Стивен Кинг Дом, который растет на Вас

Осень в Новой Англии; сквозь заросли амброзии и золотарника проглядывают там и сям крошечные голые участки неплодородной земли, ожидая снега, до которого еще четыре недели. Водостоки забиты листвой, небо приобрело постоянный серый оттенок, а кукурузные початки склонились ровными рядами, словно солдаты, умудрившиеся умереть стоя. Тыквы, разрушающиеся под действием мягкой гнили, свалены под навесами, и от них пахнет, как у старух изо рта. В это время года не тепло и не холодно, воздух бледен, ветерок проносится над голыми полями под белесым небом, в котором стаи птиц в строю, по форме напоминающем армейские нашивки, летят на юг. Этот ветерок сдувает пыль с мягких плеч проселочных дорог, и клубы ее кружатся, будто танцующие дервиши, а он, подобно гребенке, причесывает сжатые поля и, принюхиваясь, пробивает себе путь через кладбища брошенных машин.

Дом Ньюолла в конце городской дороги N3 господствует над районом Касл-Рока, называемым Поворот. Трудно сказать что-нибудь хорошее об этом доме. Мрачный вид лишь отчасти можно объяснить тем, что он не покрашен. Лужайка перед домом – это масса сухих кочек, которые мороз вскоре превратит в еще более причудливые фигуры. Тонкий дымок поднимается от магазина Брауни у подножья холма. Когда-то Поворот считался важным районом Касл-Рока, но это было еще до корейской войны. Через дорогу от магазина Брауни на бывшей эстраде двое малышей гоняют красную пожарную машинку. Лица у них усталые и бесцветные, почти старческие. Ручки их, похоже, режут воздух, когда они толкают машинку друг другу, прерываясь лишь затем, чтобы утереть вечно сопливые носы.

В магазине председательствует Харли Маккиссик, тучный и краснолицый, а старый Джон Клаттербак и Ленни Партридж сидят у камина, задрав ноги. Пол Корлисс склонился над прилавком. Магазин пропах застарелым устойчивым запахом, в котором смешались ароматы колбасы и липучки от мух, кофе и табака, пота и темно-коричневой кока-колы, чеснока, перца и шампуня, с виду напоминающего сперму и превращающего прическу в гипсовую скульптуру. В окне засиженная мухами реклама выставки блюд из бобов, состоявшейся в 1986 году, соседствует с другой, сообщающей о выступлении исполнителя музыки кантри Кена Корриво на окружной ярмарке 1984 года. С тех пор почти десять раз наступал летний зной, и теперь Кен Корриво (который уже лет пять ничего не поет, а торгует автомобилями в Чемберлене) смотрится выцветшим и пересушенным одновременно. У задней стены магазина прилепился здоровенный стеклянный холодильник, выписанный из Нью-Йорка в 1933 году, и над всем преобладает не сильный, но отчетливый запах кофе в зернах.

Старики наблюдают за детьми и тихо, бессвязно беседуют. Джон Клаттербак, внук которого Энди вот-вот сопьется до смерти, держит речь о городской свалке. «Свалка воняет, как старый бродяга в летний зной», – говорит он. Никто с этим не спорит – так и есть, но никто и не интересуется этой темой, потому что сейчас не лето, сейчас осень, и огромная печь, работающая на мазуте, наполняет помещение теплом. Здоровенный термометр над прилавком показывает двадцать восемь градусов. Над левой бровью у Клаттербака глубокая вмятина – память об автомобильной катастрофе, в которую он попал в 1963 году. Маленькие дети иногда просят потрогать ее. Старый Клат заработал кучу денег, споря с дачниками, которые не верили, что в этой вмятине может уместиться содержимое фужера для шампанского.

– Полсон, – невозмутимо произносит Харли Маккиссик. Сидящий за печкой Пенни Партридж видит, как останавливается старый «шевроле». Сбоку громадной клейкой лентой прикреплен картонный щит. «ПЛЕТЕНАЯ МЕБЕЛЬ – ГЭРИ ПОЛСОН – ПОКУПКА И ПРОДАЖА АНТИКВАРИАТА» – написано на нем, и ниже стоит номер телефона. Гэри Полсон медленно выходит из машины – старик в выцветших, обвисших на заду зеленых брюках. Вцепившись в дверцу машины, он пытается достать шишковатую палку, пока, наконец, она целиком не вытягивается оттуда. Белая пластмассовая рукоятка от детского велосипеда насажена на темный набалдашник палки, подобно презервативу. Палка описывает маленькие круги в пыли, пока Полсон осторожно продвигается от машины к двери магазина.

Дети на эстраде приглядываются к нему, вслед за ним бросают (похоже, испуганный) взгляд на покосившийся, растрескавшийся дом Ньюолла, возвышающийся на вершине. Затем возвращаются к своей пожарной машинке.

Джо Ньюолл купил недвижимость в Касл-Роке в 1904 году и владел ею до 1929 года, но деньги зарабатывал от принадлежавшей ему лесопилки в близлежащем городке Гейтс-Фоллс. Это был тощий мужчина чахоточного вида с желтоватыми злыми глазами. Он откупил большой незастроенный участок на Повороте – тогда это был процветающий поселок с лесопилкой и мебельной фабрикой – у Первого Национального банка Оксфорда. Банк отобрал его по закладной у Фила Бюдро при содействии шерифа Никерсона Кэмпбелла. Фил Бюдро, которого соседи любили, но считали дурачком, скрылся в Киттери и следующие лет двенадцать зарабатывал починкой автомобилей и мотоциклов. Потом уехал во Францию драться с немцами, выпал из самолета во время разведывательного полета (так утверждала молва) и убился.

Участок Бюдро много лет пустовал, пока Джон Ньюолл снимал квартиру в Гейтс-Фоллсе и сколачивал себе состояние. Он был больше известен свирепостью по отношению к рабочим, чем мудрым управлением лесопилкой, которая была на грани разорения, когда он купил ее за бесценок в 1902 году. Рабочие прозвали его Джо-выгоняла: стоило человеку пропустить одну смену, как тот немедленно увольнял его, не принимая и даже не выслушивая никаких объяснений.

Он женился на Коре Леонард, племяннице Карла Стоу, в 1914 году. Великим достоинством этого брака – в глазах Джо Ньюолла, разумеется, – было то, что Кора являлась единственной здравствующей родственницей Карла и, несомненно, принесла бы за собой кое-что, когда Карл преставится (если Джо будет с ним в хороших отношениях, а он вовсе не намеревался портить отношения со стариком, который когда-то славился как Редкая Сволочь, но на закате дней сделался Довольно Терпимым). В районе были еще лесопилки, которые можно было бы дешево купить… был бы начальный капитал. Вскоре он у Джо появился: богатый дядюшка его жены умер через год после свадьбы.

Так что у брака, несомненно, достоинства были. У самой же Коры достоинств не было никаких. Эта женщина напоминала мешок с мукой – неимоверно широкие бедра, неимоверно толстый зад, зато грудь плоская, как у мальчика, и невероятно тонкая шея, на которой ее большая голова болталась, будто бледная головка подсолнуха. Щеки у нее свисали, как тесто, губы напоминали нарезанные ломти печенки. Огромные пятна проступали у нее под мышками даже зимой, и она всюду разносила терпкий запах пота.

Джо начал строить дом для жены на участке Бюдро в 1915 году, и год спустя он был почти готов. Он был выкрашен в белый цвет и насчитывал двенадцать комнат, пересекавшихся под самыми немыслимыми углами. Джо Ньюолла в Касл-Роке не любили – отчасти потому, что его бизнес был не в городе, отчасти потому, что его предшественник, Фил Бюдро, был таким замечательным парнем (хотя и дурачком, не переставали они напоминать друг другу, поскольку его приятность и глупость образовывали неразрывное единство, и забывать этого никак нельзя), но прежде всего потому, что его проклятый дом строили приезжие рабочие. Не успели еще навесить водосточные трубы, как на покрашенной в белый цвет двери появилось слово из трех букв, написанное желтым мелком.

К 1930 году Джо Ньюолл стал богачом. Три его лесопилки в Гейтс-Фоллсе, на которых он хорошо заработал в мировую войну, в бешеном темпе гнали доски, обеспеченные заказами нарождающегося среднего класса. Он начал пристраивать к дому новое крыло. Большинство жителей поселка считали пристройку ненужной – в конце концов, два крыла уже есть, и почти все сходились во мнении, что она ничего не добавляет к дому, кроме уродства, а он и так уродлив сверх всякой меры. Пристройка была на этаж выше главного здания и выходила глухой стеной на обрыв, поросший в те времена редкими соснами.

Новость о том, что их скоро будет не двое, а уже трое, просочилась из Гейтс-Фоллса; наиболее вероятным источником была Дорис Джинджеркрофт, медсестра доктора Робертсона. Выходит, пристройка была вроде как подарком. После шести лет счастливого брака и четырех лет жизни на Повороте (причем за все это время ее видели только издали, когда она шла по двору или изредка собирала цветы – крокусы, дикие розы, ожерелье королевы Анны, пажитник, ястребинку – в поле за домами) Кора Леонард Ньюолл понесла.

Она никогда не появлялась у Брауни. Кора делала покупки в магазине Китти Корнере в Гейтс-Фоллсе каждый четверг после полудня.

В январе 1921 года Кора родила уродца без рук, но, как поговаривали, с пятью пальцами, торчащими из левой глазницы. Уродец умер через шесть часов после того, как беспорядочные сокращения матки вытолкнули его красное, пустое личико на белый свет. Семнадцать месяцев спустя, поздней весной 1922 года (в западном Мэне не бывает ранней весны – только поздняя, как и позднее лето, все остальное время – зима), Джо Ньюолл добавил купол к пристройке. Он по-прежнему делал покупки вне города и не имел дела с магазином Билла Маккиссика по прозвищу Брауни. Он также ни разу не переступил порог методистской церкви на Повороте. Уродца, которого родила его жена, похоронили на участке Ньюоллов на кладбище в Гейтс-Фоллсе, а не на родине. На крохотном камне было высечено:

САРА ТЭМСОН ТАБИТА ФРАНСИН НЬЮОЛЛ

14 ЯНВАРЯ 1921

ГОСПОДИ, УПОКОЙ ЕЕ ДУШУ

Когда в магазине разговаривали о Джо Ньюолле, его жене и его доме, Харли, сын Брауни, который был еще недостаточно взрослым, чтобы бриться (но старость тем не менее уже вожделенно дремала внутри него), но вполне взрослым, чтобы сортировать овощи и торговать картошкой в ларьке у дороги, стоял и прислушивался. Больше всего говорили о доме: он был как бельмо на глазу и вызывал всеобщее отвращение. «Но он растет на вас», – иногда замечал Клейтон Клаттербак (отец Джона). И никто не возражал. Высказывание не имело ни малейшего смысла… и в то же время было неопровержимым фактом. Зайдя к Брауни, хотя бы затем, чтобы просто посмотреть на ягоды в сезон, вы рано или поздно устремляли взгляд на дом на холме, подобно тому как флюгер неизменно поворачивается на северо-восток перед мартовским бураном.

Рано или поздно вы обязательно смотрели на него, причем с течением времени для многих – рано. Потому что, как говаривал Клеит Клаттербак, дом Ньюолла рос на вас.

В 1924 году Кора упала с лестницы между куполом и пристройкой, сломав себе шею и позвоночник. По городу прошел слух (несомненно, зародившийся на дамской благотворительной распродаже), что она упала, будучи совершенно голой. Ее похоронили рядом с бесформенным телом ее столь мало жившей дочери.

Джо Ньюолл – у которого, как все признавали, была доля еврейской крови – по-прежнему загребал деньги лопатой. Он соорудил на холме два сарая и конюшню, соединив их с главным зданием еще одной пристройкой. Стройку закончили в 1927 году, и тогда стало ясно ее назначение – Джо решил, видимо, стать благородным фермером. Он купил шестнадцать коров у какого-то типа из Микэник-Фоллса. Купил новенькую блестящую доильную машину у того же типа. «Она походила на металлического осьминога», – говорили те, кому удалось заглянуть в кузов грузовика, когда шофер остановился у Брауни выпить пивка, прежде чем въехать на гору.

Заведя коров и доильную машину, Джо нанял дурачка из Моттона ухаживать за своим приобретением. Как могла такая глупость прийти в голову – этому лесопильщику, известному твердыми кулаками и трезвым умом, ставило в тупик каждого, кто задавался этим вопросом, единственным ответом на который, видимо, было: «крыша поехала» – но он это сделал, и коровы, конечно же, передохли.

Главный врач округа явился взглянуть на коров, и Джо показал ему заверенное заключение ветеринара (ветеринара из Гейтс-Фоллса, говорили люди потом, многозначительно поднимая брови) о том, что коровы умерли от бычьего менингита.

– Проще говоря, не повезло, – сказал Джо.

– Это шутка, надо полагать?

– Как хотите, так и понимайте, – отрезал Джо. – Тут все в порядке.

– Сделайте так, чтобы этот идиот заткнулся, – велел главный врач, глядя на дурачка, который стоял, опершись о дверь коровника, и рыдал. Слезы текли по его пухлым грязным щекам. То и дело он поворачивался и бился головой о стену, будто считал себя виноватым во всем.

– С ним тоже все в порядке.

– А по мне, так тут никакого порядка нет, – заявил главный врач округа, – Когда шестнадцать коров лежат дохлые, задрав ноги кверху, как телеграфные столбы. Мне отсюда видно.

– Хорошо, – сказал Джо, – дальше вы не пройдете.

Главный врач округа швырнул бумагу от гейтс-фоллсского ветеринара на землю и наступил на нее сапогом. Он взглянул на Джо Ньюолла, покраснев так, что вены на его лбу вздулись:

– Я хочу видеть этих коров. Одну я увезу, если понадобится.

– Нет.

– Весь мир вам не принадлежит, Ньюолл, – я возьму судебное постановление.

– Попробуйте.

Главный врач уехал. Джо наблюдал за ним. У коровника дурачок в заляпанном навозом комбинезоне, выписанном по почтовому каталогу, продолжал биться головой о стену и выть. Он оставался там весь этот августовский день, завывая во весь голос и задрав к желтому небу свое монголоидное лицо. «Выл, как теленок на луну», – говорил юный Гэри Полсон.

Главным врачом округа был Клем Апшоу из Сируа-Хилла. Он мог бы не лезть в это дело, когда с него немного сбили спесь, но Брауни Маккиссик, поддерживавший его на выборах (и поставивший немало бесплатного пива), требовал, чтобы он этого так не оставлял. Папаша Харви Маккиссика не то чтобы охотно лез в пасть льву, но хотел разобраться с Джо Ньюоллом относительно частной собственности. Он хотел, чтобы Джо хорошенько усвоил, что частная собственность – это великое дело, это истинно американское дело, но ведь она имеет отношение и к Касл-Року, а народ здесь по старинке считает, что общественное важнее, даже для богатеньких, которые делают пристройки к своим домам, как только им заблагорассудится. Вот Клем Апшоу и поехал в Лакери, где тогда был центр округа, и получил судебное предписание.

Пока он его получал, громадный фургон заехал в коровник, возле которого все еще плакал дурачок. И когда Клем Апшоу явился со своим предписанием, осталась только одна дохлая корова, которая уставилась на него своими черными глазами, к тому времени уже потускневшими и покрывшимися слоем мелкой соломы. Клем установил, что эта корова безусловно погибла от бычьего менингита, и с тем отбыл. Как только он скрылся за поворотом, уборщик падали забрал последнюю корову.

В 1928 году Джо начал очередную пристройку. Тут-то мужчины, собиравшиеся у Брауни, окончательно пришли к выводу, что он спятил. Хитрый-то хитрый, а спятил. Бенни Эллис утверждал, будто Джо вырезал глаз у своей дочери и держит его в колбе с «фафальдегидом» на кухонном столе, вместе с ампутированными пальцами, которые высовывались из другой глазницы, когда ребенок родился. Бенни обожал читать романы ужасов, журналы, на обложках которых голых красавиц утаскивают гигантские муравьи, и тому подобную белиберду, и его рассказ о колбе Джека, несомненно, был навеян этим чтивом. В результате вскоре по всему Касл-Року – не только на Повороте – появились люди, утверждавшие, будто все, что говорит Бенни, истинная правда. Некоторые даже заявляли, что Джо хранит в своей колбе и менее приличные вещи.

Вторая пристройка была закончена в августе 1929 года; две ночи спустя по подъездной дорожке у дома пронесся, сотрясаясь, весь разбитый автомобиль с нарисованными огромными фосфоресцирующими глазами, и в новую пристройку был подброшен огромный, неимоверно вонючий дохлый скунс. Дохлятина ударилась в окно, оставив на стекле странную картину из кровавых пятен, напоминавшую китайскую идеограмму.

В сентябре того же года огонь охватил чесальный цех главной лесопилки Ньюолла в Гейтс-Фоллсе, причинив ущерб на пятьдесят тысяч долларов. В октябре настал биржевой крах. В ноябре Джо Ньюолл повесился на балке в одной из незаконченных комнат – вероятно, будущей спальне – последней пристройки. Свежее дерево еще сильно пахло смолой. Его нашел Кливленд Торбатт, помощник управляющего в Гейтс-Фоллсе и партнер Джо (по слухам) по многим авантюрам на Уолл-стрит, которые теперь не стоили плевка туберкулезного спаниеля. Тело вынул из петли окружной следователь, которым оказался брат Клема Апшоу – Ноубл.

Джо похоронили рядом с женой и ребенком в последний день ноября. Это был солнечный, светлый день, и единственным жителем Касл-Рока, присутствовавшим на церемонии, оказался Элвин Кой, водитель катафалка. Элвин рассказывал, что среди присутствовавших была молодая, стройная женщина в енотовой шубе и черной шляпе колоколом. Сидя у Брауни и хрустя огурцом, вынутым прямо из бочки, Элвин загадочно усмехался и клялся, что это, несомненно, джазовая певица. У нее не было никакого фамильного сходства с Корой Леонард Ньюолл, и во время молитвы она не закрывала глаза.

Гэри Полсон чрезвычайно медленно входит в магазин, тщательно закрывая за собой дверь.

– Добрый день, – нейтральным тоном произносит Харли Маккиссик.

– Ты, кажется, вчера крепко выдал кое-кому в Грейндже, – бурчит старый Клат, раскуривая трубку.

– Да, – отвечает Гэри. Ему восемьдесят четыре, и, как и многие, он помнит времена, когда жизнь на Повороте кипела – не то что теперь. Он потерял двух сыновей на двух войнах – еще до Вьетнама – и очень тяжело переживал. Третий, хороший парень, погиб в столкновении с лесовозом под Преск-Иль еще в 1973 году. Это старик перенес как-то легче, Бог знает почему. У Гэри иногда начинает течь слюна изо рта, и он чмокает, пытаясь втянуть ее обратно, пока она не стекала на подбородок. Он не понимает многого, что происходит вокруг, но знает, что старость – далеко не лучший способ провести последние годы жизни.

– Кофе? – спрашивает Харли.

– Нет, спасибо.

Ленни Партридж, который все еще никак не оправится после странной аварии в позапрошлом году, в которой сломал два ребра, убирает ноги, чтобы старший товарищ мог пройти и аккуратно опуститься в свое кресло в углу (Гэри сам сплел сиденье этого кресла в 1982 году). Полсон облизывает губы, втягивает обратно слюну и укладывает свои большие руки на изголовье кресла. Вид у него усталый и жалкий.

– Будет вшивый дождь, – сообщает он наконец. – У меня все ломит.

– Дерьмовая осень, – подтверждает Пол Корлисс. Молчание. Тепло от печи заполняет магазин, который закроется, как только Харли умрет или даже раньше, если его младшая дочь уйдет из дому, заполняет помещение и ласкает кости стариков – старается, во всяком случае, доходит до грязных стекол, где приклеены старинные афиши, и вытекает во двор, где когда-то стояла бензоколонка, пока ее не перенесли в 1977 году. Дети этих стариков в основном перебрались в более удобные для жизни места. Магазин всерьез не торгует – обслуживает только местных да редких проезжих туристов, которым эти старики, сидящие у печки в теплых кальсонах даже в июле, кажутся призраками. Старый Клат всегда утверждал, что в эту часть Касл-Рока придут новые люди, но последнюю пару лет было еще хуже, чем раньше, – похоже, весь распроклятый город умирает.

– Кто строит новое крыло к этому чертовому дому Ньюолла? – спрашивает наконец Гэри.

Они оглядываются на него. На мгновение спичка, которой только что чиркнул Клат, таинственным образом вертикально зависает над чубуком трубки, обгорающим дочерна. Сера не ее конце светлеет и сворачивается завитком. Наконец, старому Клату удается протолкнуть спичку внутрь, и он выпускает кольцо дыма.

– Новое крыло? – переспрашивает Харли.

– Угу.

Кольцо дыма из трубки старого Клата проплывает над печью и рассеивается, подобно тонкой рыбацкой сети. Ленни Партридж задирает подбородок кверху, так что у него вытягивается кадык, а затем медленно, с сухим треском проводит рукой по горлу.

– Никто, насколько мне известно, – говорит Харли; из самого его тона вытекает, что имеются в виду все, кто имеет хоть какое-нибудь значение, по крайней мере в этой части света.

– На это место не находилось покупателя с одна тысяча девятьсот двадцать девятого года, – уточняет старый Клат. Старый Клат имеет в виду продавцов – Южно-Мэнскую ткацкую компанию и Банк Южного Мэна, но подразумевает нечто большее – больших шишек из Массачусетса. Ткацкая компания вступила во владение тремя лесопилками Джо – и его домом на холме – через год после его ухода из жизни, но что касается людей, собравшихся у печки в магазине Брауни, для них это название – просто дымовая завеса… то, что они называют Крючкотворством, говоря, например: «Она взяла на него исполнительный лист, и теперь он даже с детьми не может видеться из-за Крючкотворства». Эти люди ненавидят крючкотворство, которое вторгается в их жизнь и в жизнь их друзей, но в то же время восхищаются, как некоторым удается поставить его себе на службу и с его помощью выколачивать все больше грязных денег.

Южно-Мэнская ткацкая компания, она же Банк Южного Мэна, она же Большие Шишки из Массачусетса, долго и успешно управляла лесопилками, которые Джо Ньюолл когда-то спас от гибели, но ей никак не удавалось избавиться от дома, волнующего стариков, которые проводят целые дни у Брауни. «Это вроде козявки, которую ты выковырял из носа и никак не стряхнешь с пальца, – как-то сказал Ленни Партридж, и все согласились. – Даже эти пройдохи-макаронники не справились».

Старый Клат и его внук Энди сейчас не в ладах; причиной тому послужило владение уродливым домом Джо Ньюолла… хотя были, конечно, и другие, более личные причины, лежащие не столь глубоко – как всегда бывает. Дело было после того, как дед и внук – оба овдовевшие – неплохо пообедали в городе, у молодого Клата.

Молодой Энди, которого тогда еще не выгнали из городской полиции, пытался (довольно самонадеянно) объяснить деду, что Южно-Мэнская ткацкая компания уже много лет не имеет никакого отношения к выморочному наследству Ньюолла, что фактический владелец дома на Повороте – Банк Южного Мэна и что между этими двумя фирмами нет ничего общего. Старый Джон заявил Энди, что он дурак, если верит этому; всем известно, что и банк, и текстильная компания – только вывески для Больших Шишек из Массачусетса и различаются только двумя словами. Они просто прикрывают огромной кучей бумаг то, что всем очевидно, пояснил старый Клат – Крючкотворством, короче говоря.

Тут молодой Клат имел наглость расхохотаться. Старый Клат покраснел, швырнул салфетку в тарелку и встал на ноги. «Смейся, – сказал он. – Давай, смейся! Почему бы и нет? Единственное, что алкаш делает лучше, чем смеется над тем, чего не понимает, – это плачет непонятно отчего». Тут уж Энди рассвирепел и закричал, что пьет он из-за Мелиссы, а Джон спросил внука, сколько можно винить давно умершую жену в собственном пьянстве. Энди побелел от этих слов старика и велел ему убираться вон, что Джон и сделал, и с тех пор он к внуку ни ногой. И не собирается. Если отбросить из его слов ругательства, то останется: он не выносит самого вида Энди, который несется в ад на ручной тележке.

Как бы там ни было, ясно одно – дом на холме пустует уже одиннадцать лет, подолгу там никто не живет, а Банк Южного Мэна, видимо, утратил надежду продать его через местные фирмы по торговле недвижимостью.

– Последняя семья, которая его купила, приехала с севера штата Нью-Йорк, так? – спрашивает Пол Корлисс, а он заговаривает так редко, что все оборачиваются к нему. Даже Гэри.

– Да, сэр, – подтверждает Ленни.

– Прекрасная парочка. Он собирался покрасить конюшню в красный цвет и сделать из нее антикварный магазин, не так ли?

– Ага, – бурчит старый Клат. – А потом их мальчишка взял ружье…

– Люди бывают такими беспечными, – вмешивается Харли.

– Он умер? – спросил Ленни. – Мальчик?

Все молчат. Похоже, никто не знает. Наконец, как бы через силу, берет слово Гэри.

– Нет, – говорит он. – Но ослеп. Они переехали в Оберн. А может, в Лидс.

– Они были хорошие люди, – продолжает Ленни. – Думаю, у них что-то получилось бы. Но вцепились в этот дом. Думали, их все дурачат насчет того, что дом приносит несчастье, потому что они приезжие. – Он задумчиво помолчал. – Может, сейчас они так не думают… где бы они ни были.

Старики молча думают о людях с севера штата Нью-Йорк, а может, о собственных органах чувств, которые все чаще их подводят. В топке печи пылает мазут. Где-то позади неугомонный осенний ветер тяжело хлопает ставней.

– Там строится новое крыло, точно вам говорю, – начинает Гэри. Он говорит тихо, но настойчиво, будто кто-то ему перечит. – Я видел, когда спускался по Ривер-роуд. Каркас уже почти готов. Чертова штука, наверное, метров тридцать в длину и метров десять в ширину. Раньше никогда не замечал. Бревна вроде кленовые. Где только люди берут такой отличный клен в наше время?

Никто не отвечает. Никто не знает. Наконец, очень нерешительно, Пол Корлисс произносит:

– Может, ты говоришь о другом доме, Гэри? Может быть…

– Может быть дерьмо, – говорит Гэри так же тихо, но с еще большей убежденностью. – Это дом Ньюолла, новое крыло дома Ньюолла, уже готов каркас, а если сомневаешься, выйди и посмотри.

Коль так, сказать нечего – ему верят. Однако ни Пол, ни кто-нибудь другой не бросается во двор, чтобы взглянуть, как к дому Ньюолла пристраивают новое крыло. Они считают, что дело это важное, а значит, можно не спешить. Время еще будет – Харли Маккиссик не раз говаривал, что если бы время было пиленым лесом, они бы все озолотились. Пол подходит к старинному автомату и берет стакан лимонада. Он дает Харли шестьдесят центов, и тот их приходует. Когда он закрывает кассовый аппарат, то обнаруживает, что атмосфера в магазине как-то изменилась. На обсуждение поставлены другие вопросы.

Ленни Партридж кашляет, моргает, прижимает руки к груди, где сломанные ребра так толком и не срослись, и спрашивает Гэри, когда будут хоронить Дану Роя.

– Завтра, – отвечает Гэри, – в Гореме. Там, где покоится его жена.

Люси Рой умерла в 1968 году; Дана, который до 1979 года работал электриком на гипсовом руднике в Гейтс-Фоллсе, скончался от рака кишечника позавчера. Он всю жизнь прожил в Касл-Роке и любил всем рассказывать, что всего трижды выезжал за пределы штата Мэн: раз к тете в Коннектикут, другой раз посмотреть игру «Бостон ред сокс» в Фенуэй-Парке («А они продули, сволочи», – неизменно добавлял он при этом) и еще раз – на съезд электриков в Портсмут, штат Нью-Хэмпшир. «Пустая трата времени, – всегда говорил он об этом съезде. – Только выпивка и бабы, а на баб и смотреть-то нечего, не говоря уж там про что другое». Он был своим в этой компании, и, узнав о его кончине, они испытывали сложную смесь горя и торжества.

– Из него вынули полтора метра кишок, – рассказывал Гэри остальным. – Ничего не дало. Там уже все – насквозь.

– Он знал Джо Ньюолла, – вдруг произносит Пенни. – Он ходил со своим папашей, когда тот проводил Джо электричество – ему тогда было лет шесть-восемь. Помню, он говорил, что Джо как-то дал ему ириску, и он ее съел в отцовском грузовичке, когда ехал домой. Говорил, была кислая и какая-то не такая. Позже, Когда снова запустили все лесопилки – уже в конце тридцатых, наверное, – он командовал, когда восстанавливали проводку. Помнишь, Харли?

– Угу.

Теперь, Когда разговор от Даны Роя вернулся к Джо Ньюоллу, старики замолчали, собираясь с мыслями, чтобы рассказать анекдоты о том и о другом. Но тут рот открывает старый Клат, он говорит удивительные вещи.

– А того скунса в пристройку подбросил старший брат Даны, Уилл. Я почти уверен.

– Уилл? – поднимает бровь Ленни.– Уилл Рой был слишком серьезным парнем для такого дела, я бы сказал.

Гэри Полсон вступает, очень тихим голосом:

– Да, это был Уилл.

Все поворачиваются к нему.

– Жена дала Дане ириску, когда он там был с отцом, – продолжает Гэри, – Кора, а не Джо. И Дане было не шесть и не восемь: скунса подбросили во времена Большого краха, а Кора тогда уже умерла. Нет, может, Дана что-то и помнил, но ему было никак не больше двух. Ириску ему дали примерно в 1916 году, потому что в 16-м Эдди Рой делал проводку. И больше он там не появлялся. Фрэнк – средний сын, он умер лет этак десять или двенадцать тому, – вот кому могло быть тогда шесть или восемь. Фрэнк видел, что сделала Кора с малышом, насколько я знаю, но тогда не сказал Уиллу. Это все неважно. Наконец Уилл решил что-то сделать.

К тому времени женщина умерла, и он отомстил дому, который Джо построил для нее.

– Это меня не волнует, – сказал Харли, но в голосе его звучало восхищение. – Что она сделала с Даной? Вот что я хочу знать.

Гэри говорит спокойно, размеренно:

– Как-то вечером Фрэнк крепко поддал и рассказал мне, что женщина дала ему одной рукой ириску, а другой потрогала его за письку. Прямо на глазах у старшего мальчика.

– Не может быть! – восклицает старый Клат, уязвленный до глубины души.

Гэри только смотрит на него своими выцветшими пожелтевшими глазами и не говорит ни слова.

Опять тишина – только ветер и хлопающая ставня. Дети на эстраде куда-то исчезли со своей пожарной машинкой, а бесконечный день продолжается – свет, как на картинах Эндрю Уайета, белый, спокойный и исполненный идиотской многозначительности. Земля, отдав свои щедрые плоды, напрасно ожидает снега.

Гэри охотно рассказал бы им о палате Мемориальной больницы округа Камберленд, где лежал умирающий Дана Рой с ноздрями, опутанными черным шнуром; от него шел запах, как от разлагающейся на солнце рыбы. О холодном синем кафеле и медсестрах с волосами под сеткой, в основном молодых, со стройными ногами, крепкими грудями, понятия не имеющих о том, что 1923 год был такой же реальностью, как боли в костях стариков. Он испытывал потребность прочесть проповедь на тему о зловредности времени и, может быть, зловредности некоторых мест и объяснить, почему Касл-Рок стал похож на гнилой зуб, который вот-вот выпадет. Больше всего ему хочется рассказать о том, что Дана Рой издавал такие звуки, словно его грудную клетку набили сеном и он пытался дышать сквозь него, а выглядел так, будто уже начал разлагаться. Но он ничего этого не рассказывает, потому что не знает как, и только втягивает назад слюну и молчит.

– Никто особенно не любил Джо, – говорит старый Клат… и вдруг к нему приходит озарение: – Но ведь он рос на нас!

Никто ему не отвечает.

Девятнадцать дней спустя, за неделю до того, как первый снег лег на бесплодную землю, Гэри Полсону приснился удивительно сексуальный сон… скорее, правда, не сон, а воспоминание.

14 августа 1923 года, проезжая мимо дома Ньюоллов в отцовском грузовичке, тринадцатилетний Гэри Мартин Полсон наблюдал, как Кора Леонард Ньюолл отходит от почтового ящика в конце подъездной дорожки. В руке у нее была газета. Увидев Гэри, она потянулась и свободной рукой развязала пояс халата. Она не улыбалась. Огромное круглое лицо никак не изменилось, Когда она задрала рубашку, обнажая перед ним свой пол – впервые он увидел эту тайну, которую столь оживленно обсуждали мальчишки между собой. Не улыбаясь, а лишь мрачно поглядывая на него, она покачала бедрами перед его изумленным лицом как раз когда он проехал мимо нее. Тогда его рука упала на колени, и впервые в жизни у него произошла эякуляция.

Первый оргазм. В последующие годы он занимаются любовью со многими женщинами, начиная с Салли Уэлетт под Оловянным мостом в 1926 году, и всякий раз при приближении оргазма – без единого исключения – он видел перед глазами Кору Леонард Ньюолл: она стоит у почтового ящика под горячим серым небом и задирает рубашку, обнажая редкую поросль рыжеватых волос под кремовым сводом живота; видна вызывающая щель с красными губами, подцвечивающими то, что на самом деле очень тонко кораллово-(Кора)-розовое. Но не вид ее влагалища под этим каким-то неупорядоченным бугорком преследовал его все эти годы так, что любая женщина в момент свершения становилась Корой; точнее, не только это. Что всегда сводило его с ума от похоти всякий раз, когда он вспоминал (а занимаясь любовью, он вспоминают всегда), – это то, как она раскачивала перед ним бедрами… раз, два, три. Это отсутствие всякого выражения на ее лице, бесстрастность столь глубокая, что, казалось, граничила с идиотизмом, как бы выражающая суть ничтожно малых познаний и возможностей подростка – липкая тьма, не более, крохотный рай, отцвечивающий кораллово-розовым.

Вся его сексуальная жизнь определялась и направлялась этим эпизодом, но он никогда об этом не рассказывал, хотя после хорошей выпивки часто испытывал такое искушение. Он держал это в себе. И сейчас ему приснился именно этот эпизод, отчего он впервые за девять лет испытал эрекцию, как вдруг крохотный сосудик у него в мозгу лопнул, образовав тромб, который тихонько убил его, избавив от четырех недель или четырех месяцев паралича, гибких трубок на руках, катетеров, бесшумных медсестер с сетками на волосах и крепкими высокими грудями. Он умер во сне, с гордо поднятым пенисом, и сон увял, как послесвечение от выключенного телевизора в темной комнате. Приятели были бы, наверное, поражены, если бы слышали последние слова, которые он выдавил шепотом, но вполне разборчиво:

– Круглая, как луна!

На следующий день после того, как он упокоился в родной земле, к новому крылу дома Ньюолла начали пристраивать новый купол.