Кемень ДежеНесчастный случай с профессором Баллой

ДЭЖЭ КЕМЕНЬ

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ С ПРОФЕССОРОМ БАЛЛОЙ

Пер. с венг. Е. Тумаркиной

- Расскажи толком, Габор, что, собственно говоря, произошло? - Сакач закурил сигарету.

Шомоди огляделся. На столе валялись книги, в углу тахты лежала стопка выглаженных рубашек, дверца шкафа была приоткрыта - уже много лет замок ее испорчен.

- Нет ли у тебя чего-нибудь выпить? - спросил он.

Сакач вынул из ящика стола бутылку джина и наполнил стаканы.

- Шеф совсем меня с ума сведет!

- Ты с ним поругался? - Со стаканом в руке Сакач удобно откинулся на тахте и подмигнул другу.

- С Баллой? - запротестовал Шомоди. - Ну, нет! Бедняга Краммер был человеком нервным, с ним трудно было ладить. Зато шеф - воплощение спокойствия. Хотя, знаешь, именно в этом все дело: с тех пор как их машина перевернулась на шоссе в Гетеборге, нервы у него очень сдали. Однако он держит себя в руках, он всегда отличался сильной волей. Но... поэтому я к тебе и пришел.

Сакач задумался.

- Насколько я помню, его ассистент погиб...

- Краммер? К сожалению. Талантливый был ученый... Он сидел за рулем - Балла не водит машину. Автомобиль занесло, он налетел на бетонную ограду, руль продавил Краммеру грудь. Балла тоже был ранен, его доставили в больницу без сознания, там он пролежал дней десять. - Шомоди на мгновение замолчал, потом нерешительно, словно оправдываясь, продолжил: - Послушай, Имрэ, не смейся надо мной, я совершенно уверен, что полиции здесь делать нечего. Я пришел не н полицейскому, а к другу. Вот уж скоро год, как старик то и дело задает мне загадки. Не думаю, что намеренно, но я не люблю загадок. Особенно неразрешимых. Представь, он мой непосредственный начальник, я, как говорится, его правая рука и...

Сакач прервал его:

- Неразрешимых загадок нет, старина! Но продолжай. Итак, ты его правая рука... Допей-ка свой джин!

Шомоди одним глотком осушил добрую четверть стакана, передернулся и поставил стакан на стол.

- Говорю тебе, я его правая рука, и это не самонадеянное утверждение, а сущая правда. И все же... Я физик. А он делает из меня лаборанта!

- Как это понимать? Старик ревнует тебя к работе?

- Это был самый доброжелательный человек из всех, кого я знал. Его не волновало, кто будет первым. Для него было важно, чтобы наука двигалась вперед. Когда мне удалось добиться важных результатов, он радовался, как ребенок, которому подарили игрушечный автомобиль с настоящим двигателем. Но теперь его словно подменили. Не успел он вернуться из больницы после того несчастного случая, как отменил опыты, которые мы с ним вместе начали около года назад.

- Это можно понять, - миролюбиво сказал Сакач. - Катастрофа, в которой человек чуть не погиб, достаточно сильный шок, чтобы...

- ...чтобы на человека нашло затмение! Чтобы у него случались выпадения памяти, чтобы он не мог найти могилу собственной матери на Фаркашретском кладбище. Да-да! Он сам мне жаловался. Говорил, что иногда ему приходится смотреть в удостоверение, чтобы вспомнить год своего рождения. Рассказывал, будто шведский хирург, который сшил его после аварии, предупреждал о возможности таких явлений. К сожалению, врач оказался пророком, у профессора бывают периоды, когда он теряет память. Ты прав, авария - достаточно сильный шок и могла послужить причиной всего этого. Но не из-за аварии же он бросил свою работу и стал продолжать краммеровскую! Почему вдруг? В память о погибшем коллеге? Глупости! Потеря памяти не распространяется на сферу его творческой деятельности. У меня были случаи убедиться. В том, что касается дела, он остался превосходным специалистом. Смешно! Из уважения к памяти Краммера...

Шомоди пожал плечами и покачал головой.

- Нет, Имрэ. Балла любит своих сотрудников, но науку любит больше. В память о погибшем коллеге он не станет бросать начатой работы и вторгаться в область, которая ему чужда,- в круг интересов Краммера. Теперь он возится с гравитонами и разрабатывает теорию квантовой природы времени. Это же не его область! - Он помолчал.- Я очень ценил Краммера, но чтобы Балла, которому сейчас под шестьдесят, по совершенно необъяснимой причине - то ли из уважения к памяти помощника, то ли еще одному богу известно почему - взялся за работу, которая... Пойми, Имрэ, еще два-три года, и старик мог бы сделать выдающееся открытие. Если бы вдруг все это не бросил.

Шомоди умолк, закурил сигарету и обиженным тоном продолжал:

- Впрочем, бог с ним. У каждого из нас одна жизнь, и каждый волен распоряжаться ею по-своему. Но меня пусть не заставляют плясать под чужую дудку!

Он вскочил и забегал по комнате. Сакач с любопытством следил за ним.

- Нельзя ли поконкретнее узнать, что же он сделал?

- Швырнул мне лист с десятком дифференциальных уравнений, чтобы я решил, а если не получится - нашел приблизительные решения. На худой конец велел прибегнуть к помощи компьютера. Элементарнейшая задача! Я обычно задаю такие третьекурсникам.

Сакач смущенно кашлянул.

- Послушай, не мне судить, элементарная это работа или нет, но, допустим, ты прав. Какие же выводы ты сделал?

- Никаких! Нет у меня никаких выводов, дорогой Имрэ, есть только непонятные факты. Но в таких условиях совместная работа невозможна!

- Трудно сказать, как бы ты вел себя после такой аварии... когда твоя жизнь висела на волоске. У него, кажется, был перелом основания черепа?

- К счастью, через четверть часа он уже лежал на операционном столе. Бедняге Краммеру помочь, не смогли.. Но пусть в таком случае едет в отпуск или лечится!

Шомоди неожиданно рассмеялся.

- Послушай, на прошлой неделе... Хотел бы я знать, отчего мне так смешно. Так вот, на прошлой неделе, когда мы под вечер вышли из института, я предложил профессору подвезти его домой. У меня были самые благие намерения, я совсем забыл, что по возвращении из Швеции он не садится в машину. Либо едет автобусом, либо идет пешком. Слушай. Он молча взглянул на меня, обогнул мой "вартбург", открыл дверцу со стороны мостовой, сел и заворчал: "Где у вас ключ от зажигания?" Потом вдруг покраснел и ядовито спросил: "Вы, молодые, конечно, считаете, что такая старая развалина, как я, уже не способна ничему научиться? Так вот, учтите..." Вылез из машины, хлопнул дверцей и ушел. До сих пор не знаю, что он хотел этим сказать.

- Забавно, - протянул Сакач, - очень забавно. Что же было дальше?

- По-моему, ничего забавного в этом нет. Видно, на него нашло что-то или он из ума выживает, А может, сокрушается, что в молодости у него не было машины... Откуда мне знать? Тебя интересует, что было дальше? Ровным счетом ничего. Он больше не упоминал об этом происшествии, наверное, самому было неловко. А у меня хватило ума помалкивать.

Шомоди с мрачным видом курил сигарету. Сакач некоторое время внимательно смотрел на него, потом встал.

- Ты рассказал сразу слишком много. И слишком мало. А главное, не вижу системы в твоем рассказе. Я ведь не врач и не психолог.

- Но ты умеешь логически мыслить. А поступки Баллы, по-моему, совершенно лишены логики. - Шомоди вздохнул. - Ну, не сердись, если понапрасну задержал тебя.

Сакач потрепал друга по плечу и открыл ему дверь. На прощанье он сказал:

- Я скоро к тебе загляну.

Но минуло около двух недель, прежде чем он выполнил свое обещание. Ему пришлось выехать в провинцию, где он присутствовал при эксгумации, а потом надолго застрял в институте судебно-медицинской экспертизы. Однако друга он не забыл и однажды утром без предупреждения явился в научно-исследовательский институт атомной физики, где тот работал.

Профессор Балла еще не приходил, а Шомоди с двумя молодыми коллегами готовил опыт. Сакач не захотел им мешать. Он решил подождать в холле, где завел беседу со стариком-курьером, который слонялся без дела.

- "Кошут"? - Лицо старика прояснилось. - Спасибо, я тоже курю "Кошут". От сигарет с фильтром никакого удовольствия не получаешь.- Он зажег спичку, дал прикурить Сакачу и прислонился к стене. - Молодежь курит "Фэчке", говорят, с фильтром здоровее. - Он рассмеялся. - И господин профессор, видно, помолодеть хочет. После того как вернулся из Швеции, все меня за "Фэчке" посылает. Ну, а я менять привычки не стану. С той поры как начали выпускать "Кошут", только эти сигареты и курю. Раньше-то, до сорок пятого, "Левенте" покупал, может, помните такие?

- Что вы, дядюшка Янош, я ведь тогда еще под стол пешком ходил! - Сакач внимательно посмотрел на курьера. - Уж не боится ли ваш профессор рака легких?

- Кто его знает, может, и боится. Все равно, не к лицу привычки менять, когда ты в летах, я так полагаю.

Старик выпрямился, прислушался.

- Идет наконец! Никогда теперь лифтом непользуется, а ведь в его годы одолеть четыре этажа...

- Господин профессор занимается спортом? - спросил Сакач.

- Простите, не знаю. Пойду скажу господину адъюнкту...

Балла вошел в холл, бросил быстрый взгляд на Сакача и захлопнул за собой дверь кабинета. Несмотря на краткость встречи, полицейский инспектор успел его разглядеть. Это был пожилой сухопарый мужчина с серыми глазами и тусклыми светлыми волосами - в молодости они, вероятно, были темнее. Так незаметно обычно седеют блондины. Сакачу бросилось в глаза, что руки и ноги профессора словно бы с трудом повинуются воле, но некоторая замедленность движений компенсировалась суетливыми рывками.

Появился Шомоди.

- Давно ждешь? - спросил он, направляясь к другу. - Почему не вызвал меня?

- Заболтался с вашим курьером, дядюшкой Яношем. Видел и твоего профессора. Не слишком-то он приветлив.

- Посмотрел на тебя как на пустое место, да? Не любит посторонних. Конечно, если я скажу, что ты и есть тот самый человек, который был инициатором опытов с гилофорезом...

- Инициатором был не я, а Вильмош Гатц. Но неважно. Главное, дядюшка Янош тоже...

- Странные вы все-таки люди, Имрэ, - перебил его Шомоди. - Если вам требуется выяснить обстоятельства убийства короля, едете на другой конец - света, в самый отдаленный уголок страны и начинаете допрашивать ни в чем не повинного конторщика налогового управления, который не имеет никакого отношения к делу.

- Что-то ты больно весел, - сказал Сакач.

Шомоди рассмеялся.

- Вот уже несколько дней, как старик стал человеком. Кажется, снова мне доверяет. Сказал, что намерен взять отпуск на недельку - врач рекомендовал ему грязевые ванны, а работу останавливать нельзя. Я должен ее продолжать, пока он не вернется. Он и записи свои мне передал. Кажется, я ошибался, а может, преувеличивал... Старик успел сдедать страшно много, он показал мне три варианта теории гравитонов! Словом...

- Словом, он понял, что без тебя дело не пойдет.

- Какое дело?

- То самое, каким вы заняты. Он вынужден признать, что ты ему необходим.

- Что ты хочешь этим сказать?

- Ничего особенного. Я имею в виду очень простой и по-человечески объяснимый факт: после того, что с ним произошло, он боится, как бы его не упрекнули в умственной неполноценности. У него ведь было сотрясение мозга?

- У него был перелом основания черепа.

- Неважно. Он хочет тебе доказать, что умственно бодр, свеж и способен творить не только в знакомой ему области, но и в той, которой занимался Краммер. Думаю, некоторое время спустя, если вы добьетесь успеха с гравитонами, он снова вернется к прежней работе.

Шомоди пожал плечами.

- Твои слова до некоторой степени успокаивают. Не понимаю только, зачем ему понадобилось переселяться в кабинет Краммера?

- Значит, этот кабинет раньше принадлежал Краммеру?

- А ты откуда знаешь? Ты же не разговаривал с Баллой. Дядюшка Янош сказал?

- Винты на табличке с фамилией, что висит на двери, совсем новые, да и сама табличка поменьше прежней. На двери ясно видны старые следы.

Не успел Сакач кончить фразу, как дверь кабинета с грохотом распахнулась. На пороге стоял профессор Балла, держась за дверной косяк, и кричал;

- Янош! Янош! Куда он запропастился?

- Доброе утро, господин профессор!

- Здравствуйте, коллега. Прошу вас, скажите Яношу, что я уже раз сто ему твердил, пусть не жалеет угля. Я хочу, чтобы у меня в кабинете было тепло. Тут оконечеть можно.

Неожиданно он заметил в холле постороннего и умолк. Шомоди сделал шаг вперед.

- Господин профессор, разрешите представить вам моего школьного товарища. Это он два года назад расследовал дело Гатца.

Глаза профессора блеснули, он улыбнулся и дружески пожал Сакачу руку.

- Рад познакомиться, прошу вас, заходите! - Он пропустил гостя вперед и добродушно добавил: - Уж не появилось ли на горизонте новое таинственное преступление? С развитием техники органы уголовного розыска все чаще прибегают к помощи ученых, все меньше места оставляют так называемой интуиции. Не правда ли, господин капитан?

Сакач огляделся. Кабинет Баллы был набит книгами и журналами. Возле полуоткрытого окна углом стоял огромный письменный стол. Одну стену сплошь занимал встроенный стеллаж, напротив стоял круглый столик с удобными креслами. Угол у двери занимала зеленая изразцовая печь, служившая источником пререканий профессора и дядюшки Яноша.

Балла сел за письменный стол и выжидающе посмотрел на Сакача.

- Я все еще старший лейтенант, господин профессор, - с улыбкой сказал Сакач и опустился в кресло. - У нас не так-то легко получить очередное звание. А что касается научных методов и интуиции, не думаю, чтобы развитие техники кардинально повлияло на методику криминалиста. Я вообще-то избегаю слово "интуиция". Правильнее сказать - ощущение, догадка. Мне трудно объяснить, но иногда, особенно в тех случаях, когда расследование застывает на мертвой точке, у меня возникает смутная догадка, и в большинстве случаев она подтверждается.

Профессор недоверчиво улыбнулся.

- Иными словами, вы отрицаете роль точных наук? Тот непреложный факт, что они приобретают первостепенное значение в нашей жизни?

- Ни в коем случае! Но простите, господин профессор, я все-таки больше доверяю собственным мозговым извилинам, чем вашим компьютерам.

Балла рассмеялся.

- Неплохой рипост! Выигрыш темпа, удар в голову. И укол попал в цель! Значит, по-вашему, криминалист прежде всего должен обладать чувствительной, как сейсмограф, душой?

Ответить Сакач не успел - на столе профессора зазвенел телефон. Балла, не глядя, снял трубку.

- Да, Балла слушает. Минутку... - Прощальным движением он протянул гостю руку. - Простите, звонят из Министерства просвещения. Рад был познакомиться, заходите.

В дверях Сакач оглянулся. Балла что-то быстро говорил в трубку. Его правая рука нервно рубила воздух, потом он переменил позу, прижал трубку к правому уху и столь же энергично стал размахивать левой рукой.

- Ну? - спросил Шомоди, когда дверь за ним захлопнулась. - Что скажешь?

- Скажу, что тебе следует найти дядюшку Яноша и заставить его хорошенько протопить печку, пока твой шеф окончательно не рассвирепел. Между прочим, почему он не закроет окно, если уж так зябнет?

Шомоди взорвался:

- Может, мне еще спросить у него, почему он не носит ортопедическую обувь? Оставь меня в покое с этими глупостями!

- Стоит ли портить настроение по таким пустякам, Габор. Не волнуйся, старик поедет в отпуск, отдохнет, и все снова придет в норму. Кстати, он едет в Хевиз один?

- Нет, с дочерью. Его жена умерла. Жофи очень привязана к отцу и почти всегда сопровождает его в поездках.

- Счастье, что ее не было с ним в Гетеборге, - проворчал Сакач и стал прощаться.

- Когда увидимся? - спросил Шомоди.

- Ты теперь, верно, будешь много работать, чтобы доказать старику, на что способен. Не стану тебе мешать. Встретимся после возвращения твоего профессора.

Неожиданно дверь кабинета распахнулась и на пороге появился Балла.

- Хорошо, что вы еще здесь, коллега Шомоди. Будьте любезны, отыщите истопника. И не забудьте: сразу же после моего возвращения возьмемся за компьютер I. Надо снять единицу его памяти и подключить к компьютеру II. И, прошу вас, раздобудьте точные данные киевского бетатрона, возможно, нам придется ими воспользоваться. Хорошо бы уже сейчас наладить с ними связь. Ну вот, как будто все.

- Будет выполнено, господин профессор, - негромко произнес Шомоди. - Вы правы, единица памяти компьютера II несколько современнее, чем у компьютера I, но схема действия компьютера I...

Профессор резко прервал его:

- Единица памяти содержит в себе указания к операциям, господин адъюнкт! А схему действия компьютера II, если она не приспособится спонтанно, мы изменим...

Сакач решил познакомиться с Жофи Балла без ведома Шомоди и не прибегая к его помощи. Сделал он это по двум причинам. Во-первых, он никоим образом не хотел привлекать внимание Габора, а тем более Жофи к необъяснимому поведению профессора. А во-вторых, - и это, пожалуй, самое важное - намеревался выяснить, как проходил отдых Баллы в Хевизе и помогли ли ему радоновые ванны, из" первых рук, от дочери, а не от своего приятеля. Взвесив все "за" и "против", Сакач решил не жалеть свободного времени и во что бы то ни стало докопаться до сути дела.

О Жофи ему было известно лишь то, что она работает в Управлении иностранного туризма. Он не знал даже, как она выглядит. Однако работа девушки облегчала дело. Через неделю после возвращения профессора Сакач появился в центральном вестибюле Управления иностранного туризма. За окошком с табличкой "Справочная" сидела девушка с каштановыми волосами; с милой улыбкой она объясняла что-то коренастому мужчине, похожему на скрипача цыганского оркестра. Но оказалось, что это личный секретарь джайпурского магараджи, и он во что бы то ни стало желал заказать специальный самолет в Гамбург. Сакач остановился у окна, девушка подняла на него глаза:

- Уез?

- Вот уж не знал, что можно начинать разговор со слова "yes", - улыбнулся Сакач. - Теперь буду знать. А почему вы решили, что я англичанин?

- У вас профиль, как у профессора физики Оксфордского университета.

- Вы так хорошо знакомы с английскими физиками?

- Отчасти на семейной почве, - улыбаясь, ответила девушка и уже официальным тоном спросила: - Что вам угодно?

- Будьте любезны, взгляните, нет ли прямой авиалинии между Будапештом и Гетеборгом.

Пока девушка тонкими пальцами перебирала расписания авиакомпаний, Сакач внимательно ее разглядывал. Отец не смог бы отречься от дочери: то же узкое лицо, высокий лоб, длинная, изящная рука. Вот только волосы... Наверное, она унаследовала их от матери.

- К сожалению, прямой линии нет. Вам придется в лучшем случае сделать одну пересадку, но тогда надо будет лететь через Гамбург. А если вы выберете путь покороче, вас ждут две пересадки - в Берлине и в Копенгагене.

- Благодарю, я подумаю. Но, пожалуй, быстрее добраться до Гетеборга на машине.

Ресницы девушки чуть дрогнули, но мгновение спустя она в упор взглянула на Сакача:

- Что вы хотите этим сказать?

- Простите, - вполголоса сказал он, - у меня и в мыслях не было обидеть вас, но, когда вы упомянули о физиках, я хотел убедиться, что разговариваю с Жофи Балла. Теперь я в этом уверен.

- Что вам от меня нужно?

- Я хочу помочь вам. Разрешите представиться: Имрэ Сакач.

Лицо девушки прояснилось.

- Имрэ Сакач! Вы друг Габора, правда? Габор рассказывал вам, что после несчастного случая мой отец...

- Да, рассказывал.

Жофи покачала головой.

- Я не верю тому, что ему говорят врачи. И тому, что они мне говорят, тоже не верю. И... - Ее прервал телефонный звонок. - Знаете что? Я кончаю через полчаса. Не обождете ли меня где-нибудь поблизости? Хотя бы там. - Через большое зеркальное окно она указала на здание напротив с вывеской "Espresszo".

Маленькое кафе было переполнено. Сакач с трудом протиснулся между стульями. Ему пришлось подождать, пока освободился столик. Наконец он сел и попытался привести в порядок свои мысли.

Удивительное дело, с тех пор как профессор Балла оправился после катастрофы и вернулся домой, от него исходит какая-то неестественная напряженность. Она действует не только на его сотрудников, но и на членов семьи. При упоминании его имени лицо Жофи выразило такую же неуверенность и тревогу, как и лицо Габора Шомоди, когда он впервые высказал Сакачу свое недоумение. В одном Габор прав: полиции это не касается. Здесь нет преступления и нечего расследовать. Но что-то все-таки неладно. Из слов Шомоди, рассказа дядюшки Яноша да и из его собственных наблюдений нельзя было заключить, что поведение профессора объясняется последствиями дорожной аварии. Причина наверняка в чем-то другом... Но в чем? Догадки, знаменитой догадки у Сакача все еще не возникало! Даже намека на нее не было. Впрочем, крохотная зацепка... Выпьем-ка кофе и послушаем, что скажет Жофи. Если чутье его не подводит, у нее есть о чем рассказать.

Когда Жофи наконец пришла, в эспрессо яблоку негде было упасть.

- Я заставила вас ждать? - виновато спросила девушка.

- Нет, вы удивительно точны. Я ждал не более получаса. Не стану вас долго задерживать и мучить. Говорите сами.

- Преступников вы так же допрашиваете?

- Жофи, Габор мне сказал: "Полиции тут делать нечего..." И он, по-моему, прав. Я хочу вам помочь, так как чувствую, здесь что-то неладно. А что именно, не знаю. Поэтому прошу вас, рассказывайте.

- Понимаете, - нерешительно начала девушка, - после того несчастного случая отец переменился. Первое время я этого не замечала, радовалась, что он жив, поправился, может заниматься любимым делом. Те мелочи, о которых Габор, наверное, вам говорил, я относила на счет аварии и надеялась, что все пройдет. Вы знаете, о чем я говорю?

- Кажется, да. Я видел вашего отца, разговаривал с ним. Очевидно, вы имеете в виду его суетливые, некоординированные движения, нервные вспышки и еще кое-что в этом роде. Помог ему Хевиз?

Девушка пожала плечами.

- Даже не знаю. За полгода я настолько привыкла к его нервозности и суетливости, что почти не замечаю их. И не это главное. Все эти мелочи - явные последствия катастрофы. Выпадение памяти также можно приписать несчастному случаю. Мне пришлось свыкнуться с тем, что с ним нельзя разговаривать о прошлом, о моем детстве, о матери. Но...

Жофи умолкла и нерешительно посмотрела на Сакача. Он подбодрил ее кивком головы. Она продолжала:.

- Выпадение памяти проявляется у него как-то очень странно. Помню, как спустя несколько недель после возвращения из Швеции, - кажется, это было в ноябре - он позвонил мне в Управление и сказал, что, видимо, задержится, ему предстоит закончить работу. В шесть вечера я была дома, в восемь мы должны были встретиться с Габором. В половине восьмого отца дома еще не было. Я позвонила в институт. Габор уже собирался к нам, он сказал, что в шесть часов профессор все бросил и ушел. Пришлось отказаться от наших планов на вечер. Куда мы только не звонили! Наконец удалось узнать, что отцу стало плохо и его на скорой помощи отвезли в больницу. Мы за ним туда поехали.

- Я не очень понимаю, при чем здесь выпадение памяти?

- Я тогда не решилась повторить Габору слова врача, который привез отца в больницу. Я хотела скрыть это даже от него... Понимаете? - Она помолчала. - Врач сказал, что им позвонили и попросили немедленно приехать. Оказалось, что в квартиру к звонившим - а они живут в кооперативном доме явился какой-то пожилой мужчина и стал выговаривать им за то, что они якобы не отдали ключи дворнику. Владельцы квартиры решили, что имеют дело с пьяным, и попытались объяснить ему, что это их квартира. Он утих, некоторое время молча постоял в дверях, а потом спросил, давно ли они здесь живут. Услышав, что с октября, он потерял сознание, и они вызвали скорую помощь. Теперь вы понимаете, что я имела в виду?

- Вы знаете, кто там живет?

- Совершенно незнакомые нам люди. И поблизости никто из знакомых не живет.

- Продолжайте.

- Больше такого с отцом не повторялось. Но после того случая он стал сторониться друзей, замкнулся в себе. Даже со мной вел себя не так, как прежде. Перестал подтрунивать, рассказывать забавные истории о нашей родне. А ведь когда-то мы так над ними смеялись! Теперь с ним можно говорить только о его работе и о будущем. Прошлое для него словно не существует. И вот в Хевизе... Знаете, путевка всегда лотерея. Чужие друг другу люди оказываются вместе и вынуждены несколько недель жить рядом. Очень редко у таких случайных соседей интересы и вкусы совпадают...

- Понимаю, - перебил ее Сакач, - ваш отец нервничал, потому что не нашел подходящего собеседника.

- Вовсе нет! Это бы полбеды. Меня напугало другое - он вдруг начал увлекаться тем, чего я вообще от него не ожидала. Раньше, до поездки в Швецию, он немного занимался спортом, но любил повторять: спорт существует только ради удовольствия, а не ради рекордов. Он любил плавать, грести, играть в теннис. Но пинг-понга не выносил. Заниматься этим видом спорта он считал для себя глубоко оскорбительным. Треск целлулоидных шариков выводил его из себя, хотя он был человеком спокойным. - Она грустно улыбнулась и добавила: Прежде.

Официантка принесла кофе. Жофи некоторое время рассеянно помешивала ложечкой в чашке, потом, не поднимая глаз, сказала:

- Быть может, все это пустяки, о которых и говорить совестно. Но весь отпуск отец каждую свободную минуту проводил за игрой в пинг-понг. Я как-то не выдержала и спросила, что на него нашло, и он ответил, что врачи рекомендуют легкие физические упражнения.

- Стук шариков больше его не раздражал?

- Нет. В каждую игру он вкладывал столько страсти, словно речь шла о жизни и смерти. Его точно подменили. Но что было для меня ужаснее всего...

Жофи умолкла. Сакач не нарушал молчания и только внимательно смотрел на нее. Девушка делала над собой отчаянные усилия. Наконец она взяла себя в руки и тихо сказала:

- С Габором я не могла об этом говорить, но должна же я с кем-нибудь поделиться!

- Будьте спокойны, Жофи, Габор об этом не узнает.

- Знаете, мы ведь с ним скоро поженимся. Мы хотели сделать это осенью. Вот уж не думала, что мне придется опасаться собственного отца...

- Что же произошло в Хевизе?

- Наши комнаты были рядом. С тех пор как мама умерла, у нас вошло в обычай беседовать перед сном в комнате отца. И в Хевизе так было. Вернее, я надеялась, что так будет. Но уже на второй день... Как только мы остались с ним вдвоем, отец замолчал и стал так странно смотреть на меня. Мне казалось, что меня разглядывает посторонний мужчина. Я убежала к себе в комнату и закрылась на ключ. И так продолжалось все время. Отец не говорил ни слова, но, когда думал, что я не вижу, продолжал так же смотреть на меня.

- Когда вы вернулись домой, что-нибудь изменилось?

- С тех пор как себя помню, я впервые заперлась в комнате. И теперь запираюсь всегда. Не знаю, что будет дальше. Не знаю...

Сакач привык, размышляя, мерить шагами комнату. Он и сейчас хотел сделать то же, но в кафе было так тесно, что он принужден был сесть на место. А между тем он испытывал потребность в движении, чтобы привести в порядок собственные мысли. Беспорядочные отрывки постепенно выстраивались в стройное целое, не хватало лишь одного-двух звеньев, которые легко можно было восполнить фантазией. Но не здесь... И все же Жофи надо успокоить, хотя все это не просто. Поведение и личность профессора Баллы настолько противоречивы, что выяснить истину можно лишь при одном условии; все, кто его окружают, должны делать вид, что ничего не произошло. Что, если попробовать...

- Скажите, Жофи, а если вы и Габор не станете дожидаться осени? Конечно, я не вправе вмешиваться, но раз уж вы удостоили меня своим доверием...

Жофи покачала головой.

- Нет, это невозможно. Для отца будет удар, если я неожиданно оставлю его одного. А я ведь люблю его, люблю, несмотря ни на что. И тревожусь за него.

- Понимаю, - задумчиво произнес Сакач.

Он пытался найти связь между неожиданным увлечением пинг-понгом и странным отношением Баллы к дочери, но решение загадки ускользало от него.

- Понимаю, - повторил он, - вы совершенно правы. Но вы, очевидно, думаете, что теперь я все вам объясню. Не ждите этого. Я обещал помочь и сдержу свое слово. Однако мне необходимо время. Потерпите, прошу вас.

- Время... С каждым днем становится все хуже. Мне кажется, я с ума сойду!

- Возьмите себя в руки. Я уверен, вы выдержите.

- Попытаюсь.

Сакачу с трудом удалось вырвать у капитана Гэрэ три дня. На вопрос, зачем ему срочно потребовался отпуск именно сейчас, он ответил:

- По личным делам, Лани. Но не исключено, что они окажутся интересными не только для меня.

- С каких пор ты стал предсказателем? Так и быть, получай свои три дня.

В первый же день Сакачу удалось основательно отравить жизнь архивариусу библиотеки имени Сечени: он заставил его разыскать все номера газеты "Свенска дагбладет" и журнала "Иллюстрированный спорт" за истекший год. На следующий день ему потребовались статьи по иммунной биологии. Под конец он снова вернулся к спорту. Для этого ему понадобились годовые комплекты "Вестника Венгерского союза фехтовальщиков" начиная с сорок пятого года. Особое внимание он уделял сообщениям о дисквалификации участников соревнований.

Через три дня он предстал перед капитаном Гэрэ. Вид у него был догвольный.

- Ну, как дела? - спросил капитан.

- Надеюсь, все будет в порядке.

- А все твои разговоры насчет общественного интереса?

- Пока ничего с уверенностью не скажу. Придется подождать именин Габора. Они ведь будут двадцать четвертого марта. Значит, потерпим с месяц.

- Какое отношение имеют именины Габора к делу, представляющему общественный интерес? - возмутился Гэрэ. Потом вздохнул и махнул рукой: - Ну ладно, там видно будет. А пока возьмись-ка за это дело. Уж оно-то представляет общественный интерес.

И он подтолкнул к Сакачу пухлую папку.

- Что это?

- Дело о незаконном пользовании чужой собственностью. На счету у этого субъекта двадцать семь угнанных мотоциклов. Носился, как оголтелый, и, конечно, приводил машины в полную негодность.

- Варвар, - буркнул Сакач. - И мне, разумеется, предстоит допросить всех двадцать семь пострадавших.

Он вздохнул.

- Серые будни. - С этими словами Гэрэ отпустил старшего лейтенанта.

Заседание отделения Академии наук не сулило сенсаций. Поэтому тут не было ни представителей радио, ни телерепортеров, и лишь один журналист слонялся по коридорам. Это был репортер небольшой провинциальной газеты, которого впервые отправили с самостоятельным заданием, поручив раздобыть в столице интересный материал. И репортер надеялся найти этот материал в Академии наук.

Сакач же как раз был заинтересован в будничности обстановки. Слушая выступления ученых, в которых он ровным счетом ничего не понимал, он посматривал на одиноко сидящего журналиста, что-то старательно записывавшего в блокнот. Балла выступал восьмым, и Сакачу пришлось ждать около часа. Наконец на трибуне появилась долговязая фигура профессора. К тому времени репортеру, видимо, наскучила наука, и он по-кошачьи выскользнул с галереи. Сакач остался единственным посторонним в этом святилище науки. Чуть наклонившись, он внимательно наблюдал за Баллой.

Он, конечно, не мог уловить существа вопроса, да и не это его занимало. Зато он обратил внимание на то, что, говоря о задачах, которые предстоит решить, профессор Балла с почти маниакальным упорством упирал на будущее. Он говорил о том, что должно произойти через два-три десятка лет, с такой уверенностью, словно ему и в голову не приходило, что за это время появится новое поколение ученых и именно они будут управлять наукой.

Балла говорил уже более двадцати минут. Стемнело. Председательствующий нажал кнопку звонка и сделал знак вошедшему служителю. Тот кивнул и зажег свет.

Вспыхнувшие лампы дневного света озарили смертельно бледное лицо профессора, темные глазницы, запавшие виски. Сакач наклонился вперед, пытаясь получше его разглядеть. Мгновение Балла стоял неподвижно, и Сакач успел кое-что заметить. В синевато-белом свете под редкой шевелюрой профессора мелькнул темный шрам, идущий вокруг головы. Но вот Балла быстрым птичьим движением повернул голову, и шрам исчез.

Сакач торопливо вышел из зала.

Ночью он долго не мог заснуть и спал тяжелым сном. Его мучали кошмары. Проснулся он от пронзительного звона будильника. С больной головой Сакач выбрался из постели, в полусне встал под холодную струю душа и, лишь ощутив во рту горький вкус черного кофе, вновь почувствовал себя человеком.

Он пешком направился в Главное полицейское управление, по пути обдумывая все детали, относящиеся к делу профессора Баллы. На заседании Балла показался ему еще более усталым и постаревшим, чем в тот день, когда Сакач впервые его увидел. Вновь и вновь возникала перед ним фигура профессора, его жесты. Вот, в страстном порыве наклонившись к слушателям, он то поднимает, то рывком опускает левую руку. Да-да, Сакач не ошибся: заметки профессор держал в правой руке, а жестикулировал левой.

Постой, Имрэ, кажется, в этом что-то есть. Ах, тебе все еще не ясно? Что же, придется удостовериться! Завтра именины Габора, и надо будет действовать решительно - не зондировать, не прощупывать почву, а действовать! Вспомни, у Габора ты видел множество вещей с резьбой по дереву. Это работа его деда. Резьба поможет тебе рассеять подозрения. Раньше ты еще не знал, только подозревал. Но теперь знаешь, что надо делать. Знаешь, как можно будет воспользоваться вырезанным из дерева черешни распятием. Не зря ты проторчал добрых четверть часа в кабинете профессора. Там ты увидел и запомнил старую табличку, которую Балла "из уважения к памяти покойного" не снимал:

АНТОН КРАММЕР

МЕДНЫХ ДЕЛ МАСТЕР

В БЕРНЕ

Запомнил, и вот настало время этим воспользоваться!

- После полудня нужно сходить в архив, - пробормотал Сакач, сворачивая в ворота. - И не забыть связаться с Габором по телефону...

Жофи с трудом удалось уговорить отца пойти в гости к Габору, но, прибегнув к небольшой уловке, она своего добилась. Балла не раз заявлял, что терпеть не может сборищ, по какому бы поводу они ни устраивались. А о том, чтобы, к примеру, отпраздновать чей-нибудь юбилей, день рождения или именины в институте, и речи быть не могло.

- Уж если кто придерживается традиций, пусть приглашает к себе домой, - говорил он.

Габор, по совету Жофи, так и сделал. Он пригласил к себе нескольких коллег, в том числе, разумеется, и профессора, которому сказали, что Жофи и Имрэ Сакач тоже приглашены. Балла волей-неволей вынужден был сделать хорошую мину.

Первым пришел Сакач.

- Габор, ты не забыл моей просьбы? Это очень важно.

- С чего ты взял, что старика заинтересует резьба по дереву?

- Его-то, быть может, она и не заинтересует, зато меня она очень интересует. И Балла из вежливости вынужден будет полюбопытствовать. В конце концов он здесь только гость, виновник торжества - ты.

- Пусть будет по-твоему, но, мне кажется...

- Договаривай, Габор.

- Знаешь, в последнее время он здорово сдал. Внезапно. Волосы поредели и торчат как пакля, виски впали. Как-то зашел к нему, а он глянул на меня, и мне показалось, будто глаз у него нет, одни глазницы... Как у черепа...

- Полно! Кстати, ты мне напомнил: тебе когда-нибудь приходилось видеть шрам у него на голове?

Шомоди пожал плечами.

- Эка важность! В конце концов это была не пластическая операция, и к тому же он мужчина. Ты имеешь в виду шрам на затылке?

- На затылке? Шрам опоясывает всю голову!

- Уж не думаешь ли ты, что Свенсон снимает скальп со своих больных? - Шомоди нервно засмеялся. - Впрочем, меня это не волнует. Гораздо больше меня волнует, как пройдет сегодняшний вечер. А тут еще ты напускаешь таинственности. Хорошенькие именины!

- Причем здесь таинственность. Скажи-ка мне лучше, до катастрофы в Гетеборге Краммер проявлял к Жофи интерес?

- Да, - недовольно ответил Шомоди, - но к чему сейчас ворошить старое...

Раздался звонок, и Шомоди поспешил встретить гостей. Выполняя просьбу Сакача, он решил похвалиться перед коллегами искусством деда. Минут через десять стол был завален резными изделиями.

Как было договорено, все вещи, разбросанные в беспорядке, остались на столе и тогда, когда гости сменили тему разговора и речь зашла о директоре и о той перемене, которая с ним произошла. Кто-то заметил, что Балла относится к типу рано стареющих людей, а потрясение, испытанное им во время катастрофы, лишь ускорило этот процесс. И сейчас профессор попросту начинает выживать из ума.

На говорившего накинулись. Один из коллег утверждал, что Балла полностью сохранил умственные способности, обладает сильной волей и успешно борется с физической немощью. А нервные вспышки, перемежающиеся упадком сил, не что иное, как отражение этой борьбы. Гости спорили со страстью и упорством ученых. Шомоди и Сакач не участвовали в разговоре. Сакач смотрел на все происходящее глазами режиссера, наблюдающего за спектаклем, а Шомоди был так напряжен, что от волнения почти потерял способность видеть и слышать.

Наконец явился Балла с дочерью. Вид у профессора действительно был неважный: кожа лица пергаментная, движения нервные, усталые, волосы плохо скрадывали следы операции. Но говорил он с напускной любезностью, а фразы формулировал с педантичной точностью. Спину и голову держал неестественно прямо.

- Боль в суставах меня замучила, - сказал Балла, обращаясь к Шомоди. - Пользуйтесь молодостью, коллега, не упустите время. Когда осознаешь, что ничего изменить нельзя, бывает поздно.

- Изменить нельзя факты, - заметил кто-то из молодых гостей. - Но подправить, я имею в виду до некоторой степени откорректировать природу...

- А-а, и этого нельзя, - махнул рукой Балла. - Человек пытается восставать против биологических законов, но вынужден признать, что пытался свершить невозможное. Невозможное, сударь... Ну-с, выпьем за молодость!

Шомоди наполнил бокалы, и все чокнулись. Но после слов профессора настроение у гостей упало. Жофи с тревогой взглянула на отца, но опасаться ей не пришлось: он лишь пригубил вино. Жофи на правах хозяйки дома обнесла всех пирожными. Постепенно беседа завязалась вновь. Темой послужили разбросанные по столу деревянные фигурки. Сакач добился своего: Балла поднял вырезанную из явора фигурку и с интересом разглядывал ее.

- Любопытно, - сказал он, - крестьянская резьба.

- С вашего позволения, пастушья резьба, господин профессор, - поправил Шомоди.

- Не все ли равно?

- Для горожанина все равно, но не для того, кто вырос в деревне. Мой дед был пастух, а еще точнее - свинопас. И до самой смерти гордился, что в деревне, где жили католики, остался кальвинистом. А его жена, моя бабушка, была католичкой. Для нее-то он и вырезал это распятие.

Шомоди открыл шкаф и вынул маленькое очень красивое распятие: в свете заходящего солнца черешневое дерево заиграло естественным темно-красным цветом.

- Это его единственная работа на религиозную тему. Семейная реликвия.

Шомоди замолчал и бросил вопросительный взгляд на друга. Тот едва заметно кивнул и открыл было рот, но его опередил один из молодых ученых:

- Музейная вещь, - сказал он, поворачивая в руках распятие. - Если бы Габор не сказал, что это работа его деда, я бы подумал, что он позаимствовал распятие из какой-нибудь церкви в стиле барокко, когда был в Дрездене.

- Удивительно, как в нас живучи воспоминания детства, задумчиво сказал Сакач. - Я до сих пор ясно помню день, когда мать впервые привела меня в церковь. Мне тогда было лет пять. Она дала мне десять филлеров, чтобы я бросил их в церковную кружку. Я бросил монетку и очень огорчился, так как сбоку не нашел кнопки, которую можно было бы нажать.

- Вы приняли кружку за автомат, выдающий шоколадки? рассмеялась Жофи.

- Вот именно. Священник, помнится, читая "Отче наш" - была торжественная месса. И мне, пятилетнему мальчугану, запомнились слова молитвы. С тех пор, стоит мне услышать слова "церковная кружка", как сразу приходит на память: Sanctificetur потеп tuum, adveniat regnum tuum... Забавно, не правда ли?

Балла, который внимательно разглядывал распятие, поднял глаза на говорившего.

- Не следует обобщать. Эта способность присуща не всем. Конечно, ассоциативное мышление - характерная черта человека, но чтобы пятилетний ребенок запомнил совершенно непонятную ему фразу... Для этого нужно иметь вашу голову, милостивый государь, с логическим мышлением детектива.

- Не думаю, - начал Сакач, но его перебили:

- А Моцарт? Стоило ему только раз прослушать в Сан-Пьетро Allegri Miserere, и он дома безошибочно воспроизвел музыку на бумаге!

- То Моцарт, а я... - Сакач снова не окончил фразу. На сей раз его перебил Балла:

- Мы слишком мало знаем о работе нашего мозга. Несмотря на стремительное развитие медицины, обогащенной достижениями кибернетики, я сомневаюсь, чтобы в ближайшем будущем удалось достигнуть подлинного успеха. Не скажу, правда, что ignoramus et ignorabimus, но... - Профессор на мгновение умолк, махнул рукой и продолжал: - Впрочем, это не наша задача. Мы - физики, и у нас другие проблемы.

Он оглядел присутствующих, словно ожидая подтверждения с их стороны. Двое молодых ученых усердно закивали, Жофи не могла скрыть смущения, Габор пожал плечами. И тогда быстро заговорил Сакач:

- Право же, я вовсе не причисляю себя к гениям, отнюдь. Все дело в том, что восприимчивый мозг пятилетнего ребенка невольно запечатлел обрывки латинских фраз, и они врезались ему в память. А вот все то, что заставляли меня зубрить, я, кажется, благополучно забыл.

- Зубрежка редко остается в голове, - назидательно сказал Балла.- Что вы имеете в виду?

- "Отче наш" по-венгерски.

- А ведь я тоже в детстве часто слышала эту молитву, засмеялась Жофи. - Мама всегда говорила: это надо знать назубок, как "Отче наш".

- Вряд ли я смогу безошибочно повторить всю молитву, сказал Сакач и тут же зачастил: - Отче наш, иже еси нанебеси... прости нам долги наши, яко мы прощаем должникам нашим... должникам нашим... - повторил он и умолк, потом вопросительно взглянул на профессора. Тот рассмеялся и продолжал скороговоркой:

- И не вводи нас во искушение, но избави нас от лукавого, ибо твое есть и царствие, и сила, и слава во веки веков, аминь!

Молодые зааплодировали, Жофи и Шомоди сидели неподвижно. Сакач испытующе глядел на профессора. Балла дернул головой и, запинаясь, пробормотал:

- Я что-нибудь спутал?

- Нет, все правильно, господин профессор. Вы победили. Ваши воспоминания детства яснее и прочнее моих.

Наступила неловкая пауза. Балла казался сконфуженным. Жофи с обеспокоенным лицом подошла к отцу. Остальные гости встали.

- Папа, - спросила девушка, - тебе плохо?

- Пустяки, - пробормотал профессор, - пустяки... Я думал... Мне кажется, немного свежего воздуха...

Шомоди подошел к окну и настежь распахнул его. Но Жофи уже принесла пальто отца из передней, а Сакач с готовностью набирал номер телефона, вызывая такси. Наконец ему удалось соединиться с диспетчерской. Услышав, что инспектор заказывает машину, профессор закричал:

- Такси? Вы с ума сошли! Никакого такси! Мы пойдем пешком. Пошли, Жофи... Пешком... пешком... Даже на лестнице он продолжал твердить свое.

- Как неприятно все получилось, - произнес один из гостей, в то время как другой молча одевался.

Когда они остались одни, Шомоди обрушился на друга с упреками. Сакач терпеливо его выслушал и сказал:

- Я никого не хотел обижать или волновать - ни профессора, ни тем более Жофи. И тебя, разумеется. Но так нужно. Очень нужно. Теперь я знаю, как предотвратить опасность. Как и где... Не беда, что ты не понимаешь, пока тебе не нужно понимать. Обещаю, долго это не продлится... Налей-ка мне на прощанье.

На следующее утро он ворвался к Гэрэ без доклада. Кратко доложил, что нашел недостающее звено в интересующем его деле и что ему необходим двухдневный отпуск и шведская виза.

- За кого вы все меня принимаете? - зловещим тоном спросил капитан.

- Я тебя не понимаю.

- Вчера сын изводил меня дурацкими задачками. В бассейн через две трубы вода вливается, а через одну выливается. Если открыть одну трубу, бассейн наполнится за такое-то время, если другую - за такое-то. Если открыть все три трубы; то сколько лет капитану корабля? Тебе знакомы такие задачки? И так весь вечер! Потом явилась жена с ужином. То, что, по ее мнению, грибной перкельт надо есть с кашей, еще не самое ужасное. Я все равно ем его с хлебом. Но потом она до ночи убеждала меня, что нашу синюю "шкоду" надо продать и купить "вартбург" цвета топленого молока. Ладно, сказал я, хорошо, купим "вартбург", но на это уйдут деньги, отложенные на участок. Не беда, лишь бы появился "вартбург" цвета топленого молока! Ладно. Сегодня я проснулся в надежде, что хоть на работе у меня будет спокойно. И тут врываешься ты и требуешь, чтобы я достал тебе шведскую визу. - Он вскочил и заорал: - А шведское подданство тебе не требуется?

- Шведское подданство? - тихо переспросил Сакач. - Нет, не требуется. Я просил визу. И как можно скорее.

Гэрэ можно было охладить только нахальством. Удалось это и на сей раз. Он замолчал, сел и заговорил спокойнее.

- Ты, видно, меня простофилей считаешь?

- Нет. Но мне необходима виза. Пойми, кажется, я напал на след одного научного преступления. Я должен довести дело до конца, Лаци. Ты знаешь, я зря языком не треплю.

- По крайней мере не часто, - согласился капитан. - Послушай, Имрэ, я несу за тебя ответственность и не раз за тебя ручался. Но ради твоих прекрасных глаз я вовсе не желаю иметь неприятности.

- Неприятностей не будет. Если можешь, удовлетворись пока тем, что я сейчас в состоянии сказать: профессор Балла не тот, за кого себя выдает. Я должен ехать, чтобы выяснить, какого рода операция была произведена в Швеции над венгерским ученым. Так я получу визу?

Визу он получил в течение двух дней. Как частное лицо. В эти дни он не встречался ни с Габором, ни с Жофи, хотя был уверен, что Жофи сердится, и подозревал, что Габор тоже им недоволен. Сакач вспомнил, как недружелюбно простился с ним Шомоди в тот вечер. Однако за три часа до отлета самолета в кабинете Сакача зазвонил телефон. Это был Шомоди.

- Имрэ, ты не мог бы зайти на квартиру Баллы?

- Что случилось?

- Полчаса назад профессора увезли с явными признаками раздвоения личности. Жофи в отчаянии.

- Поддержи ее, Габор. Если не произойдет неожиданностей, через два дня все выяснится.

Голос Шомоди задрожал от гнева.

- До каких пор будет продолжаться этот спектакль? Для чего тебе нужно...

- Успокойся и побереги Жофи! Я уезжаю.

- Куда?

- В Гетеборг.

Порт на узком берегу пролива Каттегат в устье Гета-Эльв встретил Сакача тяжелым запахом бензина, морскими испарениями и сотнями ласточек в ярко-голубом небе. Сакачу запомнились груженные рудой составы, элеваторы, рыболовецкие комбайны, целлюлозные и бумажные склады, грузовые плоты на воздушных подушках, снующие между огромными судами...

Ему пришлось совершить двухчасовую прогулку, чтобы скоротать время до приема у профессора Свенсона. Он договорился на пять часов, но уже в три почувствовал, что ему невмоготу слоняться без дела. Пешком он дошел до квартала, где в зелени утопали виллы, а там и до небольшого частного санатория, осмотрел здание и снова повернул к порту. Через каждые полчаса он вновь и вновь оказывался у ворот виллы Свенсона.

Профессор ждал его в своем кабинете. Сакач рассчитывал увидеть седовласого пожилого человека. Между тем перед ним стоял загорелый атлетически сложенный мужчина средних лет, держа в руке визитную карточку Сакача. Инспектор ждал, когда профессор заговорит. Некоторое время Свенсон нервно теребил в руках карточку, потом бросил ее на стол и опустился в кресло.

- Прошу, господин Сакач, - начал он. - Чем могу быть полезен? Ваш приезд издалека без предварительного уведомления и договоренности несколько необычен. Надо полагать, речь идет о срочном случае, а нужда, как известно, ломает законы. Дело касается вас? На что жалуетесь?

- Нет, к счастью, я тут ни при чем. Собственно, кто пациент, я и сам затрудняюсь сказать.

- Прошу без загадок, у меня мало времени. Если вы явились сюда для плоских шуток...

- Вы полагаете, господин профессор, что я прилетел из Будапешта специально для этого?

- В таком случае прошу перейти к делу. - Свенсон поднялся, снова взял визитную карточку посетителя, отбросил ее и продолжал стоять. - Меня редко посещают венгерские гости. Сакач молчал. - Главным образом из Англии... - Свенсон повысил голос: - Я вас слушаю!

- Не знаю, господин профессор, с кем я говорю. С иммунологом, пользующимся европейской известностью, хирургом с верной рукой, достойным продолжателем традиций Оливекрона, одержимым исследователем или врачом, спасающим жизни?

- Кто пациент? - сдавленным голосом спросил Свенсон.

- Я уже сказал: не знаю. Хочу спросить у вас. Несколько месяцев мы - его друзья и родные - тщетно пытаемся выяснить, кто же этот человек.

- Итак, предчувствия не обманули меня, - Свенсон вздохнул. - Как только мне передали вашу карточку, я догадался, что этот визит связан с операцией, которую я делал в сентябре прошлого года. Хирург боялся этой встречи, ученый радовался ей. Что с Баллой? Вы детектив, не журналист, значит, я могу надеяться... - В голосе Свенсона прозвучала тревога.

- Смею вас уверить, господин профессор, что наша беседа не станет достоянием прессы - ни здешней, ни у меня на родине. Даю вам слово. Я прибыл сюда как частное лицо.

- Что с профессором Баллой?

- Сегодня его увезли в психиатрическую больницу с тяжелейшими признаками раздвоения личности.

Свенсон медленно опустился в кресло и закрыл лицо руками.

- Этого я давно опасался. А в последнее время опасения перешли в уверенность. Но у меня не хватило смелости еще раз написать ему.

- Вы переписывались?

Свенсон кивнул.

- После возвращения Баллы на родину мы каждую неделю обменивались письмами. Он сообщал о своем самочувствии, работе. Собственно говоря, его письма - это дневник. Я со своей стороны давал ему советы, предостерегал от переутомления, чрезмерного напряжения сил, составлял режим питания, образа жизни... Долгое время он писал регулярно. Мне уже начало казаться, что опыт удался и настало время опубликовать результаты успешной операции, но тут письма стали приходить реже, и раз от разу характер их менялся: исчезла прежняя стройность мысли, почерк изменился - словно писал кто-та иной, а не мой пациент. Наконец я получил от него письмо, написанное на машинке. Это было в канун рождества.

В письме не было ни единого намека на операцию, на отношения, которые нас связывают, словно он хотел окончательно обо всем забыть. Все его помыслы были связаны с будущим. Он писал, что впереди долгие годы работы, что человеческая воля способна победить природу, и его шестидесятилетнее тело, повинуясь приказам воли, прослужит ему по крайней мере еще лет сорок, и он осуществит свои творческие планы. Я не осмелился ему ответить. Ограничился поздравительной открыткой к рождеству и ждал... ждал до сегодняшнего дня. Он замолчал.

- Это все, что вы хотели мне сказать, господин профессор?

Свенсон вынул из бара бутылку и наполнил бокалы. Сакач едва пригубил, а профессор одним глотком осушил бокал, налил еще и только тогда заговорил:

- Выслушайте меня. Семнадцатого сентября прошлого года в двух километрах от моего санатория произошла авария. Пострадавших - а их было двое - доставили ко мне. У одного была разворочена грудная клетка, у второго тяжелое сотрясение мозга и перелом основания черепа. Не успел я обработать для операции руки, как у Эгона Краммера наступила клиническая смерть. Мои ассистенты тотчас включили аппарат искусственное сердце - легкие, чтобы...

-...чтобы биологическая смерть не воспрепятствовала вашему опыту?

- Вы все же хотите перевести наш разговор в область уголовного права! - с раздражением воскликнул Свенсон. - Вы не намерены выслушать меня до конца?

- Прошу вас, продолжайте.

- Тело Баллы практически не пострадало. С вашего разрешения я опущу специальную терминологию. На теле имелись только царапины. Но головной мозг претерпел необратимые изменения, и жить профессору Балле оставалось считанные часы. Можно ли в этом случае было думать об операции? Можно. Но лишь об особой операции.

- Которая превосходно соответствовала бы вашим экспериментам, - добавил Сакач.

- Да. Но вместе с тем это была единственная возможность проверить на практике то, что годами вынашивалось в голове. Послушайте! - воскликнул Свенсон. - Где вы найдете ученого, который не воспользовался бы такой возможностью? - Он закурил и понизил голос: - Да, это была единственная возможность, позволявшая спасти хотя бы одну жертву катастрофы, которая в противном случае унесла бы две человеческие жизни. Я не стану утомлять вас подробностями. Скажу лишь, что затронут был не только головной, но и часть спинного мозга. Трудности возникли как раз в связи с восстановлением нервов спинного мозга, остальное было делом техники. Короче говоря, у меня на руках было два трупа, а после шестичасовой операции удалось вернуть к жизни одного человека. Живого, мыслящего человека! Ученого, физика.

Свенсон посмотрел на Сакача, словно ожидая оправдательного приговора.

- Отдаю должное вашему мастерству, - ответил тот. - Но как вы относитесь к этической стороне вопроса? Ведь, пользуясь вашим гениальным методом, жизнь одного человека практически можно продлевать до бесконечности все в новых и новых оболочках. Что вы на это скажете?

- И вы еще спрашиваете? - вскричал Свенсон. - Мое открытие позволяет на годы, десятилетия продлить жизнь великого художника или артиста, талантливого ученого...

- А вы уверены, - перебил Сакач, - что этот человек останется тем же, кем был до операции? - Свенсон молчал. - Вы сказали, что получили два трупа, а вернули нам живого человека. Согласен. Но спрашиваю вас: кого? Кто тот человек, которому вы вернули жизнь? Эгон Краммер или Иштван Балла?

- Эгон Краммер покоится на гетеборгском кладбище, - тихо произнес профессор.

- Краммер? Нет, господин профессор. Его тело! Только тело Краммера похоронено в Гетеборге! А его разум сейчас в Будапеште и ведет, быть может, последнюю борьбу в теле Иштвана Баллы.

В комнате воцарилась тишина. Немая, глубокая. Ее прервал Сакач.

- Вам не кажется, господин профессор, что раздвоение личности - это протест природы против перспективы, о которой вы так горячо говорили?

Свенсон молчал. Потом Сакач спросил:

- А Краммер? Вернее, Балла... Словом... тот человек, созданное вами чудовище, как он реагировал на то, что произошло без его ведома и согласия? На то, с чем ему оставалось лишь примириться?

- Почему же, он мог и изменить положение. Он был волен либо оставаться тем, кем стал после несчастного случая, либо...

- Вы предложили ему искать спасение в самоубийстве?

- Нет. В этом не было нужды. Жизненный инстинкт в человеке необыкновенно силен. Логический ум быстро осознает, что жизнь даже в таком варианте - величайшая ценность. Мы все рассчитали и продумали. Он верил в успех, верил в то, что сможет продолжать любимую работу.. Физический упадок сил и недомогания человека, приближающегося к шестидесяти годам, компенсировались мировым именем профессора Баллы. Если хотите, он чувствовал себя преторианцем, которого неожиданно возвели в императоры, - простите за тривиальность сравнения. Я принял все меры предосторожности, мы договорились о правилах конспирации. К счастью, он много лет знал своего шефа, его окружение, привычки. Во всяком случае, я предупредил его о величайшей осторожности и постоянном самоконтроле.

Сакач покачал головой.

- Удивляюсь вам, но не завидую. Вряд ли это осуществится. Природа, как я уже говорил...

- Быть может, вы правы, - угрюмо сказал Свенсон. - Я потерпел поражение. Ошибся в своих расчетах. Но поймите по-человечески... как ученый... как исследователь... это была случайность...

- Такие случайности бывают редко. Смею надеяться, что в вашей жизни, господин профессор, она не повторится. - Сакач серьезно посмотрел на Свенсона.

- Можете быть уверены.

В полночь Сакач прибыл на Ферихедьский аэродром, через два часа был в постели, проспал звонок будильника и проснулся в восемь утра.

Первым же инстинктивным движением он потянулся к телефону, чтобы доложить начальству о своем прибытии. Но Гэрэ был где-то в городе. Не успел Сакач положить трубку на рычаг, как раздался резкий звонок. Это была Жофи.

- Имрэ? Как хорошо, что вы приехали! - В голосе девушки дрожали слезы.

- Что случилось?

- Сегодня на рассвете папа выбросился из окна...

- Габор с вами?

- Да.

- Ждите, сейчас приеду...

Рассказ его был коротким. Габор Шомоди и Жофи с содроганием выслушали его, ни разу не прерывая. Лишь когда он замолчал, Шомоди спросил:

- Как ты догадался?

- Не сразу. Помнишь, когда ты пришел ко мне расстроенный, то между прочим обронил такую фразу; "Его словно подменили". Казалось бы, ничего особенного, но мне она почему-то запомнилась. А потом все начало складываться, как в мозаике. Перечислить? Краммер был импульсивным, нервным человеком. В молодости занимался фехтованием, одно время был даже чемпионом среди юниоров по эспадрону. Большинство побед одержал, фехтуя левой рукой. Однажды его дисквалифицировали за то, что он начал фехтовать правой рукой, а во время боя перехватил эспадрон в левую руку. Позднее увлекся пинг-понгом и с такой же страстью водил машину. Курил только сигареты "Фэчке" - считал, что все другие способствуют раку легких. Дверь или окна комнаты, где находился, всегда держал чуть приоткрытыми и не терпел узких, закрытых кабинок лифта, так как страдал легкой формой клаузофобии. Примерно за полгода до поездки в Гетеборг он решил поменять квартиру и после возвращения должен был переселиться в только что отстроенный дом. Летом, правда безуспешно, начал ухаживать за Жофи. Возможно, с этим и связан обмен квартиры. И наконец, по метрическим данным Эгон Краммер, как и все члены его семьи, - выходец из Швейцарии и сохранил веру своих предков. Он лютеранин.

В поведении профессора Баллы, когда он вернулся из Швеции после операции, проведенной Свенсоном, все эти качества проявились с большей или меньшей отчетливостью, но заметить их было можно. Внимательному наблюдателю несовместимость мозга и тела бросалась в глаза. Для поддержания внешней формы Краммер должен был собрать всю свою волю, проявлять неусыпное внимание. А он то и дело ошибался. Впрочем, это закономерно. Помнишь, Габор, его поведение перед отъездом в Хевиз? Тогда он чул себя не выдал. Или тот случай, когда он сел в тот "вартбург"? А история с чужой квартирой, которую после смерти Краммера отдали другому... Жестикулировал он всегда левой рукой. Все это указывало на безусловную замену личности. Однажды я слушал его на заседании Академии наук и совершенно случайно обратил внимание на тонкий шрам вокруг головы. Тогда я решил во что бы то ни стало раздобыть доказательства и рассеять подозрения.

- А что означала вся эта история с "Отче наш" у меня на именинах? - спросил Шомоди.

- Ты не понял? Тогда слушай: то, чему человек обучается в детстве, он запоминает накрепко. Я уже говорил, что Краммер был лютеранин, а Балла - католик. Католики заканчивают "Отче наш" так: но избави нас от лукавого, аминь! А протестанты еще добавляют: ибо твое есть и царствие, и сила, и слава во веки веков, аминь! Молитву у тебя в доме произнес протестант Краммер. Возможно, тебе это покажется смешным, но мне тогда все стало ясно. И я полетел в Гетеборг,

Жофи, молча слушавшая Сакача, больше не в силах была сдерживаться. Она зарыдала. Шомоди бросился к ней. Сакач отвернулся к окну. Когда Жофи немного успокоилась и за его спиной слышались лишь негромкие всхлипывания, он сказал;

- Слабое утешение, Жофи, но другого у меня нет: ваш отец скончался семнадцатого сентября прошлого года. То, что произошло сегодня на рассвете в психиатрической больнице, было не смертью профессора Баллы, а заключительным аккордом чудовищного эксперимента, который, к счастью, окончился неудачей.