"Теплица" - читать интересную книгу автора (Кеппен Вольфганг)2Кородин вышел из трамвая у вокзала. Полицейский изображал из себя берлинского полицейского на Потсдамерплац. Он поднял жезл — движение по Боннской улице открылось. Все мелькало, жужжало, скрипело, звенело. Автомобили, велосипеды, пешеходы, астматические трамваи устремились из узких переулков на привокзальную площадь. Здесь катили когда-то кареты, запряженные четверкой лошадей, которыми правили королевские кучера; принц Вильгельм приезжая в университет, приближаясь тем самым на несколько метров к своему голландскому убежищу; он носил визитку, корпорантскую ленту и белую корпорантскую фуражку Саксоборуссов. Поток транспорта, стесненный строительными заборами, кабельными рвами, трубопроводами, бетономешалками, котлами с асфальтом, застопорился. Толчея, лабиринт, узел, неразбериха, паутина, символы блуждания, безумия, затягивания петли, символы нерасторжимости и путаницы; еще древние ощутили на себе это проклятие, распознали коварство, заметили хитрость, попали в ловушки, все это испытали, продумали и описали. Следующее поколение должно быть умнее, должно жить лучше. И так продолжается пять тысяч лет! Не каждому был дан меч. А какая от него польза, от меча? Им можно размахивать, можно убивать и можно самому от меча погибнуть. А чего добились? Ничего. Надо было вовремя явиться в Гордион. Случай создает героев. Когда из Македонии явился Александр, гордиеву узлу уже надоело упрямиться. Вдобавок ко всему это событие не имело никакого значения. Индию они все равно не завоевали, лишь окраинные районы были захвачены за несколько лет, и между оккупантами и местным населением развернулась оживленная меновая торговля. А как выглядит настоящая Потсдамерплац? Проволочное заграждение, новая и весьма прочная граница, конец света, железный занавес; бог опустил его, и только один бог знает зачем. Кородин спешил к остановке троллейбуса, по-столичному гордого современного дилижанса, который развозит пассажиров по отдаленным друг от друга правительственным кварталам. Кородину можно бы и не пристраиваться в хвост очереди. У него дома в гараже стоят два автомобиля. Езда в политику на общественном транспорте, в то время как шофер с довольным и бодрым видом доставляет в школу его детей, это акт скромности и самоуничижения Кородина. С ним здоровались. Он отвечал на приветствия. Он был популярен. Но приветствия неизвестных вызывали у него не только чувство благодарности, но я смущение. Подошел первый троллейбус. Стоявшие в очереди втискивались в дверь, а Кородин отошел назад, подчеркивая свою скромность и готовность к самоуничижению, хотя, по правде говоря, ему были неприятны (греховное чувство) эти спешащие, борющиеся за кусок хлеба люди. И вот этот воз повез людей к зданию бундестага, к министерствам, к бесчисленному множеству учреждений, и отряды секретарш, армия служащих, роты чиновников средней руки набились в него, как сельди в бочку, рыбы одного улова. Эмигранты из Берлина, эмигранты из Франкфурта, эмигранты из пещер «Волчьего логова», они странствовали вместе с учреждениями, подшитые к бумагам, их дюжинами втискивали в квартиры новых блочных домов; чуткие стены «два отделяли их кровати от кроватей соседей, за ними всегда наблюдали, они никогда не оставались одни, их всегда подслушивали, и они сами всегда подслушивали, кто пришел в гостя в угловую комнату, о чем говорили (не обо мне ли?), они выведывали, кто ел лук, кто моется так поздно в ванной, фрейлейн Ирмгард, она моется хлорофилловым мылом, видно, это ей необходимо, кто, причесываясь, засорил волосами раковину, кто вытирался моим полотенцем; раздраженные, угрюмые, унылые, обремененные долгами, разлученные со своими семьями, они находили утешение на стороне, но не так уж часто, а кроме того, к вечеру они слишком уставали, выбивались из сил; они печатали на машинке законы, надрывались на сверхурочной работе, жертвовали собой ради шефа, которого ненавидели, за которым подсматривали, которого подсиживали, которому писали анонимные письма, для которого подогревали кофе, ставили цветы на подоконник; они посылали домой гордые письма и бледные фотографии, изображавшие их в саду министерства, или маленькие снимочки „лейкой“, которые шеф щелкал прямо в бюро, ведь они работали при правительстве, они управляли Германией. Кородин, вспомнив, что он еще не молился, решил выскользнуть из общего потока и пройтись немного пешком. В это утро Кетенхейве не заходил в свою квартиру в боннском депутатском гетто, она была для него лишь pied-a-terre[7], не снискавшим любви, тесным кукольным домиком, На Мюнстерплац Кетенхейве встретил скромника Кородина. Тот уже успел помолиться святому Кассию и святому Флорентию, покровителям здешних мест, он покаялся им в грехе высокомерия, Считалось странным, если два депутата, принадлежавшие к враждующим партиям, пусть даже они работали в одних и тех же комитетах и иногда поддерживали там друг друга, вместе шли по улице. Показаться с депутатом другой партии значило испортить свою репутацию, а у партийных лидеров подобная картина вызывала такое отвращение, как если бы кто-нибудь из их стада открыто прогуливался с педерастом, бесстыдно демонстрируя свою извращенность. В каждом случайном разговоре, может быть просто о плохой погоде или о плохом самочувствии, о болях в сердце, молва подозревала заговор, измену партийным интересам, еретичество и попытку свергнуть канцлера. Кроме того, весь город кишел журналистами, и снимок мирно гулявших мог появиться в понедельник в «Шпигеле» и привести к бурным раздорам. Все это Кородин прекрасно понимал, но Кетенхейве (Кородин чуть было не сказал «черт его побери») был ему симпатичен, поэтому он и относился к нему иногда прямо-таки с ненавистью, а не просто с обычным холодком, как к представителю враждебной партии; Кородин испытывал странное чувство, и его нельзя было ни прогнать, ни подавить, что душу этого человека («черт бы его все-таки побрал!») необходимо спасти, что его можно еще наставить на путь истинный, а может быть, даже обратить в свою веру. Кородина, чьи два больших дорогих автомобиля почти всегда стояли в гараже, доверчиво обступили молодые пастыри, священники из ближайшего рабочего района. Это были угрюмые, обутые в грубые ботинки люди; Кородин воображал, что они читали Бернаноса и Блуа, хотя только он сам — и это говорило в его пользу — испытывал волнение от их книг, а угрюмые священники получали иногда от Кородина чек, считая его, впрочем, человеком не слишком-то щедрым. Но для Кородина подаренный им чек означал верность исконным заповедям христианства, открытую оппозицию существующему порядку, своему сословию и дорогим автомобилям. Он и в самом деле имел уже неприятности из-за своих «симпатий к красным», его уже слегка журили за это, а его друг епископ, читавший, как и Кородин, Бернаноса, который не только не волновал его, но был ему чужд, епископ предпочел бы увидеть кородинские чеки в другой жертвенной чаше. Кородин, всегда обо всем знавший, всегда помнивший все даты рождений хотя бы ради того, чтобы не обидеть никого из своей многочисленной и зажиточной родни, хотел выразить Кетенхейве свое соболезнование, может быть надеясь, что в момент душевного потрясения тот будет более доступен обращению в истинную веру, что утрата бренного земного счастья обратила его помыслы к радостям бессмертия. Но, оказавшись рядом с Кетенхейве, он почувствовал, что его соболезнования были бы неуместны, даже бестактны, говорили бы о предосудительной интимности; такому, человеку, как Кетенхейве, могло показаться сомнительным все то, что в кругу Кородина считалось само собой разумеющимся (например, выражать соболезнования). Не известно, горевал ли вообще Кетенхейве, по нему это не было заметно, он не носил на рукаве черной повязки и черной ленты на лацкане, и в глазах вдовца не видно было слез, но именно из-за этого Кородина и влекло к нему, к человеку, который, может быть, скрывает свое горе от людей. И Кородин, опустив глаза и уставившись на мостовую Мюнстерплац, сказал: — Мы стоим сейчас на месте франконского кладбища времен Священной Римской империи. И так уж получилось, когда эта фраза была произнесена, когда эта случайная мысль, возникшая от смущения, эта вдруг появившаяся ассоциация, была высказана вслух, он почувствовал, что она глупее, чем всякое соболезнование. Кетенхейве мог понять ее как намек на свой траур и в то же время как банально-циническую попытку не заметить этот траур. Страшно сконфузившись, Кородин от кладбищ сразу перескочил к вопросу, к которому в ином случае долго бы не решался подступиться и который, возможно, так и не затронул бы, поскольку, в сущности, это было предложением предательства, пусть даже предательства плохой, несправедливой партии. — Не могли бы вы изменить свою политическую позицию? — спросил Кородин. Кетенхейве его понял. Он понял также, что Кородин хотел выразить ему свое соболезнование, и был благодарен, что тот этого не сделал. Конечно, он мог бы изменить свою позицию. Вполне мог бы ее изменить. Любой человек может изменить любую позицию, но со смертью Эльки Кетенхейве потерял единственное близкое ему существо, которое хорошо знало его прежние взгляды, было свидетелем его волнений, и поэтому Кетенхейве уже никогда больше не мог изменить свою позицию. Он не мог изменить ее по своей воле и потому, что эта позиция выражала его суть, его всегдашнее отвращение к злу, и он тем более не мог ее изменить, когда вспоминал о недолгой жизни Эльки, искалеченной преступлениями и войной, а Кородин уже подсказал ему ответ, упомянув о франконском кладбище. — Я не хочу новых кладбищ, — ответил Кетенхейве. Он мог бы еще добавить, что не хочет ни европейского, ни малоевропейского кладбища, однако подобные фразы казались ему слишком патетичными. Конечно, кладбище — это аргумент, им можно предостеречь от других кладбищ. Это они знали оба. Но Кородин ведь тоже не хотел новых кладбищ. Он не был милитаристом. Он был офицером запаса. Но он готов был даже согласиться на кладбище, подразумеваемое Кетенхейве, чтобы предотвратить появление другого, более обширного кладбища, — а он не сомневался, что иначе оно появится, — на котором, если так случится, будет Погребен и он сам вместе со своими автомобилями, женой и детьми. Но как это предотвратить? История — это ребенок-несмышленыш или старик поводырь, который один лишь знает, куда ведет путь, и поэтому шагает вперед, ни на кого не обращая внимания. Кородин и Кетенхейве дошли до дворцового парка и остановились у детской площадки. Две маленькие девочки качались на детских качелях. Одна из девочек была толстенькая, другая — худенькая, с красивыми стройными ножками. Толстушка отталкивалась от земли ногами, чтобы взлететь повыше. Кородина осенило. — Подумайте о детях, — сказал он. И с досадой заметил, что это прозвучало елейно. Так ему никогда не удастся обратить Кетенхейве в свою веру. Кетенхейве думал о детях. Он охотно подошел бы к качелям, чтобы поиграть с хорошенькой девочкой. Кетенхейве был еще и эстет и, как все эстеты, несправедлив. Он был несправедлив к толстушке. Природа была несправедлива. Все было несправедливо и непостижимо. Теперь Кетенхейве чувствовал тоску по добропорядочному домашнему очагу, по жене, матери его ребенка. Разумеется, по красивой жене, матери очаровательного ребенка. — Я думаю о детях, — сказал он. И перед его мысленным взором встала картина, которую он постоянно вспоминал, как страшное и пророческое видение. Когда Кетенхейве добровольно покидал свою родину — никем не принуждаемый, движимый лишь чувством глубокого несогласия с тем, что происходило и что готовилось, — тогда по дороге в Париж он заночевал во Франкфурте, и утром с террасы кафе, где он ел хрустящие рожки и пил душистый гималайский чай, он наблюдал перед городским театром парад гитлерюгенда. И вдруг на его глазах площадь разверзлась, эта широкая пестрая площадь, и все, все они, с флагами и вымпелами, с флейтами, барабанами и кортиками, зашагали строем в огромную глубокую могилу. Четырнадцатилетние, они выполняли приказ своего фюрера, а в тысяча девятьсот тридцать девятом двадцатилетние, они стали штурмовыми командами, летчиками, матросами — поколение, обреченное на смерть. Кородин взглянул на небо. Тучи сгущались. Он чувствовал, что приближается гроза. На том месте, где они стояли, однажды убило молнией ребенка, и Кородин боялся новой вспышки небесного гнева. Он помахал случайно проходившему мимо такси. Он ненавидел сейчас Кетенхейве. Ведь тот был пропащим, безответственным человеком, бродягой, у которого нет детей. Больше всего Кородину хотелось бы оставить Кетенхейве здесь, на аллее. Пусть поразит его молния! Возможно, Кородин подвергал опасности себя и такси, беря с собой этого отщепенца. Но благовоспитанность Кородина победила его страхи и неприязнь, и он с ледяной улыбкой пригласил Кетенхейве сесть в машину. Они молча сидели рядом. Шел дождь, сверкала молния, дождевая завеса, словно туман, окутывала верхушки деревьев, но раскаты грома ослабевали, становились глуше, как будто гроза уже устала или была еще далеко. Остро пахло сыростью, землей и цветами, становилось все жарче, Кетенхейве обливался потом, рубашка прилипла к его телу, и ему снова показалось, будто он попал в огромную теплицу. Они проехали мимо заднего фасада резиденции главы государства, мимо виллы канцлера; ее тяжелые кованые ворота были открыты. Часовые охраняли въезд, были видны клумбы, зеленые лужайки, яркие пестрые цветы; такса и волкодав — не подходящая по росту парочка, — словно углубившись в беседу, шествовали по дорожке, усыпанной гравием. Ботанический ландшафт, ботанический сад, здесь жили принцессы и сахарозаводчики, к ним в гости приезжали авантюристы, которым удалось сколотить немалое состояние. Здесь упало в прошлом несколько бомб. Из-под густой зелени еще проглядывали остатки почерневших стен. А над всем этим развевался федеральный флаг. Какой-то господин с маленьким дамским складным зонтиком, висевшим у него на запястье несмотря на дождь, не торопясь, шел на службу. Бывший, будущий или снова приглашенный на работу посланник? Статисты политической сцены бродили по аллеям, а с ними бродили их биографии, их анкетные правды, бродячие шлюхи. Статисты были на виду. А где же пасется режиссер? Где щиплет травку протагонист? Но оказывается, режиссеров и протагонистов вовсе никогда не было. Навстречу такси попадались сплошь одни избавители от большего зла. Сейчас шел дождь, иначе бы они купались в солнечных лучах своей славы. Такси остановилось у здания бундестага. Кородин расплатился с шофером. Он не позволил Кетенхейве внести свою долю в оплату этой маленькой поездки, однако взял у шофера квитанцию: Кородин хотел оставаться богатым и ничего не дарить государству. Он поспешно и смущенно, с застывшей улыбкой, попрощался с Кетенхейве, боясь, что снова сверкнет молния. И торопливо ушел, словно закон звал его, призывал именно его. Кетенхейве хотел зайти в бараки, где ютилась пресса, но подумал, что Мергентхейм едва ли встал так рано, ведь дома у него Софи, требовавшая немалого напряжения сил. Идти в свой кабинет Кетенхейве не хотелось. Вдруг он увидел, что группа приезжих туристов, доставленных в автобусах, чтобы осмотреть столицу Федеративной республики, здание бундестага и пообедать в ресторане бундестага, собирается вокруг своего гида. Подобно старому берлинцу, которому ни с того ни с сего взбрело в голову принять участие в организованной фирмой Кезе обзорной поездке по городу, Кетенхейве присоединился к двинувшейся группе. Удивительно! Служитель бундестага в темной форменной одежде, который сопровождал любопытных, внешне был вылитый канцлер. С чуть перекошенным в язвительной усмешке лицом, высохшим, хитрым, морщинистым от избытка юмора, он был похож на умную лису и говорил, как важный государственный деятель. (Во времена монархии верные слуги носили бородку, как у короля или кайзера.) Они поднялись по лестнице в зал заседаний, и гид, чье сходство с канцлером бросилось в глаза, пожалуй, лишь одному Кетенхейве, поскольку никто не обращал на него особенного внимания, пояснил, что в здании, где они находятся, располагалась раньше Педагогическая академия; к сожалению, гид упустил возможность блеснуть своим немецким образованием, глубоким знанием Гете и упомянуть педагогическую провинцию, начало которой могло быть положено здесь. Знал ли канцелярист-канцлер, что его парламенту не хватало философов, чтобы повести отсюда педагогическую вспашку умов? Кетенхейве впервые попал на галерею зала заседаний и рассматривал жесткие, предназначенные для народа и прессы стулья. Внизу все сиденья мохнатились красивой зеленой обивкой, даже коммунисты имели право наслаждаться зеленым уютом мягких кресел. Зал был пуст. Огромная безлюдная классная комната с пустыми партами. Кафедра господина учителя стояла, как и полагается, на возвышении. Канцелярист-канцлер перечислял достопримечательности. Он сказал, что в зале тысяча метров неоновых трубок. Гид-канцлер сказал, что глуховатые депутаты могут пользоваться специальными наушниками. Какой-то шутник спросил, нельзя ли эти наушники переключать на легкую музыку. Чичероне-канцлер с невозмутимым спокойствием пренебрег этой репликой. Он показал на две разные двери, упомянув о так называемом «прыжке барана» — обычае голосовать, проходя в соответствующую дверь. Кетенхейве мог бы позабавить гостей анекдотом, восхитительным коротким анекдотом из жизни одного парламентария. Баран Кетенхейве сделал однажды неверный прыжок. Вернее, он сам не знал, был ли этот прыжок неверным, его вдруг обуяло сомнение, и он кинулся в дверь, куда шли голосующие «за», в то время как его фракция решила голосовать «против». Партии коалиции наградили его аплодисментами. Они ошиблись. Кородин усмотрел в этом первый успех своей миссионерской страсти. Он тоже ошибся. Во фракционной комнате Кетенхейве гневно порицали. Но и там ошибались. Вопрос, поставленный на голосование, Кетенхейве счел недостаточно важным и действовал интуитивно, поддакнул, а не отверг, проголосовал за одно несущественное предложение правительства. Почему, в самом деле, правительство не может быть иногда в чем-то право? Кетенхейве казалось глупым отрицать это и быть оппозиционером из упрямства или из верности политическим принципам, что абсолютно то нее самое. Кетенхейве мысленно видел сидящих внизу школяров, крестьянских сыновей с квадратными черепами, задиристых и набожных, задиристых и своенравных, задиристых и туповатых, и среди них обязательно найдется несколько честолюбцев. «Говорильня», — сказал одни из экскурсантов. Кетенхейве посмотрел на него. Экскурсант этот представлял собой гнусный тип завсегдатая пивнушек, который с радостью позволит диктатору поработить себя, если только получит пару сапог, чтобы топтать тех, кто стоит ниже. Кетенхейве снова посмотрел на него. Дать бы ему в морду, подумал он. — Ну а вы, может быть, придерживаетесь иного мнения? — спросил экскурсант и вызывающе взглянул на Кетенхейве. «Я не знаю ничего лучшего, даже этот парламент — меньшее зло», — мог бы возразить ему Кетенхейве. Но вместо этого он сказал: — Заткните свою грязную пасть! Экскурсант побагровел, но потом смутился и трусливо ретировался. Сбежал от Кетенхейве. Если бы он узнал депутата Кетенхейве, то подумал бы: «Я вас запомню, вы стоите в списке, и в день „Х“, куда бы вы ни спрятались…» Но никто не знал Кетенхейве, и канцелярист-канцлер снова вывел свой отряд на улицу. Журналисты работали в двух бараках. Бараки стояли напротив здания бундестага, длинные, в два этажа, они были похожа на казармы или на помещения для штабов, для комендатур новых военно-учебных лагерей, построенные на время войны (а войны длятся долго). Внутри бараков на каждом этаже был длинный проход, напоминавший коридор корабля, правда не на палубе класса «люкс», но, во всяком случае, туристского класса, где слева и справа теснятся каюты; треск пишущих машинок, стук телетайпов, неумолчный вой телефонов создавали впечатление, что за редакционными комнатами бушевало море, кричали чайки и ревели пароходные сирены, а два барака прессы были двумя суденышками, их несли, качали и сотрясали волны времени. Подобно приливу и отливу перекатывались через простой некрашеный стол у входа поступающие «сообщения для прессы» — бледные и потертые информационные бюллетени, напечатанные на дешевой бумаге. Их небрежно бросали на стол невозмутимые курьеры многочисленных правительственных учреждений, которые занимались расхваливанием деятельности министерств, информацией общественности, государственной пропагандой, наведением тени на плетень, затуманиванием и замалчиванием фактов, утихомириванием, опровержениями лжи и правды, а иногда даже трубили в трубы негодования. Министерство иностранных дел сообщает, федеральное министерство плана Маршалла сообщает, федеральное министерство финансов, федеральное статистическое управление, почта и федеральное управление железных дорог, оккупационные власти, министр полиции, министр юстиции — все они что-то сообщали, кто больше, кто меньше, отличались болтливостью или сдержанностью, огрызались или выказывали озабоченность, а у некоторых находилась для общественности даже улыбка, ободряющая улыбка уличной красотки. Федеральное ведомство печати сообщало, что в заявлении оппозиционной партии, будто одна из правящих партий обратилась за поддержкой на выборах к французской секретной службе, нет ни грана правды. И тут заварилась каша, грозились пожаловаться прокурору, ибо партийные фонды, партийные деньги — это всегда табу, всегда дело щекотливое; когда нужны деньги, а они нужны всем и всегда, у кого же их взять, как ни у богатых друзей? У Кородина были богатые друзья, но, как водится у состоятельных людей, они были скупы (Кородин понимал это) и хотели за свои деньги кое-что получить. Корабль прессы, покачиваясь, отплывал в это утро при легком бризе. Кетенхейве чувствовал, что не произошло ничего особенного. Половицы не сотрясались, двери не хлопали, однако бывает, что бури обрушиваются неожиданно, вдруг, без предупреждения бюро погоды. Кетенхейве постучал в дверь Мергентхейма. Мергентхейм представлял в столице газету, которая по праву считалась одной из «солидных» (а как же тогда остальные? Были они несолидными или их считали таковыми? Бедные незадачливые плясуньи!), а по торжественным дням он выступал по радио с приятными общедоступными комментариями, в которых была и доля критики, вызывавшая резкие жалобы со стороны чувствительных, как мимоза, и ревнивых, как цыганка, партий. Кетенхейве и Мергентхейм — кто они, друзья? Враги? Они и сами не могли бы ответить на этот вопрос; вряд ли они были друзьями, никто из них не сказал бы с гордостью школьника: мой друг Мергентхейм, мой лучший друг Кетенхейве. Но иногда им хотелось встретиться, ведь они начинали как коллеги в те времена, когда все могло еще сложиться иначе, и если бы история пошла иным путем (конечно, этого нельзя себе представить), без австрийского маньяка, без уродливого пробуждения нации, без злодеяний, без кощунственного самовосхваления, без войны, смерти и разрушений, то, может быть, Кетенхейве и Мергентхейм еще долгие годы работали бы вместе в той же самой темной, окном во двор, комнате старой «Народной газеты» (Кетенхейве хотел бы этого, но Мергентхейм едва ли); и может быть, вправду, ведь они еще молоды, они думали бы, что у них одинаковые стремления и схожие взгляды, что они друзья. Но тридцать третий год разделил их словно пропастью. Кетенхейве, которого называли добродушным болваном, отправился в изгнание, а Мергентхейм успешно вступил на путь сотрудничества и дошел до должности главного редактора, или, как тогда говорили, главного руководителя преобразованной газеты. Правда, потом «Народная газета», несмотря на ее покорность и приспособленчество, из-за которых она растеряла читателей, вынуждена была прекратить свое существование или ее проглотил «трудовой фронт», точно не известно, но некоторое время она еще продолжала выходить (название ее стало подзаголовком) под редакцией какого-то нациста, а Мергентхейм уехал в Рим корреспондентом. Весьма своевременно! Началась война, а в Риме можно было неплохо жить. Позднее на севере Италии, в республике Муссолини, и для Мергентхейма, казалось, наступило опасное время, отовсюду грозили пули эсэсовцев или пули партизан, приближалась угроза плена, но и на этот раз Мергентхейм сумел вовремя уехать и остался, таким образом, человеком с довольно приличной репутацией, нужным и преуспевающий деятелем послевоенного восстановительного периода. Кетенхейве всегда радовался, видя Мергентхейма в его кабинете: до тех пор пока тот сидел за своим столом и не собирался никуда уезжать, например корреспондентом в Вашингтон, Кетенхейве надеялся, что государство в безопасности, а враг далеко. Мергентхейм давно забыл Кетенхейве и когда узнал, что тот в Бонне, да еще депутат, браконьер в его угодьях, то искренне удивился. — А я думал, тебя уже нет в живых, — пролепетал он, когда Кетенхейве впервые навестил его. У Мергентхейма мелькнула мысль, что он попался и будет привлечен теперь к ответственности. К ответственности за что, собственно говоря? Разве он виноват в том, что все так получилось? Он всегда выступал с понятными народу комментариями, не лишенными критики, если она не стоила ему головы или занимаемой должности; в конце концов, он ведь избрал профессию газетчика, а не мученика. Но вскоре Мергентхейм успокоился. Он увидел, что Кетенхейве пришел к нему с дружескими чувствами, влекомый сентиментальными воспоминаниями и без всяких упреков. Мергентхейму оставалось лишь удивляться, что и Кетенхейве вынесла волна времени, более того, что он сумел удержаться на гребне этой волны и ухватить (как считал Мергентхейм) счастье за хвост. А когда Мергентхейм из первого же разговора понял, что Кетенхейве, вопреки его предположениям, вернулся на родину не с британским или панамским паспортом и пришел к нему, своему прежнему коллеге, просто пешком, то он, позабыв про все страхи, разыграл благодетеля, усадил Кетенхейве в свой сверкающий хромом служебный автомобиль и отвез к себе домой, к Софи. Софи, соблазнительная, надушенная, в домашнем платье от дюссельдорфского Диора и, видимо, уже предупрежденная по телефону Мергентхеймом (когда он успел это сделать?) о приходе гостя, мило поздоровалась с Кетенхейве, доверительно сказав: «Ведь мы уже знакомы» — и бросив на него мимолетный взгляд, словно напоминавший о том, что он с ней спал. Едва ли это могло быть! Однако потом выяснилось, что Софи начинала когда-то работать в бюро распространения «Народной газеты», и, хотя Кетенхейве не мог ее припомнить, Мергентхейм, как видно, обнаружил ее там, если не она сама его учуяла, а возвысившись до-положения жены главного руководителя газеты, Софи дала еще большую волю своему честолюбию — она была той музой, которая сопутствовала Мергентхейму на пути к успехам, карьере и умении вовремя приспосабливаться, вела его и поддерживала. Нет, Кетенхейве не спал с пей, хотя и мог бы: Софи отдавалась значительным и влиятельным людям без всякой страсти, наслаждение испытывала она лишь тогда, когда заходил разговор о плотской любви; юношей и просто красивых мужчин без положения она отвергала, и пусть Кетенхейве не был концертмейстером в своей партия, но все же он играл там первую скрипку и был бы достоин ее постели. Но до объятий, поцелуев и постели так и не дошло; Кетенхейве не проявлял к этому ни малейшего интереса, а поскольку он упорно отказывался принимать участие в светской жизни федеральных кругов, и Софи перестала за ним охотиться, и вскоре он превратился просто в «болвана». Эпитет «добродушный» на этот раз отсутствовал, уже не украшал его. Мергентхейм тоже не добавлял его к прозвищу своего старого друга, ибо Кетенхейве, ставший депутатом, пожалуй, мог быть болваном, но уж добродушным — нет, это было невероятно, об этом не стоило и говорить. Однако настроение у Мергентхейма испортилось, и слабая дружба едва не превратилась во вражду, когда он из справочника бундестага узнал, что Кетенхейве женат. Софи сгорала от любопытства. Кто эта женщина, которую Кетенхейве никому не показывает? Неужели она такая красавица или такая уродина, что он ее скрывает? Быть может, она богатая наследница и он боится, что ее похитят? Видно, в этом все дело, и Софи уже мысленно толкала Эльку на любовную связь с молодыми секретарями посольства — не затем, чтобы насолить Кетенхейве, а чтобы восстановить естественный порядок, ибо Кетенхейве не заслуживал красивой и молодой наследницы. В конце концов обе женщины встретились и нашли друг друга премерзкими. Элька вела себя неподобающим образом, дулась, не хотела ехать на прием (что привело в восторг Кетенхейве, который тоже не хотел туда ехать, да и не мог, так как у него не было фрака), но Софи настояла на своем, и Элька поехала с Мергентхеймами на вечер, успев шепнуть на прощание Кетенхейве, что Софи носит корсет (чем окончательно смутила Кетенхейве). На приеме произошло нечто ужасное. Обе женщины в силу необъяснимой взаимной антипатии думали одна про другую: «тупоумная нацистка» (как могут ошибаться женщины!), а Элька интересовалась не посольскими секретарями, а посольским джином, который ввозился беспошлинно и был преотменным, а когда алкоголь ударил ей в голову, она объявила изумленному обществу, которое назвала скопищем призраков, что Кетенхейве свергнет правительство. Она называла Кетенхейве революционером, который ненавидит реставрацию, все более широко проводящуюся в государстве, — такого высокого мнения была Элька о своем супруге, и как глубоко пришлось ей в конце концов в нем разочароваться. Когда же общее изумление после ее тирады прошло и один атташе отвез все-таки Эльку домой в машине (вместо того чтобы обнять, Элька его обругала), это глупое происшествие странным образом подняло авторитет депутата Кетенхейве. Хотя Элька не выболтала (она бы и не смогла этого сделать), что за правительственный переворот замышляет Кетенхейве, с какой стороны, с чьей помощью, каким оружием и с какой целью намеревается он устранить правительство, все же после этого вечера многие стали относиться к Кетенхейве с опаской и старались добиться его благосклонности как политика, с которым, может быть, придется считаться. Мергентхейм сидел за письменным столом, похожий на нахохлившуюся печальную птицу, лицо его с годами обрюзгло, глаза все больше заволакивало пленкой, стекла очков становились все толще, оправа — темнее и массивнее. Все это усиливало сходство с сычом, с филином, жителем лесных дебрей и руин, который носил дорогие костюмы, сшитые у лучшего портного. Возможно, филин был всем доволен, рад и весел и лишь слегка покрякивал с важным деловым видом, немного устав после ночных полетов за неугомонной спутницей, а предположение, что птицам свойственна меланхолия, было, возможно, ошибкой посетителя, исходящего из ложных представлений. Мергентхейм отослал секретаршу с каким-то поручением. Он предложил Кетенхейве сигару. Он знал, что Кетенхейве не курит, но сделал вид, будто забыл об этом. Пусть Кетенхейве не очень-то важничает. Сам Мергентхейм вынул черную толстую сигару из хрустящей станиолевой обертки и закурил. Он смотрел на Кетенхейве сквозь голубой туман. Мергентхейм знал, что Элька умерла и, как поговаривали, при загадочных обстоятельствах — слухи распространяются быстро, — но, как и Кородин, он не сказал Кетенхейве ни единого слова соболезнования, он тоже чувствовал, что упоминание о семейном несчастье, личном горе Кетенхейве, было бы неуместным, бестактным и назойливым; Мергентхейм не мог бы сказать почему, просто такой уж человек был Кетенхейве. На этот раз Мергентхейм оказался прав. Кетенхейве не был создан для семейной жизни, он мог любить, был чувствен, но ему не дано было понять другого человека, а потому он не годился даже на роль мужа. Кетенхейве был человеком замкнутым, который иногда стремился к общению с людьми, и это привело его в партию, привело к трудностям и неразберихе. Не любовь, а брак казался Кетенхейве извращенной формой жизни, а может быть, Кетенхейве был сбившимся с пути истинного монахом, бродягой, угодившим за решетку, может быть, даже мучеником, который не попал на крест. «Бедный малый», — подумал Мергентхейм. Смерть Эльки он наверняка переживал тяжело, и Мергентхейм объяснил себе это (и не без основания) тем, что Кетенхейве потерял в эмиграции всякую связь с родиной и Элька была его отчаянной попыткой вновь укорениться здесь, обрести здесь любовь и полюбить самому. Попытка эта не удалась. Что станет он теперь делать? Неожиданное счастье (так понимал это Мергентхейм) вознесло Кетенхейве в высшие сферы, туда, где принимают важные политические решения, и благодаря разным обстоятельствам, которых Кетенхейве не создавал и к которым не стремился, он занял ключевую позицию, и, хоть он на ней не удержится, чего, пожалуй, Кетенхейве желал (а чего он желал?), но вполне может стать камнем преткновения. Это уже опасно! Быть может, Кетенхейве и сам не знал, насколько опасной для других была его позиция. Быть может, он так и остался глупцом, добродушным болваном. Тогда он просто уникум, по крайней мере среди парламентариев, и Мергентхейм вновь доброжелательно взглянул на своего старого друга. — Будь осмотрителен! — сказал Мергентхейм. — Почему? Собственно, это Кетенхейве не интересовало. Почему ему надо быть осмотрительным? Чего хотел Мергентхейм? А чего хотел здесь сам Кетенхейве, чего он хотел? Комната в старой «Народной газете» была уютнее. Она погребена под развалинами. — Жиреешь как на убой, — сказал Мергентхейм. Это верно! Он разжирел как боров. Он сам это чувствовал. Жратва стала его страстью. Быть может, он хотел вознаградить себя за все те похлебки для бедных, которые ему приходилось глотать. Но за них не вознаградишь. Все же он растолстел. Под кожей лениво дремал жир. Мергентхейм был куда толще. Но ему это шло, а Кетенхейве нет. Ну да ладно, он еще поборется. — Что ты имеешь в виду? — спросил Кетенхейве. — Ничего, — сказал Мергентхейм. — Просто я кое о чем подумал. Филин сделал хитрое лицо. Окутал себя дымом. Толстые стекла очков запотели перед подернутыми пленкой глазами. Так на старинных изображениях выглядели совы на плече у ведьм. Собственно говоря, выглядели они глупо. — Не разыгрывай из себя пифию. Что случилось? Ах, Кетенхейве совсем не был любопытен. Просто сегодня все так получается. — Кто захочет повесить собаку, найдет и крючок, — рассмеялся Мергентхейм. — А у меня нет крючка, — сказал Кетенхейве, — тем более для них! — Господин майор… — Не дури. Это глупая выдумка. — Истиной часто считают то, что за нее выдают, — заметил Мергентхейм. Так вот оно что! Вот каким способом они хотят заставить его молчать. Давно всем известный грязный вздор должен стать причиной его гибели. Уже вскоре после возвращения Кетенхейве в Германию распространились слухи, что во время войны он носил в Англии мундир майора британской армии. Нашлись, разумеется, люди (а когда они не находятся?), будто бы видевшие его в иностранной военной форме. Совершеннейшая чепуха, ее так легко было опровергнуть, что Кетенхейве даже не хотелось оправдываться, ведь каждый, кто его знал, никогда не допустил бы столь нелепой мысли, будто Кетенхейве мог разгуливать в форме майора, пусть даже британской армии, со стеком под мышкой. Какая чепуха, никогда не носил он военную форму, и это было его слабостью (в которой он упорствовал) и его искренней гордостью, хотя, рассуждая абстрактно, Кетенхейве считал (что не имело для него никакого практического значения) английскую военную форму во времена Гитлера предпочтительнее немецкой по причинам морального порядка, которые Кетенхейве ставил много выше национальных (казавшихся ему атавистическими). Ни один покойник не приносит пользы своему отечеству, а погибают люди в лучшем случае за идеи, которых не понимают и последствий которых они не предвидят. Изнуренные воины на поле брани и замученные народы были жертвой задиристых, до крайности своенравных, неуступчивых и совершенно неспособных мыслить правителей, не желавших прочистить свои жалкие вывихнутые мозги и, кроме всего прочего, не понимавших и не выносивших друг друга. Возможно, армии были различными искажениями творческих идей бога, которые сталкивались друг с другом. Блажен, кто не принимает в этом участия! Блажен стократ, кто может это остановить! Кетенхейве устало отмахнулся. — Все это вздор. Зачем ты об этом говоришь? — Не знаю, — сказал Мергентхейм, — назови это вздором; конечно, ты не был офицером его величества, думаешь, я в это верю? Но такая версия хорошо запоминается и дает толпе наглядное о тебе представление. Кетенхейве депутат я майор британской армии. Тут что-то не то. Концы с концами не сходятся. Мы ведь знаем, что это ложь, высосанная из пальца. Но вот ее опубликуют в газете. Если тебе повезет, об этом забудут. Но потом эта легенда опять появится в газете. В политической клевете Гитлер и вправду кое-что понимал, а чему он учит в своей книге? Постоянному, утомительному повторению клеветы. Предположим, кого-то зовут Бернгард. А его начинают называть Ициком. И так без конца. Вот тебе рецепт. — До этого мы еще не дошли. — Ты прав. До этого мы еще не дошли. Но может быть, кто-то, может быть наш друг Фрост-Форестье, нашел какую-то твою фотографию. Ты уже забыл о ней. Но может быть, ты изображен на ней стоящим перед микрофоном Би-Би-Си, видны эти буквы, а если и не видны, то это поправимо, и тогда каждый их увидит, а знает их тоже каждый. Соображаешь? А может быть, кто-то, может быть тот же Фрост-Форестье, отыскал старую магнитофонную ленту где-нибудь в архивах контрразведки или гестапо, и тебя сейчас опять можно услышать, услышать, как ты выступал перед своими избирателями, когда они сидели в бомбоубежищах… Он приехал тогда из лесов Канады. Как интернированный, он работал там лесорубом. Для его здоровья это было неплохое время: простая сытная пища, холодный, насыщенных озоном воздух, физическая работа, сон в палатках… Спустя несколько месяцев в канадском лесном лагере черных овец отделили от белых, и Кетенхейве по приглашению одного квакера, взявшего его на поруки, снова вернулся в Лондон. В Англии он выступал по радио. Он боролся перед микрофоном, и не в последнюю очередь он боролся за Германию, как он тогда думал, за свержение тирана и за мир; это была справедливая борьба, и не ему нужно было стыдиться. «Конец безумию» — гласил лозунг, и чем раньше, тем лучше для всего мира, и прежде всего для Германии. Кетенхейве чувствовал себя, солидарным со всеми участниками Сопротивления, даже с военными, которые были среди них, с участниками заговора 20 июля. Он сказал об этом Мергентхейму. — Я не миссионер, — возразил тот, — я журналист. Вот посмотри ежегодник Высокого дома! Твои коллеги опять замалчивают в своих биографиях участие в Сопротивлении. У меня новейшее издание. А ты, как видно, все еще пользуешься старым. Оно уже пошло в макулатуру. Пойми это! Угомонись! Многие считают, что с твоим шефом можно договориться, а с тобой и разговаривать невозможно. Кнурреван был унтер-офицером. А ты его конфузишь. Они уже называют тебя злым духом Кнурревана. Ты заставляешь его колебаться. — Это бы уже кое-что значило, — сказал Кетенхейве. — Стало быть, я чего-то добился. Если Кнурреван сомневается, то начнет и думать. А размышляя, он еще больше усомнится в правильности своей политики. Мергентхейм нетерпеливо прервал его. — Ты с ума сошел! — воскликнул он. — Тебе ничем не поможешь. Но одно я хочу тебе еще сказать: ты проиграешь! Проиграешь больше, чем думаешь. Ведь на этот раз ты не сможешь эмигрировать. Куда? Твои старые друзья думают сегодня так же, как и мы, и над всеми континентами, повторяю, над всеми континентами опустился занавес недоверия. Может быть, ты только комар. Но слоны и тигры тебя боятся. Поэтому остерегайся их! Коридор между каютами прессы качался не сильнее, чем обычно, под удаляющимися шагами Кетенхейве. Он не предчувствовал ни крушения, ни опасности для себя лично. То, что сказал Мергентхейм, не вызвало у Кетенхейве никакого беспокойства. Это лишь еще больше опечалило и без того грустного Кетенхейве; его не потрясло, когда он услышал подтверждение давно известной и внушавшей ему страх истины: налицо национальная реставрация, реставрированный национализм, все теперь сводится к этому. Границы не открылись. Они снова заперты. И немцы снова оказались в клетке, с которой сроднились, в клетке отечества, висящей между другими клетками с другими отечествами, на сей раз на одной жерди, и нес ее в историю Великий коллекционер клеток и людей. Конечно, Кетенхейве любил свою страну, любил, как и всякий громко заявляющий об этом, а может быть, даже сильнее, потому что долго был с ней в разлуке, тосковал о ней и благодаря тоске идеализировал эту страну из своего далека. У выхода из Дома прессы, этого корабля новостей, возле некрашеного стола «Сообщений для прессы» Кетенхейве встретил Филиппа Дану, бога достоверных слухов, который был выше прилива и отлива официальных сообщений; он бесцеремонно копался в них, надеясь на скудную добычу. Дана взял Кетенхейве за руку и провел в свой кабинет. Нестор корреспондентов был старец, и притом красивый. Самый красивый среди красивых и деятельных старцев от политики. С белоснежной шевелюрой, с бодрым разрумянившимся лицом, он всегда выглядел так, будто только что стоял на ветру, приносившем ему вести со всего мира. Не известно, был ли Дана и вправду значительной личностью или только производил такое впечатление благодаря частым беседам со знаменитостями и с людьми, известными своей сомнительной репутацией, а те в свою очередь могли, вероятно, разыгрывать перед самими собой и перед всем миром роль великих лишь потому, что Филипп Дана счел их достойными своего телефонного звонка. В сущности говоря, он презирал государственных деятелей, у которых брал интервью; он слишком часто видел, как люди такого сорта возвышались, блистали, падали, а иногда кончали на виселице — этому Дана радовался в душе больше, чем когда видел их бодрыми и не терпящими возражений в президентских креслах или почивших от старости в государственных гробах, с умиротворенной улыбкой на жирном лице, в то время как народы проклинали их. Вот уже сорок лет Дана был участником всех войн и всех конференций, которые следовали за битвами и предшествовали новым нападениям; он глотал лошадиные дозы глупости дипломатов, видел слепых в роли поводырей и напрасно предостерегал глухих о надвигающихся катастрофах… Дана пил с Рузвельтом, обедал с негусом, был знаком с людоедами и истинными святыми, был очевидцем всех восстаний, революций и гражданских войн нашей эпохи и всегда констатировал поражение человека. Побежденные оказывались достойными своих победителей, они были только на некоторое время более симпатичны, поскольку были побежденными. Мир, пульс которого измерял Дана, ждал его мемуаров, но Дана сделал миру подарок, не написав их, — он мог бы поведать лишь о злодеяниях. Теперь он, кроткий и, очевидно, мудрый, сидел в Бонне в кресле-качалке (он поставил это кресло в своем кабинете отчасти для удобства, отчасти как символ) и, покачиваясь, наблюдал за колебаниями мировой политики в маленьком, но беспокойном уголке. Этот Бонн был уделом Даны в старости, а может быть, и его могилой. Здесь не было такой напряженности, как в Корее, но и здесь можно было видеть, как Всходят посевы безрассудства, поднимаются ростки непонимания и непреклонности. Кетенхейве знал Дану со времен старой «Народной газеты». Однажды Дана взял для своего международного информационного агентства репортаж Кетенхейве в «Народной газете» о большой берлинской забастовке транспортников, которая на время странно соединила наци и коммунистов. Тем самым Дана помог Кетенхейве приобрести читателей во всем мире. Позднее в Лондоне Кетенхейве снова встретился с Даной. Дана писал книгу о Гитлере, которую задумал как бестселлер и как бестселлер сбыл; так отвращение к Гитлеру принесло ему много денег. Антипатия ко всему коричневому сделала Кетенхейве лишь бедным изгнанником, и он не без зависти восхищался деловитостью Даны, критикуя его завлекательную книгу о фюрере за то, что она всего только бестселлер, поверхностный и ловко оформленный. Бог журналистики был весьма любезен. Он протянул Кетенхейве информационный листок одного из агентств печати, с которым постоянно обменивался новостями. Кетенхейве сразу же увидел сообщение, заинтересовавшее Дану, — сообщение из Gonseil Superieur des Forces Annees[8], интервью с французскими и английскими генералами-победителями, полководцами замышляемой европейской армии. В вероятном и уже подкрепленном договорами ходе политики эти генералы видели увековечение раскола Германии и считали его единственным, к сожалению, выигрышем в последней большой войне. Такое высказывание было для Общегерманского блока настоящим динамитом. Оно обладало бы немалой разрушительной силой, если бы в подходящий момент, как бомба, разорвалось в бундестаге. В этом не могло быть никаких сомнений. Только Кетенхейве не был бомбометчиком. Однако этой новостью он мог бы укрепить позиция Кнурревана, который мечтал (об этом мечтали многие) стать апостолом воссоединения Германий. Но разве газеты уже не подхватили это сообщение и не подняли вокруг него шума, так что правительственные опровержения опередят всякие действия? Дана отрицательно покачал головой. Он считал, что федеральные газеты если и опубликуют это интервью, то лишь петитом и на одной из последних страниц. Радость генералов была слишком опасной, настоящим тараном для правительственных планов, и, стало быть, это сообщение в лучшем случае появится на самом незаметном месте, чтобы остаться непрочитанным. У Кетенхейве был в руках динамит. Но он не любил взрывов. Политика вообще дело грязное, вроде стычек гангстеров, все ее средства непристойны и отвратительны; даже тот, кто хочет добра, легко становится Мефистофелем, который всегда сеет зло; ибо что есть добро и что есть зло на этом поле, простирающемся далеко в будущее, в царство неизвестности? Сквозь раскрытое окно Кетенхейве печально смотрел на сплошную пелену заморосившего вновь дождя. В окно опять проникали влажные и теплые испарения земли, запах ботанического сада, и бледные молнии прорезали теплицу. Даже гроза казалась искусственной: искусственная гроза для забавы в залах реставрированной ресторации «Отечество», а Дана, кроткий, красивый и умудренный жизнью старик, слегка вздремнул, несмотря на раскаты грома. Он лежал в чуть покачивающемся кресле, балансирующий наблюдатель, соня и фантазер. Он грезил о богине мира, но, к сожалению, эта богиня приснилась ему в облике Ирены, девушки-вьетнамки из публичного дома, к которой лет двадцать пять тому назад Дана ходил в Сайгоне; у нее были мягкие руки, проворные, как бурливые ручейки, и пахнущая цветами кожа. Дана мирно засыпал в объятиях Ирены Миротворицы, а потом ему пришлось глотать горькие сульфамидные таблетки. Так обстояло дело с богиней мира. Ведь все мы играем. |
||
|