"Реквием по Германии" - читать интересную книгу автора (Керр Филип)

Глава 27

Было уже поздно, когда мы вернулись из бара «Мелодии», ночного клуба в первом округе. Белински притормозил около моего пансиона, и, пока я выбирался из машины, из тени соседней двери быстро вышла женщина. Это была Вероника Цартл. Я слабо ей улыбнулся – слишком уж пьян, чтобы стремиться к чьей-либо компании.

– Слава Богу, вы приехали, – сказала она. – Я прождала несколько часов. – Тут она вздрогнула, так как через открытую дверь машины мы оба услышали, как Белински сказал непристойность.

– В чем дело? – спросил я ее.

– Мне нужна твоя помощь. В моей комнате – мужчина.

– И что в этом необычного? – поинтересовался Белински.

Вероника закусила губу.

– Он мертв, Берни. Ты должен мне помочь.

– Не знаю, что я могу сделать, – неуверенно промямлил я, жалея, что мы не задержались в «Мелодиях» подольше. Я сказал себе мысленно: «В наши дни девушка должна не доверять всем», и ей вслух: – Знаешь, это действительно дело полиции.

– Я не могу сообщить полиции, – нетерпеливо простонала она. – Придется иметь дело с управлением по борьбе с проституцией австрийской уголовной полиции, с чиновниками из здравоохранения, следователями. Я наверняка потеряю комнату, потеряю все. Разве ты не понимаешь?

– Ладно, ладно. Что произошло?

– Думаю, с ним случился сердечный приступ. – Она опустила голову. – Мне неудобно тебя беспокоить, только совершенно не к кому больше обратиться.

Я вновь себя мысленно обругал, а затем засунул голову в машину Белински.

– Леди требуется наша помощь, – проворчал я без особого энтузиазма.

– Ей не только это требуется. – Но он завел мотор и добавил: – Давайте-ка вы, двое, запрыгивайте.

Он доехал до Ротентурмштрассе и припарковался около поврежденного бомбежками дома, где у Вероники была комната. Когда мы вышли из машины, я показал на частично восстановленный собор, находящийся по другую сторону темных булыжников площади Святого Стефана.

– Сходи посмотри, может, найдешь там какой-нибудь брезент, – сказал я Белински. – А я пока поднимусь и все осмотрю. Если подвернется что-либо подходящее, приноси на второй этаж.

Он был слишком пьян, чтобы спорить, и, угрюмо кивнув, пошел назад к строительным лесам, облепившим собор, а я вслед за Вероникой поднялся в ее комнату.

На широкой дубовой кровати лежал мертвый мужчина – большой, красный, лет пятидесяти. Рвота – обычное дело при застойной сердечной недостаточности – покрывала его нос и рот, точно на лице был огромный ожог. Я приложил руку к его холодной шее.

– Как долго он здесь находится?

– Три или четыре часа.

– Хорошо, что ты его накрыла, – сказал я ей. – Затвори окно. – Сорвав простыню с тела мертвеца, я начал поднимать верхнюю часть его туловища, распорядившись: – Ну-ка, помоги мне.

– Что ты делаешь? – Она помогла мне пригнуть туловище к ногам, будто я старался закрыть набитый вещами чемодан.

– Стараюсь сохранить этого ублюдка в форме, – объяснил я. – Небольшая мануальная терапия должна замедлить окоченение, и нам будет легче втаскивать его в машину и вытаскивать оттуда. – Я нажал посильнее на его затылок, тяжело дыша от напряжения, а затем толкнул его назад на измазанную рвотой подушку. – Этому дяде, видно, выдавали дополнительные продуктовые талоны, – выдохнул я, – весит больше ста килограммов. Хорошо, что с нами Белински, самим бы нам не справиться.

– Он полицейский? – настороженно спросила она.

– Вроде того, – уклончиво ответил я, – но не волнуйся, он не из тех полицейских, которых очень заботит отчетность о преступности. У Белински есть другая рыбка для жарки: он охотится за военными преступниками – нацистами.

Я начал сгибать руки и ноги мертвеца.

– Что ты сделаешь с ним? – спросила она, едва сдерживая тошноту.

– Брошу его на рельсы. Так как он голый, все будет выглядеть, будто иваны устроили ему вечеринку, а затем сбросили с поезда. К тому же его переедет экспресс и хорошенько изменит внешность.

– Пожалуйста, не надо, – попыталась слабо возразить Вероника, – он был очень добр ко мне.

Закончив с телом, я встал и поправил галстук.

– Тяжеленько так работать после обильного возлияния. Но куда, к черту, подевался Белински? – Заметив одежду мужчины, аккуратно развешанную на спинке стула рядом с замызганными тюлевыми занавесями, я сказал: – Ты уже обыскала его карманы?

– Нет, конечно нет.

– Ты новичок в этой игре, так, что ли?

– Ты совсем не понимаешь – он был моим хорошим приятелем.

– Очевидно, – сказал Белински, входя в дверь с куском белого материала в руках. – Боюсь, это все, что мне удалось найти.

– Что это?

– Думаю, алтарная скатерть. Нашел в шкафу в соборе. Кажется, ею еще не пользовались.

Я приказал Веронике помочь Белински завернуть ее дружка в скатерть, пока я обыскиваю его карманы.

– В этом он мастер, – поведал ей Белински. – Однажды он обыскивал мои карманы, когда я еще дышал. Скажи мне, лапочка, ты и твой жирный мальчик действительно занимались этим, когда его скосило?

– Оставь девушку в покое, Белински.

– Благословенны умирающие во Христе, – засмеялся он. – А что до меня, то надеюсь умереть у приличной женщины.

Я открыл бумажник мужчины и бросил свернутые долларовые и шиллинговые банкноты на туалетный столик.

– Что ты ищешь? – спросила Вероника.

– Если я собираюсь избавиться от тела человека, мне, по крайней мере, хочется знать несколько больше, нежели только цвет его белья.

– Его звали Карл Хайм, – тихо сказала она.

Я нашел визитку.

– Доктор Карл Хайм, – прочитал я. – Дантист, да? Это он доставал тебе пенициллин?

– Да.

– Человек, который любил принимать меры предосторожности, да? – пробормотал Белински. – Глядя на эту комнату, можно понять почему. – Он показал на деньги на туалетном столике. – Тебе лучше взять эти деньги, дорогуша. Найми себе нового декоратора.

– В бумажнике Хайма есть еще одна визитка, Белински, – сказал я. – Ты когда-нибудь слышал о майоре Джесси П. Брине? Из какого-то Проекта защиты перемещенных лиц.

– Конечно, слышал, – сказал он, подошел и взял карточку из моих пальцев: – ПЗПЛ – это специальное отделение четыреста тридцатого: Брин – местный офицер связи службы контрразведки с Организацией. Если у кого-нибудь из людей Организации возникнут неприятности с американской военной полицией, Брин обязан помочь им выпутаться. Конечно, когда дело не дошло ни до чего действительно серьезного, например до убийства. И я ни за что бы не доверил ему этого, особенно если жертва не американец и не англичанин. Наш толстый приятель, похоже, один из твоих старых товарищей, Берни.

Пока Белински говорил, я быстро обыскал карманы брюк Хайма и нашел связку ключей.

– Возможно, придется осмотреть кабинет доброго доктора, – поил я – Я нутром чую: там найдется что-нибудь интересное. Мы свалили обнаженное тело Хайма на одну из тихих железнодорожных линий недалеко от Восточного вокзала в русском секторе города. Мне хотелось убраться оттуда как можно скорее, но Белински настоял, чтобы мы посидели в машине и подождали, пока поезд не завершит дело. Примерно через пятнадцать минут товарняк, направляющийся в Будапешт и дальше на восток, прогрохотал мимо, и труп Хайма затерялся под сотнями колесных пар.

– Ибо плоть есть трава, – нараспев проговорил Белински, – и потому красота – как цветок в поле. Трава высыхает, а цветок увядает.

– Прекрати, слышишь? – сказал я. – Твой цинизм действует мне на нервы.

– Но души праведных в руках Божьих, и не коснутся их мучения.

Ладно, как скажешь, капустник.

– Поехали, – сказал я. – Давай-ка убираться отсюда.

Мы поехали на север, в Вэринг, что в восемнадцатом округе. Элегантное трехэтажное здание на Тюркешенцплац расположилось рядом с обширным парком, перерезанным небольшой железнодорожной веткой пополам.

– Эх, могли бы выгрузить нашего пассажира прямо здесь, – посетовал Белински, – на пороге его дома. И не пришлось бы тащиться в русский сектор.

– Это американский сектор, – напомнил я ему. – И единственный способ быть выброшенным с поезда – путешествовать без билета. Однако они ждут, пока поезд остановится.

– Так-то ты представляешь дядю Сэма, да? Впрочем, ты прав, Берни. Ему будет лучше у Иванов – там не первый случай, когда наших людей выбрасывают из поездов. Не хотелось бы мне, признаюсь, служить у них путевым обходчиком. Чертовски опасно, я бы сказал.

Мы вышли из машины и направились к дому. Понаблюдали: ни малейшего признака присутствия в доме кого бы то ни было. Поверх широкой зубастой усмешки невысокого деревянного заборчика на нас, словно пустые глазницы огромного черепа, смотрели затемненные окна дома, с белой штукатуркой на стенах.

Тусклая металлическая пластинка на столбе ворот, на которой с типично венским размахом были обозначены имя доктора Карла Хайма и его титулы – хирург, консультант по ортодонтии, – помимо всего прочего, указывала на два отдельных входа: один – в дом Хайма, другой – в его врачебный кабинет.

– Ты посмотри в доме, – сказал я Белински, отпирая ключом входную дверь, – а я зайду сбоку и проверю кабинет.

– Как скажешь. – Белински вытащил фонарик из кармана пальто. Поймав на нем мой взгляд, он спросил: – В чем дело? Ты что, боишься темноты? – И засмеялся. – На, возьми его. Я способен видеть в темноте. При моей работе и не тому научишься.

Я пожал плечами и забрал у него фонарик. Тогда он полез под куртку и вытащил пистолет.

– Кроме того, – сказал он, прикручивая глушитель, – мне бы хотелось иметь одну руку свободной, чтобы поворачивать дверные ручки.

– Не забудь смотреть, в кого стреляешь, – сказал я и направился к входу в приемную покойного доктора.

Через боковую дверь я тихо вошел в кабинет и включил фонарик. Я стал светить на линолеум, стараться не попадать на окна: вдруг какому-нибудь любопытному соседу не спится в этот поздний час.

В маленькой приемной разместились многочисленные растения в горшках и аквариум с водяными черепахами – нечто новенькое по сравнению с золотыми рыбками, отметил я про себя и, памятуя, что их владелец мертв, посыпал в воду немного ужасно пахнущего корма.

Это было мое второе доброе дело за день. Благотворительность, похоже, стала входить у меня в привычку.

Я открыл книгу записи на прием, лежащую на столике, и заскользил лучом фонарика по ее страницам. Не похоже, чтобы Хайм имел обширную практику: мало у кого теперь были деньги на лечение зубов. Я не сомневался, что Хайм зарабатывал бы куда больше, продавая лекарства на черном рынке. Переворачивая страницы, я пришел к выводу, что в среднем его посещали два-три пациента в неделю. Вдруг мне на глаза попались два знакомых имени: Макс Абс и Гельмут Кениг. Оба они были записаны друг за другом на полное удаление зубов. На полное удаление записались и многие другие пациенты, но все они были мне незнакомы.

Я перешел к ящикам с картотекой и обнаружил, что они в основном пусты, за исключением одного, который содержал информацию о пациентах до сорокового года. Казалось, что шкаф с тех пор и не открывали. Это выглядело весьма странно, так как дантисты обычно скрупулезно ведут записи. И в самом деле, до сорокового года Хайм заботился об этом: в карточках пациентов содержалась полная информация об оставшихся зубах, пломбах и вставленных зубах каждого из них. «Он что, просто стал небрежным, – подумал я, – или при такой ничтожной практике столь тщательные записи перестали иметь смысл? И почему, интересно, в последнее время стольким людям потребовалось полностью удалить зубы»? Действительно, война многих, включая меня, оставила с плохими зубами. В моем случае это было наследие годичного голодания в советском плену. Но тем не менее мне пока удавалось сохранить полный набор. И таких, как я, было множество. Зачем тогда Кенигу, который, как я припомнил, говорил, что раньше у него были отличные зубы, вырывать их все подряд? Или просто он имел в виду, что зубы у него были хорошими до того, как испортились?

Конечно этих зубных ребусов даже Конан Дойлу не хватило бы на короткий рассказ, но я был озадачен.

Операционная мало отличалась от любой другой, которую мне доводилось видеть раньше. Возможно, немного грязнее, но ведь все теперь было уже не таким чистым, как до войны. Кроме черного кожаного кресла имелся большой баллон с газом для анестезии.

Я отвернул кран у горловины баллона и, услышав шипение, завернул его снова. Казалось, все в полном порядке.

За закрытой дверью находился склад, там меня и нашел Белински.

– Что-нибудь обнаружил? – спросил он.

Я рассказал ему об отсутствии записей.

– Ты прав, – сказал Белински, будто его что-то здорово позабавило, – это совсем не по-немецки.

Я направил фонарик на складские полки.

– Привет, что это тут у нас? – Он коснулся стального баллона, на котором сбоку значилась химическая формула: H2SO4.

– На твоем месте я не стал бы лезть, – предупредил я. – Эта штучка не из химического набора для школьников. Если не ошибаюсь, это – серная кислота. – Я направил луч фонарика на ту часть баллона, где были написаны слова: «Очень опасно». – И здесь ее достаточно, чтобы превратить тебя в пару литров животного жира.

– Кошерного, надеюсь, – сострил Белински. – Для чего дантисту целый баллон серной кислоты?

– Он кладет в нее на ночь вставные зубы.

На полке рядом с баллоном громоздились один на другом стальные лотки, формой напоминавшие почки. Я взял один и поднес его к свету фонарика. Мы оба уставились на нечто похожее на горсть мятных таблеток странной формы, слипшихся, будто их пососал, а затем отложил на потом какой-то отвратительный мальчик. Вот только на некоторых из них засохла кровь.

Нос Белински сморщился от отвращения.

– Что это, черт возьми, такое?

– Зубы. – Я передал ему фонарик и взял с подноса один из острых белых предметов, чтобы поднести его к свету. – Удаленные зубы. Причем несколько наборов.

– Ненавижу дантистов, – прошипел Белински. Он порылся в своем жилете и нашел зубочистку, чтобы пожевать.

– Видимо, они, как правило, оказываются в баллоне с кислотой.

– Ну и что? – Белински заметил мой интерес.

– Какой дантист захочет заниматься только полными удалениями? – спросил я. – А между тем книга приема полна записями именно на эту процедуру. – Я повертел в руках зуб. – Никогда бы не сказал, что с этим коренным что-то не так. Его даже и не пломбировали.

– Похож на совершенно здоровый зуб, – согласился Белински.

Указательным пальцем я потрогал липкую массу на лотке.

– Такой же, кстати, как и все остальные. Я не дантист, но все-таки не понимаю, зачем вытаскивать зубы, которые даже не были запломбированы?

– Может, Хайм занимался чем-то вроде штучной работы. Может, этому парню просто нравилось вытаскивать зубы?

– Причем это ему нравилось куда больше, чем вести записи. О его недавних пациентах нет никакой информации.

Белински взял другой почкообразный лоток и стал изучать его содержимое.

– Еще один полный набор, – доложил он. В следующем лотке что-то начало перекатываться, точно крошечные шарики подшипника. – Так, а что у нас здесь? – Он взял один и заинтересованно его осмотрел. – Если не ошибаюсь, в каждой из этих маленьких конфеток содержится доза цианистого калия.

– Смертельные таблетки?

– Точно. У некоторых из твоих старых товарищей, капустник, они были очень популярны. Особенно у сотрудников СС, у высших государственных и партийных чиновников. Они предпочитали самоубийство плену у Иванов. По-моему, такие штучки были разработаны сначала для немецких секретных агентов, но Артур Небе и СС решили, что высшему начальству они тоже пригодятся. Дантист вставляет человеку фальшивый зуб или использует уже существующую дыру, куда помещает вот эту малышку. Красиво и удобно – просто диву даешься. Если он попадается, то, возможно, у него при себе имеется даже фальшивый патрон с цианистым калием, обнаружив который наши люди не стали бы осматривать зубы. А затем, решив, что время пришло, он нащупал бы фальшивый зуб, языком вытащил капсулу и жевал ее, пока не надломится. Смерть почти мгновенная. Так покончил с собой Гиммлер.

– И Геринг тоже, как я слышал.

– Нет, – возразил Белински, – он использовал фальшивку. В тюрьме американский офицер тайком передал ее ему обратно. Как тебе это, а? Один из наших пожалел этого жирного ублюдка. Он положил капсулу обратно в лоток и передал его мне. Я вытряхнул на ладонь несколько штук, чтобы получше разглядеть. Надо же, эти малюсенькие штуковины смертельны! Четыре крошечные жемчужины способны оборвать жизнь четырех человек. Думаю, я не смог бы носить такую у, себя во рту, независимо от того, был бы это фальшивый зуб или нет, и при этом получать удовольствие от обеда.

– Знаешь, о чем я думаю, капустник? В Вене находится множество беззубых нацистов.

Я следом за ним вернулся в кабинет.

– Полагаю, тебе знаком способ идентификации трупов по зубам.

– Не имею ни малейшего представления, – сказал я.

– Он нам чертовски пригодился после войны. Это самый лучший из имевшихся у нас способов идентификации трупа. Многие нацисты, естественно, очень хотели заставить нас поверить в то, что они мертвы. Как же упорно они старались убедить нас в этом – полусожженные тела при которых были фальшивые документы, и прочее в таком же роде! В этом случае первым делом зубной врач осматривает зубы трупа. Даже если у вас нет стоматологических записей, касающихся этого человека, вы можете определить его возраст по состоянию десен, корней зубов и еще кое-чему подобному, а значит, с уверенностью сказать что вот это – труп не того человека, за которого его пытаются выдать. – Белински замолчал и оглядел кабинет. – Ты закончил здесь?

Я сказал ему, что закончил, и спросил, не нашел ли он чего заслуживающего внимания в доме. Он отрицательно покачал головой. Тогда я предложил сматываться отсюда, к чертовой матери.

Белински продолжил свои объяснения в машине.

– Возьми случай с Генрихом Мюллером, шефом Гестапо. Последний раз его видели живым в бункере Гитлера в апреле сорок пятого. Предполагалось, что Мюллер пал в битве за Берлин в мае сорок пятого. Но, когда после войны тело эксгумировали, стоматолог берлинского госпиталя, в британском секторе, специализирующийся на челюстной хирургии, решительно отверг вероятность того, что труп, судя по зубам, принадлежал сорокачетырехлетнему мужчине. Их обладателю, по утверждению доктора, не исполнилось и двадцати пяти лет.

Белински включил зажигание, минуту-другую погонял двигатели вхолостую, а затем включил передачу.

Для американца он вел машину очень плохо, дважды выключая сцепление, путая скорости и вообще едва справляясь с рулем. Вождение, совершенно очевидно, требовало всего его внимания, но он продолжал спокойно объяснять, даже и после того, как чуть не сбил проезжавшего мимо мотоциклиста.

– Допустим, мы ловим кого-нибудь из этих ублюдков. Не сомневайся, они уже обзавелись фальшивыми документами, новыми прическами, усами, бородами, очками – в общем, чем угодно. Но зубы – признак столь же верный, как татуировка, а иногда как отпечаток пальца. Поэтому, если кто-то из них удалил свои зубы, то одним способом идентификации становится меньше. В конце концов человек, способный взорвать патрон у себя под мышкой, чтобы убрать символ принадлежности к СС, не будет против того, чтобы вставить фальшивые зубы, ведь так?

Я подумал об ожоге под собственной рукой и решил, что, пожалуй, он прав. При необходимости замаскироваться от русских я бы, безусловно, повыдергивал все зубы, и уж тем более, имей я условия для столь же безболезненного удаления, как у Макса Абса и Гельмута Кенига.

– Полагаю, что так, – произнес я вслух.

– Можешь свою жизнь на это поставить. Вот почему я украл книгу записи на прием к Хайму. – Он похлопал себя по груди, где под пальто, видимо, он ее держал. – Небезынтересно узнать, кто на самом деле эти люди с плохими зубами. Например, твой дружок Кениг. И Макс Абс тоже. С какой это стати ничтожный эсэсовский шофер почувствовал необходимость маскировать то, что у него по рту? А с такой, что был вовсе не эсэсовским капралом. – При мысли об этом Белински радостно захихикал. – Вот поэтому-то я должен уметь видеть в темноте. Некоторые из твоих дружков точно знают, как спутать карты. Видишь ли, я не удивлюсь, если мы все еще будем преследовать этих нацистских ублюдков, а тем временем их детки станут посыпать для них клубничку сахаром.

– Однако, чем позже вы их поймаете, – сказал я, – тем труднее будет получить позитивную идентификацию.

– Не волнуйся, – мстительно огрызнулся он. – В свидетелях, жаждущих вывести на чистую воду это дерьмо, недостатка не будет. Или, может, ты думаешь, что людям, подобным Мюллеру и Глобочнику, позволят уйти от расплаты?

– Кто такой Глобочник? Когда у него вечеринка?

– Одило Глобочник возглавлял операцию «Рейнхард», создал большинство крупных лагерей смерти в Польше. И предположительно, покончил жизнь самоубийством в сорок пятом. А вот еще. Прямо сейчас в Нюрнберге идет суд над Отто Олендорфом, командиром одной из эсэсовских карательных групп. Как ты думаешь, он должен быть повешен за свои преступления?

– Преступления? – устало повторил я. – Послушай, Белински, я три года работал в Бюро по военным преступлениям в Вермахте. Так что можешь не читать мне лекции по этим долбаным военным преступлениям.

– А мне интересно узнать твою позицию, капустник. Какие именно военные преступления немецких солдат вы расследовали?

– Зверства с обеих сторон. Ты слышал о Катунском лесе?

– Конечно. Ты это расследовал?

– Я был одним из тех, кто занимался этим делом.

– Неужели? Интересно! – Казалось, он по-настоящему удивился. Многие, кстати, удивлялись.

– Честно говоря, по-моему, сама мысль обвинять воюющих людей в военных преступлениях – абсурдна. Убийцы женщин и детей должны быть наказаны, нет сомнения, но люди, подобные Мюллеру и Глобочнику, убивали не только евреев и поляков. Они также убивали и немцев. Возможно, предоставь вы нам хоть полшанса, мы бы сами отдали их под суд.

Белински свернул с Вэрингерштрассе и поехал на юг, мимо длинного здания Центрального госпиталя на Альзерштрассе, где, подумав то же, что и я, снизил скорость до более приемлемого уровня. Я был уверен, что он собирался оспорить мою точку зрения, но молчал, как будто чувствовал себя обязанным не давать мне никакого повода для наступления. Остановившись около пансиона, он спросил:

– У Тродл была семья? – Я по крайней мере, не знаю. Самый близкий ей человек – Беккер. – Но и в этом я сомневался. Ее с полковником Порошиным фотография не давала мне покоя.

– Ну и Бог с ним. Я не собираюсь ночей не спать, сострадая его горю.

– Не забывай, он – мой клиент. Помогая тебе, я должен стараться доказать его невиновность.

– А ты сам-то в ней уверен?

– Да, уверен.

– Но ты должен знать, что он – в списках КРОВКАССа.

– Как ты умен! – сказал я. – Суетись, мол, парень, а потом я тебе открою глаза. Предположим, мне в самом деле повезет, и я выиграю гонку. Позволят ли мне забрать свой приз?

– Твой друг – нацист, убийца, Берни. Он руководил карательным отрядом на Украине, уничтожая без счета мужчин, женщин и детей. Он заслужил повешение независимо от того, убивал он Линдена или нет.

– Уж очень ты умный, Белински, – горько повторил я и стал вылезать из машины.

– Что до меня, так он – мелкая рыбешка. Я охочусь за более крупной рыбой, чем Эмиль Беккер. И ты можешь мне помочь, можешь попытаться помочь наказать то зло, которое породила ваша страна. Символический жест, если тебе так нравится. Кто знает, а вдруг, если достаточное число немцев сделают то же самое, счет будет оплачен?

– О чем ты говоришь? Какой счет? – Я облокотился на дверцу машины и, наклонившись вперед, увидел, как Белински вынимает трубку изо рта.

– Счет с Богом, – сказал он спокойно.

Я засмеялся и недоверчиво покачал головой.

– В чем дело? Разве ты не веришь в Бога?

– Я не верю, что с ним можно заключать сделки. Ты говоришь о Боге, будто он продавец подержанных машин. Признаться, я тебя недооценил. Ты намного больше американец, чем я думал.

– А вот тут ты не прав. Бог любит заключать сделки. Вспомни договор, который он заключил с Авраамом и Ноем. Бог – мелочный торговец. Только немец мог по ошибке принять сделку за прямой приказ.

– Ближе к сути, хорошо? Ведь есть же суть? – Казалось, его поведение буквально кричало об этом.

– Я собираюсь с тобой рассчитаться.

– О! Насколько я помню, ты это сделал немного раньше.

– Все, что я тебе сказал, – правда.

– Но это еще не все, так?

Белински кивнул и зажег трубку. Меня прямо-таки подмывало вышибить ее у него изо рта. Вместо этого я сел обратно в машину и захлопнул дверцу.

– С твоей страстью к выборочной правде, тебе следовало бы работать в рекламном агентстве. Ну что ж, послушаем.

– Только не горячись, пока я не закончу, хорошо? – Я коротко кивнул. – Порядок. Для начала скажу: мы, КРОВКАСС, полагаем, что Беккер невиновен в смерти Линдена. Видишь ли, пистолет, из которого его застрелили, почти три года назад в Берлине был использован, чтобы убить еще кое-кого. Специалисты по баллистике сравнили эту пулю с той, которой был застрелен Линден. Обе они выпущены из одного и того же ствола. На время первого убийства у Беккера твердое алиби: он был военнопленным в России. Конечно, он мог приобрести этот пистолет потом, но я еще не сказал самого интересного – того, почему я действительно хочу, чтобы Беккер оказался невиновным.

Так вот, этот печально известный пистолет стандартного эсэсовского образца – «Вальтер-П-38». Мы проверили записи серийных номеров, хранящиеся в Архивном центре США, и обнаружили, что он из числа тех, которые были выданы старшим офицерам Гестапо. А именно это оружие принадлежало Генриху Мюллеру. Довольно смелое предположение, не правда ли? Но мы сравнили пулю, оборвавшую жизнь Линдена, с той, что убила человека, которого мы выкопали, считая его Мюллером. И что же? Головоломка. Похоже, убийца Линдена также ответственен и за предание фальшивого Генриха Мюллера земле. Понимаешь, Берни? Это самое верное свидетельство, которое у нас когда-либо было, того, что гестаповец Мюллер все еще жив, и не исключено, что всего несколько месяцев назад он, вероятно, был здесь, в Вене, работал на Организацию, членом которой ты теперь являешься. Возможно, он все еще здесь.

Понимаешь ли ты, как это важно? Пожалуйста, подумай об этом. Мюллер был архитектором нацистского террора. Десять лет этот не менее могущественный, чем Гитлер, человек контролировал самую жестокую секретную полицию, какую когда-либо знал мир. Ты можешь себе представить, сколько невинных людей он замучил? Сколько смертельных приговоров подписал? Сколько евреев, поляков, да что там, сколько немцев он погубил? Берни, вот твой шанс отомстить за всех этих мертвых немцев, помочь свершиться правосудию!

Я презрительно засмеялся:

– Ты называешь правосудием, когда человека готовы повесить за то, чего он не делал? Поправь меня, если я ошибаюсь, Белински, но разве это не часть твоего плана: пусть за все заплатит Беккер?

– Я надеюсь, что до этой крайности не дойдет. Но, если понадобится, такой вариант не исключен. Пока у военной полиции есть Беккер, Мюллер не станет волноваться. И если для этого потребуется Беккера повесить, то так тому и быть. Зная все об Эмиле Беккере, я вряд ли лишусь сна от сострадания. – Белински внимательно наблюдал за моим лицом, пытаясь обнаружить хоть какие-нибудь признаки одобрения. – Послушай, ты же полицейский и прекрасно понимаешь, как все это делается. Только не говори, что тебе никогда не приходилось арестовывать человека за одно дело, потому что ты не мог доказать его вину в другом. Все уравновешивается, и ты знаешь об этом.

– Конечно, я это делал. Но жизнь человека никогда на карту не ставил.

– Помоги найти Мюллера, и мы забудем о Беккере. – Трубка просигналила коротким выхлопом дыма: нетерпение ее владельца нарастает. – Послушай, все, что я предлагаю, – упрятать в тюрьму Мюллера вместо Беккера.

– Допустим, я действительно найду Мюллера, что тогда? Ты полагаешь, он позволит мне подойти и надеть на себя наручники? Как это я должен буду его арестовать, чтобы при этом сохранить собственную голову?

– Предоставь это мне. От тебя требуется одно – точно установить, где он. Один звонок мне, и команда из КРОВКАССа сделает все остальное.

– Как я его узнаю?

Белински перегнулся через сиденье и достал дешевый кожаный портфель. Расстегнув замок, он вынул конверт, из которого извлек фотографию паспортного размера.

– Это Мюллер, – сказал он. – Очевидно, он говорит с ярко выраженным мюнхенским акцентом, поэтому, даже если он радикально изменил свою внешность, тебе, конечно, не составит труда узнать его речь. – Он наблюдал, как я поднес фотографию к свету и долго ее рассматривал. – Ему сейчас должно быть сорок семь. Не очень высокий, с большими крестьянскими руками. Возможно, все еще носит обручальное кольцо.

Фотография мало что говорила о человеке. Лицо не слишком открытое, но все-таки примечательное: квадратный череп, высокий лоб и напряженные узкие губы. Но даже на такой маленькой фотографии поражали глаза, точно у снеговика: два черных замороженных уголька.

– Вот еще одна, – сказал Белински. – Другие его фотографии неизвестны.

Второй снимок оказался групповым. Пятеро мужчин сидят вокруг дубового стола, как будто обедают в комфортабельном ресторане. Я узнал троих. Во главе стола – Генрих Гиммлер, поигрывающий карандашом и улыбающийся Артуру Небе, расположившемуся справа от него. Артур Небе – мой старый товарищ, как сказал бы Белински. Слева от Гиммлера, очевидно ловя каждое слово рейхсфюрера СС, восседал Рейнхард Гейдрих, шеф РСХА[10], убитый чешскими террористами в сорок втором году.

– Когда сделано это фото? – поинтересовался я.

– В ноябре тридцать девятого. – Белински перегнулся и постучал мундштуком трубки по одному из двух других мужчин на фотографии. – Вот этот, – сказал он, – рядом с Гейдрихом, Мюллер.

Рука Мюллера сдвинулась в те полсекунды, когда створки фотоаппарата открылись и закрылись, и потому выглядела смазанной, как бы прикрывая приказ на столе, но, несмотря на это, обручальное кольцо было отчетливо видно. Он смотрел вниз, похоже почти не слушая Гиммлера. По сравнению с головой Гейдриха, черепушка Мюллера казалась маленькой, волосы были коротко подстрижены, сбриты почти до самой макушки, где им было позволено вырасти немного длиннее на маленьком, тщательно ухоженном островке.

– А что за человек напротив Мюллера?

– Тот, что записывает? Это Франц Йозеф Губер. Он был шефом Гестапо здесь, в Вене. Ты можешь взять фотографии, это всего лишь копии.

– Я еще не согласился помогать тебе.

– Но ты согласишься. Ты должен это сделать.

– Сейчас я должен сказать, чтобы ты убирался к чертовой матери, Белински. Видишь ли, я – как старое пианино, мне не нравится, когда на мне играют. И вообще, я устал, да к тому же порядком набрался. Может, попробую все как следует обдумать завтра.

Я открыл дверцу машины и снова вышел.

Белински был прав: корпус большого черного «мерседеса» сплошь покрывали вмятины.

– Я позвоню тебе утром, – пообещал он на прощание.

– Только попробуй! – Я с грохотом захлопнул дверцу.

Он уехал с такой скоростью, будто служил кучером у самого черта.