номера Ливи уже улыбалась из-под кружевной вуали «Рэндольф Шантильи», поверх которой красовался венок из маленьких белых роз.

Старший ее племянник Эдвард Гэйлорд Уинслоу торжественно нес на белой шелковой подушечке кольцо, старшая племянница Камилла Ланкастер поддерживала длиннющий шлейф платья невесты.

Эта свадьба стала самым знаменательным событием светского сезона 1955 года. После полуторамесячного медового месяца, проведенного в Европе, молодожены вернулись в Штаты, чтобы обосноваться на Аппер Ист-Сайд в доме, принадлежавшем Рэндольфам. Пока Джонни проводил несколько утренних часов в фамильном банке Рэндольфов – обязан же мужчина хоть чем-то полезным заниматься, как утверждала его мама, к тому же его там всегда могли подстраховать – и перед тем как во второй половине дня он отправлялся в клуб играть в теннис, Ливи прочесывала антикварные магазины в поисках вещей, гармонировавших с великолепной французской мебелью, пожалованной им миссис Рэндольф. У нее был верный глаз на всякие прелестные безделушки – маленькие коробочки, украшенные финифтью, фарфоровые с позолотой подсвечники, фарфоровые статуэтки и хрустальные люстры.

Рэндольфы великолепно вписались в жизнь Аппер Ист-Сайда, занимая там одну из верхних ступенек среди супружеских пар, в конце пятидесятых славившихся наивысшими доходами. Они были известны широким гостеприимством, но попасть к ним на прием считалось большой честью и удачей, и круг их друзей был сугубо великосветским.

Ливи уже тогда положила начало собственной легенде; теперь у нее появились деньги, и она могла покупать все самое лучшее, но у нее было и еще нечто, что не измеряется никакими деньгами: чувство вкуса. Когда однажды на званом обеде она сняла одну из огромных, выполненных в стиле барокко, жемчужных сережек, так как та сильно давила ей ухо, на следующий день большинство женщин явились на другой званый обед с одной серьгой в ухе. Когда по дороге к своему парикмахеру, проходя мимо стройплощадки, она засорила глаз и вынуждена была некоторое время носить глазную повязку (она сделала ее из черного шелка, обшитого мелким, неровным жемчугом и алмазами), это тоже мгновенно сделалось модным аксессуаром. Мать Ливи всегда устраивала чай во второй половине дня; то же делала и Ливи, тем самым установив новое модное веяние. Им редко доводилось бывать с мужем наедине: Джонни был общительным человеком, любил принимать гостей и потому редкий вечер им нечего было делать или некуда пойти. Жизнь, как с восторгом говаривал Джонни, была сплошным удовольствием.

Ровно через год после свадьбы у нее родился первый ребенок, девочка, которую она, следуя отцовской традиции давать детям имена из обожаемого им Шекспира, назвала Розалиндой. Когда должен был родиться второй ребенок, отца разбил паралич, от которого он и скончался.

Ливи глубоко переживала его смерть, она стала первым серьезным ударом в доселе безоблачной жизни. Она сделалась совершенно апатичной, долгими часами сидела в отцовском кресле-качалке и медленно раскачивалась, безучастно глядя в окно. Обеспокоенный ее состоянием, Джонни отправился с ней в полуторамесячный круиз вокруг света, осыпал ее нежными заботами и ласками, выполнял любую прихоть. Его мать считала, что это был его долг: жена вот-вот должна родить, скорее всего, ребенок окажется мальчиком, то есть продолжателем рода Рэндольфов. Но когда они возвратились из путешествия и Ливи по-прежнему осталась ко всему безучастной и отчужденной, именно ее мать сообразила, что делать, заявив деловито:

– Ливи надо чем-нибудь занять. Пока вы путешествовали, я приглядела в деревне как раз то, что вы искали, но в доме необходимо произвести кое-какие перемены. Пусть этим и займется Ливи. Это отвлечет ее от мрачных мыслей.

Поместье располагалось на северном побережье Лонг-Айленда, района старинных денежных мешков, старинных родовых имений и старинных обычаев: на огромной территории стояли двенадцатикомнатная сторожка и просторный шестидесятикомнатный особняк, хозяин которого – по слухам, греческий судовладелец-миллионер – никогда в нем не жил. И хотя миссис Рэндольф считала, что местом летней резиденции следовало бы быть Вирджинии, а не Лонг-Айленду, она признала, что переделка дома по собственному усмотрению и на свой вкус дает Ливи новый стимул к жизни. Так и случилось. Вскоре Ливи с головой ушла в подбор материалов подходящих расцветок, картин, в расстановку мебели. Уныния ее как не бывало, на лице вновь расцвела улыбка, она перестала худеть и даже набрала в весе, на что ее акушер одобрительно заметил:

– Так-то оно лучше!

Крестины Джона Питона Рэндольфа-младшего состоялись с большой помпой и торжественностью в домашней церкви «Кингз гифта» в Вирджинии, и миссис Рэндольф подарила Ливи семейные алмазы, по традиции передаваемые новобрачной, исполнившей свой долг и родившей сына и наследника.

Семейный портрет – Джонни, Ливи, Розалинда и Наследник, созданный кистью известного художника, был повешен в гостиной «Иллирии» – именно так назвала она свое летнее прибежище, – и жизнь их потекла тихо и мирно, пока не наступила десятая годовщина свадьбы.

Джонни обожал быструю езду, и Ливи решила подарить ему самый скоростной из тогдашних легковых автомобилей – «ягуар» последней модели, зеленого цвета, традиционного цвета рода Рэндольфов. Джонни пришел в неописуемый восторг от подарка и решил тотчас, не откладывая в долгий ящик, проверить его ходовые качества.

Ливи отправилась работать в саду и, стоя на коленях, сажала на грядку нарциссы – украсив на свой вкус дом, она принялась украшать и пространство вокруг него. Детей с ними не было, их отправили к Корделии в родовое имение Уинслоу, находившееся в пятнадцати милях от дома Рэндольфов, чтобы Ливи и Джонни вдвоем справили десятилетие совместней жизни. Ливи уже успела высадить половину первой грядки, как вдруг ее занятие прервал Ито, слуга-японец, присматривавший за Джонни, когда тот был еще неженатым. Он прибежал в сад, чтобы сообщить, что ее спрашивают двое полицейских.

– Что им надо? – удивилась Ливи.

– Не говорят. Спрашивают вас.

– Я хочу докончить эту грядну до того, как пойдет дождь... попросите их пройти прямо сюда, Ито. – Когда они приблизились, она села прямо на грядну и посмотрела на них из-под своей широкополой соломенной шляпки. Однако одного взгляда на их лица было достаточно, чтобы она в мгновение ока оказалась на ногах. – Что? Что случилось?

– Несчастный случай, мэм.

– О Господи... Джонни!

– Он жив, мэм, но очень сильно разбился.

– Ведите меня к нему, – побледнев, но решительно сказала она.

На нем не осталось живого места, ни снаружи, ни внутри, все было разорвано и раздавлено, так как «ягуар», врезавшись в дерево, отскочил от него и, кувыркаясь, покатился вниз по крутому склону, пока, словно смятая гигантской рукой детская игрушка, не остановился у подножия склона, перевернувшись вверх колесами. Врачи осторожно и мягко, но неуклонно готовили Ливи к мысли, что медицина бессильна помочь ее жизнерадостному, по-юношески задорному мужу, что конец неминуем. Дело только во времени.

А времени было отпущено слишком мало. Через сорок минут после приезда Ливи он скончался, как и жил, тихо и без суеты, расставшись с жизнью с достоинством, которое было такой же частью его натуры, как и его всегдашняя солнечная улыбка. А вот Ливи потеряла над собой всякий контроль, билась в истерике, не желала примириться с безжалостным ударом судьбы, в один миг разрушившим ее жизнь с той же легкостью, с какой он оборвал жизнь ее мужа. Впервые в жизни, к удивлению многих, она не смогла совладать со своими эмоциями и металась, как смертельно раненый зверь, отказываясь принять как свершившееся, что Джонни больше нет в живых. Ливи беспрестанно повторяла только одно слово: «Нет! Нет! Нет! Нет!», врачам пришлось насильно ввести ей успокоительное, приняв которое, она повела себя как оживший мертвец, как зомби. Двигалась и разговаривала она, словно управляемый по радио робот.

Похороны любого из Рэндольфов проходили по определенному ритуалу, и мать Джонни была достаточно опытным в таких делах человеком, чтобы самолично руководить всеми приготовлениями. Несмотря на собственное горе, она с участием отнеслась к душевному состоянию невестки и предложила ее матери, чтобы Ливи не было на похоронах; такое практиковалось в роду Рэндольфов, пока в Первую мировую войну трое мужчин из рода Рэндольфов, включая дедушку Джонни, не погибли во Франции и три их жены не настояли на своем присутствии на похоронах.

Миллисент была вне себя от гнева и досады. Ее дочь обязана присутствовать на похоронах мужа, даже если ее туда придется принести на руках, заявила она. Она и мысли не допускала, чтобы отсутствовал самый главный участник траурной процессии. С этой целью она предприняла все, чтобы растормошить, вызвать хоть малейшую искорку жизни в резиновой кукле, какой стала ее дочь.

– Ты должна быть там, – безжалостно пилила она Ливи, – без тебя не может быть похорон. Нельзя позволить Долли Рэндольф стать центром внимания, чего ей очень хочется, естественно. Когда люди называют имя миссис Джон Рэндольф, они имеют в виду тебя, а не ее. Что же они скажут, если она будет там, а ты нет? Можно представить, что станут болтать злые языки. – Миллисент была беспощадной. – Сразу посыпятся вопросы, пойдут сомнения, а был ли вообще брак таким уж чудесным, каким его расписывали. Твое положение обязывает тебя быть там, на виду у всех и вся. Не я ли всегда тебе втолковывала, что самое главное в жизни – это соблюдение внешних приличий? Особенно в тех случаях, когда человек, как сейчас ты, является видной фигурой в обществе. Я не учила тебя пасовать при первых же признаках несчастья. Ну-ка выбрось из головы дурь и соберись. У тебя в десять тридцать примерка траурного платья. Какое счастье, что этот француз-портной личный друг семьи...

Привыкшая во всем беспрекословно повиноваться матери, Ливи и на этот раз не отступила от заведенного правила. Но по ночам она стала прокрадываться в детскую и, сидя у кроваток детей, давала волю слезам, пока однажды Роз, спавшая не так глубоко и безмятежно, как ее брат, и сама пребывавшая в весьма расстроенных чувствах, не проснулась и не бросилась ее утешать.

Роз всегда была больше привязана к отцу; первое, что она помнила, – это то, как он подбрасывает ее в воздух и она кричит от восторга. Ливи никогда не устраивала кучу-малу с детьми; она терпеть не могла, когда ее волосы или платье были в беспорядке, поэтому Роз глазам своим не поверила, когда женщина с голосом ее матери, но совершенно на нее непохожая, небрежно одетая и ненакрашенная, с припухшим лицом и покрасневшими от слез глазами, сидя у изголовья ее постели и положив голову ей на плечо, билась в безутешных рыданиях.

– Не плачь, мамочка, – твердым голосом произнесла Роз, сдерживая собственные слезы, инстинктивно понимая, что матери нужна ее поддержка, хотя такое случилось с ней впервые в жизни. – У тебя остались я и Джонни. Мы всегда будем с тобой. Нас теперь будет не четверо, а трое, вот и все, но мы не расстанемся друг с другом, вот увидишь... мы будем заботиться о тебе... не плачь... пожалуйста... не плачь.

На похоронах Ливи не проронила ни слезинки. Она была мертвенно-бледной, но держалась спокойно благодаря уколу, сделанному доктором, который, Миллисент знала, специализировался на том, что готовил расстроенных знаменитостей к появлению на публике. Когда Тони узнала обо всем, то, будучи единственной из дочерей, не боявшейся ее, устроила матери такую головомойку, что Миллисент обидчиво поджав губы, прикусила язык. Тем не менее это не помешало ей при случае прихвастнуть, какое впечатление произвела на всех присутствовавших изысканная простота траурного наряда ее дочери. На Ливи был скромный черный жакет, скроенный рукой мастера, под стать ему на голове у нее была маленькая треуголка из блестящей черной соломки, и с нее на лицо, оттеняя, но не скрывая его, опускалось облачко тончайшей вуали. Идя за гробом, она держала обоих детей за руки; дочь была внешне спокойна, как и она, а сын плакал навзрыд; и в течение всей службы и погребения она вела себя, как и должна вести себя великосветская дама, какой она, несомненно, и является.

После похорон Ливи укрылась в «Иллирии», где никого не принимала и, пытаясь совладать с горем, проводила долгие часы в саду. Дома им не позволяли сидеть сложа руки, и покой, рекомендованный ей докторами, попросту свел бы ее с ума. Читать она не любила, просматривала только светскую хронику и журналы мод, поэтому единственное, что ей оставалось, – это думать, а думать она тоже не любила. Ее пугала перспектива оказаться наедине со своими мыслями. Гораздо легче думать, когда руки чем-то заняты; тогда мысли приобретают иное направление, устремляются к тому, какой вид в итоге работы приобретет ее сад, каким он станет. А так как злоба буквально переполняла ее, она копала, копала с удвоенной силой, вырывала, вырывала на грядках ненужное, давая выход накопившемуся в душе чувству. Потому что жизнь ее пошла не так, как должна была идти. Перед нею должны были простираться годы и годы счастливой супружесной жизни. А вместо этого она вдова, вдова в неполные двадцать девять лет? Она была хорошей женой, до последней буквы следовала наставлениям своей матери, сделавшись для Джонни всем, чего он только мог пожелать.

И они были счастливы и любили друг друга. Радовались жизни. Единственное, что она сделала не так, – это купила ему машину, которой, она это точно знала, он восхищался, рассматривая ее в журнале. Он был в восторге от покупки, обнял ее и расцеловал, когда она сняла с его глаз повязку после того, как за руку провела его к подъездной аллее, где стоял «ягуар». Он ведь был привычен к быстром езде. Судьба явно подмешала яда в их питье, но почему она сделала это, непонятно.

Надо признать, мир к этому времени здорово изменился. Шестидесятые годы ничем не напоминали пятидесятые, когда Ливи выходила замуж за Джонни в том великолепном белом платье от Диора, которое теперь тщательно завернутое в тонкую бумагу и переложенное веточками лаванды хранилось в большой коробке на чердаке. Придерживаясь канонов своего времени, до свадьбы они и пальцем не притронулись друг к другу. Ливи была обучена тому, что Уважающие Себя Девушки никогда не делают Это до свадьбы, а Джонни, будучи истинным джентльменом, и не требовал этого от нее. К тому же в то время Первая Брачная Ночь все еще представала в ореоле таинственности – неисполнение этого ритуала грозило неисчислимыми бедами. Теперь же люди оказывались в постели с той же обыденностью, с какой наливали себе стакан воды. Теперь все «дозволено». Появился новый тип людей, у которых единственный смысл жизни – делать деньги. И были эти люди какими-то дешевыми, крикливыми, корыстолюбивыми. Поп-звезды. Девочки-куколки. Она была равнодушна ко всему этому. Если бы они с Джонни примкнули к ним, стали частью этого «нового» света, тогда, по крайней мере, можно было бы понять, почему судьба столь безжалостно обошлась с ними, хотя такое наказание слишком жестоко. Но ведь они не сделали этого. Продолжали жить, как жили раньше, не обращая внимания на новый жаргон, на все эти словечки типа «антигерой», «бутик», «диско». Не дали себе унизиться до этого уровня. Тогда почему, почему все так обернулось? Что они сделали плохого? – удивлялась Ливи, с силой вонзая лопату в ранее уже перекопанную почву, высаживая в грунт разноцветные саженцы весенних цветов по тщательно продуманному плану: нарциссы, гиацинты, примулы, крокусы, колокольчики, тюльпаны и подснежники.

По ночам, лежа в двухспальной кровати – мать ее была решительно против односпальных кроватей, – она прислушивалась к стрекоту цикад и отдаленным звукам автомобилей и тосковала по Джонни. Не столько по разговорам с ним – Джонни был неважным собеседником, сколько по тому, что его не было рядом с ней в этой огромной французской кровати. Он занимал мало места; это Ливи спала широко раскинувшись и все время беспокойно ворочалась во сне. У изголовья каждого стояла лампа, повернутая таким образом, чтобы не мешать тому, кто в данный момент ею не пользуется; иногда она, перелистывая свои журналы, показывала ему фасон нового платья и спрашивала: «Как оно тебе?», а он, склонив голову набок и поджав губы, отвечал: «Да, это именно то, что тебе нужно, Ливи» или «Мм-м-м... немного не то, а, как думаешь?» У Джонни была няня-англичанка, и его речь была пересыпана англицизмами. К примеру, читая журнал для автомобилистов и показывая Ливи фотографию той или иной легковой машины, он в упоении восклицал: «Конец света!» В эти минуты у него даже акцент был слегка английским.

Конечно, у нее остались дети, но у них тоже была своя няня, и тоже англичанка, к тому же ярая сторонница жесткого режима дня. Впервые за десять лет замужества время для Ливи стало мучением. Десять минут казались длиннее всех этих десяти лет. Куда же они ушли?

Теперь, просматривая газеты и журналы, которые она выписала для Джонни (Ливи не нашла в себе силы аннулировать подписку, они представлялись ей связующим звеном с прошлым, и ей не хотелось его обрывать), она вдруг поняла, что в мире происходила масса интересных событий: грандиозные политические перевороты, марши протеста, войны, перемирия, освободительные движения и, что совсем немаловажно, движение за эмансипацию женщин. Ее жизнь была сконцентрирована на семье, кружилась вокруг двух домов, Джонни, детей: голова ее была забита их уроками танцев, уроками верховой езды, посещениями педиатра. Много времени и разговоров ушло на то, чтобы выбрать самую лучшую школу, решить, нужны ли Джонни-младшему пластины для зубов или можно еще подождать? И была еще их яркая и разнообразная светская жизнь: коктейли, обеды, презентации, театральные премьеры, благотворительные балы, три раза в неделю ленчи у Ливи с ближайшими подружками и еще более интимные ленчи с сестрами, регулярные визиты в Филадельфию к одной бабушке и на каникулы в Вирджинию – к другой. При мысли о том, во что она превратилась, Ливи охватывала дрожь: теперь она ничто, статистка, женщина на подхвате; во всяком случае, станет таковой, когда снова появится в свете.

– Ты и так уж слишком долго отлеживаешься в своей берлоге, – практично заявила ее сестра Тони одним погожим вечером. – Пора снова вылезать на свет божий, возвращаться к реальности.

– Вот она, моя реальность, – Ливи обвела рукой зеленые газоны, с любовью возделанные лощины, озеро, деревья, цветы.

– Так оно и будет, если станешь и дальше хоронить себя здесь.

– Я не хороню себя. Но мне совершенно не хочется все это покидать.

– Боишься?

– Нет, мне просто неинтересно.

– Тебе необходимо как воздух, чтобы тобой заинтересовался какой-нибудь мужчина, естественно, после того, как кончится траур, – прибавила Тони, заметив, как изменилось лицо сестры.

– Никто никогда не сможет заменить мне Джонни.

– Что, такой здоровый был мужик? – невинно удивилась Тони, с улыбкой глядя на искаженное гримасой отвращения лицо Ливи. Про себя Тони всегда считала Джонни скорее прелестным подростком, чем взрослым мужчиной. Его жена, по-видимому, придерживалась иного мнения. Но все равно, и он, и она были сущими младенцами, скорее друзьями, чем любовниками. Ливи секс волновал мало, Джонни же, как полагала Тонни, до того как женился на ее сестре, был вообще внешне похож на кастрата. Но произвели же они на свет двух детей, значит, все-таки знали, что к чему! «Значит, тоскует она не по сексу, – думала теперь Тони, глядя на четкий, как на камее, профиль сестры. – Голову даю на отсечение, она и понятия не имеет, что это значит. Ей бы сейчас хорошего мужика, чтобы научил ее кое-чему».

Сама Тони, разведясь с первым мужем по причине его частых измен, умело скрыв при этом собственные и тем обеспечив себе солидную компенсацию, еще удачнее вышла замуж вторично и за два года этого брака получила больше удовольствий, чем за десять лет первого.

Именно этого Ливи недоставало. Удовольствий. Ей необходимо видеть новых людей. Она и Джонни всегда бывали только там, где встречались с людьми своего круга. У Тони же друзья были везде, на всех уровнях общества. Ливи необходима небольшая встряска. В мире многое теперь изменилось, и порой столь круто, что даже страшно об этом подумать. Теперь все дозволено – главное, чтобы были деньги, которыми все можно оплатить. У Тони деньги были, и она ничего не упускала. Нужно уговорить Ливи чуть-чуть изменить свои установки. Ей сейчас под тридцать, она все так же хороша собой и изящна. Какое расточительство, позволить этому шику и лоску уйти в безвестность. К тому же у нее куча денег. Джонни ушел из жизни, прекрасно ее обеспечив.

Несколько новых нарядов, может быть, небольшое путешествие, и как знать, каков будет исход? Об этом стоит подумать, решила она про себя, пока шофер вез ее обратно в Нью-Йорк. Должно же быть какое-то средство, способное расшевелить ее, хотя Ливи могла быть до чертиков упрямой. К счастью, не прошло и двух дней, как такой случай представился. Муж Корделии был назначен послом Соединенных Штатов при английском дворе и в течение двух недель должен был выехать в Великобританию, чтобы вручить свои верительные грамоты.

– Конечно, нужно обязательно взять Ливи в Лондон, – согласилась Делия, когда Тони сообщила ей о своих намерениях. – Ей надо выкарабкаться из своей скорлупы, повидать новых людей, себя показать. Муж настоящий англофил, он окончил Оксфорд и знает там почти всех. Я подберу из его списка знакомых самых подходящих и самых стоящих кандидатов. Мы обе знаем, какая Ливи привередливая. Дай нам немного обжиться в посольстве, а потом я организую парочку коктейлей и званых обедов.

– Сначала мне нужно будет уговорить Ливи, а потом выяснить, сумеет ли мама приехать из Филадельфии, чтобы присмотреть за детьми.

– Еще как сумеет, – сухо отрезала Делия.

Тони начала свою кампанию с того, что попросила Ливи помочь ей подобрать гардероб для поездки в Европу.

– У тебя такой хороший вкус, – сказала она вполне искренне. – Мне очень нужен твой совет и рекомендации.

Так как Ливи обожала наряды, она согласилась и впервые за несколько месяцев поехала в Нью-Йорк, где остановилась у сестры в «Саттон плейс» и вместе с ней отправилась к любимому модельеру Тони. В отличие от своих сестер, Тони была в мать – небольшого роста, с короткими пухлыми ручками и ножками. Сложением она напоминала зобастого голубя, но обладала грудью, сыгравшей не последнюю роль в ее многочисленных сексуальных победах, и задницей, один вид которой неизменно высекал в глазах мужчин плотоядный огонь. Великосветские наряды Ливи ей явно не подходили, такие одежды тряпками свисали с ее «сисек и жопы» (как она сама любила говаривать, но не в присутствии матери).

Тони устроила так, что на примерку ей приносили платья и костюмы, которые она называла «класс Ливи» и от которых она вынуждена была отказываться с притворным сожалением:

– Увы, это не для меня. На моей сестре они выглядели бы великолепно, но только не на мне. – И затем как бы вскользь просила: – Это скорее по твоей части, Ливи. Ну-ка, примерь, посмотрим, подойдет ли платье тебе...

И как всегда, оно выглядело на ней потрясающе.

– На госпоже Рэндольф любая одежда смотрится великолепно, – говорил портной, восхищаясь не только изысканной худощавостью Ливи, и даже не столько ею, сколько тем, как одежда на ней обретает изящество и шик.

Ливи даже помогала улучшить первоначальную модель, чуть сдвигая в сторону линию шеи, что делало элегантную вещь еще более изысканной, подвязывая пояс определенным образом и получая потрясающий результат, оставляя незастегнутой одну пуговицу и этой почти незаметной переменой придавая всему ансамблю нечто совершенно необъяснимое. Она была первой женщиной, решившейся носить темно-синюю рубашку с нефритово-зелеными брюками, розовую шелковую блузку – с дамским костюмом из грубой красной шерсти.

Туфли ее – размер 9АА – всегда были безупречными, равно как и ее сумочка и перчатки. Она редко носила шляпы – волосы ее всегда были безукоризненно уложены, но если их надевала, то выглядела она на ней настолько впечатляюще, что ни одна женщина не могла бы это скопировать. Она брала несколько меховых шкурок и так располагала вокруг шеи и плеч, что было бесполезно пытаться повторить нечто подобное, а когда заказала себе серый брючный костюм и надела под него белую, кашемировой шерсти водолазку, то фактически положила начало новой моде.

Примерочная сделалась средоточием ее жизни, ее сценической уборной, где она примеряла, браковала, изменяла, улучшала и заменяла предлагаемые модели одежды. У модельера хватило ума заметить, что то, что она творила с его моделями, шло им только на пользу, совершенствуя первоначальный замысел, и потому он позволял распоряжаться так, как ей заблагорассудится. Порой та или иная поправка к первоначальной модели граничила с гениальностью. Как, например, белая вставка из крепа с уходящей диагонально вниз линией шеи, к основанию которой она прикрепила круг в форме лепестков розы, каждый из которых был изготовлен из цельного рубина.

– Дорогая моя, ты непременно должна поехать со мной в это путешествие и предстать в обществе во всех этих нарядах! – воскликнула Тони, как будто эта мысль только сейчас пришла ей в голову.

– Не уверена, что мне уже можно носить яркие цвета... – скромно опустила глаза Ливи.

– Господи, на дворе 1966 год, а не 1866-й! – возразила Тони. – Ну прямо как в доброй, старой Вирджинии.

– Но ведь прошло всего только три месяца.

– Три с половиной, а когда отправимся в путешествие, будет уже и все четыре. Даже члены королевской семьи не носят траур так долго!

Но Ливи была упрямой, к тому же обязана была считаться с мнением своей свекрови, поэтому выбрала наряды либо черного, либо черно-белого цвета. Этот вариант еще не завершенного траура по умершему производил неожиданно ошеломляющее впечатление.

Они отправились в путешествие на океанском лайнере «Юнайтед Стэйтс», и их первой остановкой был Париж, где были куплены новые наряды и где Ливи появлялась в сопровождении нескольких особо избранных французов, что стало причиной злобного зубовного скрежета ее завистников. Из Парижа они поехали в Рим, из Рима отправились на Ривьеру, где за Ливи стал ухаживать обедневший, но очень импозантный венгерский граф, сумевший рассмешить ее и забросать поэтическими комплиментами. Внимание мужчин было словно целительный бальзам для ее души: она уже начала было забывать, что это такое. Теперь же она весело сидела с Тони, курила и сравнивала ее наблюдения со своими и убеждала ее, что пока никто из мужчин не заслуживает большего, чем мимолетного флирта.

– Может быть, когда приедем в Лондон... – в конце концов решила она.

Приехала она туда приятно уставшая, но в возбужденно-радостном состоянии от своего головокружительного успеха. Ей-то казалось, что все будет по-другому, что она окажется «лишней женщиной», то есть женщиной без мужчины. Не раз доводилось ей слышать о таких женщинах, в основном от тех, чьи мужья стали объектами далеко идущих планов какой-нибудь бывшей «ближайшей подруги», теперь рассматриваемой как опасный и заклятый враг, и все потому, что она была одинокой, свободной. Ливи еще ни разу не сталкивалась даже с намеками на враждебное к себе отношение, но когда она вскользь заметила об этом Тони, та, задумчиво поглядев на нее, сказала:

– Это Европа, дорогуша. Здесь все немного по-другому. Погоди, вот приедешь домой, станешь вращаться в обществе...

Но истинное положение дел Ливи удалось выяснить задолго до этого.

Во время роскошного приема в «Уинфилд хаус» Ливи веселилась от души, танцевала, сплетничала, пила шампанское, как вдруг ее взгляд, бегло озирающий залу, привлекла парочка, стоявшая в тени и не замечавшая ничего и никого вокруг себя. Оба были молоды, на добрых десять лет моложе Ливи и Джонни, но что-то в них, в том, как они стояли, тесно прижавшись друг к другу, как смотрели друг другу в глаза, как улыбались чему-то, понятному только им одним, живо напомнило Ливи ее саму и умершего мужа, и напоминание это острой болью отдалось в сердце. Волна печали смыла всю ее веселость, и привычное удушливое чувство отчаяния, с которым, как ей казалось, она уже распростилась навсегда, вновь замаячило перед ней, словно явившийся на пир мертвец, вставший из гроба. Она побоялась, что может сейчас разреветься на виду у всех, нарушив все правила поведения, внушенные матерью. Отставив бокал шампанского и не привлекая внимания, как бы не имея перед собой определенной цели – этому движению Миллисент Гэйлорд успешно научила ее много лет назад, – она потихоньку начала незаметно выбираться со своего места, чтобы затем поспешить наверх и спрятаться там, где ее наверняка никто не потревожит: в доме Корделии это была роскошная ванная с примыкающей к ней комнатой для переодевания, которой гости никогда не пользовались. Там она сможет дать выход своему отчаянию. Но когда Ливи повернула инкрустированную радужную дверную ручку и уже готова была броситься на кожаный массажный стол Корделии, она почувствовала, что в темной комнате для переодевания она не одна.

– Кто там? – раздался испуганный женский вскрик.

– Простите, – пролепетала Ливи, пятясь назад. – Я не подумала...

– А, это ты... – И не успела Ливи захлопнуть дверь, как вспыхнул свет, и она увидела, кого побеспокоила.

– Сэлли? – не веря собственным глазам воскликнула Ливи, пораженная видом женщины, которую хорошо знала. Это была давнишняя подруга Корделии, они учились в одной и той же частной школе. Сэлли Ремингтон в их мире считалась одной из самых совершенных его обитательниц, всегда изысканно одетая, с великолепной прической, сверкающая драгоценными камнями. Одного возраста с Корделией, она всегда выглядела лет на десять ее моложе, но сейчас это было какое-то всклокоченное страшилище. По-видимому, она плакала: глаза ее были цвета печеночного фарша, гладкая, белая, как жемчуг кожа сплошь в пятнах и припухлостях, обычно безукоризенно уложенные светлые волосы в данный момент напоминали стог сена, через который ее протащили на спине. Ливи была настолько поражена ее видом, что не могла скрыть этого.

– Зайди и закрой за собой эту идиотскую дверь, – в бешенстве прошипела Сэлли. – Да запри ее на ключ. Не хочу, чтобы кто-нибудь еще видел меня в таком состоянии.

– Простите, – смешавшись, снова испуганно пролепетала Ливи. – Я никак не ожидала...

– Столкнуться со мной здесь? Видимо, хотела точно того же, что и я? Запереться в ванной и в одиночку пореветь над своей неудавшейся жизнью? Ведь обе мы сидим у одного и того же разбитого норыта, не так ли? Обе мы одинокие женщины: ты – вдова, я – разведенная жена.

До глубины души оскорбленная таким сравнением и считая его явно несправедливым, так как Сэлли по своей инициативе развелась со Стивом Ремингтоном, Ливи сухо заметила:

– Если вас так беспокоит развод, почему же вы сами настояли на нем? То, что случилось с моим мужем, совершенно от меня не зависело.

– Беспокоиться об этой двуличной твари? Не говори глупостей! Плевать мне на него! Меня беспокоит моя собственная жизнь! Это мое несчастное одиночество, мое прозябание. Я терпела распутство Стива довольно долго, пока оно не вышло из-под моего контроля и газеты на весь мир не раструбили о его связи с этой дешевой потаскушкой! Меня, как дуру, выставили на всеобщее посмешище, но, Господи, я оказалась еще большей дурой, когда в отместку за все вышвырнула его вон. – Она всхлипнула. – И теперь, увы, я уже не госпожа Стивен Ремингтон. Слишком поздно я сообразила, что всю жизнь как должное принимала то, что была кем-то. Сначала Сарой де Уитт, потом Сэлли Ремингтон. А сейчас я всего лишь одна из разведенных жен, предоставлена сама себе и вполне созрела, чтобы кто-нибудь меня подцепил. Новоиспеченная женщина-одиночка на переполненном этим товаром рынке. – Сэлли вытерла слезы кулаками. – И тут вступает в силу чувство собственного достоинства: независимо от обстоятельств надо делать вид, что у тебя все в порядке, не показать никому, в каком отчаянном положении ты находишься, нужно трудиться в поте лица, чтобы все думали, будто ты ведешь насыщенную, полнокровную жизнь, всецело отдаваясь благотворительной работе, которую они никогда не посмели бы предложить госпоже Стивен Ремингтон, но от которой ты не имеешь права отказаться из-за боязни, что тебе ее никогда уже не предложат. Я даже представить себе не могла, что все обернется таким образом, что мне, Сэлли де Уитт Ремингтон, придется расплачиваться, – тут полные губы ее раздвинулись в злобно-презрительной усмешке, – да ты сама знаешь, о каком платеже идет речь, расплачиваться за какое-нибудь паршивое приглашение на званый обед или за вечер в театре. Да еще созерцать эдакую снисходительную уверенность, что мне делают огромное одолжение. А муженьки твоих ближайших подруг так и едят тебя глазами, в полной уверенности, что ты готова прыгнуть в их постель, так как якобы истосковалась по мужской ласке. Господи, даже Уорд, – Сэлли на полуслове оборвала свою тираду, выпрямилась и попросила: – Дай мне, пожалуйста, вот ту коробку с бумажными салфетками.

Ливи потянулась за салфетками, передала их ей, стараясь не обнаружить того потрясения, которое произвел на нее более чем прозрачный намек Сэлли. Уорд! Этот вечно надутый, выспренный индюк! Уорд посмел предложить себя Сэлли в любовники! У Ливи закружилась голова и перед глазами пошли круги, как у боксера, пропустившего сильнейший нокаутирующий удар. Больше всего на свете ей сейчас хотелось остаться одной...

– Спасибо. – Сэлли салфеткой вытерла глаза, промокнула лицо, выбросила ее и, взяв другую, громко и натужно высморкалась. – Господи, ну и развалюха же я, – вздохнула она, глядя на свое растрепанное отражение в зеркалах над туалетным столиком; взгляд ее встретился там со взглядом Ливи. – Не затягивай своего вдовства, – с чувством сказала она. – По счастью, тебе только тридцать. У тебя еще есть время. А мне еще год и стукнет сорок – только не вздумай кому-нибудь проболтаться об этом – так что в этом плане мне гораздо труднее. – Она мрачно оглядела Ливи с ног до головы: – Найди себе другого мужа, остерегись моего пути. Он ведет в никуда. Сколько уже месяцев прошло – шесть? Можешь протянуть еще шесть, но не больше. Пока люди сочувствуют тебе – такая молодая и уже вдова! – и, пока длится траур и все такое, не ждут от тебя никакого подвоха, но через год!.. Через год ты будешь смотреть на пустые страницы своей записной книжки и выдумывать приглашения, делая вид, что на тебя большой спрос, когда на самом деле у тебя нет ни единого приглашения, ни единого! Да, да, даже у тебя, – кивком головы подтвердила она, заметив на лице Ливи явное недоверие. – Увидишь, даже то, чтобы просто оставаться на плаву, потребует уйму времени и энергии; эти вечные интриги, эти тайные планы, как добиться приглашения туда, куда раньше тебя приглашали одной из первых, если не первой. А когда дело доходит до собственных приемов... Господи... это кошмар какой-то!

Сэлли зябко передернула плечами и покачала головой, как бы предостерегая ее от этого ужаса.

– Учись на моем примере. Замужество для тебя, как и для меня, единственное, на что мы ориентированы в жизни. Если бы у меня была хоть какая-нибудь специальность, а ее сейчас стремятся обрести многие женщины, то было бы чем заняться, но обе мы воспитаны таким образом, что считаем замужество началом и концом всего. Ни ты, ни я не умеем ничего другого, как быть женой своего мужа. Что же тогда остается? Скажи, кому нужна сорокалетняя разведенная женщина?

Повисла долгая, тяжелая пауза, во время которой Сэлли встала и прошла в ванную комнату принять душ. И пока урчала и шумела вода, Ливи сидела не шелохнувшись, с неверием и страхом обдумывая услышанное. У нее как бы заново открылись глаза, и то, что она увидела, заставило их расшириться от ужаса. Ей и в голову не могло прийти, что такая богатая, красивая и пользующаяся громким успехом в обществе светская дама, как Сэлли Ремингтон, может находить огромную разницу между жизнью замужней и одинокой женщины, но это так. Непроизвольно вырвавшийся у нее вопль отчаяния открыл взору Ливи такие вещи, о которых в своей наивности она даже не подозревала.

Перспектива не получить приглашения на званые обеды и вечера, не иметь возможности принимать гостей в собственном доме, не знать, куда пойти развлечься, не выбирать по своему усмотрению из дюжины приглашений наиболее приемлемое, не покупать себе красивые наряды, чтобы показаться в них на людях, не слышать восторженных комплиментов от втайне завидующих ей подруг... такая перспектива потрясла и обеспокоила ее. Для нее без всего этого нет жизни, без него жизнь лишалась всякого смысла. Да, такая я легкомысленная женщина, с вызовом призналась она самой себе, и все это для меня очень важно. Как и Сэлли, я типичное социальное животное и не предназначена вести жизнь одиночки. Это претит моей сущности. Пойдя дальше и сделав еще одно честное самопризнание, глубоко прочувствовав его, она даже повеселела от облегчения: да, я одна из тех женщин, которые не могут не быть замужем!

Дверь ванной открылась, и Сэлли, укутанная в полотенце, внесла с собой в раздевалку аромат геля Корделии «Флер дез Альп». На глазах у завороженной Ливи она уселась за туалетный столик, включила целую батарею светильников, подалась вперед и бодро воскликнула:

– Полагаю, пора приниматься за восстановительные работы... – Как будто между ними и не было никакого разговора.

Ливи шла в ванную комнату Корделии, преисполненная чувством жалости к самой себе, готовая выплакать глаза от отчаяния и тоски, поскольку судьба обошлась с ней чересчур жестоко. Сейчас она поняла: если не собраться с духом, то будущее сулит вещи куда страшнее. Джонни покинул ее навсегда, а с ним ушла в небытие и жизнь, которой они жили. Постоянная роль горюющей вдовы ничего хорошего ей не обещает, кроме того, что в конце концов ей придется разделить участь Сэлли Ремингтон. А это было последнее, чего бы она хотела. Нет... с прошлым пора кончать, и навсегда. Сейчас ей необходимо решить, какое будущее она бы хотела для себя, а затем отправиться на поиски того мужчины, который это будущее сможет ей предоставить. Что, с уверенностью сказала она самой себе, будет совсем нетрудно. Во всяком случае, не для Оливии Гэйлорд Рэндольф...