"Люфтваффе: триумф и поражение. Воспоминания фельдмаршала Третьего рейха. 1933-1947" - читать интересную книгу автора (Кессельринг Альберт)

Глава 3. Перевод в Люфтваффе

1932 год. На посту командира дивизиона 4-го артиллерийского полка, Дрезден.

– 1.10.1933 года. Перевод в министерство воздушного флота.

– Политическая экспансия Германии в 1935-1937 годах.

– Дела Рема и Фриша.

– Вторжение в Испанию

После окончания моей службы в Дрездене (1931-1933 годы) меня захотели вернуть в Берлин. Я был счастлив в моем полку; мы с семьей очень полюбили гарнизонный город, и я отнюдь не горел желанием вернуться в министерство рейхсвера. Но, дослужившись к этому времени до звания полковника, я предвидел перемены в своей судьбе, хотя и не мог предположить, что меня переведут в военно-воздушные силы, которые в то время еще только зарождались.

Когда в сентябре 1933 года полковник Стумпф не без труда разыскал меня на проходивших в дневное и ночное время маневрах и попытался заинтересовать меня предложением занять пост административного директора будущих ВВС, я отнесся к этому без энтузиазма. Мне хотелось остаться в сухопутных войсках, и я высказал мнение, что было бы лучше, если бы административной деятельностью по созданию воздушного флота, а впоследствии и люфтваффе занялись именно сухопутные войска. Вопрос был окончательно решен в тот же вечер за ужином, на который были приглашены в качестве гостей иностранные военные атташе и глава дирекции сухопутных войск. Когда я представился генерал-лейтенанту Фрайхерру фон Хаммерштайну, между нами произошел следующий разговор.

– Стумпф сообщил вам о вашем будущем назначении? – спросил генерал.

– Да.

– Вы удовлетворены?

Когда я ответил отрицательно и принялся излагать свои соображения на этот счет, фон Хаммерштайн прервал меня:

– Вы солдат и должны повиноваться приказам.

Протестовать против общепринятых правил военной дисциплины было бесполезно. 1 октября 1933 года я был уволен из сухопутных войск и, надев штатский костюм, занял пост главы департамента в комиссариате воздушного флота, который являлся предшественником министерства воздушного флота.

Работая в этой должности, я был свидетелем восстановления военного паритета Германии с ее потенциальными противниками 16 марта 1935 года и занятия ее войсками демилитаризованной зоны 7 марта 1936 года. Первого из этих событий мы, германские военные, желали всей душой и дожидались с огромным нетерпением. С нашей точки зрения, оно исправило несправедливость, состоявшую в одностороннем применении положений Версальского договора. Хотя я занимал пост главы департамента министерства воздушного флота, о вступлении наших войск в нейтральную зону я узнал утром того дня, когда это произошло, от Вевера, начальника главного штаба люфтваффе. С чисто военной точки зрения то, о чем мне сообщили, можно было квалифицировать не иначе как нечто совершенно невозможное. Появление в нейтральной зоне нескольких батальонов и несколько одиночных полетов над ней разведывательных самолетов и истребителей – практически все это было не более чем своеобразным жестом, демонстрацией. Можно было лишь догадываться о том, что политики были уверены в успехе операции, и надеяться, что наши противники, которые никак не отреагировали на наши действия, воспримут происшедшее как свершившийся факт (fait accompli).

11 марта 1938 года я был искренне удивлен, когда части германской армии и ВВС вступили в Австрию. По своей тогдашней работе я никак не был связан с Австрией (в то время я руководил командованием 3-го воздушного района, штаб которого располагался в Дрездене) и потому не знал заранее об этой операции. Вполне естественно, что и я, и мои товарищи, будучи немцами, приветствовали возвращение Австрии в германский рейх. Фон Бок, в то время командующий группой армий со штабом в Дрездене, принимал участие в операции по присоединению Австрии в качестве главнокомандующего. Он рассказал нам, что германские войска были тепло встречены австрийцами. Позднее, когда я находился в служебной командировке в Австрии и инспектировал расположенные там военные базы, а также в 1947 году, во время моего пребывания в лагере для интернированных в Каринтии, я пришел к заключению, что радость мирного населения во время нашего вступления в Австрию не была ни притворной, ни кратковременной. Остается лишь пожалеть о грубых ошибках, допущенных во время оккупации политиками и полицией, – тем более, что со временем стало ясно, что их можно было избежать.

Как я уже отмечал, обучение офицерского корпуса рейхсвера было специально построено таким образом, чтобы на него не влияла какая-либо идеология. Эта цель была полностью достигнута, поскольку, если не брать высокие сферы, ремесло военного и политика редко пересекаются друг с другом, и единичные исключения лишь подтверждают это правило. Веймарская республика, при том что ее механизм не всегда функционировал хорошо, еще больше облегчила это разделение. Мы, старшие офицеры, во времена зарождения национал-социализма также старались держаться подальше от политики, и это можно было рассматривать только как позитивный момент. Для нас существовала лишь одна святыня – военная присяга, а она не предполагала оказания какого-либо предпочтения левым или правым. Критикам трудно было бы найти хотя бы один пример отступления от этого принципа как во времена правления кайзера, так и в годы Веймарской республики. Любая попытка покинуть пространство, свободное от политических симпатий или антипатий, подвергалась резкому осуждению.

Так нас готовили, независимо от возраста, молодых и пожилых, до того, как мы были переведены в люфтваффе, о котором вскоре стали говорить как о национал-социалистической части вермахта.

Личный состав люфтваффе, как и все остальные военнослужащие вермахта, приносили присягу на верность фюреру. Они относились к ней более чем серьезно – а иначе какой смысл в присяге? – и свято хранили ей верность. Герман Геринг, главнокомандующий люфтваффе и впоследствии рейхсмаршал, в прошлом был офицером -летчиком. Он был членом национал-социалистической партии, человеком с грандиозными идеями. Хотя его считали весьма требовательным руководителем, он тем не менее предоставил генералам министерства воздушного флота максимально возможную свободу действий и прикрывал нас от вмешательства политиков. За всю мою долгую военную карьеру я никогда не чувствовал себя столь свободным от постороннего влияния, как в то время, когда я занимал руководящий административный пост в министерстве воздушного флота, пост начальника главного штаба ВВС и командующего этим видом вооруженных сил в период его становления, начавшийся в 1933 году.

Нас как участников этого процесса, находившихся под покровительством нашего главнокомандующего, который был выдающейся личностью, тепло принимали во всех социальных кругах, включая национал-социалистическую партию.

Как и все выдающиеся представители вермахта, государства и партии, мы в качестве гостей фюрера принимали участие в Нюрнбергском партийном фестивале и в празднике урожая в Госларе, устраивавшемся в честь крестьянства. Мы также появлялись на церемониях, проводившихся в память о погибших в войне, на парадах по поводу дней рождения Гитлера, на банкетах в честь приезда видных зарубежных деятелей и на всех важных мероприятиях, которые организовывались вооруженными силами. Должен признаться, что многое из того, что я тогда увидел, произвело на меня сильное впечатление. Я был восхищен роскошью и великолепной организацией этих мероприятий.

Что касается менее приятных вещей, то на них можно было не обращать внимания. У меня не было возможности выступать с какой-либо критикой, поскольку в том кругу, в котором мне приходилось вращаться, нельзя было столкнуться со свидетельствами каких-то серьезных излишеств. Эту точку зрения можно было бы оспорить, упомянув о невероятной роскоши, характерной для образа жизни Геринга, – ее мы действительно не могли не заметить. Но даже при том, что многим она была не по вкусу, мы не могли призвать Геринга к ответу, поскольку на наши вопросы нам отвечали, что деньги на все эти роскошества брались из добровольных взносов и пожертвований коммерсантов и из личных средств Гитлера. Лишь годы спустя я узнал, например, что предподносившиеся Герингу великолепные дорогостоящие подарки ко дням рождения добывались его окружением путем сложных комбинаций. Так или иначе, я смотрел на все это как человек со стороны, поскольку в то время уделял очень мало внимания пирушкам, устраивавшимся в Берлине. Кроме того, все мои опасения рассеялись, когда Геринг лично сказал мне, что его коллекции предметов искусства в будущем будут подарены рейху для создания музея наподобие галереи Шака в Мюнхене. Будучи франконцем, я был знаком с баварской историей, знал о любви баварских королей к искусству и потому поверил, что Геринг выступает в роли мецената.

Ни один из ведущих политиков ни разу не предпринял попытки привлечь нас в национал-социалистическую партию. Мы были нужны им как солдаты, и не более того.

Принеся присягу, мы пользовались полным доверием. Геринг понимал, что мы могли справиться с работой, которую на нас возложили, только в том случае, если будем свободны от всего, что связано с политикой. Все, что нужно было делать в этой сфере, он делал сам. Все вопросы, касающиеся нас как представителей люфтваффе или самих военно-воздушных сил, он обычно решал после подробного их обсуждения с государственным секретарем Мильхом, который тщательно прорабатывал их на самом верху. Это предотвращало немало неверных решений и таким образом укрепляло наше доверие к Герингу и Гитлеру. Возможно, это покажется удивительным, но факт остается фактом: нас, генералов из министерства воздушного флота, не информировали о политических событиях (переговоры с американцами в 1945 году, к которым я сам имел отношение, не в счет). Разумеется, в войсках в этом плане знали еще меньше. Точно так же, как и до остальных немцев, до нас доходили определенные слухи. Однако обвинять нас в том, что мы не обращали внимания на слухи в весьма сложный в политическом отношении период, может лишь тот, кто никогда не жил в атмосфере тревоги и страха, когда люди особенно склонны к преувеличениям. Вспоминая то время, я удивляюсь тому, что лишь очень немногие из слухов достигали моих ушей. Возможно, всем было слишком хорошо известно о моем нежелании прислушиваться к сплетням, а может, со мной, представителем «национал-социалистических» ВВС, близко знакомым с Герингом, сознательно не заговаривали на определенные темы.

Были ли я и мои коллеги чересчур наивны, когда принимали за чистую монету все, что нам говорили по официальной линии? Да. Но мы были солдатами, обученными соблюдать максимальную точность в официальных докладах, и потому были склонны верить таким докладам, исходившим от тех, кто нами руководил. У меня не было возможности изменить свою точку зрения – тем более, что Геринг признавал свои ошибки с такой готовностью и так открыто, что, казалось, если он о чем-то и умалчивал, то делал это без всякого умысла.

Приведу несколько примеров, чтобы объяснить такую позицию.

Дело Рема 30 июня 1934 года, в котором ВВС были замешаны лишь косвенно.

Распри между армией и штурмовиками были такой же излюбленной темой для сплетен и слухов, как и неумеренные амбиции руководителя организации штурмовиков Рема, которого я знал по Генеральному штабу. Его дружба с Гитлером постепенно переродилась в открытую враждебность, и даже для меня было очевидно, что это грозит путчем против армии и фюрера. В дни путча я находился в Южной Германии и был вынужден черпать информацию из газет и сообщений радио. Естественные сомнения, возникшие у меня в связи со слухами по поводу происшедших событий, были рассеяны очень подробным докладом Гитлера, сделанным в помещении государственного оперного театра перед собравшимися там высшими представителями партии, правительства и вермахта. Поскольку я к тому времени уже очень хорошо знал Геринга, я не мог поверить в слух о том, что он воспользовался ситуацией и мерами, предпринятыми против путчистов, чтобы ликвидировать своего врага и конкурента. Характеру Геринга были присущи две противоположные черты – с одной стороны, он мог быть внимательным к другим людям, чутким и деликатным, с другой – жестоким и безжалостным. Вспышки жестокости случались с главнокомандующим люфтваффе в моменты нервного возбуждения и быстро угасали. После этого он вдруг становился на редкость великодушным, причем доброта и щедрость нередко заставляли его с лихвой компенсировать обиженному нанесенный ущерб.

После потока разоблачений, связанных с этим вопросом, трудно сформулировать точку зрения, которой мы придерживались по этому поводу в то время. Хотя с той поры, когда я работал в тесном сотрудничестве с Фришем, прошли годы, для меня, как и для любого выходца из сухопутных сил, ставшего офицером люфтваффе, он оставался образцом того, каким должен быть человек и офицер. По этой причине мне особенно не хотелось верить в слухи о его проступках. В глубине души я надеялся, что эти слухи вот-вот будут опровергнуты как злобная клевета и Фриша реабилитируют. Затем среди нас, офицеров люфтваффе, тоже поползли слухи – зачастую противоречивые. Мне казалось невозможным, чтобы Гитлер или Геринг могли намеренно подвергнуть такого всеми уважаемого офицера, как Фриш, столь недопустимому унижению. Когда впоследствии Геринг рассказывал мне о том, как он разоблачил доносчика и как был рад тому, что сделал это – в глазах его при этом читалось удовлетворение, – у меня не возникло ни малейшего сомнения в том, что руки Геринга чисты. То же самое я думал и о Гитлере, когда он заставил генерала от артиллерии Хайца, председателя военного трибунала, зачитать перед командным составом сухопутных войск и люфтваффе приговор суда чести, когда за этим последовала целая цепочка удивительных совпадений и, помимо всего прочего, полное оправдание главнокомандующего сухопутных войск. Мне, как и большинству из нас, хотелось бы, чтобы фон Фриша реабилитировали публично, восстановив его в прежней должности. Я не мог представить себе причин, по которым Гитлер не сделал этого, но в конце концов пришел к выводу, что это, возможно, объясняется тем, что фюрер так и не смог растопить лед изначальной вражды. Эта холодность сделала весьма затруднительным даже официальное сотрудничество между фон Фришем, типичным прусским офицером, воспитанным в духе старых традиций императорской армии, и Гитлером, который не мог ни скрыть свое австрийское происхождение, ни забыть о кастовых различиях, разделявших его и Фриша.

Я был с Гитлером перед польской кампанией в 1939 году, когда до него дошло известие о смерти Фриша. Меня поразила усталость, с которой непосредственно после этого фюрер, сохраняя на лице выражение мрачной торжественности, волоча ноги и останавливаясь через каждые несколько ступенек, поднимался по длинной лестнице на свой наблюдательный пункт.

Интересно, о чем он думал в тот момент?

Правы мы были или ошибались, равнодушно относясь к политическим событиям, в любом случае у нас не было нужды, да и возможности, забивать себе этим голову.

Геринг зарезервировал за собой исключительное право оказывать влияние в этой сфере и представлять наши интересы. Для нашей деятельности это было благом. Даже будучи обязанным признать, что наше равнодушие к политическим вопросам было ошибкой и что на мне как на главе административного управления люфтваффе лежит вина за этот просчет, замечу, что, даже если бы мы занимали иную позицию, на практике это бы мало что изменило. В 1936-1937 годах, когда я был начальником главного штаба и в мои обязанности входило и участие в решении политических вопросов, особых сложностей в политической области не было, если не считать мер, предпринятых для поддержки Франко в Испании.

Когда в воскресный день июля 1936 года мы получили доклад немца – члена ЗО (зарубежной организации национал-социалистической партии), проживающего за рубежом, который информировал нас о том, в чем нуждается Франко, а также о директивах Гитлера из Бейрейта, я серьезно забеспокоился. Военно-воздушные силы тогда только-только создали свои руководящие органы и первые части и подразделения. Обучение личного состава слаженным совместным действиям еще только началось. Те немногочисленные части истребительной авиации, которые уже были сформированы, имели на вооружении первый боевой самолет нашего собственного производства «Арадо», а бомбардировочные эскадрильи, состоявшие из «Ю-52», могли лишь ускорить боевую подготовку экипажей, но воевать были еще не готовы. Разведывательная авиация по уровню своей готовности к участию в боевых действиях занимала промежуточное положение между истребительной и бомбардировочной – в ее частях проходили испытания новые типы машин. Правда, у нас были великолепные зенитные орудия калибра 8,8 сантиметра. Что касается уровня индивидуальной подготовки личного состава, то в этом плане вторжение не являлось для нас головной болью. Мы располагали замечательным человеческим материалом, готовность которого сражаться заслуживала восхищения. Но энтузиазм не мог заменить умения. Кроме того, для оказания поддержки нашим союзникам в Испании привлекались лучшие кадры, что наносило ущерб нашей работе по обучению личного состава.

С другой стороны, нам был очень кстати определенный тактический и технический опыт, который представлял для нас огромную ценность. Особенно это касалось, например, отработки дальних перелетов при перегоне самолетов из Берлина в Испанию через Рим. Прекрасные летные качества «Ме-109», который начал поступать в наши части ВВС, надолго обеспечили нашим летчикам истребительной авиации чувство превосходства, в то время как испытания пикирующего бомбардировщика «Ю-87» показали важность этой машины. В итоге она стала нашим основным оружием и оставалась им до 1942 года. Наконец, опыт, полученный в результате применения батарей зенитных орудий калибра 8,8 сантиметра против воздушных и наземных целей, подтолкнул нас как к их тактическому использованию, так и к созданию зенитно-артиллерийских частей на их основе.

В Германии в связи с возросшей потребностью в людских ресурсах, военной технике и оборудовании нам, само собой, пришлось столкнуться с целым рядом трудностей в сфере подготовки и обучения личного состава. И все же мы достигли поставленной цели, в чем была заслуга и штаба, и самих войск, и промышленности, и гражданского воздушного транспорта. Фельдмаршал Шперле и его последователи – фон Рихтгофен и Фолькманн – могли смело сказать, что их летчики и контингент германской армии сделали возможной победу Франко.