Кэтрин Сатклифф Симфония любви

Пролог

Мария Эштон стояла перед дверью домика при церкви, ожидая, когда она откроется. Чем скорее, тем лучше – хорошо бы побыстрее закончить с этим неприятным делом. На что она надеялась, откликаясь на подобное предложение? Отчаяние и надежда любого способны превратить в глупца. Да, ей придется дорого заплатить за эту надежду! Терзающая тело власяница покажется легким наказанием по сравнению с тем, что последует за этим «попранием приличий и веры», как выразился бы ее отец, викарий Эштон.

Опустив руку в карман юбки она достала грязную и мятую заметку, которую вырезала из «Лондон тайме» еще шесть месяцев назад.

«Предлагается работа. Требуется компаньон для совместного проживания. Обязанности домашнего учителя, сиделки. Йоркшир. Оплата в соответствии с квалификацией. Предпочтительно здоровый, сильный мужчина. Обращаться…»

Зажав в кулаке листок, Мария подошла к окну. Отвратительная погода. Отсюда она могла видеть остроконечную крышу своего дома, поднимающуюся из тумана на другом краю деревушки. Эта крыша выглядела необыкновенно роскошной по сравнению со скромными, крытыми соломой домиками, окружавшими добротное – благодаря непомерным поборам с прихожан – жилище викария Эштона.

В отличие от ее родного дома, сама деревня не представляла собой ничего особенного. Между плитами тротуара росла трава, а грачи, сидевшие на голых ветках деревьев, казались полусонными. Тишина и спокойствие наводили на мысль о кладбище, и это неудивительно, если принять во внимание, что викарий использовал любую возможность для искоренения греха легкомыслия и веселости. И как бы усугубляя мрачное настроение, на убогие домишки опустился густой белый туман – довольно редкое явление для расположенной на высоком холме деревни. Вместе с туманом в души жителей проникал глубокий холод.

Странно, но она не ощущала этого. Откровенно говоря, она оцепенела и вообще почти ничего не чувствовала.

– Я запрещаю! – внезапно раздался голос викария, и Мария, сжавшись, бросила взгляд на дверь, готовая в любую секунду обратиться в бегство. Но куда она пойдет? Ей не скрыться от гнева викария. Лучше сжать зубы и переждать бурю, как она всегда делала. Еще в детстве она поняла, что лучше подвергнуться наказанию, чем жить в постоянном страхе неизбежного разоблачения.

Из соседней комнаты доносились сердитые голоса: ее отца, еще одного мужчины… и женщины – разумеется, не матери. Ее мать, вероятно, пряталась в углу, повернув от страха и стыда к стене свое бледное, изможденное и несчастное лицо. И это даже больше, чем страх перед отцом, приводило Марию в замешательство, заставляло терзаться чувством вины. Она не боялась неприятностей или гнева отца, но мать – совсем другое дело.

Упорство Марии вызвало бы целый поток обвинений в адрес Мэри Эштон. Матери напомнили бы, что именно ее красота явилась причиной необыкновенной, дьявольской красоты Марии. И разве не из-за ее собственной чувственности и миловидности молодой викарий временно поддался дьявольскому вожделению и женился на девушке не по любви, как могло бы показаться (Бог был его единственной любовью, Бог и милость Божья, которая будет дарована викарию Эштону после смерти, а из чувства вины.

И совершенно очевидно, что Мария унаследовала от матери склонность к непослушанию. Разве не она постоянно оспаривала власть отца? (Что равносильно оспариванию власти Бога.) И разве не вынужден был викарий постоянно наказывать Марию, как много лет назад Мэри, пока окончательно не сломил ее героическое сопротивление его гипертрофированной властности.

Мария закрыла глаза. На что она надеялась, откликаясь на объявление? Боже всемогущий, кто мог вообразить, что на пороге ее дома появится член королевской семьи, чтобы побеседовать с ней по поводу работы, за которой она обратилась в порыве чувств – из-за того, что слишком жадно слушала рассказы только что вышедшей замуж Сары Маккен об удивительных удовольствиях, притаившихся за пределами деревни (не говоря уже о супружеском ложе), слишком долго и внимательно разглядывала роскошные кареты с нарядными пассажирами, которые проезжали по дороге в город.

Еще больше ей хотелось спасти одного милого молодого человека от ужасной ошибки – влюбиться в «плод дьявольской похоти» викария Эштона. Но сильнее всего она желала избавить себя от судьбы, выпавшей на долю ее матери. А еще она хотела спасти мать.

Мария разгладила ладонями юбку и на мгновение, прежде чем она вспомнила о грехе тщеславия, ей захотелось, чтобы на ней было что-то другое, более красивое, более яркое, чем простая и мрачная черная одежда, которую она была вынуждена носить. Ее брат Пол часто говорил, что когда-нибудь подарит ей голубое платье (вероятно, он видел его в одной из тех роскошных книг, которые читала красивая леди в одной из проезжавших мимо карет), под цвет ее глаз – голубых, как весеннее небо.

Сама Мария считала себя даже не хорошенькой, а… самой обыкновенной. У нее была чудесная кожа и пепельные волосы, которые никогда не поседеют. Обычно она носила что-то вроде чепца из черных кружев, полагая, что это наиболее подходящий головной убор для девушки ее возраста и положения. Что касается умственных способностей, то она никогда не считала себя умной. Она умела читать и писать, в основном благодаря Полу, заветной мечтой которого было учить, но не так, как отец учил деревенских детей, а обращаясь к уму, сердцу и душе учеников посредством правды и рациональных знаний без упоминания адского пламени и серы, без обращения к библии для сокрушения идей и идеалов современных философов.

Позади нее открылась дверь.

Мария повернулась, и сердце ее замерло. Дверной проем заполнила фигура отца. Его глаза сверкали, широкое морщинистое лицо пылало гневом, огромные кулаки были крепко сжаты. Внезапно ей стало трудно дышать.

– Ведьма, – его голос рождался где-то глубоко в груди.

Она узнала этот голос, предназначенный для тех неисправимых грешников, чьи души он без всяких угрызений совести отправил бы прямо в ад.

Он аккуратно закрыл дверь – слишком аккуратно, чтобы этот жест не показался угрожающим. Она отпрянула к стене, как будто хотела слиться с резными панелями из красного дерева.

– Ты не посмеешь коснуться меня, – заявила она с уверенностью, которой на самом деле не чувствовала. Ведь он ее отец. Он может обращаться с ней по своему усмотрению – так, по крайней мере, он всегда говорил ей. – Я больше не ребенок. Я взрослая женщина, и если решила уехать отсюда…

– Гадкая девчонка. Злобная грешница, ты оскорбляешь меня.

Вжавшись в угол, она взглянула сначала на дверь, а затем в окно. Спасения нет. Убежать сейчас – значит, только еще больше разозлить его, а ведь нужно подумать и о матери…

Вскинув голову и крепко упершись своими маленькими ногами в пол, она с вызовом взглянула прямо в глаза викарию, и его лицо медленно побагровело.

– Я больше не позволю тебе мучить меня, отец. Я уезжаю отсюда и при первой же возможности заберу мать.

– Дерзкая грешница! Дочь сатаны! Совсем как она – Ева-искусительница, враг добродетели. Разрушительница порядка и веры. – Его глаза горели ненавистью. Он возвышался над дочерью, и стихарь развевался вокруг его массивной фигуры, как символ власти и судьбы. Слова с шипением прорывались сквозь сжатые зубы: – Искусительница. Ты проникаешь в сны и лишаешь мужчину добродетели, заполняя его разум похотливыми желаниями, так что он забывает о морали и законах божьих.

Она отвернулась.

– Я не позволю сломать себя, как маму.

– Блудница…

– Ты не сможешь отнять у меня молодость и…

– Распутница…

– …достоинство! Ты злой человек, прикрывающийся именем Господа, и если бы это было в моей власти, я бы позаботилась, чтобы тебя лишили духовного сана и отлучили от церкви. Я расскажу жителям этой деревни, которые так боятся и почитают тебя, кто ты есть на самом деле!

– Замолчи!

– Я расскажу о непомерных поборах, о том, что за добытые тяжелым трудом деньги они покупают всего лишь фальшивые обещания стремительно богатеющего человека, который рассчитывает стать епископом…

– Ты богохульствуешь!

– Я твердо намерена вернуться и забрать маму, избавить ее от твоей жестокости и бесчувственности, пока ее не постигла судьба Пола.

– Как смеешь ты произносить при мне имя этого грязного язычника!

– Потому что ты виноват в его смерти… в смерти моего единственного брата…

– Лживая шлюха!

– Ты отошел в сторону, позволив этому негодяю поднять руку на твоего собственного сына. Из-за тебя мой брат провел последние два года своей жизни в страшных мучениях…

– Это кара Господняя!

– Медленно умирая, он не переставал любить тебя. Последние его слова были обращены к тебе. Он молил о прощении…

– Прощать – в Божьей власти, а не в моей.

– Он был твоим сыном! Твоя плоть и кровь. А ты в течение двух лет отказывался говорить с ним только потому, что он полюбил женщину…

– Шлюху! Прелюбодейку. Заклеймить ее позором и изгнать из деревни – еще слишком слабое наказание. Следовало бы сжечь ее на костре.

– Жестокий и мстительный человек. Я избавлю нас с матерью от тебя, чего бы мне это ни стоило.

Он занес руку для удара, но в этот момент дверь открылась.

Секретарь герцогини Джеймс Такли – высокий седовласый мужчина в очках с металлической оправой и темном, хорошо сшитом (и дорогом) костюме – вошел в комнату и остановился в удивлении. Перед ним стоял викарий с занесенным над головой трясущимся кулаком и залитым потом лбом. Из угла на него, гордо вскинув голову, смотрела Мария, и по щекам ее текли слезы. Наконец секретарь улыбнулся. Хотя вряд ли это можно было назвать улыбкой – обстоятельства не располагали к веселью. Благожелательное выражение его лица должно было убедить Марию, что все будет в порядке.

Бросив красноречивый взгляд на своего дрожащего от ярости родителя, она проскользнула в комнату, где ее ждала герцогиня Салтердон вместе с тучным лысеющим доктором по имени Этан Эдкам.

Суровый, осуждающий взгляд викария Эштона буравил спину Марии, когда девушка склонилась в неловком поклоне перед хрупкой герцогиней Салтердон, старухой лет восьмидесяти с серебристыми волосами, унизанными перстнями пальцами и с выражением лица, способным остановить часы. Ее взгляд заставил бы большинство молодых женщин одного возраста с Марией, которой только что исполнилось девятнадцать, задрожать от страха. Герцогиня знала силу своего взгляда, гордилась им и умело его использовала. Именно поэтому седые брови старухи нахмурились, когда она увидела реакцию Марии, так не похожую на поведение обычных застенчивых глупышек. Девушка подняла голову и прищурилась – этот упрямый взгляд отец называл сатанинским, и за него следовало наказание тонким кожаным ремнем.

– Вот мы наконец и встретились, – произнесла герцогиня на удивление сильным – принимая во внимание ее возраст и здоровье – голосом. Слабой рукой она взяла с колен письмо Марии и, не взглянув на девушку, принялась читать его.

– Скажите, мисс Эштон, почему вы откликнулись на объявление, хотя здесь ясно указано, что требуется мужчина?

Мария сглотнула и откашлялась, стараясь не смотреть на мать, которая, съежившись, сидела на низкой скамеечке в углу и смотрела в пространство своими темными, безжизненными и пустыми глазами. Когда-то – так говорили передаваемые шепотом слухи – Мэри Свифт была, подобно Марии сейчас, красивой, полной жизни и огня девушкой, о которой мечтали все неженатые мужчины деревни. Но потом приехал викарий Эштон и покорил ее своими обещаниями райского блаженства для женщины, которая будет помогать ему в спасении заблудших душ. Бедная Мэри. Бедная мама. Красота, юность, мечты – все ушло. И не только возраст был причиной хмурого и сурового выражения ее лица, с которого исчезли все эмоции юности, а остались лишь разочарование и безнадежность. Ее глаза всегда были мрачными, а лицо пустым и неподвижным, как местность, которую покинули солнечные лучи, оставив лишь серость и тьму.

– Мисс Эштон, – поторопила ее герцогиня.

Расправив плечи, Мария взглянула в серые пронзительные глаза величественной старухи.

– Не понимаю, при чем здесь пол. Если женщина обладает такой же квалификацией…

– А у вас достаточно опыта, мисс Эштон? Мне нужен физически сильный, умный и эмоционально уравновешенный человек. Ваши обязанности, если я решусь взять вас, будут очень трудными.

Эти слова, вероятно, пробудили у герцогини грустные воспоминания; ее крепко сжатые губы дрогнули один или два раза, но затем старуха, как обычно, взяла себя в руки. Она окинула взглядом Марию и, махнув тонкой рукой, добавила:

– Вы сами почти ребенок. Дитя! Невозможно поверить, что вы сможете справиться с… ситуацией. Что заставляет вас считать себя достаточно взрослой физически и эмоционально, чтобы ухаживать за… больным?

– Мой брат был инвалидом, – выпалила она, ругая себя за нотки отчаяния в голосе. – Пола жестоко избил человек, который был в три раза сильнее его и понятия не имел о жалости и сострадании. Позвоночник брата был сломан в нескольких местах. Два года я днем и ночью не отходила от него. Кормила его, мыла, одевала. Часами я читала ему, ободряла, просила не умирать. Я наблюдала, как за временными улучшениями следовали периоды обострений. Мне приходилось массировать его руки и ноги, поскольку он сам не мог пошевелить ими. Он ничего не мог, ваша светлость, только лежал в полном сознании и наблюдал, как разлагается его тело. И умер он не от ран, ваша светлость, а оттого, что у него было разбито сердце.

Повисшее в комнате молчание нарушалось лишь жалобными всхлипываниями матери девушки. Мария не отводила взгляда.

– Ваша светлость, я умею читать только благодаря брату. Когда мы были намного моложе, то прятались в лесу, и он объяснял мне все, чему отец научил его за день. Он научил меня писать. И считать. Ваша светлость, я очень хорошо умею обращаться с детьми.

– Это меня волнует меньше, чем умение понять чужую душу и сердце, мисс Эштон.

– Я не позволю, – вновь раздался гневный голос викария. Его кулаки под сутаной были крепко сжаты, а лицо сделалось багровым. – Она вместилище греха и порока, ваша светлость. Посмотрите на нее. Вы увидите, что это искусительница с пропащей душой.

– Я разговариваю с девушкой, – перебила его герцогиня, не отрывая взгляда от Марии. – Вы очень молоды и красивы. Очевидно, вы почти ничего не знаете о том, что происходит за пределами этой деревни. Боюсь, вы пользуетесь случаем, чтобы избежать очевидных… неприятностей.

Марии нечего было возразить – это правда. Откликаясь на объявление, она совсем не думала о филантропии.

Герцогиня устало протянула письмо Марии секретарю и неуверенным движением поднялась со стула. Доктор торопливо подскочил к ней и осторожно обнял за хрупкие плечи, предлагая поддержку. Герцогиня на мгновение застыла неподвижно, как будто не была уверена в своих силах; ее унизанные драгоценностями пальцы нервно перебирали складки бархатной юбки. Но когда она снова подняла глаза на Марию взгляд ее пронзительных серых глаз был тверд.

– Я жду вас в Торн Роуз к концу недели. Мистер Такли все приготовит.

– Прошу прощения, – тихо вскрикнула Мария, не в силах скрыть своего изумления, – я правильно поняла, ваша светлость? Вы берете меня?

– Совершенно верно, – ответила герцогиня и, предупреждая возражения викария, повернулась к отцу девушки. – А что касается вас, то мы еще побеседуем до моего отъезда.

Потрясенная, Мария направилась к двери, не обращая внимания на жаркий спор между отцом и герцогиней. Девушка негромко вскрикнула, когда пальцы матери внезапно ухватили ее за руку. Тусклые и мертвые глаза Мэри теперь сверкали, на обычно бесстрастном лице отразились отчаяние и страх.

– Ты покинешь меня? – хриплым голосом вскрикнула Мэри. Неужели ты оставишь меня здесь одну с ним? О Боже! Сначала Пол, а теперь ты. Что мне делать? Что мне делать?

Мария оторвала пальцы матери от своей руки, выскочила из дома и, не оглядываясь, бросилась бежать по извилистой вымощенной булыжником тропинке через кладбище прямо к могиле брата. Ветер обжигал лицо и руки. Она опустилась на могилу, облокотившись на холодный и твердый могильный камень, прижала колени к груди и уткнулась в них лицом. Перед ее внутренним взором опять всплыло страдальческое лицо матери. При первых признаках того, что Мария хочет уйти, следовали мольбы и слезы.

– Мария, – позвал из тумана ласковый голос. Мария подняла голову и узнала человека, встречи с которым боялась больше всего. Он приближался к ней, разгоняя туман, и его белый воротничок священнослужителя ярко сверкал в тусклом свете дня.

– Уходи! – крикнула она. – Отец может искать меня. Ему не понравится, что его любимый младший священник общается с такой падшей девушкой, как я.

– Мария, – Джон Рис опустился на одно колено рядом с девушкой. Тонкие руки коснулись ее лица, добрые и внимательные карие глаза вопросительно смотрели на нее. – Скажи, что это неправда… Скажи, что ты намерена отказаться от предложения ее светлости…

– Нет, ни за что, Джон Рис! Ни ради матери, ни ради вас. Я уезжаю отсюда, Джон, и не вернусь, пока не буду в состоянии защитить мать от отца.

– Тогда выходи за меня замуж, Мария. Умоляю тебя! Мне дадут собственный приход, и мы заберем твою мать с собой…

– Нет, я не могу допустить, чтобы ты страдал от него так же, как моя семья. Я слишком хорошо к тебе отношусь.

Молодой человек обнял Марию, прижался губами к ее лбу и застыл в таком положении, гладя рукой ее распущенные волосы.

– Я поговорю о нас с твоим отцом.

– Нет!

– Он благословит наш брак, я уверен.

– Он будет молиться за твою душу, Джон и позаботится, чтобы тебя лишили сана.

Она внезапно отстранилась, и волосы упали ей на плечи, образовав волнистый треугольник, обрамляющий лицо. Она сидела на корточках – ее юбка касалась цветов на могиле брата – и смотрела на молодого помощника отца, с благоговением взиравшего на нее.

– Ты действительно любишь меня, Джон Рис?

– Я люблю тебя с того дня, как впервые переступил порог вашего дома. Ты была еще совсем ребенком, и я внезапно почувствовал, что любовь к Богу борется во мне с любовью к тебе. Я видел, как он мучает тебя и мать, как он отвернулся от единственного сына…

– Но ты ничего не делал, чтобы остановить его, потому что боялся не меньше нас. Ты ничего не сделаешь такого, что навредит твоей карьере, потому что, если он действительно станет епископом, ты займешь его место викария. И эта твоя половина боится меня, Джон Рис. Боюсь, ты слишком похож на моего отца.

– Как мне доказать, что я люблю тебя больше, чем кого бы то ни было…

– Нет, не больше, чем Бога! Неужели больше, чем всемогущего Бога, сэр? Должен ли мой отец напомнить тебе, что «тот, кто любит отца, мать, сестру или брата больше, чем Бога, недостоин рая»?

Несколько мгновений Джон сидел неподвижно, как громом пораженный. Затем он спрятал сжатые кулаки в складки сутаны и смущенно нахмурился.

Прищурившись, Мария наклонилась к нему.

– Поцелуй меня, – прошептала она. – Нет, не в лоб. Я больше не ребенок, Джон. Поцелуй в губы. Мне девятнадцать, а меня еще ни разу не целовали. Знаешь почему? Потому что во всей деревне не нашлось ни одного мужчины, который не убоялся бы гнева отца. Даже ты. Что бы ни чувствовало твое тело, сердце твое отдано Богу. Он отвернулся и потупил глаза.

– В нашу первую брачную ночь ты тоже будешь отворачиваться? – она схватила его руку и прижала к своей груди.

Джон вздохнул и замер. Он снова посмотрел ей в лицо, а затем перевел взгляд на свою руку, которую она с жаром прижимала к своему крепкому телу.

Глаза у нее затуманились, дыхание участилось.

– Разве это не часть любви, Джон? – улыбнулась она. – Отдавать другому свое тело, а не только душу?

Он издал булькающий звук, а в его глазах загорелся огонь, свидетельствующий о душевных муках. Затем он отнял руку.

– Бог милосерден, – потрясенно произнес он и прижал пальцы к глазам, как будто пытался заслониться от Марии.

Легкий ветерок шевелил ее спутанные волосы, разметавшиеся по почти бесстыдно выпиравшей из узкого детского платья груди, хотя отец принуждал ее стягивать грудь, чтобы скрыть этот признак явного распутства.

Опустившись опять на могилу Пола, Мария отвернулась. Тепло руки Джона все еще жгло её грудь, хотя от холода и охватившего ее чувства одиночества по спине побежали мурашки.

– Нет, я никогда не выйду за тебя, – устало произнесла Мария, и слезы потекли по ее щекам. – Возможно, мой отец прав. Я дитя порока, и поэтому мне суждена жизнь распутницы. Нет, я никогда не буду тебе хорошей женой, Джон Рис… Да и ты не сможешь быть мне подходящим мужем.