"Страна смеха" - читать интересную книгу автора (Кэрролл Джонатан)Глава 4– Это портрет моего мужа Джо. Надеюсь, вы не возражаете против портретов умерших. Если хотите, я сниму его. Миссис Флетчер, руки в боки, разглядывала Джо с недобрым прищуром. Он напоминал Ларри из “Трех подсадных”28. Я красочно вообразил себе, как они тут жили-поживали. – Здесь был его кабинет, видите, пока он был жив. Потому я и повесила тут его портрет. Вот его маленький телевизор, радио, письменный стол, где он заполнял полисы, писал письма... Обведя рукой комнату, она продемонстрировала телевизор, радио, стол. На стенах висели дипломы, свидетельства, фотографии – Джо с огромной рыбиной, Джо с сыном на выпускном вечере, церемония приема в Клуб Лосей. У зеленой стены стоял низкий зеленый стеллаж, забитый номерами “Ридерс дайджест”, “Популярной механики”, “Бойз лайф”, также виднелось несколько книг. Одно из свидетельств на стене оказалось благодарностью за командование отрядом бойскаутов в 1961 году. Большую часть пола покрывал круглый красно-зеленый коврик, но Нагель, как только мы вошли, улегся у моих ног на темные голые половицы. Мы с ним уже стали закадычными друзьями. У окна стояло еще одно кресло-качалка вполне уютного вида. Я легко представлял себе, сколь безмерную удовлетворенность можно испытывать в такой комнате. Окно эркером выходило на идиллический, залитый солнцем огород перед крыльцом. Кроме кабинета там было еще три комнаты. Спальня, белая, как альпийский глетчер, и благоухающая лавандой, гостиная с гигантской старой викторианской мебелью, которая почти не оставляла проходов и, вероятно, могла бы с течением времени ввергнуть меня в депрессию, а также кухня-столовая, где спокойно разместился бы съезд Демократической партии. И за все про все – тридцать пять долларов в неделю. А нет ли в галенской средней школе, подумалось мне, каких-нибудь вакансий для преподавателя английского языка и литературы. Переехать сюда с Саксони, подтвердить в миссурийском наробразе свой диплом педагога, днем преподавать в школе, а по вечерам вести изыскания и пописывать книгу, если с Анной в конце концов дело наладится... Нагель, положив голову на мой башмак, вернул меня на землю. Я понял, что, грезя, неотрывно смотрю на стеллаж. И вдруг осознав, на что это гляжу, я молнией метнулся к полке, выставив жадные клешни. – Саксони! Здесь “Анна на крыльях ночи”! – Я наспех пролистал книгу с конца. – Нет, ты только посмотри! Здесь на три главы больше, чем в твоем издании, Сакс! Саксони тут же оказалась рядом и выхватила книгу у меня из рук. – Ты прав, но я не могу понять... – Она обернулась к миссис Флетчер, однако старушка успела уйти. Мы посмотрели друг на друга, а потом я глянул в окно за плечом у Саксони. Совсем крохотная под желто-черной сенью раскачивающихся подсолнухов, наша новая хозяйка шла через огород, оглядываясь на окно. На нас. Сев на высокую белую кровать, Саксони скинула туфли. – Не возражаешь, если я первая прочту? Я быстро. – Валяй. А я сначала в душ залезу. Но душа не было. Была только семи– или восьмифутовая ванна с ножками в виде белых львиных лап, сжимающих шары. Хорошенько отмокнуть в теплой водичке я тоже не возражал – собственно, после всех сегодняшних событий это представлялось вполне заманчивым. Нашелся даже новенький кусок мыла “Айвори” в металлической мыльнице и пушистое фиолетовое полотенце, а на краю ванны висела мочалка. Я намыливал голову, напевая песенку Ренди Ньюмена29, когда вошла Саксони. С книгой в руке она молча села на белую плетеную корзину для белья. – Что случилось, Сакс? – Ничего. Просто мне что-то не захотелось читать. А думала, что хочется. Ты злишься на меня? – Нет. То есть да. Да, наверное, я злился, там, раньше, но все вышло так удачно, что я больше не могу сердиться. – Из-за того, что я проговорилась о твоем отце? – Отчасти. Отчасти потому, а еще за то, что сказала о биографии Франса. Она встала с корзины и, подойдя к раковине, посмотрелась в зеркало на аптечном шкафчике. – Так я и думала. Ты волнуешься перед ужином у нее? Слова звучали непривычно монотонно. Обычно ее голос зависел от настроения, и по тону было легко определить, что она чувствует. Но здесь, в ванной, она говорила, будто компьютер. – Конечно, волнуюсь! Ты же понимаешь, если она, открыть кавычки, примет нас, закрыть кавычки, это уже полдела. – Да, понимаю. А что ты думаешь о городке? – Саксони, ради бога, что с тобой? Ну прямо “Ночь живых мертвецов”30! Ты что, засыпаешь на ходу? Словно не понимаешь, что вечером мы приглашены на ужин к Анне Франс, к той самой Анне Франс! – Я заметил, что сержусь и мой голос выдает это. В зеркале я поймал ее взгляд, и Саксони выдавила улыбку. Потом повернулась и посмотрела на меня, и я почувствовал себя глупо, сидя в ванне с задранными к подбородку коленями и с намыленной головой. – Знаю. – Она не сводила с меня взгляда и еще раз повторила: – Знаю,– после чего отступила к корзине, взяла книгу и вышла. – Что бы это, черт возьми, значило? – спросил я ванну. Мыло выскользнуло у меня из руки и плюхнулось в воду. Я закончил мытье, еле понимая, что делаю, так как пытался понять, что происходит. Но когда наконец я прошлепал в спальню, Саксони была уже в полной боевой готовности, и я решил оставить ее в покое. Мы хотели дойти до дома Франсов пешком. Миссис Флетчер сидела на веранде в кресле-качалке и лущила кукурузный початок. Нагель лежал рядом и бдительно охранял, но пока не грыз большую бело-розовую кость. Миссис Флетчер подробно рассказала нам, как пройти к Анне,– это оказалось примерно в шести кварталах. Спускаясь по ступенькам, я был уверен, что она следит за каждым нашим движением, но не обернулся проверить. Это было бы совсем уж нарочито, а мне не хотелось портить с ней отношения. Если мы решили задержаться в Галене, ее дом был слишком хорош и удобен (да и дешев), чтобы отказываться от него лишь потому, что хозяйка чудаковата и любопытна. Солнце уже садилось на конек ледника, но диск его выглядел бледным по сравнению с ярко-лимонным зданием. На фасаде проглядывали выцветшие буквы, которых мы в первый раз не заметили. – Эй, смотри! “Флетчер и семейство”. Интересно, почему она раньше не сказала, что это ее? – Может быть, постеснялась признаться в своем богатстве? – Сакс посмотрела на меня и зажмурилась от солнца. – Каком богатстве? Она сдает внаем комнаты и держит льдохранилище, которое сто лет как закрыто? Наверное, не хотела признаваться, что владеет местом, где из-за халатности владельца погибли люди. Эта мысль занимала нас те несколько минут, пока мы шагали. Уже вечерело, и небо окрасилось кобальтовой синевой, прочерченной посередине ярко-белой полоской инверсионного следа самолета. Где-то шумела газонокосилка, в воздухе стоял аромат скошенной травы, а когда мы проходили “экссоновскую” бензоколонку с вывеской “Берт Кинер”, то пахнуло машинным маслом и бензином. У двери развалился парень в складном садовом кресле из красного алюминия, рядом стояла банка пива на штабеле сношенных покрышек. Еще одна картина Нормана Рокуэлла, теперь – “Бензоколонка Берта в июне”. На заправку зарулил новенький белый “фольксваген” и подкатил к автомату. Водитель опустил стекло и высунул голову: – Эй, Ларри, оторви свою задницу! Тебе за что платят – за то, что пиво сосешь? Ларри состроил рожу и, прежде чем встать с садового кресла, глянул на нас: – Все они такие: стоит притарить бошевскую жестянку – и уже мнит себя Гитлером! Мы прошли мимо закрытой бакалейной лавки, окна которой пестрели разноцветными стикерами, сулившими скидку. Я заметил, что цены ниже, чем в Коннектикуте. Следующим было заведение, где подавали гамбургеры прямо в машину; оно все было раскрашено ярко-оранжевым, а с крыши приземистого квадратного здания громкоговоритель разносил тяжелый рок по всей грунтовой стоянке. Единственным автомобилем там был “шевроле” конца шестидесятых, и я заметил, что внутри все едят большие трубочки мягкого мороженого. Оказывается, мы уже вышли на улицу, где жила Анна. Мой живот, было присмиревший, сказал “контакт!” прочему организму, и через несколько миллисекунд я весь трясся нервной дрожью. – Томас... – Брось, Сакс, пошли. И покончим с этим. – Я прибавил газу, понимая, что главное – не останавливаться, а то колени станут совсем ватными и дар речи потеряю. – Томас... – Пошли! – Я извлек ее обмякшую ладошку из сгиба моего локтя и крепко сжал, и потащил Саксони за собой. Все, надо полагать, или ужинали, или куда-то разъехались, потому что на улице не было ни души. Это казалось даже немного жутковатым. Дома в большинстве своем были белыми и на среднезападный манер основательными. Обшитые алюминием заборы, металлические статуи на газонах. Почтовые ящики с фамилией Кальдер и Шрайнер, и особенно меня умилило – “Замок Боба и Леоны Берне”. Я представил себе эту улицу в рождественском убранстве – над входными дверьми перемигиваются гирлянды, на крышах усыпанные лампочками большие Санта-Клаусы. А вот и он. Узнать этот дом было нетрудно, журнальные фотографии крепко отпечатались у меня в памяти. Огромное коричневое викторианское здание, сверху донизу в деревянной резьбе, а при ближайшем рассмотрении выявились и узенькие витражные окошки. Густая живая изгородь перед крыльцом была аккуратно подстрижена. Темно-коричневый, как какао, дом тем не менее выглядел свежевыкрашенным. Похожий дом был у моей бабушки на ферме в Айове. Она дожила до девяноста четырех, а смотреть фильмы своего сына упорно отказывалась. Когда она умерла и стали разбирать ее имущество, то нашли одиннадцать кожаных альбомов с вырезками о его карьере, начиная с первого фильма. Она-то хотела, чтобы он стал ветеринаром. У нее было много животных дома и вокруг, в том числе осел и козел. Когда мы приезжали к ней в гости, осел всегда кусал меня, да еще издевательски хохотал. – ...идти? Саксони опять держала меня под руку и заглядывала мне в лицо. – Прости, не расслышал. Ее напряженное лицо горело, и я понял, что она нервничает, как и я. – Тебе не кажется, что нужно идти? То есть, по-моему, уже пора, разве нет? Я бросил невидящий взгляд на часы и машинально кивнул. Мы перешли улицу и по дорожке направились к дому. Раздвижная дверь, деревянный почтовый ящик с одной лишь фамилией белыми печатными буквами (какие невероятные письма, должно быть, лежали там в свое время!) и черная кнопка звонка – большая, как игральная шашка. Я надавил на нее, и в глубине дома прозвучала мелодичная трель. Залаяла собака – и резко умолкла. Взглянув под ноги, я увидел коричневый, в тон фасаду, коврик, на котором было вышито “ИДИТЕ ВОН!”. Ткнув Саксони локтем, я продемонстрировал ей надпись. – Думаешь, это она нам? Час от часу не легче! Ух ты, думал было я, какой потешный коврик,– но Саксони заставила меня встревожиться. А вдруг Анна сменила милость на гнев и в самом деле не хочет нас видеть?.. – Здравствуйте, заходите. Руки я вам не подам, она вся жирная от курицы. – Ой, да это же Нагель! И правда. Белый бультерьер просунул голову между коленей Анны и разглядывал нас этими своими уморительными, косо посаженными щелочками глаз. Анна сдвинула колени и зажала ему голову, как в колодке. Пес не пошевелился, только хвостом завилял еще энергичней. – Нет, это Нагелина, его подружка. – Анна отпустила собаку, и Нагелина прокосолапила к нам поздороваться. Точно такая же лапушка, само дружелюбие. Раньше я никогда не видел бультерьеров, а тут в течение нескольких часов – сразу двух. Но ничего, наверно, удивительного, раз Нагель живет неподалеку. Широкая прихожая выводила прямо к лестничному пролету. Сверху, над площадкой, два больших витражных окна бросали сочные разноцветные отсветы на первые ступеньки и край прихожей. У входа слева висело на белой стене декоративное зеркало “рыбий глаз” в массивной золоченой раме, и тут же – вешалка гнутого дерева с двумя широкополыми фетровыми шляпами. – Потрясающие собаки! Я их до сегодняшнего дня, собственно, и не видел, а теперь вот подумываю, не завести ли и себе. – У нас тут их великое множество. Настоящий бультерьерный анклав. А прочих собак папа терпеть не мог. Если Нагелина вам надоест, просто прогоните ее. Это лучшие в мире собаки, но все они порой немного сходят с ума. Да что мы тут стоим, пройдемте в гостиную. Мне подумалось, какова она в постели, но я прогнал эту мысль: заниматься подобными вещами с дочерью Франса казалось кощунственным. Да ладно, черт с ним, с кощунством – она была очень привлекательна, ее низкий грудной голос звучал чарующе, а джинсы и футболка подчеркивали ее зрелую фигуру. По пути в гостиную я представлял Анну живущей в парижской студии какого-нибудь сумасшедшего русского художника с горящими, как у Распутина, глазами, и как он овладевает ею по пятьдесят раз на дню в промежутках между писанием с нее обнаженной натуры и абсентом. Первый мой изумленный осмотр гостиной Франса выявил следующее: серовато-зеленый деревянный Пиноккио ручной работы с двигающимися конечностями; шестифутовый манекен из универмага двадцатых годов, выкрашенный серебряной краской и напоминающий Джин Харлоу31 с ее зачесанными кверху волосами; индейский ковер. Наручные куклы и марионетки. Мы замерли в дверях, разинув рот. В этой невероятной гостиной жил автор наших любимых книг – и все сходилось, тютелька в тютельку. – Эта комната либо покоряет с первого взгляда, либо приводит в совершеннейший ужас. – Анна протиснулась между нами, мы же как к месту приросли – стояли и озирались. – Моя мама была очень консервативной женщиной. Обожала подушечки, салфеточки и чехольчики на чайник. Теперь все это пылится на чердаке, потому что сразу после ее смерти мы с отцом преобразили гостиную. Сделали такой, как мечтали годами. Я ведь с самого раннего детства любила все то же, что и он. – Потрясающе! Как подумаю обо всех этих книгах и персонажах, а потом вижу это... – Я обвел руками комнату. – Это все он. Маршалл Франс в чистом виде. Анне понравились мои слова. Она так и просияла, затем велела нам войти и сесть. Я говорю “велела”, потому что все ее реплики звучали как приказ или категорическое утверждение. Неуверенность была ей совершенно чужда. Однако Саксони двинулась прямиком к наручной кукле, свисавшей с крючка на стене. – Можно попробовать?.. Мне казалось, что просить об этом прямо с порога было не очень вежливо, но Анна разрешила. Сакс потянулась было к кукле, но отпрянула: – Это же Клее34! Анна молча кивнула. И, приподняв брови, взглянула на меня. – Это же Пауль Клее! – Саксони ошеломленно перевела взгляд с куклы на Анну, потом на меня. – Откуда у вас... – Хорошо, мисс Гарднер, пятерка с плюсом. Не многие знают, какая это редкость. – Она кукольных дел мастер,– сказал я, пытаясь не остаться в стороне. – Но это же Клее! Попугай из Саксони получался образцовый. Она сняла куклу со стены так, будто это чаша Грааля, и заговорила, но почти неслышно – то ли сама с собой, то ли с куклой. – Сакс, ты что говоришь? – Пауль Клее,– подняла она голову,– сделал пятьдесят таких кукол для своего сына Феликса. Но двадцать оригиналов были уничтожены во время войны, когда бомбили Дессау. Остальные должны храниться в одном швейцарском музее. – Да, в Берне. Но отец и Клее долгие годы активно переписывались. Началось с того, что Клее прислал письмо, как ему понравилось “Горе Зеленого Пса”. Когда отец рассказал Клее о своей коллекции, тот прислал ему одну куклу. На мой непросвещенный взгляд, такие куклы делают на уроке труда в четвертом классе. Сакс опустилась в стоящее рядом кожаное кресло, продолжая интимную беседу с Клее. Я посмотрел на Анну и улыбнулся, а Анна улыбнулась мне. Две секунды Саксони как будто не было с нами в комнате. Две секунды я чувствовал, как легко и приятно было бы быть любовником Анны. Это чувство прошло, но отголосок остался. – Ну а вы кто такой, мистер Эбби? Не считая того, что сын Стивена Эбби? – Кто – Да, кто вы? Откуда вы, чем занимаетесь? – А, понятно. Ну, я преподаю в средней школе в Коннектикуте... – Преподаете? Вы хотите сказать, что вы не актер? Я глубоко вздохнул и положил ногу на ногу. Между отворотом брючины и носком показалась полоска моей волосатой ноги, и я прикрыл ее рукой. На вопрос/утверждение Анны хотелось ответить какой-нибудь шуткой. – Ха-ха, нет, одного актера в семье достаточно. – Да, genug*. [Genug ( Анна невозмутимо посмотрела на меня. И снова возникла эта невысказанная близость, только для нас двоих. Или мне пригрезилось? Я потянул шнурок ботинка и развязал. Пока я завязывал его снова, Анна проговорила: – Какую из книг отца вы любите больше всех? – “Страну смеха”. – Почему? – Она взяла с края стола продолговатое стеклянное пресс-папье и стала вертеть в руках. – Потому что ни одна другая книга так не близка моему миру. – Я снял ногу с ноги и наклонился вперед, опершись локтями на колени. – Чтение книг – по крайней мере для меня – вроде путешествия в чей-то чужой мир. Если книга хорошая, ты чувствуешь себя в нем уютно и в то же время волнуешься, что будет дальше, что ждет тебя за следующим углом. А если книжка паршивая, это все равно что ехать через Секокас в Нью-Джерси – вонища, и жалеешь, что там оказался, но раз уж заехал, то задраиваешь все окна и дышишь ртом, пока не проедешь. Анна рассмеялась и наклонилась потрепать за ухом Нагелину; толстая короткая башка бультерьера лежала на ее туфле. – Значит, вы непременно дочитываете любую книгу до конца? – Имею такую ужасную привычку. Даже если это самая худшая книга на свете, мне все равно не слезть с крючка, пока не узнаю, чем же там все закончилось. – Очень интересно... Дело в том, что мой отец был таким же. Если уткнется во что-нибудь – хоть в телефонный справочник,– обязательно дочитает до плачевного финала. – Его еще не экранизовали? – Что? – Телефонный справочник. – Я понял, что шутка ужасная, как только произнес, но Анна даже не изобразила улыбки. Мне подумалось, не судит ли она будущих биографов по их чувству юмора. – Извините, я оставлю вас на минутку, ладно? Надо глянуть, как там наш ужин. Нагелина осмотрела нас с Саксони, повиляла хвостом, но осталась лежать на полу. Естественно, я вскочил и начал шарить по комнате. Франс или кто-то в доме явно любил биографии и автобиографии, поскольку множество их было повсюду – с загнутыми страницами и отчеркнутыми абзацами. И подбор был странный – “Волшебный ковер” Ричарда Халлибертона35, записные книжки Макса Фриша36 (на немецком), Алистер Краули37 и священник, участвовавший во французском Сопротивлении, “Встречи с замечательными людьми” Гурджиева38, “Майн Кампф” (на немецком), записные книжки Леонардо да Винчи, “Трое на зубной щетке” Джека Паара39. В картонной коробке из-под обуви с изображением Бастера Брауна40 оказалась коллекция старых открыток. Многие из них, как я заметил, изображали европейские железнодорожные вокзалы. Я перевернул одну, с венским Вестбанхофом, и вздрогнул, увидев внизу подпись – “Исаак”. Датировалась открытка 1933 годом. Я не читаю по-немецки, но испытал жгучий соблазн украсть ее и отправить в Нью-Йорк Дэвиду Луису: “Дорогой мистер Луис, я подумал, что вам может быть любопытна эта открытка, посланная Маршаллу Франсу его несуществующим братом Исааком”. – Ужин готов! Идите есть, пока все не остыло. Я не осознавал, как голоден, пока мы не вошли и не увидели большие дымящиеся посудины с жареным цыпленком, горошком и картофельным пюре. – Поскольку вы здесь в первый раз, я решила приготовить вам любимое отцовское блюдо. Пока он был жив, то сердился, если этого не подавали хотя бы раз в неделю. Будь его воля, он бы каждый день это ел. Садитесь, пожалуйста. В столовой был накрыт овальный столик с тремя соломенными подставками для тарелок. Я сел справа от Анны, Саксони – слева. Запах пищи сводил меня с ума. Анна положила мне две жирные ножки, кучу горошка и желтое клубящееся облако пюре. Я хотел было решительно приступить, но тут бросил взгляд на свой столовый прибор: – Ой! Удостоверившись, в чем дело, Анна улыбнулась: – Интересно было, как быстро вы отреагируете. С ума сойти, верно? Это тоже папины. Он их специально заказывал у одного нью-йоркского серебряных дел мастера. Моя вилка была сделана в виде серебряного клоуна. Голова его загибалась назад, так что зубцы вилки выходили изо рта. Нож изображал мускулистую руку, сжимавшую продолговатую лопаточку. Не как ракетка для пинг-понга, а что-то явно зловещее – вроде инструмента для телесных наказаний в английских частных школах. Саксони поднесла свои приборы к свету, и они были совсем другие. Вилка – в виде ведьмы на метле: зубья представляли собой прутья метлы, а ручка – палку. – Потрясающе! – Их хватает на шесть персон. Остальные я вам покажу после ужина. Принявшись за еду, я сразу понял, что ужин будет долгим, очень долгим, и подумал, за что же мне такое проклятие – вечно есть ужасную стряпню интересных женщин? Уже во время десерта, отставив чашку беспримерно отвратительного кофе, Анна стала рассказывать про Франса. Время от времени она поигрывала вилкой, крутила ее в пальцах так и эдак, словно начинающий иллюзионист. Рассказывая, она не отрывала взгляда от своих рук, хотя порой замолкала и вскидывала голову, дабы по выражению наших лиц удостовериться, понимаем ли мы, о чем она говорит. – Моему отцу нравилось жить в Галене. Родители еще до войны послали его в Америку – они же были евреями и раньше других поняли, к чему все идет. А его брат Исаак погиб в одном из концентрационных лагерей. – Дэвид Луис сказал мне, что ваш отец был единственным ребенком в семье. – Вы говорите по-немецки, мистер Эбби? Нет? Есть немецкое выражение, которое очень подходит к Дэвиду Луису: “Dreck mit zwei augen”. Вы поняли? “Дрянь с глазами”. Некоторые перевели бы это как – А кошек вы разве не держите? – Кошек? Ни в коем случае! Терпеть их не могу. – А у вашего отца были? – Нет, он вообще не любил животных. Кроме, конечно, бультерьеров. – Вот как? Но откуда же он так хорошо их знал – судя по его книгам? – Хотите еще кофе? Я так энергично замотал головой, что она чуть не отвалилась. А вот Саксони Анна не предложила еще чаю, и я начинал думать, что она не в восторге от Сакс. В чем тут, интересно, дело – в личной антипатии или просто в том, что они обе женщины? Ревность? Боюсь, что нет. Иногда встречаешь какую-нибудь женщину, и только соприкоснешься с ней руками, как мгновенно чувствуешь неприязнь, или наоборот. Она может быть просто шикарной, и красивой, и обольстительной, но тебе она Мы встали и направились в соседнюю комнату; Саксони шла первой. Успело стемнеть, только через окна проникал кое-какой свет с улицы и смутно, если не сказать призрачно, оконтуривал манекен, маски и прочие предметы. Анна стояла прямо передо мной с рукой на выключателе, но свет не зажигала. – Отец любил комнату такой. Я часто натыкалась на него, когда он стоял тут в дверях и рассматривал свою коллекцию в кошачьем свете. – В кошачьем, значит, свете? “Горе Зеленого Пса”, если не путаю? – Не путаете. А вы, я смотрю, хорошо подготовились. Она включила свет, и вещи, казавшиеся призраками ночи, опять, слава богу, стали вещами. Я не люблю: страшных фильмов, страшных историй, кошмаров и вообще ничего черного. Эдгара По я преподаю лишь потому, что так велит начальство, и каждый раз, когда я брался за “Сердце-обличитель”, мне требовалось две недели, чтобы одолеть рассказ. Да, я люблю маски и все необычное и фантастическое, однако наслаждаться почти реальным и бояться действительно страшного – это совсем разные вещи. Не забывайте, пожалуйста, что я трус. Саксони села на кушетку и скрестила ноги. Нагелина положила лапу рядом и взглянула на Анну, прося разрешения залезть к гостье. Ничего не услышав, она восприняла это как “добро” и забралась на кушетку, медленно, по очереди, переставляя лапы. – Когда он приехал в Нью-Йорк, то стал работать в похоронном бюро. О, извините – кто-нибудь хочет бренди, или еще чего-нибудь выпить? Немного “Калуа” или “Тиа Марии”* [“Kahlua”, “Tia Maria” – названия ликеров. – Мы замотали головами, и она снова опустилась в кресло: – Впрочем, все это большой секрет. Очень немногие знают о первом месте работы моего отца. Я взглянул на Саксони, но она смотрела на Анну. Потом заговорила – впервые после ужина: – И как долго он работал в том похоронном бюро? Вопрос был с подвохом, ведь Лученте сам сказал мне, что Франс работал у него девять месяцев. – Два года. – Она снова принялась вертеть пресс-папье. Я взглянул на Саксони, но она смотрела на Анну: – И что он там делал? – Что делал? – Анна пожала плечами и улыбнулась мне, словно вопрос не стоил ответа, и не глупо ли, мол, со стороны моей подруги спрашивать. – Ну, тем, чем обычно занимаются гробовщики, он не занимался, его всегда тошнило от одного вида трупов. Честное слово! Он говорил, что когда его вызывали в их рабочую комнату, он только бросит взгляд и сразу бежит в туалет! Бедный папа, мертвецы – это не его стихия, совсем не его. Знаете, чем он там на самом деле занимался? Стряпал. На нем была вся готовка и уборка. – А с человеком он так ничего и не делал? Даже когда пробыл там какое-то время, пообвыкся?.. Анна тепло улыбнулась и покачала головой: – Ничегошеньки. Отцу становилось плохо, даже когда он видел сбитое животное на дороге. Но одну забавную историю я вам расскажу, мистер Эбби, как раз для вашей книги. Время от времени он ездил с ними по вызовам забирать тело – как шофер. В тот раз им позвонили, чтобы они забрали человека, чья квартира находилась на шестом этаже в доме без лифта. Когда они поднялись и открыли дверь, тело оказалось фунтов на триста! – Триста фунтов? И как же они его забрали – автопогрузчиком? – Несмотря на то что это она тоже, вероятно, придумала, идея меня восхитила. Анне понравились мои слова про автопогрузчик. Она фыркнула и даже хлопнула себя по колену. – Нет, не совсем так. Они послали отца вниз убедиться, что на лестнице никого и что никто не заходит. Вот он крикнул, что все в порядке, и стал подниматься назад, как вдруг слышит громкое “шлеп!”. Потом: “Шлеп! Шлеп!” Он поднял голову и увидел через лестничный колодец, как они катят тело по ступеням – пинают себе и перекатывают. Представляете? Нет, представьте только: открываете вы дверь парадной, а на вас выкатывают трехсотфунтовое тело! – Да вы шутите! Она вскинула правую руку ладонью вперед, сложила вместе три средних пальца и покачала головой: – Честное скаутское! – Они – Именно. – И что же они делали потом? Тело-то небось... э-э, утратило товарный вид? – Конечно, утратило, но потом, уже в конторе, они привели его в порядок, всей этой своей специальной косметикой. Отец говорил, что на следующий день, когда хоронили, покойник выглядел как новенький. Вранье или нет, но история мне понравилась; в ней безошибочно ощущалось что-то франсовское. Анна вернула пресс-папье на приставной столик. – Хотите посмотреть его кабинет? Думаю, вам это может быть небезынтересно. – Мисс Франс, вы даже не догадываетесь, как мне хочется посмотреть его кабинет! – выпалил я, вскакивая со стула. Анна возглавила процессию, второй шла Нагелина, за ней Саксони, потом я. Как всегда, джентльмен. Когда я был мальчишкой, мы с братом и сестрой часто сидели на верху лестницы, застеленной красной ковровой дорожкой, и смотрели, как родители готовятся к вечернему выходу. Обычно мы были в пижамах и пушистых коричневых шлепанцах от Роя Роджерса41, и свет из холла падал лишь на самые кончики наших теплых ног. Родители стояли слишком далеко, разговора их мы не слышали, но нам было уютно и сонно, а они казались такими элегантными и красивыми. Пожалуй, лишь в такие разы я видел в отце нечто большее, чем просто “моего папу”, которого большую часть времени не было рядом, а когда и был, то чересчур усердствовал в проявлениях отцовской любви. Я не думал об этом многие годы – типичная прустовская картинка, из тех, которые так легко забываются, но так дороги, когда всплывают в памяти. Поход в кабинет Франса оживил давние ощущения с такой силой, что у меня возникло мимолетное желание сесть на ступеньку и снова прочувствовать все от начала до конца. Мне подумалось, не случалось ли и у Анны чего-то подобного со своими родителями. Свет зажегся прежде, чем я достиг верха. Шагнув на площадку, я лишь успел заметить, как все трое огибают угол и исчезают в темноте. Послышался голос Анны: – Вы еще там? Ускорив шаги, я крикнул в ответ: – Да, да, иду. Пол был из светлых некрашеных досок, тщательно обструганных и подогнанных одна к одной, что напомнило мне скандинавские дома. Никаких столов, стульев или сервантов, никаких картин на стенах. Казалось, у дома раздвоение личности: на верхнем этаже стерильная пустота, на нижнем кавардак и безумие. Обогнув угол, я увидел свет, льющийся из узкой двери. Никаких звуков – ни голоса, ни шума шагов. Я подошел к двери и ступил через порог, и тут же был разочарован. Комната в буквальном смысле пустовала – если не считать большого дубового бюро с откинутой крышкой и задвинутого под нее стула на колесиках. На крышке лежала зеленая книга записей и старый оранжевый “паркер” модели “лакки кёрв”. И больше ничего. – Здесь так пусто. – Да, совсем не похоже на гостиную. Отец говорил, что, когда он работает, любая мелочь его отвлекает, и потому в своем кабинете сделал вот так. Зазвонил притаившийся за дверью телефон, и Анна, извинившись, подошла снять трубку. Сакс приблизилась к бюро и провела рукой по крышке. – Взглянув на Саксони, я понял, что мы оба подслушиваем. Лицо Анны было напряженным, взгляд направлен в пол. Она казалась скорее рассерженной, чем встревоженной. – Ладно, ладно. Оставайтесь там, я подъеду, как только смогу. Что? Нет, – Мне очень жаль. Мы можем чем-нибудь помочь? Мы бы действительно были рады... Анна покачала головой и выглянула в окно. – Нет. Нет, ничем. Она выключила свет и, не дожидаясь нас, поспешила к лестнице. |
||
|