"Быстрая Молния" - читать интересную книгу автора (Кервуд Джеймс Оливер)

Глава 3. Одиночество Быстрой Молнии

Ужасна и беспощадна долгая полярная ночь: она погибель для всего, что стремится к жизни и свету, божья кара за ошибку, допущенную провидением, пагубное последствие неполадок в замысловатом механизме Солнечной системы, — ужасна и все же великолепна; беспощадна и вместе с тем порой бывает редчайшим из всех прекрасных явлений на земле. За долгие месяцы ее постылого мрака человек и зверь теряют рассудок, пытаясь пережить ее. Ранние сумерки предупреждают о ее приходе. И затем — kin-oosew tipiskow! — беда на пороге, и все злые демоны совершают нашествие на землю. Подобно тому как в деревенских хижинах и лесных избушках далеко на юге черноглазые потомки французских переселенцев продолжают верить в блуждающие огни и оборотней и рассказывают детям чудесные сказки о призрачной неуловимой галере — небесном Летучем Голландце и о том, как бесплотные духи поют песни древних странников, так и эскимосы во время наступления Полярной Ночи толкуют друг другу о бесчисленных скоплениях духов и о дьявольских чарах, которые закрыли солнечный лик. Затем в течение долгих томительных месяцев длится битва сильнейших за выживание. Мириады холодных звезд, и луна, и смешливое Северное Сияние смотрят вниз на борьбу жизни против смерти, и под небом, расписанным чудесными красками и украшенным широкими радужными полотнищами полярных сполохов изумительных расцветок, люди и звери охотятся, и голодают, и умирают. Беспредельно величие и красота в небесах, бесконечна борьба внизу, на земле. Нет предела замерзающему морю, нет предела вечному стремлению насытить голодный желудок, нет предела трагедиям, разыгрываемым в этом освещенном звездами и разукрашенном Северным Сиянием исполинском Колизее на краю земли, — нет предела до тех пор, пока не исчезнут злые духи и Земля опять не повернется к Солнцу. Тогда опять приходит весна, лето и изобилие Для тех, кто боролся и жил.

Однако и здесь иногда временами наступает так называемая pekoo-wao — «передышка». Кажется, будто высшим силам надоедает монотонность борьбы, и они предлагают развлечение. Температура быстро повышается. По сравнению с недавними холодами в воздухе как будто даже ощущается тепло. А при таких явлениях может произойти многое.

На третью ночь — если считать по часам — после кровавой расправы Быстрой Молнии и его стаи белых волков со стадом домашних оленей Оле Джона «pekoo-wao» пришла на побережье залива Коронации. Это была ночь, вибрирующая от электрических колебаний, ночь, дрожащая от величественных колдовских чар, ночь, наполненная бесчисленными таинственными и загадочными явлениями. Звезды высыпали на небо, яркие, словно точки белого огня. Месяц был живым существом. Северное Сияние, как гигантский чародей, вознесшийся на сотни миль над землей, простреливало небеса залпами электрических разрядов, которые принимали форму то раскрывающегося, то закрывающегося огромного многоцветного зонтика. Под этой выставкой сияющего великолепия свирепствовал ужасный ветер. Его стоны и завывания наполняли замерзший мир, пока в циклопической ярости он временами не возвышал голос до чудовищного рева. Но он проносился так высоко, что ни малейшее его дуновение не касалось поверхности земли, и этим объяснялось то чудо, что между небом и землей не было ни облачка. Для тех, кто слушал и наблюдал внизу, это была буря-призрак, и непонятное волнение и причудливые фантазии переполняли души очарованных наблюдателей.

Возбуждение охватило и Быструю Молнию. Три ночи тому назад он привел свою стаю из ста пятидесяти голодных волков в ледяной загон к оленям Оле Джона. С тех пор эскимосы, уверовав в злых демонов, поразивших сердца этой могучей стаи, больше не тревожили их. И волки пировали. Они продолжали пировать непрерывно, день и ночь. Еще с неделю они не оставят свою добычу, пока не будет разгрызена последняя кость, и последняя унция костного мозга не будет извлечена оттуда. Из всей стаи один лишь Быстрая Молния, с каплей крови собаки, связывавшей его через двадцать поколений волков со Скагеном, его предком, позволил себе уйти прочь от мяса пятидесяти мертвых оленей. В эту ночь прежнее стремление к одиночеству охватило его. Жалобный стон призрачной бури, которую он не мог ощутить, яркое сияние ночных огней, трепетные сполохи электрических разрядов в небесах разжигали кровь в его жилах, словно крепкое вино. На время, когда подобные настроения овладевали им, он переставал быть волком. Тогда он становился носителем наследия прошлого, и дух Скагена возникал в нем, деля с волком власть над его телом. Странные перемены происходили в нем; это была тоска по чему-то давно утраченному, чего он никогда не знал, — зов предков-собак, дошедший до него сквозь таинственную завесу лет.

Подобное наваждение охватило его и сейчас. Он выбежал из ледяного туника, где были зарезаны олени, и остановился в одиночестве среди замерзшей безжизненной равнины. Любой, увидев его. сказал бы, что это не волк, а пес, гигантский пес, огромный как по размерам, так и по физической силе. Он не был белым, как полярные волки, но унаследовал темно-серую шерсть своего предка, Скагена. И стоял он в позе собаки, прислушиваясь к завываниям ветра высоко над толовой. Именно ветер в большей степени, чем яркость звезд и луны или игра Северного Сияния, переполнял его чувства беспокойством и странным волнением. Ему хотелось мчаться под этим ветром, подобно собаке, ради наслаждения самим бегом, — и бежать одному! Инстинкт предводителя стаи исчез. На время он перестал быть волком. Но он не был и собакой. В его теле струилась алая кровь дикаря, рожденного волком. Призраки двадцатилетней давности взывали к нему, призраки, которые жили под надежными кровлями псарен, призраки, которые собирались у человеческих очагов, призраки, которые лаяли, а не выли, — и Быстрая Молния откликнулся на этот призыв, хоть и не понимая зачем и не рассуждая, почему на этот промежуток времени он стал изгоем в собственном мире.

Он бежал строго по ветру. Это противоречило осторожной предусмотрительности волка, но нынче ночью что-то заставляло Быструю Молнию бежать без всяких предосторожностей, ибо он не охотился и не опасался каких-либо угроз. Взрослый волк не затевает игры. Он живет жизнью мрачной и угрюмой. Но сегодня, поддавшись капельке собачьей крови, струившейся в потоке крови двадцати поколений волков, Быстрая Молния ощутил желание поиграть. И это желание само по себе было для него загадкой, ибо, подобно взрослому, у которого не было детства, он попросту не знал, как надо играть. Душа собаки нашептывала ему что-то на чужом языке. Он пытался понять, он силился ответить, но единственным откликом на потребность в игре, возникшую в нем спустя много поколений, была возможность бежать наперегонки! И поскольку у него не было живого товарища, который, воодушевленный этой же потребностью, составил бы ему компанию, он бежал наперегонки с ветром! Он всегда состязался с ветром, когда тот выл и стенал где-то между ним и звездами, не касаясь земли в своем полете. Ветер был его игрушкой. Быстрая Молния мог, напрягая все силы, состязаться с ним в беге, но никак не мог победить. Ветер подгонял его, издевался, насмехался над ним, — и он смеялся вместе с ветром. Сегодня ночью ветер был для Быстрой Молнии почти живым существом. Время от времени он поднимался так высоко, что Быстрой Молнии казалось, будто он уже совсем покинул его; затем внезапно ветер устремлялся вниз, едва не касаясь его спины, — причудливое игривое создание, распалявшее в нем бешеное стремление еще более увеличить скорость. В такие моменты Быстрая Молния издавал звуки, которые не издавал ни волк, ни маламут, ни лайка. Это был почти лай, хриплые вздохи, игривый вызов голосам, звучащим в ветре.

Миля за милей бежал он, поддерживая постоянную скорость. Язык его вывалился из пасти, дыхание участилось, и наконец он остановился в изнеможении. Он уселся на снег, вывесив язык чуть ли не на всю длину, пытаясь отдышаться. Сейчас он еще более, чем когда-либо, походил на собаку. Он смеялся! Однако, наряду с этой собачьей усмешкой и добродушно вываленным языком, было что-то извиняющееся и абсолютно не волчье в том, как у него виновато повисли уши. Ветер опять победил его, как это, впрочем, всегда случалось и прежде. Ветер настолько опередил его, что сюда от него больше не доносилось ни звука, и Быстрая Молния вопросительно посмотрел вверх, на звезды и на Северное Сияние, постоянно распахивающее и захлопывающее свой гигантский зонтик. В течение долгих минут в природе царили странная тишина и покой, к которым он прислушивался и присматривался. Потом вдруг опять послышалось завывание ветра, но теперь уже позади него! Уши Быстрой Молнии опустились еще ниже. Пасть его сомкнулась в удрученном признании поражения. Ветер не только победил его: он запросто обежал кругом и снова появился сзади, насмешливо приглашая его к очередной попытке.

Длинное серое тело зверя рванулось вперед, подобно сверкнувшей молнии. Лишь один или два раза в жизни мчался он так, как сейчас. И тем не менее стенающие и воющие голоса, которые носились в ветре, всегда опережали его, один за другим, причем каждый насмешливо окликал его, оставляя далеко позади. Когда Быстрая Молния остановился вторично, он успел покрыть расстояние в десять миль. Бег не утомил его. Огромная скорость, которую он поддерживал все время, просто вызывала у него небольшую одышку. Его тело все еще было насыщено мощными электрическими зарядами этой ночи. Но он больше не пускался наперегонки с ветром. Азарт, переполнявший его до краев, постепенно угас, и он не спеша потрусил сквозь яркий светящийся полумрак, прислушиваясь и присматриваясь, в ожидании встречи с чем-то новым и неизвестным. Он не представлял себе определенно, что это такое и как это может выглядеть. Он не искал дичи, поскольку не охотился и не имел к этому ни малейшего желания. Так бродит пес в звездную лунную ночь в тех краях, где существуют псарни и белые люди. Так бродили много лет тому назад предки Быстрой Молнии, пробегая мелкой трусцой под луной вдоль дорог, по полям и лугам, без всякой цели, невесть что выискивая и разнюхивая вокруг, радуясь и восторгаясь жизнью и ее Великой Загадкой. Подобным образом бежал и Быстрая Молния, выискивая Загадку перед собой — таинственное что-то, влекущее его через ночь.

Так он странствовал в течение двух часов, пока насмешливая проказница «pekoo-wao» — перемена погоды — не подбросила на его пути нечто совершенно неожиданное. Мистапус был крупным полярным зайцем, почтенным седобородым хитрецом, умудренным опытом и годами. На склоне равнинного плоскогорья, где под замерзшей поверхностью лежал мох, пышный и зеленый, Мистапус и два десятка его друзей — одни юные, другие пожилые — собрались, чтобы «встретить ветер». В бурю большие полярные зайцы всегда так поступают — встречают ветер, зажмурив глаза, принюхиваясь и прислушиваясь. Таков один из непреодолимых инстинктов, предохраняющих их от опасности, совсем как знаки: «Стоп — Оглянись — Внимание!» — предупреждают путешественников об угрозе проходящих поездов. Потому что волкам, лисам и полярным ласкам ничего не стоит подкрасться совершенно неожиданно и незаметно в суматохе и слепящих порывах штормового ветра. И нынче ночью Мистапус с компанией, мудрые во многих отношениях, но глупые именно в данном случае, решили, что разразилась буря. Буря должна быть, — рассудили они, если зайцы вообще рассуждают, — хоть они ее и не ощущают. Ведь голос ее звенел в их длинных ушах. Давно уже они прислушивались, как она стонет, и завывает, и проносится где-то высоко над их смешными лобастыми головами, — и давно уже они стоически сидели, повернувшись в ту сторону, откуда долетали эти звуки, закрыв глаза, тревожно распушив настороженные бакенбарды, развернув уши наискосок и напряженно ловя воздух чувствительными ноздрями. Они походили на большие взбитые белые подушки, разбросанные по площади в двести или триста квадратных футов. Мистапус весил, должно быт, около пятнадцати фунтов и, как и все его сородичи — независимо от достигнутого ими возраста, — был самым сочным, нежным и лакомым блюдом во всей снежной пустыне.

Случилось так, что Быстрая Молния натолкнулся на эту полоску равнины во время очередного короткого и бешеного спурта. Он больше не пытался перегнать ветер над головой, но он перегонял низовой ветер, поземку, и поэтому опережал свой собственный запах. Он бежал так быстро, что не успел заметить лакомую дичь, а Мистапус и его компания услыхали шум его шагов до того, как почуяли его запах. Глаза их внезапно распахнулись, подобно множеству фонарных заслонок, и в тот же миг они увидели перед собой Быструю Молнию. Быстрая Молния, в свою очередь, тоже впервые разглядел Мистапуса с толпой сородичей. Не было времени выбирать направление, и все двадцать жирных зайцев одновременно взметнулись в воздух, словно их подбросила спущенная пружина. Мистапус, праздничное имя которого было Lepus arcticus, совершил гигантский прыжок. Возможно, ему пришло в голову перескочить через Быструю Молнию, но он был тяжел, жирен и обременен годами и поэтому со всего размаху врезался, словно пушечное ядро, прямо в грудь Быстрой Молнии. Сила столкновения была настолько велика, что Быстрая Молния едва удержался на ногах. Мистапус шлепнулся с тупым громким стуком, потеряв от столкновения дыхание и весь здравый смысл. Его мощные задние ноги немедленно выпрямились снова наподобие сжатых пружин, и он совершил еще один прыжок — опять не тратя драгоценного времени на то, чтобы оглядеться. На сей раз он сломя голову врезался Быстрой Молнии в подреберье, и самый могучий из всех волков свалился, как кегля, сбитая пущенным шаром. С сердитым рычанием он вскочил на ноги, собравшись с силами, чтобы встретить неожиданного врага. Но Мистапус, или Lepus arcticus, уже исчез в ночи и гигантскими, двадцатифутовыми прыжками отсчитывал бесконечные мили бескрайних снежных равнин. Исчезли также все члены его компании. —

Побежденный в состязании с ветром и сбитый с ног зайцем, Быстрая Молния на некоторое время почувствовал себя несколько обескураженным. Усевшись посреди аппетитно пахнувшего пространства, где Мистапус с сотоварищами переживали бурю, он искоса и подозрительно огляделся вокруг. Когда он отправился дальше, сама его смущенная поза, казалось, свидетельствовала о том, что он опасался, как бы кто из знакомых не видел его позорного поражения и не стал завтра распространять эту новость по всей округе. Одновременно в его сознании родилось и укрепилось твердое убеждение, что окружающий мир и различные явления в нем не всегда такие, какими кажутся. Возможно, те белые существа, с которыми он столкнулся, были вовсе не зайцами, а, скажем, полярными медведями. Ведь не Мистапус же, в конце концов, вышиб из него дух и свалил его с ног!

Хорошее настроение вернулось к нему, как только он продолжил свой путь. В течение следующего часа ночь опять изменилась. Ветер ушел из поднебесных высот. Северное Сияние в последний раз распахнуло и захлопнуло свой зонтик и собрало все краски в море слабого бледно-желтого свечения. Там, где царила буйная какофония звуков, теперь наступило беспредельное и нерушимое безмолвие. Низовой ветер, поземка, до сих пор едва ощутимый, переменился и потянул с северо-запада. Странствия Быстрой Молнии удалили его на двадцать миль от стаи и завели далеко в глубь полярной пустыни. Теперь он изменил свой курс в сторону, откуда дул слабый низовой ветерок, и направился к побережью. Пламя первых бурных радостей погасло, и все дикие инстинкты, четкие и настороженные, вернулись к нему опять. Его чувствительное обоняние тщательно ловило ночные запахи по мере того, как он продвигался вперед. Во всех его движениях сквозило ожидание, предвкушение необычного; однако в течение долгого времени ни намека на что-либо новое он не уловил. Он добрался до неровного, загроможденного ледяными завалами берега моря и пробежал вдоль него одну или две мили. Он очутился в новой, неизвестной стране, поэтому через каждые триста-четыреста ярдов он делал остановку, прислушивался и принюхивался к ветру, долетавшему со всех сторон. Затем перед ним внезапно открылась глубокая чашевидная впадина посреди равнины, полого спускавшаяся прямо к берегу замерзшего океана.

Едва он остановился на краю этой чаши, как в его мозгу, словно переданное беспроволочным телеграфом, пронеслось мгновенное известие. Там что-то было — в той тускло освещенной ложбине, — чего он не мог разглядеть. Дрожь возбуждения пронзила все его тело. Он замер в ожидании, неподвижный, как скала, отчаянно пытаясь перевести восприятия органов чувств в зрительный образ того, что находилось там, внизу, под тихим сиянием месяца и звезд. Ему это не удалось, и он принялся медленно спускаться вниз. Он делал это так осторожно, что прошло четверть часа, прежде чем он спустился в узкую долину, протянувшуюся вдоль берега. И тогда он увидел то, что было спрятано здесь под белым звездным туманом.

Это было эскимосское иглу. Он не впервые видел этот тип человеческого жилья. Он всегда избегал их, поскольку иглу сочетались в его сознании с дикими тварями в виде натренированных и натасканных собак-медвежатников и с людьми, готовыми к нападению. Иглу не обладали приманчивыми чарами, подобными тем, какими обладала хижина белого человека на краю далекой ледниковой расселины. Но сегодня что-то задержало его. Это что-то ощущалось в воздухе. Оно ощущалось в безмолвии. Оно было в пустой бесприютности узкой прибрежной долины. И это что-то неотвратимо влекло его все ближе и ближе к иглу.

Небольшое, построенное из ледяных блоков, смерзшегося снега и кусков плавника — прибитых к берегу останков кораблекрушений и морских трагедий, — иглу напоминало высокий сугроб или гигантский старомодный улей, выкрашенный в белый цвет. Дверь его была длиной около пятнадцати футов. В сущности, эта дверь представляла собою туннель изо льда и снега около трех футов в диаметре, сквозь который эскимосы-хозяева должны были ползком добираться до единственной большой комнаты в своем доме. Благодаря расположению дверного отверстия на расстоянии пятнадцати футов от этого жилого помещения основной холод удерживался снаружи, а тепло, выделяемое человеческими телами и фитилями из сухого мха, горевшими в тюленьем жире, сохранялось внутри. Такое устройство действовало наподобие примитивного термоса: когда температура в иглу повышалась до пятидесяти градусов и дверь была плотно завешена, то в нем становилось даже жарко, и тепло это сохранялось довольно долго, особенно если в иглу находились люди.

Завеса из невыдубленной тюленьей кожи сейчас была плотно затянута. Но все, чем руководствовался Быстрая Молния в своих поступках, говорило ему о том, что в иглу нет ни собак, ни людей. Их запах не ощущался в воздухе. Вокруг на снегу виднелось множество следов, но они были старыми. Быстрая Молния подошел еще ближе. Что-то притягивало его сюда вопреки всяким инстинктам и чувству предосторожности. Три, четыре, пять — много раз обходил он вокруг иглу и в конце концов остановился, почти уткнувшись носом в задернутую трехфутовую дверь в туннель. Он вытянул шею и принюхался к образовавшейся узкой щели. Густые запахи людей и животных нахлынули на него. И с этими запахами донесся звук, который заставил его отпрянуть и заскулить, запрокинув голову к небесам. В глазах у него появился странный, необычный блеск. Он отбежал на сотню шагов по своим прежним следам и снова вернулся к иглу. Опять он принюхался к запахам и снова услышал звук. Он задрожал. Он заскулил. Зубы его могучих челюстей застучали. Через двадцать поколений волков к нему воззвал голос — голос существа, которое доверяло ему, и играло с ним, и любило его в течение бесчисленных лет еще до Рождества Христова; голос живого создания, у чьих ног собаки замирали в благоговейном восторге, за кого они дрались и кого защищали во все времена. В темном иглу в конце туннеля плакал ребенок!

Это было нечто новое для Быстрой Молнии. Ему доводилось слышать писк новорожденных волчат. Он слышал, как они плачут. Но здесь было совсем другое. Каждый нерв в его теле отвечал странному голосу совершенно так же, как камертон отвечает звучанию рояльной струны. Это удивляло его и наполняло его душу непонятной тревогой. Он отбежал на сотню шагов, без устали нюхая воздух, пытаясь в окружающем пространстве обрести ответ на Великую Тайну. И в третий раз он вернулся назад. Он обнюхал все иглу кругом и снова остановился у дверной щели. Теперь там царило молчание. Он прислушивался целую минуту. И затем звук снова донесся до него. Этот звук способны узнавать матери во всем мире — матери с белой, коричневой или черной грудью, — голодный плач грудного ребенка. Здесь, под примитивным кровом первобытного жилища на самой суровой окраине земли, звучал все тот же плач, который раздается из крохотных уст голодных младенцев во дворцах миллионеров за две тысячи миль отсюда, — плач древний, как мир, плач, не изменившийся за десять тысячелетий существования племен и религий, плач, одинаковый на всех языках от Дальнего Востока до Крайнего Запада. Господь сделал этот плач понятным для любого сердца в мире; в его жалобе слышалось трепетное чувство материнства, домашнего очага, любви, — и Быстрая Молния со вновь обретенной душой собаки, пробившейся к нему сквозь годы от — Скагена, далекого предка, заскулил в ответ. Если бы здесь был Скаген — тот Скаген, кто хорошо знал и детей, и младенцев, — он вошел бы в иглу и лег бы там, в темноте, растянувшись во весь свой огромный рост рядом с зовущим маленьким существом, и трепетал бы от обожания и счастья, когда ручки ребенка гладили бы крошечными пальчиками его шерсть, и жалобные всхлипывания в голосе младенца сменились бы довольным воркованием от вновь обретенных покоя и утешения.

Когда Быстрая Молния стоял у закрытой двери в туннель, дух Скагена пребывал в его теле. Этот дух стремился войти. Спустя двадцать лет он снова жаждал ощутить прикосновения детских ручонок, услышать нежное щебетание, лечь еще раз рядом с маленьким беспомощным существом, предназначенным Высшим Судией быть его Хозяином и Божеством. Но дух этот боролся за свою мечту, будучи узником тела, которое создавалось двадцатью поколениями волков. И тело волка не могло откликнуться на его желания. Быстрая Молния, обремененный наследием прошлого, ощущал могучий прилив неодолимого влечения, по он был бессилен ответить на него. Для него откинуть занавеску из тюленьей шкуры, войти внутрь, как это сделал бы Скаген, означало бы родиться заново. Хоть зов предка-собаки все громче звучал в его душе, волчья кровь и волчьи инстинкты тем не менее являлись ведущей силой его физических движений и поступков. И в то время как что-то внутри него устремлялось туда, в темное пространство ледяной хижины, его крови, костям и мускулам недоставало того чудесного взаимного согласия, которое одно лишь могло изменить его в Скагена, того Скагена, кто двадцать лет тому назад был причиной его рождения среди волков. Так что, хоть душа собаки и влекла его внутрь, волчья плоть удерживала его снаружи.

Он без устали кружил по небольшому пространству вокруг иглу, время от времени возвращаясь ко входу в туннель. Наконец он не выдержал: он уже не мог больше слышать плач ребенка. Но и поддаться мимолетному порыву бросить все и продолжить свои бесцельные странствия он тоже не мог. Удивительно быстро в нем развился инстинкт собственника. Он пришел сюда, в эту ложбину посреди снежной пустоши, наполненную сиянием месяца и звезд, и нашел нечто значительно большее, чем хижина белого человека на краю далекой ледниковой расселины; нечто, удерживавшее его, рассеявшее его одиночество, взбудоражившее его до нервной дрожи. Это «нечто» не было воображаемым образом ребенка в иглу, ибо он никогда не видел ребенка. То был плач, древняя, как мир, мольба, содержавшаяся в нем, нотка беспомощности, горя, голода и нужды. Быстрая Молния не связывал этот звук с каким-либо образом. Он не придавал ему конкретную форму из плоти и крови. В нем таилась загадка, подобно тому, как загадка таилась и в почти человеческих голосах, что слышались в ветре, с которым он состязался наперегонки этой ночью. Но загадка, заключенная внутри иглу, была подобна электромагниту: она притягивала его к себе, вытащив из неведомой дали дикого примитивного бытия, и никак не хотела отпускать.

Бессчетное число раз бесцельно пересекал он узкое пространство Долины. Снег был утоптан следами ног людей и собак, но следы уже не хранили запахов. Человек с первого взгляда заподозрил бы здесь недоброе. Потому что температура внутри иглу с толстыми плотными стенами и с закрытой «дверью» упала до точки замерзания. И ребенок почти умирал от голода.

Быстрая Молния чувствовал, что происходит нечто важное, но не мог постичь сущность происходящего. Подобно тому как за час до встречи с иглу он предвидел возникновение необычных явлений, так и теперь его предчувствия стали еще более четкими и определенными. Он стал более наблюдательным. Он постоянно прислушивался. Он нюхал воздух в сотне различных направлений. Он вынюхивал остывшие следы. Вновь и вновь он возвращался к иглу, скулил и замирал в ожидании. Само иглу в его умственном восприятии было единственным реальным, хоть и не разгаданным до конца фактом. Он находил в его близости растущее удовлетворение. Не раз он бросался на снег рядом с ним, не для того, чтобы отдохнуть, но чтобы ждать — и наблюдать. Это было его иглу, и к тому же он остро ощущал опасность, угрожавшую этой его собственности. Он предвидел ее гибель и разрушение. Он предчувствовал неизбежность того, что должно произойти. И он готов был ко всему: к бегству — или к борьбе.

Наконец бесцельные поиски привели Быструю Молнию на край крутого ледяного откоса, возвышавшегося над замерзшим морем. Что-то подсказывало ему, что помеха должна появиться со стороны моря, и взгляд его недоверчиво и настороженно пронизывал рассеянный лунный и звездный свет. Ветер ему не благоприятствовал: он дул с запада. Дважды Быстрая Молния смутно уловил движение какой-то призрачной тени, которую он различил бы по запаху, если бы ветер дул с востока. Он даже задрожал от усилий, пытаясь распознать это нечто в третий раз. Но оно больше не появлялось, и он потрусил назад, к иглу.

Не прошло и десяти минут, как тень перевалила через ледяную гору, где только что стоял Быстрая Молния, и спустилась в узкую долину. Тень направлялась к иглу. Быстрая Молния увидел ее, когда она находилась от него всего в сотне ярдов, и вскочил, как подброшенный пружиной. Каждая мышца его тела напряглась, словно живая сталь, готовая распрямиться и включиться в действие. Тень приближалась, становясь все белее и белее в рассеянном ночном свете, пока наконец Быстрая Молния не разглядел опущенную вниз и медленно раскачивающуюся из стороны в сторону голову «джентльмена в белом сюртуке» — Уопаска, полярного медведя. На расстоянии в пятьдесят ярдов Уопаск остановился. Его огромная голова раскачивалась, подобно маятнику, и маленькие глазки хищно сверкали. Охота была для него неудачной, и он был голоден. Ему не впервой было навещать иглу. Дважды в этом голодном году он уже отведал человечьего мяса. Он был стар, страшен и беспощаден. Угрюмое рычание, приглушенное, словно отдаленный грохот ломающихся ледяных полей, зарокотало в его широкой груди, когда он увидел Быструю Молнию, стоявшего у стены иглу, которым он намеревался овладеть.

Для любого волка раскатов этого грома в груди Уопаска было бы достаточно, но сегодня ночью что-то новое родилось и окрепло в Душе Быстрой Молнии. Он не бросился бежать. Ответное рычание, злобное и свирепое, вырвалось из его горла. Он предчувствовал нападение. Он ожидал беду, и пришел Уопаск. Отсюда следовало, что Уопаск и был тем таинственным злом, появление которого предсказал ему инстинкт. Его разум не распространялся далеко за пределы этого совпадения. Уопаск был здесь, громадная голова его медленно раскачивалась из стороны в сторону, кровожадный рык доносился из его глотки, глаза сверкали. Быстрая Молния не мог знать, насколько обдуманно и с какими намерениями гигантский белый медведь явился сюда из-за ледяных торосов, но когда Уопаск очутился здесь, он понял, что самый смертельный и опасный из всех его врагов посягает на его собственность — на иглу и на то, что находится там, внутри. И он свирепым рычанием бросил вызов и предупреждение незваному гостю. Злобно оскалившись и обнажив длинные белые клыки, он отступил назад, к завешенному тюленьей шкурой входу в туннель.

Уопаск приближался не спеша. Мерзлый снег хрустел под его могучими лапами, острые кривые когти постукивали, словно кастаньеты, голова все еще раскачивалась из стороны в сторону, как маятник. Монотонные колебания головы Уопаска вселяли страх и ужас в сердца любых живых существ. И Быстрая Молния, впервые испытав это на себе, медленно отступал, прижимаясь все теснее к завесе из тюленьей шкуры. Деревянная защелка освободилась, и занавеска прогнулась внутрь. И тут Быстрая Молния опять услыхал знакомый волнующий звук изнутри иглу, явственно прозвучавший в туннеле. Ребенок снова заплакал. Звук донесся до Уопаска, стоявшего в двадцати шагах отсюда, и на какое-то время огромная голова медведя, казалось, перестала раскачиваться. Рычание в его груди понизилось до злобного рева, и он, словно медленная снежная лавина, двинулся на Быструю Молнию.

Быстрая Молния почувствовал ослабление завесы, и когда Уопаск совершил свой первый бросок, он отскочил назад, так что в значительной мере очутился внутри туннеля. Подобная позиция давала ему немалые преимущества. Массивная голова и плечи Уопаска заполняли весь проход, не оставляя могучему зверю свободного поля действия, и тут Быстрая Молния мгновенно осознал свои возможности. Он прыгнул на Уопаска. Клыки его рвали и полосовали, как ножи. Он распорол исполинскому медведю нос, и громоподобный рёв боли и ярости Уопаска потряс иглу. Но он не мог ничего противопоставить этим ужасным клыкам, кроме упрямого стремления продвигаться вперед, навстречу им. Он не умел драться при помощи одних лишь зубов, как это умел Быстрая Молния; ему необходимы были сильные лапы и тело, а их он не мог использовать в тесном пространстве узкого туннеля. Почти целую минуту подвергался он суровой и кровавой каре. Затем внезапно его могучее тело распрямилось в мощном толчке, и та часть туннеля, в которой он застрял, подалась и рухнула, засыпав его обломками льда и снега. Он сократил вход в иглу на одну треть.

Быстрая Молния чуть не попался во время этого обвала. Он отскочил еще дальше, внутрь туннеля, и Уопаск вторично втиснулся в проход. Так же как в бешеной ярости своей первой смертельной схватки за первенство в стае Быстрая Молния боролся с Балу, так он теперь боролся с полярным медведем. Он разорвал Уопаску морду и нос. Он оторвал захватчику пол-уха. Он прокусил насквозь огромную лапу Уопаска, которую тот протянул, пытаясь его ухватить, в результате чего один из пальцев этой лапы был начисто отделен от сустава. Рев медведя был слышен за полмили. Он снова поднатужился, и стены туннеля поддались на очередные пять футов. Он побеждал, несмотря на то, что пол в проходе был пропитан его собственной кровью. Еще одно усилие, один толчок его мощного тела, и он доберется до самого иглу.

Все еще стоя в туннеле передними лапами, но уже наполовину отступив внутрь ледяной хижины, Быстрая Молния ожидал последней победной атаки Уопаска. Он чувствовал близость конца. Он сознавал, что в таинственном пространстве, открывшемся за его спиной, он не сможет противостоять своему могучему противнику. И все же он не помышлял о бегстве. С головой внутри туннеля, упираясь широко расставленными лапами, он не только защищался от Уопаска — он нападал на него. И перед угрозой его свирепых клыков Уопаск на некоторое время заколебался, громогласно рыча и качая головой. Маленькие глазки его, привыкнув к темноте, заметили, что он почти достиг внутренней двери в иглу. Еще одно усилие — и битва будет закончена, и он будет есть мясо. Тем не менее в течение нескольких мгновений он колебался, зная, что ему придется еще раз столкнуться с неотвратимыми разящими ударами острых клыков Быстрой Молнии.

За эти драгоценные мгновения произошло нечто весьма существенное.

По сверкающему снежному насту равнины мчались три фигуры, закутанные в меха с ног до головы, — Нипа-эскимос, его жена и сын. Во время охоты на тюленей льдина унесла их в открытое море. Теперь они возвращались, и уже на значительном расстоянии услыхали рев Уопаска у своих дверей.

Медведь не слыхал их и не чуял их запаха. Все его помыслы были направлены на одну цель, и он в третий раз протиснулся в то, что оставалось от туннеля. Близость смерти остро и мучительно отражается на звере. И Быстрая Молния знал, что время его пришло. Он сконцентрировал каждый нерв и каждое сухожилие в последнем могучем усилии. Его атака была настолько свирепой, что Уопаск, опустив голову вниз, в течение нескольких секунд не в состоянии был упереться туловищем в бока туннеля. С полминуты было сэкономлено, прежде чем Уопаск всей своей массой навалился на стены. Как и до того, они не устояли перед натиском и рухнули; путь в иглу был открыт. Одновременно с тем, как глыбы льда и снега рассыпались по сторонам, пронзительный человеческий вопль расколол тишину ночи, и в ее неверном сиянии сверкнуло острие гарпуна. Острие вонзилось в плечо Уопаска. Существа в капюшонах орали и вопили, как демоны, и Быстрая Молния выскочил из снежных руин, где он был наполовину погребен в результате последней атаки Уопаска. Прыжок столкнул его лицом к лицу с женщиной — женщиной, ради ребенка которой он отстоял величайшую битву в своей жизни и ради которого готов был умереть. В руках у женщины было длинное копье для охоты на тюленей, и с яростным криком она метнула его в Быструю Молнию. Копье ударило его в бок. Он почувствовал жгучую боль от стального зазубренного острия и бросился бежать. Древко копья некоторое время волочилось за ним; затем он вырвал зазубренную колючку из тела. Уопаск тоже бежал — сломя голову, не разбирая дороги, ища спасения в своих родных ледяных полях.

На гребне склона, откуда он впервые взглянул на узкую полоску долины, Быстрая Молния на мгновение остановился, окровавленный и измученный. Но даже сейчас, когда он с трудом глотал воздух, чтобы отдышаться, странный тихий и жалобный вой вырастал у него в груди. Наконец-то тайна этой ночи сбросила свои покровы и предстала перед ним обнаженной, чтобы он сумел ее постичь. И, постигнув ее, он опять повернул в сторону замерзших бесплодных равнин, и ни дух Скагена, ни необъяснимая радость этой ночи больше не струились в его крови, когда он медленно брел назад, к своей стае белых волков и к убитым оленям Оле Джона.

И когда он возвращался, самой мучительной из всех его ран была рана, нанесенная рукой человека.