"Ангел в доме" - читать интересную книгу автора (О`Риордан Кейт)

Глава девятая

Вернувшись на свою половину приюта, Анжела обнаружила Мэри Маргарет в полной готовности к торжественному выходу. Полная готовность включала в себя неизменную синюю юбку, синий пиджак, кипенно-белую блузу с гигантским воротником по моде семидесятых и белую дамскую сумочку из дерматина. А также – Господи, помоги нам – новые белые босоножки с тесемками, длины которых едва хватало, чтобы обхватить щиколотки, и плотные черные чулки начала века. Во всем Соединенном Королевстве не найдется еще одной женщины, способной откопать босоножки с тесемками. Единственная в своем роде женщина приплясывала от нетерпения, дожидаясь из туалета своего провожатого. Второй из ее свиты пялился в потолок со страданием во взоре – вылитый Себастьян Великомученик перед смертью. Мэри Маргарет метнулась к себе в кабинет, с непривычки к каблукам едва не расшибив нос о стену, и хлопнула дверью. Не иначе как бутылку на подмогу призвала; два-три глотка перед неизбежным приемом, ясное дело, не помешают.

Парня-провожатого Анжела знала со времен его пребывания в приюте. Второй, нехотя покинувший туалет, тоже оказался из бывших приютских. Оба давно уже жили в собственных квартирах, но сегодня были вызваны матушкой на подмогу – ей предстояло посетить торжественный прием, где архиепископ и ее светлость супруга мэра обещались превознести ее неоценимые заслуги в расселении бездомных. Ну мыслимо ли было отказать благодетельнице? Сочувственная улыбка Анжелы была встречена тоскливым стоном одного из избранных. Теперь уже оба изучали потолок. Из кабинета, стирая с губ следы преступления, вышла Мэри Маргарет. На нее было больно смотреть – сама не своя от переживаний. Здесь она кто? Бог и царь, в крайнем случае – наместник Бога на земле, королева своих владений, непререкаемый авторитет. А за стенами приюта? Стареющая толстуха со щетиной на подбородке и ногами-колодами, в данный момент расставленными на ширину плеч, чтобы удержать равновесие на дурацких каблуках.

– Ладно. – Она со свистом втянула воздух. – Повторяем. Если его светлость скажет вам словцо, вы ответите…

– Благодарение матушке Мэри Маргарет! – хором ответствовала свита.

– Верно. – Непривычные к дамским сумочкам пальцы матушки побелели от ненужного усилия. Анжела почти прониклась сочувствием. Почти.

Плачевная процессия удалилась, а Анжела вернулась к делам, которых до окончания дня еще осталось воз и маленькая тележка. Только тогда она сможет забраться в свою келью и за сигаретой – не меньше трех штук на сегодня – займется писаниной. Мысль о сигаретах немедленно вызвала в памяти образ Николя, а вместе с ним на Анжелу обрушилась такая лавина жалости, что не проведать Стива оказалось выше ее сил.

Она нашла его в комнате отдыха. Смотрел ли Стив телевизор или просто таращил стеклянный взгляд в экран, осталось под вопросом, но при появлении Анжелы он вскинул голову. Она молча потрепала его по голове, будто приблудного пса, и окунулась в водоворот приютских дел.

Сто тысяч часов спустя, еле передвигая ноги от усталости, Анжела поплелась в часовню. Иногда ей казалось, что Бог – не человек и не живое существо вообще, а место. Высказать подобную ересь перед тетушками или настоятельницей она, разумеется, не смела, ведь каждой из них было доподлинно известно, что Бог – это древний как мир старец, седовласый, с длиннющей бородой и золотым посохом. Но Анжеле в конце особенно тяжкого или нервного дня случалось ощущать Его безопасным уголком. Безопасным, безлюдным, покойным. Таким, как приютская часовенка.

На заднем ряду молилась сестра Оливер. Громко. Била себя сухоньким кулачком в грудь так, чтобы звенел весь иконостас из святых медалек. А какой, спрашивается, смысл вести жизнь самого набожного и благочестивого человека в мире, если об этом никто не узнает?

Хрупкая фигурка сестры Кармел скрючилась у самой стены, голова покоится на спинке переднего ряда. Дремлет, решила Анжела. В отличие от Оливер, сестра Кармел молилась так тихо, словно убаюкивала себя. Что нередко и случалось.

А тетушки сегодня распетушились вовсю. Анжела мало что могла расшифровать из их сумбурного курлыканья, но в неодобрительности интонаций сомневаться не приходилось. Ничего-то она по-человечески не делает. Ничего-то у нее не получится. Подумать только, как они ее воспитали – и что из нее вышло. Безмозглая, бесхарактерная грубиянка. Только и может, что хамить настоятельнице. И куда это ее приведет? К падению и гибели, вот куда. Господь создал тех, кто повелевает, и тех, кому положено повиноваться. Проще простого. Всем понятно, кроме Анжелы. И когда только она…

Найти бы способ выключить эту какофонию! К психиатру, может, обратиться?

И на что пожаловаться? Тетки засели у меня в мозгах и доводят до безумия?

Предположим, вытравит она их, – а пустоту чем заполнить? Тетки формировали все ее мнения, намечали все ее цели. Воплотили в ней все свои неосуществленные желания. Точнее, пытались воплотить. Брайди с легкостью заткнула бы за пояс любую Мэри Маргарет. О чем речь. Пусть сейчас тетка превратилась в колченогую плешивую пуделиху с мозолями на всех четырех конечностях, зато прежде она и ротвейлеру фору дала бы в цепкости и грозном рыке. Знает ведь, что с Анжелой творится. С одной стороны, Стив не дает забыть о Майки, будь он проклят. С другой стороны, и приключение по имени Роберт из головы не идет.

Ладно. Раз уж выхода пока не видно, хоть просто посидит в часовне, душой отдохнет.

ХА! – взревела Брайди.

Сестра Оливер поднялась, скрипя костями и театрально покряхтывая – на тот случай, если послушница еще не уяснила себе глубину физических страданий, которые ей приходится сносить из набожности. Пять-шесть немыслимо мучительных стонов сопроводили преклонение колена, повторенное дважды. Распахнув дверь, Анжела в виде благодарности получила полную боли улыбку.

– Спокойной ночи, сестра!

– И тебе спокойной ночи, дорогая. – Оливер махнула рукой. – Не сочти за труд помолиться о моем покое, сестра. Ох, не сплю ведь совсем, а мне так необходим отдых.

Хороший пинок под зад тебе необходим еще больше. Эту далекую от христианского милосердия мысль Анжела, разумеется, оставила при себе, ответив Оливер сочувственной улыбкой. Ни для кого не секрет, куда старушка двинет из часовни. На кухню, за вечерней снедью, без которой ей и ночь не в радость. Упишет две шоколадки, пачку печенья, чашку какао – и на боковую. Через полчаса ее и пушками не разбудишь. Здоровый храп бедняжки не раз обрывал сновидения Анжелы.

Сестра Кармел сползла вбок по скамье и, вздрогнув, очнулась от дремы. Изумленно покрутила головой, соображая, где находится. Анжела пристроилась рядом, взяла в руки четки. Сегодняшний розарий она прочитает за Николя… И пяти минут не прошло, как благочестие улетучилось, уступив место лихорадочным и жарким мечтам о Роберте. Шершавая ладошка Кармел легла на ее взмокший лоб.

– По чашечке какао, сестра? – спросила старая монашка, хулигански сверкнув глазами, словно предложила сунуть бомбу-вонючку в кресло Мэри Маргарет.

– Отлично! – Анжела наспех перекрестилась, и они рука об руку зашагали на кухню. – Знаете, у меня такие сны бывают странные, сестра…

– Правда, котик?

Анжела остановилась посреди коридора. Подумав, упала на четвереньки и задрала голову.

– Мне снится, будто я превратилась в какое-то животное, просыпаюсь… и вот… видите? Стою на четырех, головой в подушку, задницей кверху. Как по-вашему, не могла я какую-нибудь заразу подхватить?

Кармел поднесла палец к губам. В глубокой задумчивости прикрыла один глаз. Как следует поразмыслив, открыла глаз:

– А лишний кусочек мыла не пробовала купить, котик?

Опаздывает. Или вовсе не придет. Ни на кого нельзя положиться, думал Роберт, впиваясь взглядом в пешеходов. Он договорился о встрече с Анжелой у выхода со станции «Ричмонд», чтобы потом пешком пройтись к дому по берегу реки. Растопить первый лед перед первым сеансом.

Людской поток разделялся на ручейки – кто спешил к черной шеренге такси, кто на автобусные остановки. С четверть часа пройдет, пока следующий поезд выплюнет очередную порцию пассажиров. Те, что только прибыли, доставали мобильники. Крупная дама приказывала мужу – или кто там был на другом конце – сунуть картофель в микро-волновку, поскольку она уже садится в машину и с минуты на минуту будет дома. А про цыпленка не забыл? Уже сидит в духовке? Сколько? Ровно час? Умница. Наверное, выдавала инструкции на каждой станции. Только так дела в наши дни и делаются. Каждый хочет попасть на все готовое. Заранее обустроенные деловые встречи, такие же ужины. Что же дальше? Любой шаг будет загодя обговорен по телефону, и идти никуда не нужно. Собственно, и делать тоже ровным счетом будет нечего. Личное присутствие отменяется. Теннисные партии по телефону; секс по телефону. Хотя нет, с этим он, пожалуй, загнул. В теннис по телефону не сыграешь.

Есть ли какой-нибудь смысл в словах теперь, когда все болтают без продыху? Судя по звучащим вокруг телефонным разговорам, весь мир словно взбесился. Пристрастие к общению переросло в хроническую стадию. Интернет, автомобильные телефоны, радиотелефоны, сотовые, голосовая почта, электронная почта, черт-знает-какая-еще почта. Народ валом валит в эфир, хватается за телефоны в попытке остановить эпидемию одиночества, которую мобильники лишь усугубляют. Ведь если телефон молчит, – значит, звонить некому.

Роберт был так долго – всегда – одинок, что и без мобильного телефона уяснил один грустный факт: сказать ему нечего. И некому выслушать то, что ему вздумалось бы сказать.

В промежутке между поездами он решил купить клубничный торт во французской кондитерской неподалеку. Его собственный лимонный шедевр постигла печальная участь. Шедевр растекся по кухонному полу, когда Роберт свирепо рванул на себя ручку холодильника. После скандала с Бонни его душа жаждала пива.

Черт. Взгляд скользил по выставленным в витрине кондитерским изыскам, а в ушах звенел крик Бонни. Мистер Филдинг.

Сколько же времени это имя не всплывало в памяти? Целую вечность. Неделю, не меньше.

Мистер Филдинг появился в их семье незадолго до двенадцатилетия Роберта. Именно появился – выпрыгнул, будто черт из табакерки. Минуту назад его не было, и вдруг тут как тут. Прочие мистеры ему и в подметки не годились. Выпускник Оксфорда, мистер Филдинг питал слабость к широким штанам, вязаным жилеткам и разноцветным галстукам-бабочкам, седую гриву с шиком зачесывал назад. И говорил шикарно. А когда смеялся – будто снежная лавина с гор сходила: хохотал, запрокидывая голову, так что Роберт мог пересчитать дорогие пломбы в его зубах. Белые пломбы, а не железяки, на которые у Роберта с Бонни только и хватало средств. Помимо этих достоинств, он обладал еще одним, в глазах Роберта наиглавнейшим. Большим и игривым золотистым ретривером по кличке Сэр.

Явившись из ниоткуда, мистер Филдинг со своей заразительной улыбкой внезапно оказался повсюду. Роберт звал его просто Филдингом. И это было правильно, потому что больше всего на свете мистер Филдинг смахивал на школяра-переростка. На хулиганистого мальчишку. Как-то среди ночи устроил фейерверк, вынудив соседей-лодочников выскакивать на палубу в неглиже. Без него Роберту никогда не открылся бы захватывающий мир книжных приключений. Филдинг на пару с Сэром плавал по утрам в вонючей Темзе, оглашая окрестности оглушительными ариями.

Каждый четверг, на зависть Питеру, мистер Филдинг встречал Роберта у ворот школы и вел в очередную, еще не изученную ими лондонскую галерею. Об искусстве он знал абсолютно все; по крайней мере, так считал Роберт. Более того, мистер Филдинг настаивал на том, что у него талант, и большой талант, – в противовес высказанному годы спустя приговору профессора Шнайдера. Филдинг даже попросил у Роберта разрешения взять на память несколько его набросков. Ответив согласием, Роберт ожидал увидеть клочки в мусорной корзине и был на седьмом небе, когда обнаружил свои произведения в рамках, украсившими стены гостиной.

Говорить Филдинг мог на любую тему и в удовольствии этом себе не отказывал. И если уж открывал рот, то не умолкал часами. Сколько раз по будням, перед школой, Роберт лишь усилием воли поднимал себя с кушетки, где его сморил сон посреди монолога Филдинга.

Талантливый человек во всем талантлив. Мистер Филдинг был не только превосходным рассказчиком, но и отменным слушателем. Задав Роберту вопрос, он устраивался поудобнее – локти на коленях, ладони сцеплены, лишь в серых глазах пляшут искры нетерпения.

Единственная тема, которую мистер Филдинг никогда не поднимал, это откуда он взялся и куда направлялся. Работать он не работал, однако деньги у него водились; миллионами не ворочал, но за себя платил сам, чем тоже отличался от своих предшественников. И наконец, главное: он принес радость Бонни. Она цвела, как нарцисс в стране вечной весны. Филдинг водил ее в кино, устраивал пикники в ричмондском парке и лодочные катания по реке. Роберт и не догадывался, что мать может быть такой счастливой. А ему перепадало даже от их выходов «в свет»: ведь когда они уезжали, Сэр оставался в полном его распоряжении – чудесный пес с водопадом струящегося золота вместо шерсти и потешным языком, который жил, казалось, своей жизнью.

Питера он видел редко, переживал по этому поводу, но не слишком, предпочитая компанию мистера Филдинга. Уж слишком Филдинг был хорош; делиться им даже с лучшим другом было выше сил Роберта. Своим отцом Питер готов был поделиться, но водопроводчик, у которого только и разговоров что о трубах, кранах да сливных решетках, в сравнении с Филдингом выглядел жалко. Так что лучший друг теперь все чаще получал поворот от ворот плавсредства, которое он привык считать ни больше ни меньше как собственным домом.

Трое в лодке, не считая собаки по кличке Сэр, были неразлучны. Каждый кусочек мозаики жизни Роберта впервые нашел свое место. Исчезли всяческие мистеры, калечившие его сон, ушли в прошлое непостижимые рыдания Бонни. Настал конец раздумьям об отце. Роберт рыбачил, гулял, смеялся и болтал, он жил вместе с Филдингом и Сэром. Что еще нужно мальчишке на пороге возмужания? На любые его неловкие вопросы, с которыми он в жизни не подступился бы к матери, Филдинг отвечал спокойно и толково, приправляя к тому же ответы анекдотами из собственной жизни. Он был поддержкой Роберту, когда у того случался «мокрый» сон или неуместная и унизительная до слез эрекция. У Роберта наконец появился настоящий собеседник. Да еще с чудесным псом, который каждую ночь засыпал у него под боком и каждое утро будил его холодным мокрым носом и шершавым языком. Само присутствие мужчины успокаивало, и мальчик научился проваливаться, как все дети, в сон, не ожидая угрозы. Не опасаясь, что придется вскакивать среди ночи и с кухонным ножом наперевес защищать комнату матери от очередного налетчика.

Со временем Роберт стал считать Филдинга своим настоящим, по недоразумению утраченным, но, к счастью, вновь обретенным отцом. Пусть не родной, но главное было в другом – Филдинг взвалил на себя ответственность и обязанности. И взвалил с радостью, а не кривясь от оказавшихся на его попечении сумасбродки и ее отпрыска-оборванца.

Бонни не настаивала, а если откровенно, и не предлагала, однако при случае намекала, что Роберт вправе считать Филдинга именно отцом. Чем сильно заинтриговала сына, окончательно уверовавшего в истинное отцовство Филдинга. Почему, собственно, и нет? Роберт был слишком счастлив и слишком одурманен новой жизнью, чтобы держать зуб за свою прошлую безотцовщину. Отец вернулся, а все остальное неважно. Роберт забыл, что такое сгорать от стыда. Дом на воде, не как у всех людей, чудаковатая мать и дырки на свитерах окрасились теперь новыми, авантюрными красками. Роберт и K° стали свежеиспеченным классом новых счастливцев. Боже, что за чувство. Он был признанным лидером в школе и бесспорным вождем окрестных мальчишек. Кто еще мог похвастаться отцом, который сражается в сквош и регби, не умоляя о передышке через каждые пять минут игры?

А потом… потом пришло то утро, когда Роберт проснулся в кровати один. Сэр исчез. Пробежка на кухню утешения не принесла. Филдинг исчез. Был человек – и нет. Ни записки, ни телефонного звонка. Ничего, что объяснило бы отсутствие, как не было и объяснений присутствия. Несколько золотистых шерстинок да теплый запах чудесного пса, исходящий от простыни, – вот и все, что осталось. Роберт так и не позволил матери выстирать это белье. Правда, спустя неделю сказал, что вовсе по ним и не тоскует. Ни капельки. Поиграли в семью, и хватит. Пора начинать новую жизнь.

Новая жизнь – значит новый стиль в одежде, новая прическа, другого цвета носки. Когда Роберт поднял флаг ультраконсерватизма и приобрел обличье начинающего маклера, Питер как раз вступил в богемную фазу.

Кухонный нож вернулся на прежнее место, под подушкой.

Рядом с простыней, оставшейся от Сэра.

Школьные приятели наверняка ждали объяснений. Хоть бы Питеру, но сказать что-то он был обязан. А сказать было нечего. Разве что – я потерял отца. Во второй раз.

Лодка пульсировала пустотой еще долгие годы, и Бонни была безутешна. Неделями не выходила из своей комнаты, ничему не радовалась, и никакие силы не могли вызвать весеннюю улыбку на ее лице. Черная тоска, безысходность и полнейший упадок духа царили на лодке несколько месяцев после исчезновения Филдинга. Но тогда еще тлела надежда на его возвращение.

Время шло, и надежда таяла. Бонни категорически запретила упоминать о нем. А Роберт и сам не рвался – от звуков этого имени в горле у него вырастал ком размером с булыжник. Он выработал иную политику: вычеркнуть мистера Филдинга из памяти, прилично одеваться, раз уж популярность среди одноклассников все равно пошла на убыль, и главное – никогда никому не верить. За исключением Питера, вечного соперника и верного друга, пусть играющего изредка на нервах, зато завидно постоянного.

– Семь с половиной фунтов, месье, – пропела юная француженка из-за прилавка. – Еще что-нибудь?

Глазки строит. Наверное, всем подряд строит глазки.

– Благодарю. На данный момент это все, что мне нужно. – Роберт ответил на улыбку и ретировался с покупкой – круглой белой коробкой, украшенной веселеньким бантом. Отлично. Куда там его лимонному произведению. Готовые продукты всегда и выглядят лучше, и упакованы изящнее. Какого черта ему вообще взбрело в голову угощать Анжелу собственным кулинарным творением? Анжела заслуживает всего самого лучшего. Если, конечно, она сдержит слово.

Роберт повернул в сторону станции. Она помогала пожилой даме запихнуть саквояж на заднее сиденье такси. Сосредоточенная, даже лоб наморщила от усердия. Роберт замедлил шаг, чтобы наглядеться на нее издали. Подняла руку – на часы смотрит; провела ладонью во волосам. Смешная. Взъерошила их, и теперь вокруг головы – шапка блестящих угольных восклицательных знаков. Туфелька на школьном каблучке нетерпеливо застучала по асфальту.

Анжела обернулась, увидела Роберта, просияла в улыбке, будто лампочку включила. Подбежать к ней, подхватить, подбросить в воздух, поймать и не отпускать… Стоп. Это чужой ангел, не забыл? Роберт неспешно приблизился, наклонился было для дружеского поцелуя в щеку – она дернулась, – передумал и протянул руку.

Тетки не унимались всю дорогу. Вопили так, что Анжела опасалась за соседей по вагону – вдруг услышат. Желудок тоже взбунтовался, устроив попурри из не слишком приличных звуков. От волнения она временами даже дышать забывала. Прибыла с опозданием на четверть часа. Его нет! Весело; ситуация из тех, когда не знаешь, смеяться или лить слезы. Пальцы машинально пробежались по волосам, пригладили. Лучше бы скальп содрали.

Что она здесь делает? Зачем приехала сюда воскресным вечером, к почти незнакомому человеку, пожелавшему ее нарисовать? Или изнасиловать, что больше похоже на правду. Она оглянулась. Он стоял у витрины магазина с перевязанной яркой лентой коробкой и улыбался. Так светло, так ласково, что ей и сотни улыбок не хватило бы, чтобы с ним расплатиться. Подошел, наклонился, а Брайди как заорет: Развра-а-ат! Она дернулась, и напрасно. Вечно тетка со своими преждевременными выводами. Он лишь пожал ей руку, крепко, но вежливо.

От станции пошли по берегу реки, покормили уток хлебными крошками, которые Роберт достал из кармана.

«Как прошла неделя, Анжела? Как успехи на работе? Надеюсь, не слишком устаете? Еще раз извините, что отрываю время от вашего отдыха, он вам наверняка нужен». – «Ну что вы, мне не трудно. Боюсь только, вы будете разочарованы своей моделью».

Вспомнив про волосы – торчат как у панка, – она улучила секунду, когда Роберт отвернулся, лизнула ладонь и провела по голове.

Реку перешли по изящному пешеходному мостику с железными перилами в завитках жизнерадостного зеленоватого цвета – как утиные яйца. Или голубоватого? Водянистый оттенок, предложил свой вариант Роберт. Анжела согласилась.

На другом берегу Роберт поздоровался с бродягой, назвав того по имени. Марти. Похоже, давние знакомые. Чуть дальше, там, где заканчивалась тропинка, у причала покачивались разноцветные плавучие домики – потрепанные и поновее. Глаза табачного цвета сверкнули веселым недоумением, когда Анжела призналась, что обожает такие жилища. Как это, должно быть, здорово – река всегда рядом, кругом кипит жизнь. Она полюбовалась изящным пируэтом двух лебедей и цаплей, застывшей на одной ноге у самого берега. Уток видимо-невидимо. Избалованные щедрой кормежкой, они привередничали, бросаясь только за самыми лакомыми кусками.

К домику Роберта добрались за пятнадцать минут неспешной ходьбы и болтовни обо всем и ни о чем. Странное дело – Анжеле казалось, что они общаются, даже когда разговор прерывался. Давно – или никогда? – она не ощущала такой легкости и свободы в присутствии другого человека. За всю дорогу Роберт ни разу не съязвил, не заставил ее почувствовать себя никчемной или безмозглой. Она до того расслабилась, что готова была уснуть, едва присев на скрипучий диван в его гостиной.

Какое безопасное место.

Роберт извинился за кавардак. Анжела сказала, что он преувеличивает, но на самом деле беспорядок в комнате был и впрямь изрядный. Устроив Анжелу, он скрылся в кухне. Пиво для него, чай с тортом для Анжелы.

Косые лучи солнца окрашивали каминную кладку в огненно-красный цвет, но их силы не хватало на всю комнату, погруженную в сиреневый сумрак. Всюду картины. Совсем старые, из дешевых лавок, и новые, в рамах, – копии музейных шедевров. Батарея книжных стопок вдоль плинтусов; две стопки повыше с уложенной на них доской – журнальный столик. В поисках снимков его дочерей и – желательно – их матери Анжела обежала взглядом полку над камином, книжный шкаф. Нашла. Два тесно прижатых друг к другу детских личика улыбались из золоченой рамки. Без мамы. В рамке рядом – снимок пухлощекой дамы с копной взлохмаченных волос и убийственно проницательным взглядом. Мать Роберта, определенно. Выходит, он упорно считает себя холостяком и живет, судя по интерьеру, соответственно. Несмотря на два своих улыбчивых чуда. У самой стены, за пыльным рядом детских приключенческих книжек, виднелся снимок добродушного джентльмена в чудаковатом наряде, с галстуком-бабочкой в крапинку и очаровательным золотистым ретривером.

Эркер занят треногим столиком с электронным микроскопом. Рядом мольберт, накрытый заляпанной краской, когда-то белой простыней. Позади мольберта – допотопная деревянная стойка, похожая на аптекарскую, с тремя полками, верхняя из которых заставлена бутылками с прозрачными и мутными жидкостями. Здесь же крохотные тарелки размером с пепельницу, на каждой рассыпаны кусочки чего-то зеленого, смахивающего на старую медь. На средней полке пузатые пробирки с мутными, разноцветными пудингами в каждой. Нижняя полка уставлена высокими коробками, а в них сотни – нет, тысячи – кисточек. Некоторые совсем тоненькие, не толще волоска.

Не удержавшись, она заглянула под простыню. На картине – цветы. Без всякой вазы, просто разбросанные по полотну на темно-коричневом, в ярких точках, фоне. Сами цветы будто припорошены пылью, контуры повреждены временем, а возможно, и чьей-то неловкой рукой. Услышав шаги позади, Анжела с виноватой улыбкой отпрянула.

– Извините, я не должна была…

– Позвольте мне. – Роберт пристроил поднос на импровизированном журнальном столике и откинул простыню. Мрачно посмотрев на картину, качнул головой: – Даже не знаю. Не знаю…

– По-моему, замечательно, – солгала Анжела. – Когда вы это написали? Лет двадцать назад, да?

– Я? – Роберт рассмеялся. – Это ранневикторианское полотно. Влетело нынешнему владельцу в приличную сумму. А я всего лишь реставрирую его. Собственно, это и есть мой хлеб, – добавил он в ответ на ее недоуменный взгляд. – Реставрация старых полотен. Если не считать еженедельных лекций в музее.

– Понятно.

– Помучиться с этой картиной придется изрядно. Минимум месяц. Давно пора бы начать, но сами знаете, как это бывает. – Дернув плечом, он хотел вернуть простыню на место.

– А как вы это делаете? – поспешила остановить его Анжела. – В смысле – реставрируете. Как?

– Вам это ни к чему, поверьте на слово. Процесс долгий и, я бы сказал, нудный для тех, кто…

– Пожалуйста, – попросила Анжела. – Мне очень хочется послушать. Я ведь ничего не знаю, ничего не вижу. Сейчас некогда, а уж в… – Она чуть было не ляпнула «в монастыре и подавно». Замолчала, но через миг вывернулась: – В будущем тем более. Работа. Расскажите, прошу вас.

Она вернулась на диван.

– Итак, вам нужно отреставрировать картину. С чего начнете? Признаться, выглядит она ужасно.

Не сразу, но Роберт с улыбкой кивнул и развернул картину обратной стороной к Анжеле.

– Первым делом нужно решить, требуется ли замена грунта. Видите? Это специальная грунтовка. Если замена необходима, я несу картину специальному мастеру, который снимает старый слой и наносит новую смесь из муки и животного клея. К счастью, здесь обратная сторона прилично сохранилась, так что этот этап я пропущу.

– А откуда вы берете картины?

– Приносят из галерей или частных коллекций.

– Доверяют. Это ведь очень дорогие вещи.

– Наверное. Для кого-то картины – вложение денег, но для меня они иное.

– Что?

Роберт задумался. Бросив взгляд на полотно, шагнул к столику, откупорил бутылку пива, налил чаю Анжеле. Все с тем же отсутствующим взглядом отрезал от торта большой ломоть, сдвинул на тарелку и поставил перед Анжелой.

Ничего себе. Треть бы осилить, и то спасибо. Она промолчала.

Резко отставив бутылку, Роберт побарабанил пальцами по раме.

– Даже не знаю. Трудно объяснить. Реставрация для меня все равно что поиски истины. Или сути. Сути живописи. Где настоящее, где следы прежних, грубых реставраций, где ретушь, – вот вопрос. – Его ладонь прошлась по темному фону. – Посмотрите, к примеру, сюда. Потемневший лак, иссушенный веками, растрескавшийся, в пятнах никотина и сажи от многолетнего соседства с камином. Прежде всего я укрепляю верхний слой клеем. Сейчас появились синтетические, но я предпочитаю осетровый. – Он вынул из коробка кисточку и продемонстрировал Анжеле: – А вот и орудие. Наносим клей под каждую капельку краски.

День-два на это уйдет, не меньше. Шприцем было бы быстрее, зато кисточкой… аккуратнее, что ли. Надежнее. Идем дальше. Очищаем всю поверхность слабым раствором вот этого…

Он выбрал из массы бутылок одну, с прозрачной жидкостью и загадочной – Анжела не разобрала – надписью на латыни. Не дай бог, спросит, все ли понятно. С полным ртом клубничного торта ответить будет непросто.

– Иногда я даже слюной стираю, представляете?

– Слюной? – Капля взбитых сливок упала на пол.

– Прием известный. Следующий этап – с помощью ацетона или этилового спирта полностью снимаем старый лак. Работа кропотливая, поскольку мы подбираемся к самым основам. В этот момент мы уязвимы как никогда. Обнажены, я бы сказал, дальше некуда.

– Угм-м-м…

– Что дальше? Нам необходима защита, верно? Защита в виде нового слоя лака. Но этого мало. Нужно еще заполнить все впадинки и дырочки смесью… – он умолк, услышав сдавленный кашель Анжелы, но она лихорадочно замахала руками – я слушаю, слушаю! – и Роберт не заставил себя просить, – смесью из мела и клея. Что мы и делаем с помощью мини-шпателя.

Его руки безостановочно двигались, демонстрируя, как именно мини-шпатель заделывает впадинки и дырочки. Анжела проглотила кусок торта. Сунула в рот следующую порцию.

– О-о-о. Вот теперь мы подходим к самой трудоемкой и скрупулезной фазе. Смешиваем порошок-пигмент с яичным желтком, получаем все оттенки, какие только есть на полотне, и миллиметр за миллиметром наносим на рисунок. Мы потратим недели две самое малое, чтобы завершить эту работу. Взгляните сюда. Какой цвет? Бурый? А вот и нет. Пурпурный. Ослепительно красный! А этот? Горчичный, скажете, и опять ошибетесь. Насыщенно-желтый. Почти как лепестки лютика. – Он обернулся к Анжеле: – С опытом приходит интуиция, начинаешь чувствовать, что за цвет скрывается под вековой грязью. Правда, такой опыт обходится в долгие годы работы, зато из-под скверны ты открываешь реальность. Понимаете?

Анжела кивнула. Сама не замечая, что делает, отломила вилкой еще кусок торта и отправила в рот.

– Ну и наконец, финал. Последний слой лака, который мы наносим кисточкой или при желании пульверизатором. Я лично пользуюсь кисточками везде, где только можно. Чувство такое… знаете, интимное, тонкое. Верхний слой должен легко сниматься. Пройдет, скажем, лет девяносто – и нам ведь опять потребуется реставрация, верно? Какой смысл надевать на себя то, что нельзя снять в любой момент?

Язык просился облизать тарелку.

– Вот. Настает момент, когда можно отойти и сравнить снимок прежнего полотна с тем, что у нас получилось. Признаться, – Роберт улыбнулся, – этот миг я люблю больше всего.

– Дело сделано, верно?

– Да, конечно. Но главное – я оживил красоту. Подарил ей новую жизнь. Более того, я отыскал суть полотна, разобрал на составные части, избавил от изъянов и вновь собрал воедино.

– Как врач.

– Скорее как косметолог. – Он снова улыбнулся. Анжела невольно вспомнила Николя.

– Но, – она склонила голову к плечу, – я не совсем поняла. Где же суть? Когда вам открывается правда картины – когда вы «подбираетесь к основам» или в самом конце, когда смотрите на результат?

– Ага! – воскликнул Роберт. – Большой вопрос.

– И?

– Вопрос вопросов.

Анжела задумчиво послюнявила палец и собрала крошки с тарелки.

– Я спрашиваю, потому что работаю с людьми, которые постоянно лгут. Они не виноваты, нет, просто так уж жизнь сложилась. Если их послушать, то истина никому не нужна. И знаете, я начинаю задумываться – не поверить ли им. – Она умолкла, сама не понимая, к чему, собственно, клонит.

– Продолжайте.

– Дело в том… вопрос в том, можете ли вы когда-нибудь уверенно, без тени сомнения сказать, что правда, а что нет?

– Вас это мучает? – У Роберта блеснули глаза. – И меня. Постоянно, если уж начистоту.

– Правда? Выходит, я не совсем идиотка.

– Знаете, Анжела… – он с осторожностью подбирал слова, – иногда я думаю, точнее, предполагаю, что истина такова, какой она видится в данный конкретный момент. А изменяется лишь наш взгляд на нее.

– Мне нравится.

Оба улыбнулись. Роберт кивнул на пустую тарелку. Предложил еще.

– О нет! Глазам своим не верю. Неужели я столько съела? Заслушалась.

– Что ж… Тогда начнем?

– Н-ну… д-да, – неуверенно отозвалась Анжела. Ладно, будь что будет. Она приготовилась к штурму теток, но те неожиданно как в рот воды набрали. Анжела замерла, чопорно сложив руки на коленях. – Что мне делать?

– Если не затруднит… – Роберт жестом попросил ее подвинуться чуть вбок и опустить руку. – Можно, я…

Он повернул голову Анжелы вправо. Потом влево. Жар смущения, зародившись где-то в пятках, мигом добрался до щек. Сосредоточенно сузив глаза, Роберт вертел ее голову, пока не остановился на позе, напомнившей Анжеле позу неизвестной с музейного портрета.

А сам он, интересно, догадывается?

Роберт промолчал, и она не осмелилась открыть рот.

Полотно на мольберте сменилось большим эскизником, и уже через пару минут Анжела чувствовала себя амебой под микроскопом. Пристальный взгляд Роберта, казалось, проникал сквозь одежду и тело до того, что принято называть душой. Уголь в его пальцах так и летал над листом.

– Анжела, – Роберт виновато улыбнулся, – если не трудно, опустите, пожалуйста, руку.

– Простите. – Анжела высвободила воротник блузки из собственной мертвой хватки.

Прищурившись, Роберт прикинул перспективу, шагнул к мольберту, оглянулся на окно. Чем-то недоволен, определенно. У Анжелы уже в глазах мутилось от неудобной позы, к тому же в горле вдруг забулькало от непрошеного смеха. Фыркнув, она попыталась изобразить кашель.

– Все в порядке? – встревожился Роберт.

– Да, да, – выдавила она, отчаянно пытаясь удержать смех. Силы воли оказалось недостаточно – в следующее мгновение комната огласилась ее безудержным хохотом. – Простите, – повторила Анжела, утирая слезы. – Я не хотела. Просто… просто…

– Что? – В ужасе от того, что чем-то ее обидел, Роберт даже уголь уронил.

– Сижу тут со свернутой шеей, – она передразнила сама себя и опять зашлась в хохоте. – Не могу. Я такая… совсем чужая. Извините, я не хотела.

– Нет-нет, все верно. – Отмахнувшись от ее извинений, Роберт и сам расхохотался. – Вы абсолютно правы. А вот сейчас вы такая, какая есть, да?

Его взгляд скользнул по волосам, которые Анжела машинально встопорщила ладонью, задержался на ямочке на левой щеке и наконец остановился на изогнутых в улыбке губах. Обломок угля с лихорадочной скоростью заметался над чистым листом.

– Великолепно, – бормотал Роберт. – Просто великолепно. – Он оглянулся на окно. – Если б не этот чертов свет. Совсем забыл, как здесь по вечерам темно.

Может, в сад перейдем? Или на кухню? Где вам будет удобнее? Предложение осталось при ней, потому что хлопнула входная дверь. Появление на пороге гостиной пухлощекой и взъерошенной дамы со снимка Роберта не слишком обрадовало.

– Бонни, – буркнул он.

– Всего лишь я. – Успешно игнорируя досаду сына, она оглядела Анжелу, кивнула и протянула пухлую ладонь: – Полагаю, ты и есть легендарная Анжела. А я его мать.

– Анжела, это Бонни. Бонни – Анжела, – сухо сказал Роберт.

– Очень приятно, – озадаченно отозвалась Анжела. И удивилась еще больше, обнаружив, что ее руку взяли в плен. Взгляд Бонни прожигал не хуже лазера.

– Угу. Отлично. Угу, – твердила она как заведенная, будто просветила Анжелу насквозь и обнаружила то, что другим увидеть не дано.

– Бонни. Не будешь ли ты так любезна, если тебя не затруднит, сделай одолжение. Отпусти руку Анжелы.

– Что? Ах да, конечно. – Бонни разжала пальцы, улыбнулась Анжеле и повернулась к сыну: – А свет дерьмовый.

– Справлюсь как-нибудь. Бонни словно оглохла.

– Знаешь что? Сидела я у себя на лодке, сидела, и вдруг меня озарило: вот где он должен рисовать! – Она покосилась на Анжелу. – Между прочим, живьем ты гораздо симпатичнее, чем на бумаге. – Не успела Анжела задать вполне резонный вопрос – что бы это значило? – как Бонни вновь ринулась в атаку: – Угу. Так вот что мы сделаем. Я посижу себе тут тихонько как мышка, газетку почитаю или хозяйством займусь, а ты со своей Анжелой можешь располагаться где угодно. Лодка в вашем распоряжении. Идет? И нечего на меня так смотреть. Скажешь еще, что напролом лезу. А я только хочу…

– Бонни! – Роберт швырнул уголь в коробку. – Я знаю, что ты всего лишь хочешь помочь. Знаю.

Анжелу удивил его тон. Роберт бубнил, как измотанный родитель, в сотый раз за день пытающийся вразумить капризное чадо. Измотанный и доведенный до белого каления. Родитель на грани взрыва. «Чадо», однако, и глазом не моргнуло. Улыбалось, явно дожидаясь похвалы за свою замечательную идею.

– Но это мой дом, Бонни. Я здесь хозяин и буду заниматься чем хочу и как хочу.

Насчет как и особенно чем у Анжелы возникли опасения.

– М-м-м… Вы ведь действительно жаловались на плохой свет… – тихо сказала она. Неплохо бы и в самом деле обстановку разрядить и переместиться на нейтральную почву.

– Слышал? – Бонни хлопнула в ладоши. – Валите!

Роберт перевел взгляд на Анжелу:

– Вы говорили, что любите плавучие дома. Не возражаете? Мне очень неловко просить вас…

– С удовольствием, – едва ли не закричала Анжела.

Подумать только – река, лодки, утки. Свежий воздух! Разве сравнить с этой бледно-лиловой комнатой, где близкое присутствие Роберта с каждой минутой становится все ощутимее? Соскочив с дивана, Анжела двинулась за Бонни к выходу. Роберт содрал эскизник с мольберта, подхватил коробку с углем.

– Благотворительность? – спросила Бонни и оглянулась через плечо, словно пыталась высчитать количество вопросов, на которые ей хватит времени до появления сына.

– Благотворительность?

– Ну, соцслужба там и все такое.

– А-а, ну да. Соцслужба.

– И как тебе Роберт?

– Он… м-м-м-… очень милый. Только, по-моему, вы не так все поняли. – Объяснить ситуацию Анжела не успела.

Хитро улыбнувшись, Бонни на всех парах рванула вперед.

Лодка оправдала и даже затмила все ожидания. Свет струился сквозь ряд прямоугольных окошек в верхней части палубы. В нижней, отведенной под гостиную, разместились древняя черная печь, кресло-качалка с продавленной подушкой, еще одно кресло – с высокой спинкой, накрытое дамасским покрывалом, комод вместо стола. Отделанные деревом вогнутые стены увешаны картинами, точь-в-точь как в домике Роберта. Верхняя половина с трудом вмещала в себя обеденный стол из сосны да несколько стульев. Дверь направо вела в крохотную кухню-камбуз, за которой, по мысли Анжелы, находились спальни. Роберт первым поднялся по сходням. Когда Анжела вслед за Бонни вошла в гостиную, он торопливо заталкивал в угол одну из картин. Бонни старалась изо всех сил, угождая сыну, – похоже, пыталась навести мосты после размолвки. Анжела отметила и дрожь пухлых пальцев, и заискивающую интонацию, и красноречивое вздымание пышной груди.

– Вот и отлично, – воскликнула хозяйка прямо с порога. – Располагайтесь, а я пошла.

Роберт чуть насмешливо посмотрел на мать.

– Не смеем задерживать, – хмыкнул он, уловив колебания Бонни.

Та улыбнулась Анжеле, дернулась было к двери, но вдруг хлопнула себя по лбу, схватила Анжелу за руку и потащила через камбуз в тесную и темную спальню. Прижав палец к губам, она подошла к встроенному шкафу и достала розовую шляпную коробку. Молча сняла крышку, пошуршала упаковочной бумагой и развернула большую шаль. Цветной шелк засиял в полумраке. Яркие краски переливались, перетекали одна в другую. Как на бензиновом пятне, подумала Анжела. Пальцы ее сами собой заскользили по тончайшей ткани.

– Красиво, – вздохнула она.

– Еще бы. – Бонни растянула шаль на руках, любуясь красками. Хмыкнув, набросила себе на плечи и повернулась вокруг своей оси. – Ни разу не надевала. Подарил… человек один. Нет, не Роберт. Другой. Неважно. Примерь-ка.

– Вы где? – донесся голос Роберта. Взмахнув шалью, Анжела завернулась в шелк и, подчиняясь жесту хозяйки, послушно шагнула к зеркалу. Синие глаза Бонни затуманились.

– Что скажешь? – хрипло спросила она и оглянулась на появившегося в дверях сына: – Что скажешь, Роб? Хорошо? Мне показалось, что эта штука просто создана для портрета.

Роберт смотрел на Анжелу во все глаза. Наклонил голову вправо. Влево.

– Боже. Великолепно. – Он перевел взгляд на Бонни. – Откуда?

– Да так, – беспечно помахала она рукой. – Завалялась.

Анжела любовалась своим отражением. «Какая красота!» – повторяла она снова и снова, пока Бонни суетилась вокруг нее, то собирая шелк в складки на спине, то разглаживая, чтобы задрапировать грудь Анжелы. В результате остановилась на варианте с узлом на плече и небрежными волнами, окутывающими торс. Поджав губы, посмотрела на сына – одобряет ли? Роберт одобрил. Бонни выставила его из спальни, чтобы Анжела смогла переодеться.

– Переодеться? – ахнула та.

– Конечно, милая, – удивилась Бонни. – А ты что, сразу не поняла? Блузку снимешь, а бретельки лифчика приспустишь с плеч. И все. Ну же, быстренько, а то стемнеет. – Ее энтузиазм заражал, что и говорить, но Анжела сумела лишь выдавить кривоватую улыбку.

Оставшись в спальне одна, она прикинула варианты. Первый: ее угораздило попасть к редким извращенцам. Выход? Бежать, пока не поздно. Впрочем, скорее всего, поздно. Вариант второй: они замечательные люди, зла ей не желают, и предложение Бонни – всего лишь дружеский жест. В этом случае остается послушаться. Вариант третий: проблема. Лифчика на ней нет. А есть хлопчатобумажная рубашка с чашечками и рукавами, пусть короткими, но приспустить их с плеч никак не получится. К тому же после приютской прачечной белизной рубашка не отличается. И четвертый: пойти на риск. Снять и блузку, и рубашку. Закутаться в шаль. И молиться, чтобы не сдуло.

Анжела прислушалась, ожидая беспощадного теткиного скрипа. Тишина. Вариант номер четыре принимается. Она быстро переоделась и направилась через коридор в гостиную, вцепившись побелевшими пальцами в шелковые складки на горле. Бонни опять закудахтала, и Анжеле оставалось лишь сверлить взглядом пол. Роберт уже устроил импровизированный мольберт на обеденном столе; кресло для Анжелы он передвинул к окну. Бонни все не успокаивалась – то шаль подтянет, то складку расправит. Оглянется на Роберта – годится? И снова за дело. Анжела почти физически ощущала смятение, исходящее от Бонни вместе с пряным ароматом духов, похожим на запах свежих пачули.

– Может, хватит? – спросил Роберт.

– Роберт, она ведь пытается помочь, – сорвалось с губ Анжелы.

Бонни вспыхнула в экстазе. Казалось, восторженный нимб засветился вокруг кудлатой головы. Роберт удивленно посматривал то на Бонни, то на Анжелу. Господи. Что тут происходит?

Роберт, она ведь пытается помочь.

Семейная идиллия. Даже жена, с которой сто лет прожил, лучше не сказала бы. Бонни в дверях переминалась с ноги на ногу. Перед тем, как исчезнуть, она легонько ущипнула Анжелу за плечо, намекая… гм-м… Намекая – и все тут.

Тишину в гостиной разорвали требовательные вопли за дверью. Роберт закатил глаза.

– Господи, что за день сегодня?! – В несколько прыжков он пересек комнату и дернул на себя дверь.

– Роберт! – Тэмми и Несси повисли на нем.

– Девочки мои! – Злость его мгновенно испарилась.

Анжела не сводила с них глаз. Девочки цеплялись за Роберта, обнимали, целовали, тыкались в него носами, как щенята, а он, казалось, не мог ими надышаться. Любящий отец. Слегка отстраненный, правда, но несомненно любящий. Изящная и очень симпатичная – несмотря на длинное лицо и нервный тик – женщина наблюдала с порога за этой сценой, на тонких губах играла улыбка обожания. Улыбка, отметила Анжела, предназначалась исключительно Роберту, а не дочерям.

Идиотское положение. Сидит без лифчика, в экстравагантном наряде, который того и гляди сползет с голых плеч. Взгляд изящной дамы, оторвавшись от Роберта, переместился на нее, и Анжела поежилась от неприязненного прищура. Враждебного, если начистоту. Бонни его тоже уловила – за спиной у Анжелы раздалось недовольное фырканье.

– Мы заглянули к тебе домой, – сказала женщина, – никого не застали и решили пройтись сюда. Твои девочки умирали, требовали Анжелу. – Она шагнула вперед, протянула руку: – Это вы и есть, полагаю?

Анжела снова изумилась. Все о ней слышали, все о ней знают. Куда она попала? На шоу чудаков? «В моей семье тоже есть чудак, дядя Майки», – хотела сказать она, но, прикусив язык, заставила себя пожать вялую ладонь.

– Анжела, это Анита, – представил Роберт. – А эти хулиганки зовутся Тэмми и Несси. Поздоровайтесь с Анжелой, девочки.

– Привет, Анжела! – хором пропели девочки и заторопились слезть с Роберта – разглядеть ее поближе.

– Роберт сказал, ты смешно ходишь.

– И говоришь смешно, – напомнила другая, с материнским дергающимся веком.

– Покажешь?

– О господи!.. – простонал Роберт.

– Смешно говорю и смешно хожу? Это почему же? – возмутилась Анжела, как за спасательный круг, цепляясь за шаль.

– А где твои крылышки? – Несси сосредоточенно нахмурила лоб.

– Крылышки?

– Ну да, крылышки. Ангельские. Где они? – Она вытянула шею в попытке рассмотреть спину Анжелы.

– Девочки, – вкрадчиво улыбнулась их мать, – Роберт вовсе не хотел сказать, что Анжела настоящий ангел. Она ангелом притворяется. – Ледяной взгляд изучал притворщицу.

Бонни еще раз фыркнула и развила бурную деятельность.

– Ну-ка, ступайте отсюда. Спектакль окончен. – Она подхватила девочек под мышки, Аните послала безапелляционный кивок: тебя тоже касается.

– А почему она так странно одета? – спросила Несси, пока ее волокли к выходу.

– Портрет будут рисовать, вот почему. – Бонни обернулась и согрела Анжелу улыбкой. Словно теплый душ после ледяного водопада Анитиных взглядов.

Девчонки согласились уйти, только выцарапав из Роберта обещание нарисовать потом и их. И еще встретиться с Анжелой. Только по-настоящему. Махали они с таким воодушевлением, что Анжела и сама была не против более близкого знакомства. С девочками, но не с этой ледяной женщиной. Впрочем, справедливости ради она признала, что на долю изящной дамы выпало тяжкое испытание. Кому приятно смотреть, как отец твоих детей, с легкостью тебя бросивший, развлекает другую женщину? Справедливость требовала признать и то, что брошенная мать явно не держала зла на своего обидчика. Если она что и лелеяла к нему в душе, то исключительно теплые чувства. Пламенные, уточнила про себя Анжела.

Роберт захлопнул дверь и повернулся:

– Наконец-то.

– Наконец-то, – улыбнулась Анжела. – Как мне сесть?

– Как вам удобнее.

Он взялся за уголь. Листы с набросками отлетали один за другим. Роберт сосредоточенно работал, время от времени улыбаясь Анжеле: все в порядке? Она кивала в ответ: не беспокойтесь. И вдруг поймала себя на том, что симулирует усталость в надежде получить лишнюю улыбку или встревоженный взгляд. От тепла и покоя клонило в сон. Какое блаженство – ничего не делать. В часовне тоже хорошо, но там все-таки нужно молиться. Но самое замечательное – тетушки то ли уснули, то ли онемели, то ли обалдели от происходящего. Что бы с ними ни стряслось, но ни одна из них после подземки не издала ни звука. Анжела подавила зевок. Ее ждут несколько воскресных дней, лучших, наверное, в ее жизни.

Она резко выпрямилась:

– Послушайте, а кому еще вы про меня рассказали?

Роберт закончил очередной набросок, сорвал лист и ухмыльнулся – от уха до уха.

– Да почти всем, кого знаю. И еще десятку японских туристов, которые так и остались в неведении.