Ильдико фон Кюрти Тариф на лунный свет

* * *

Стопа есть почти неизведанная зона женских проблем. Вот фраза, достойная быть высеченной в камне.

Стопа есть почти неизведанная зона женских про6лем.

Так могла бы начинаться статья в дамском журнале. Или в «Психологии сегодня». Или в чем-то подобном.

Меня зовут Кора Хюбш[1] мне уже тридцать три года и три четверти, и я — одна из великого множества женщин, которые, дожив до серьезного возраста, так и не научились ладить с собственными ногами. На моих — пальцы кривые, как зубы во рту мальчишки, упрямо не желающeгo носить ортодонтическую скобу. В группе шейпинга, где я занимаюсь, есть одна, у которой пальцы ног такие короткие, будто их ей в детстве обрубил свалившийся сверху лист стекла. А моя подруга Йоханна — у той ступни, как у иных бедра: в лодочках, что она носит, могло бы спастись несколько пассажиров второго класса с «Титаника».

Я пытаюсь отвлечься. Напряженно разглядываю нелепое скопление пальцев на конце моего тела, чтобы не думать о чем-нибудь более страшном.

О том, например, что сегодня суббота. Хуже того, уже почти субботний вечер! А когда, собственно, этот самый вечер начинается? Допустим, кто-то говорит: «Я позвоню тебе в субботу вечером». Что конкретно он хочет сказать? Значит ли это: «Я позвоню около шести часов, чтобы спросить, могу я зайти за тобой в полдевятoгo и сводить тебя в самый дорогой итальянский ресторан»?

Или же это значит: «Я звякну часиков этак в 11, чтобы проверить, не та ли ты самая дамочка в возрасте сильно за тридцать, которая в субботний вечер не придумала ничего лучше, чем дожидаться звонка от такого ловкого парня, как я, который от скуки разок позволил тебе затащить себя в койку»?

Стопа есть почти неизведанная зона женских про6лем.

Так бы могла начинаться статья в дамском журнале. Или в «Психологии сегодня». Или в чем-то подобном.

Нет, бесполезно. Эти скрюченные уродцы там внизу больше не спасают меня от комплекса неполноценности. Меня зовут Кора Хюбш; мне тридцать три года и три четверти, и я — одна из великого множества дам, которые, дожив до серьезного возраста, озабочены преимущественно одной проблемной зоной.

Подруги, давайте скажем как есть: самая-самая-самая проблемная женская зона называется — мужчина.

Неужели почти полшестого? Боже мой! Почему он не звонит? Почему в жизни женщины есть ситуации, которые всегда повторяются без изменений? Скажем, можно ли после однократной близости уже претендовать на вечернее свидание? Этот вопрос до сих пор изучен совершенно недостаточно.

Кому-нибудь следовало бы взять на себя труд подсчитать, сколько лет своей жизни дама проводит в ожидании звонков от мужчин. Определенно пять. А то и десять. А тем временем она становится все старше и старше. Морщит лоб, наживает себе отвратительную морщину над переносицей. Съедает тонны белого шоколада с хрустящими хлопьями, арахисовых флипсов и тостов с ореховой пастой. Она губит фигуру и зубы, а вместе с ними и всякий реальный шанс услышать субботним вечером долгожданный звонок.

Нет! Пора прекратить это саморазрушительное самоедство.

«Я привлекательна. Я желанная женщина. Я красива. Я желанная женщина. Я…»

Телефон!

Вот пожалуйста, дело пошло!

Это Йоханна, которой нужно знать, звонил он уже или нет. Йоханна говорит, что основополагaющee различие между мужчинами и женщинами состоит вовсе не в том, что мужчины — как принято считать — содержат в чистоте салон своего автомобиля и находят сокровенный смысл во всяких смертельно скучных фильмах.

Важнейшее отличие мужчин от женщин, говорит Йо, в том, что мужчины от женщин звонков не ждут. Мужчины вместо этого делают что-нибудь другое. Смотрят гонки, изобретают средство против СПИДа, назначают свидание какой-то блондинке, просматривают курсы акций во «Франкфуртер альгемайне», качают мускулы. И прочее в том же роде. А самое главное: они делают это не для того, чтобы отвлечься от ожидания. Нет, они делают это потому, что хотят это делать. При этом даже забывают, что они, собственно говоря, ждут. Вот почему никогда не берут трубку сразу после первого звонка, а их голос звучит всегда так, будто вы им помешали.

Я немного задумалась, осмысляя сказанное.

«Так и есть! — произнесла я, осознав вдруг, что после многих десятилетий слепоты глаза мои наконец-то открылись. — Так и есть! Все те часы, что мы провели ожидая звонка от мужчин, потрачены впустую. Да что там часы! Дни, когда мы безудержно поглощали шоколадки и видеофильмы с Мег Райан — только бы не броситься… к нему прямо на следующий день. Все напpacнo! Чего только мы не выстрадали, чтобы заставить страдать их. Мы думали, они будут ждать, а на деле их, может, и дома-то не было, и они даже не заметили, что мы не звоним!»

«Ты правильно все поняла, Кора. Невозможно заставить мужчину ждать. И если хочешь знать мое мнение, давно пора тебе употребить свое время на что-то более разумное, чем дожидаться, когда господин Хофман соблаговолит набрать твой номер».

Как же она права! Немедленно прекращаю ждать и делаю что-нибудь стоящее.

Я могла бы:

а) заполнить налоговую декларацию;

б) заполнить налоговую декларацию за позапрошлый год или

в) использовать погожий летний вечер, чтобы убрать с балкона рождественскую елку и отнести ее в ближайший парк.

Все это мне надо спокойно обдумать за бокалом белого вина.

С д-ром мед. Даниэлем Хофманом я встретилась три недели и три дня назад при самых унизительных обстоятельствах — у вращающейся двери дамского туалета.

Мы с Йоханной оказались на одном из тех банкетов, о которых на другой день после полудня сообщают все частные радиостанции в блоке светских новостей. Йо, между прочим, достаточно важная птица, чтобы получать приглашения на такие тусовки и даже брать с собой кого-то еще.

«Госпожа Йоханна Дагельзи плюс один» — значилось в списках, которые сверяли у входа стройные девушки в синих костюмах.

«Плюс один» — это я. Йоханна однажды меня так и представила какому-то дядечке: «Это госпожа Кора Плюс Один». Ей это показалось ужасно забавным, и весь вечер ее то и дело сотрясали приступы истерического смеха. Еще бы! Ведь, как я выяснила назавтра из «Эксклюзив — Стармэгэзин», этим дядечкой был не кто иной, как сам устроитель приема.

Но мне на это плевать. Я невысокого мнения о людях, которые ставят знак равенства между собой и своей должностью. Нет, я не из тех, чья самооценка зависит от занимаемого поста. Впрочем, допускаю, что все это потому, что никакого серьезного поста я как раз и не занимаю. Вот и рассуждаю здесь, как дамочка, что с пафосом рассказывала всем, как она соблюдает диету, но умалчивала, что в холодильнике у нее и без того шаром покати.

Когда меня спрашивают, всегда говорю, что я фотограф. И это действительно так. У меня даже есть постоянное место работы, чем в наше время могут похвастаться очень немногие фотографы. К сожалению, мой нынешний работодатель не дает развернуться моему таланту. Фотографирую шкафы-стенки и комплекты мягкой мебели для каталогов крупнейшей межрегиональной сети мебельных магазинов. Что делать, кто-то должен заниматься этим. Но почему именно я? А какая разница?! Не стоит лезть из кожи вон, пытаясь подражать Хайди Клум[2] и тем оправдывать свое земное существование. С меня довольно и мебели под ТВ-видео со встроенным мини-баром.

Как бы то ни было, мы с Йо здорово повеселились. С самого полудня до вечера занимались тем, что вытаскивали из шкафа Йо всякие дорогие тряпки и носились по ее длиннющему (не меньше километра) коридору, как по беговой дорожке. Заодно мы опустошили бутылку шампанского и бесконечное число раз слушали Донну Саммер.

I’т looking for some hot stuff, Ваbу, this ev'ning, I need some hot stuff, Ваbу, tonight[3]

Когда выходишь в свет, самое приятное — это приготовление. Радостное предвкушение, ребяческое и нелепое.

Примерить сережки.

Наложить тени, которые искрятся над глазами как блестки.

Наконец-то позволить себе темно-красную помаду.

Влезать в юбки, которые так коротки, что любому мужчине покажется, будто за ночь, проведенную со мной, он должен заплатить.

Нанося макияж, гасить сигареты в умывальнике.

Кайф!

Я хочу, чтобы так оставалось всегда.

Даже если через 20 лет это будет уже не Rouge pour les lиvres[4], а грим для старых морщинистых губ, а вместо воздушных шелков мы будем носить поддерживающие чулки, непроницаемые для взгляда. Все равно. Это кайф!

Когда около восьми мы с Йо сели в такси, то чувствовали себя как четырнадцатилетние — и вели себя так же. Йо рассказывала водителю неприличные анекдоты, а я, сидя на заднем сиденье, замазывала черной ваксой щербинку на моем высоченном каблуке. По-моему, я выглядела сногсшибательно. Йо одолжила мне свое платье-футляр цвета ночного неба; оно великолепно камуфлировало мои проблемные зоны и подчеркивало достоинства.

Это, конечно, довольно печально, но спереди я выгляжу почти так же, как сзади. Это значит, что у меня довольно упругий, круглый зад — и менее упругий, но такой же круглый живот. Мои груди едва различимы и расположены далеко друг от друга. Глядя на одну, я тут же теряю из виду другую. Но — спасибо вандер-бра! — когда этим вечером я заглянула себе в декольте, то увидела глубокую многообещающую ложбинку. Ах, какой я была тогда радостной, какой чувственной!

I need soтe hot stuff , Ваbу, to пight!

Когда мы с Йо летели по красному ковру ко входу, я ловила на себе оценивающие мужские взгляды. Я улыбалась любезно, но вид хранила неприступный.

Улыбаться я перестала, когда обнаружила, что следом за мною идет Вероника Феррес. Никогда не понимала, что в ней такого находят мужчины. Выглядит как сплюснутый пончик, да и ее актерские таланты сильно переоценены. Йо посоветовала мне не портить себе настроение. Я послушалась.

Банкет был великолепный, если не считать скучного до зевоты трехчасового вручения кинопремий вначале. Сперва я еще волновалась, трепетала всякий раз, как оглашалось имя победителя, и глотала слезы, слушая слова благодарности. Потом это достало. Время от времени становилось противно просто до невозможности.

— Когда это показывают по телевизору, то сокращают раза в четыре, — шепнула мне Йо, пока один документалист из Галле, упомянув съемочную бригаду («без которой эта удивительная работа не могла бы осуществиться ля-ля-ля, так что премия заслужена не одним только мной ля-ля-ля»), рассыпался в благодарностях.

— Ну так посмотрим эту белиберду в другой раз по телевизору, — прошептала я в ответ. Понимаю, с моей стороны это было неблагодарностью, ведь в конце концов я — всего только «плюс», но меня мучили голод и кислая отрыжка от избытка шампанского на пустой желудок.

— Можно мне пройти в туалет? Или я попаду в кадр? — спросила я у Йо.

— Иди скорей. Они только что закончили.

По узкому проходу, спотыкаясь, я поплелась в направлении выхода, ловя на себе осуждающие взгляды Тиля Швайгера, Сенты Бергер и Марио Адорфа[5]. При этом последний, как мнe показалось, смотрел довольно тоскливо. Похоже, бедняге тоже хотелось в уборную, но сначала ему надо было получить еще один приз. Снаружи в роскошно декорированном фойе (световые гирлянды! — обожаю световые гирлянды!) мое настроение резко подскочило.

Около двадцати трех тысяч официантов были заняты созиданием буфета. Омары! Лангусты! Лосось-карпаччо[6]! Вителло-тоннато[7]! Жаркое из кусков говядины размером с мое бедро! Овощные салаты! Шоколадный мусс!

У меня слюнки текли, пока мимо ломящегося стола я продвигалась к дамскому туалету. Толкнув вращающуюся дверь, я очутилась еще в одном неописуемо нарядном дворце. Повсюду зеркала, повсюду мрамор. Около фарфоровой раковины висела совсем не безобидная сушилка-автомат для рук, которая кожу обжигает, но не сушит, так что первый же, кому после такой процедуры вы дружески пожмете руку, подумает, не экскрементами ли вы его запачкали. Тут же наготове аккуратной стопкой были сложены маленькие, махровые полотенца, очень белые и свежие.

И рядом с этой белой стопкой сидела сморщенная старушонка-смотрительница, устремив на меня взгляд, полный надежды.

О нет, это совсем ни к чему! Стоит мне только представить себе, что кто-то может подслушать, как я писаю, то сразу возникают проблемы. Вот вечная загадка: каким образом мужчины ухитряются мочиться, стоя рядом друг с другом? Как они это делают? Разговаривают ли между делом? О чем? А что бывает, если рядом облегчается шеф? Задержка мочи? Обсуждение зарплаты?

Я как-то встретила нашего главного дизайнера в сауне. Что за мучение! Мало того, что от него потом несло за версту, так он еще и сидел рядом со мной…

«Мне кажется, что людям, занимающим определенное положение в обществе, не следует ходить в общественные бани», — сказала я. Это было глупо, понимаю. Но, право же, это первое, что приходит на ум, если сказать больше нечего.

Итак, маленькая клозетная старушка дружелюбно взглянула на меня, и мой мочевой пузырь немедленно забастовал. Оставалось только сделать вид, будто я просто зашла вымыть руки.

— Мне, собственно, только руки помыть, — сказала я бодро. — Тут ведь есть горячая вода?

Старушка благосклонно кивнула. А поскольку я была ужасно рада встретить хоть одного нормального человека в этом дурдоме для знаменитостей, да и вообще меня так и тянет к рабочему классу (однажды даже с электриком переспала), мы с ней еще поболтали немного.

Тут я узнала кое-что любопытное о туалетных привычках мужчин и женщин. Дамы, как ни удивительно, менее опрятны, зато более придирчивы, чем мужчины. Так, если даму стошнило, то создается впечатление, что она считает виновной в этом лично клозетную работницу и обходится с ней соответственно. Для мужчин же туалет — скорее место разрядки. Здесь они вполне могут быть самими собой. Они щедро дают на чай и только перед самым выходом наружу вновь напускают на себя свой обычный псевдозначительный вид.

Но тут меня обожгла мысль, что сумочку я оставила на столе, а значит, мелочи у меня с собой нет. Ну и ну! Как выйти из положения? Она непременно подумает обо мне плохо: «Сперва зубы заговорит, а потом и описается от жадности».

В отчаянии я продолжала болтать. — Вы уже пробовали что-нибудь там, в зале? — спросила я. — Наверно, пока дают премии, обслуживающий персонал может воспользоваться буфетом?

— Ах нет, — сказала она. — Я принесла с собой бутерброды. К буфету нам подходить нельзя.

Что? Как? Почему? Бедная старушка сидит тут на своей табуретке в этом мраморном сортире, подтирает за знаменитостями и не имеет даже несчастной клешни от омара?

Мое социальное сознание взбунтовалось. Что бы сказал об этом Маркс? Не представляю, Маркса никогда не читала, зато наслышана достаточно и уверена, что, узнай он об этом, волос за волосом выдрал бы всю свою седую бороду.

— Знаете что, — воскликнула я воинственно, — я сейчас принесу вам оттуда поесть! Что вы желаете? Омаров? Вителло-тоннато? Карпаччо?

Она взглянула на меня немного растерянно.

— Ох, может быть, всего понемножку?

Я бросилась наружу. Я, борец за права угнетенных, спасительница бедняков. Жанна д'Арк туалетных смотрительниц! Долой капитал! Мы — народ!

Раздача премий только что закончилась, и первые капиталисты, толкаясь, уже пробивались к буфету. Но я была проворней. Схватила большую тарелку и с быстротой ветра наложила туда лучшее из лучшего. Хотя я и была в семье единственным ребенком, но отец мой отличался незаурядным аппетитом, так что я рано научилась бороться за выживание и в считанные секунды примечать и ухватывать самый большой кусок жаркого. Поверх кучи съестного в моей тарелке я поместила омара как красноречивый символ разложения господствующего класса.

Дорогого, но — мертвого.

Я понесла переполненную тарелку через сгущающуюся толпу темных костюмов и роскошных вечерних платьев, проворно балансируя и неизменно держа курс на вращающуюся дверь в глубине зала. Я не заметила, как Уши Глас шушукалась с Ирис Бербен. Не увидела и как Марио Адорф с видом облегчения исчез в мужском туалете. Я видела только табличку «Дамы», а за ней, перед моим внутренним взором, клозетную бабушку с бутербродами в сумке.

Но за два метра до входа в туалет жизнь моя круто переменилась.

Уголком глаза я заметила, как от людской массы отделился темный костюм. Одетый в него мужчина сделал два-три шага назад и вдруг резко повернулся.

Тут я увидела oмapa, летящего в сопровождении порции черной икры величиной с картофелину и нескольких кусков ростбифа. И вся эта эскадрилья смерти обрушилась на вращающуюся дверь с надписью «Дамы», которая именно в этот момент и распахнулась.

Как в замедленной съемке, омар — дорогой, но мертвый — приземлился точно в появившееся из двери декольте, сразу под аквамариновым колье. Закуски разместились на темно-красном платье от Хельмута Ланга и босоножках от Prada… Два часа назад их хозяйка получила премию за лучшую главную женскую роль.

Сама я лежала на мужчине. Я глядела в его глаза, расширенные от ужаса и боли, ведь я, когда падала, несомненно врезалась ему в промежность. И это была моя первая встреча с половыми органами доктора Даниэля Хофмана.

Пережив секунду ужаса, главная женская роль скрылась в туалете. Там она заперлась в кабинке и, как я узнала на другой день из газетных сообщений, не высовывалась оттуда весь вечер. Лишь около полуночи, завернувшись, как сообщили, в белую скатерть, она покинула место действия через черный ход.

А пока я ценою неимоверных усилий пыталась слезть с судорожно извивавшегося подо мной господина, клозетная старушка была уже тут как тут, чтобы убрать с пола буфетные дары.

Мы перекинулись взглядами.

Полными понимания. Благодарности. Отчаяния.

Мужчина между тем с трудом поднялся на ноги. Он держался обеими руками за свои гениталии, уставившись на меня так, будто я — само воплощение зла. Я совершенно не знала, что сказать.

Тем временем нас уже окружили официанты, фотографы и любопытные гости. Рыжеволосая женщина, которая выглядела как не по годам развившаяся девочка-подросток, проложила себе дорогу через толпу и, бросив на меня уничтожающий взгляд, тут же запричитала над потерпевшим.

— Дани, золотце! — закричала она пронзительным голосом. — Что тут стряслось? Снова злой взгляд в мою сторону.

— Уже все в порядке, — пролепетал Дани-золотце. — Жизнедеятельность восстановлена.

Он стоял скрючившись и выглядел совершенно несчастным. Одну руку он по-прежнему прижимал к промежности, другой же искал опору на чуть загорелой руке рыжеволосой.

— Дай посмотреть, мой бедный, мое золотце, — простонала она и принялась возиться с его застежкой-молнией.

— Убери руку, черт побери, — зашипел Дани-золотце.

— Ну! Вы видите, что натворили, вы, безмозглая корова! — бросила дама в мою сторону.

Думаю, что в моменты крайнего напряжения непременно проявляется подлинный характер человека. Памятуя об этом, я попыталась свой подлинный характер скрыть и, проглотив горечь обиды, наказать даму пренебрежением. В конце концов, дело тут не во мне и не в ней, но в бедном человеке, который страдает не только от ранения в пах, но и от бестактности своей вульгарной подруги.

Я робко шагнула в их сторону.

— Я очень сожалею, — промямлила я. — Вам, может быть, нужен врач?

— Врач? Врач?

Дама сверкнула на меня такими недвусмысленно зелеными глазами, что никаких сомнений не осталось: это — цветные контактные линзы. Чучело, подумала я, и воинственно выпятила свои груди. Какая удача, что сегодня у меня было что выпятить. В такие моменты это существенно прибавляет женщине авторитета.

— Он сам врач. А вот кто вам нужен, так это адвокат. И очень хороший!

— Пойдем, Кармен, не устраивай сцен. Уже все в порядке. Она же не нарочно, — бормотал Дани-золотце умиротворяюще.

Кармен? Кармен? Ну как тут не смеяться! Это же точно ненастоящее ее, имя! Наверно, эта фря меняет себе имена всякий раз, как заново красит волосы поликолором…

Черные волосы: «Меня зовут Верона». Светлые волосы: «Меня все называют Клоодия».

Здесь я бы охотно ввернула что-нибудь остроумное, изысканное. Например: «Мне кажется, вы уже вышли из берегов, уважаемая канавка» (запала фразочка из какого-то спектакля). Но в нужный момент подходящую фразу не вспомнишь. Так чаще всего и бывает. Когда шеф несет всякую чушь, в ответ я обычно лепечу только: «Э-э, а, гм…» И уж точно не прослыть мне интеллектуалкой, вздумай я наследующий день вдруг ему позвонить и с вызовом бросить блестящий ответ.

Итак, я сказала:

— Э-э, а, гм…

Но у дамочки уже тормоза отказали: — Что значит «не нарочно»?

Теперь фройляйн Кармен накинулась на своего ненаглядного:

— Да она чуть тебя не убила! Или еще того хуже!

К счастью, в этот момент вынырнула Йо. Она в считанные секунды оценила ситуацию и, крепко схватив меня за руку, прошептала:

— Пошли! Надо отсюда смываться. Так мы и сделали. Мы поспешили в гардероб, схватили свои пальто, и уже у выхода я бросила последний взгляд на Дани-золотце с его поддельной Кармен.

Жадно ухватив его под руку, она повисла на нем, а он говорил ей что-то утешительное. И тут поверх ее молочно-белых плеч наши взгляды встретились. От этой встречи осталась некая смесь веселости, презрения и чего-то еще, я бы сказала, чего-то особенного. Во всяком случае, тогда я впервые заметила, какие у него чудесные глаза.

Я осмотрела свою рождественскую елку и пришла к выводу, что, пока светло, таскать ее по улицам никак нельзя. Для прохожих я стану посмешищем, а в парке меня в любой момент могут заметить и арестовать за недозволенное выбрасывание мусора. Оказаться же там в темное время суток — б-р-р, даже страшно подумать. Разве что погулять тихой ночью, рука в руке… О-о, стоп.

Вид рождественской елки настроил меня на задумчивый лад. Ведь снова пора звонить маме. А почти уже голый елочный остов напомнил мне о последнем романе. Эту елку в своем серебристом «Мерседесе-2,0» — или как его там — привез Саша, и, надо заметить, клейкие пятна смолы, оставшиеся на спинках сидений, порядком его рассердили.

Саша — педант, признаем это со всей откровенностью. Но и без того мы с ним совершенно разные. Вероятно, это выглядело почти трогательно, когда на нашем первом рандеву мы изо всех сил пытались найти между собой хоть что-нибудь общее.

Саша заговорил со мной в сауне, потому что мою татуировку на бедре принял за специально прилепленный ценник. И пошло-поехало… Когда люди знакомятся голыми, то всегда малость стесняются. Но у него был приятный голос, приветливый взгляд и самый упругий зад, какой я когда-либо видела, — так что я позволила ему пригласить меня в ресторан.

Первый вечер мы еще были на вы, что казалось мне даже весьма романтичным. На Саше были никелированные очки; он выглядел очень умным — и таким, как выяснилось, на самом деле, к сожалению, и оказался.

— Что сейчас лежит на вашем ночном столике? — спросил он меня для начала.

Я остолбенела. Что имеет в виду этот человек? Я представила себе мой ночной столик таким, каким оставила его сегодня утром, через полчаса после того, как я, собственно говоря, должна была уже находиться в бюро.

Прежде всего там лежит мой отшелушивающий крем. Если его намазать и оставить на ночь, то наутро будет очень легко снять с подошв ороговевшую кожу. Рядом сидит мой матерчатый заяц, которого я получила ко дню рождения примерно 150 тысяч лет назад. Чуть поодаль, на нескольких бракованных фотографиях шкафа-стенки, стоит почти полная пепельница, затем стакан, к которому прочно присохли остатки красного вина, и упаковка драже зверобоя для укрепления нервов.

Когда я заглянула в умные, полные чувства и эстетической отзывчивости Сашины глаза, я поняла, что на первый раз лучше ему об этом не рассказывать.

Он, конечно, был не из тех, кто при виде женских бедер готов разразиться похабным смехом, а при первом знакомстве с пальцами моих ног — удрать в туалет. Но столкнуться лицом к лицу с кучей романов Розамунды Пильхен, да еще и в твердой обложке, или со светящимся резиновым медвежонком в ногах моей кровати, а то и с блоком «Голуаз лежер» около ванны?

Нет. Столько суровой правды никому в первую ночь не осилить. Это вроде того, как при первом свидании признаться мужчине, что все время проигрываешь в «Тривиал персьют», а на вопрос «Какой остров самый большой в Средиземном море?» ответить: «Австралия». Не то чтобы со мной такое случалось. Это я только так, для сравнения.

— Ох, — сказала я, чтобы отвлечь внимание, — так, всякое. А вот на вашем-то что лежит?

Вопросы, на которые не хочется отвечать, всегда целесообразно переадресовать тому, кто их задает.

— А на моем сейчас лежит «Христианство при тоталитарных режимах». Это воистину поучительная и достойная книга.

Я важно кивнула. По-моему, квартира может очень много рассказать о своих обитателях. Я читаю квартиры как биографии.

Что, например, говорит нам километровая стойка с пластинками рядом с креслом в стиле «василий»[8]?

А вот что: «Я люблю поспорить, читал Фуко и готов отнестись с пониманием, если вместо любовного влечения ты почувствуешь головную боль. Раз в неделю я играю в сквош, а когда онанирую, думаю про Ирис Бербен, хотя ни за чтобы в этом не признался; люблю больше жизни мои старые диски с записями группы „Т. Рекс“, и хотя ничего против доброго шампанского не имею, но хорошо знаю, каково это — залить дозу бакарди-колы в глотку, осипшую от выкриков „Хо-Хо-Хо Ши Мин!“».

Что говорит нам полка «билли» из ИКЕА, полный комплект сочинений Карла Мая, компьютер высотой в человеческий рост, окруженный миллионами дискет?

А вот что: «Я люблю свою мать, по крайней мере так себе внушаю, анальные контакты считаю извращением, а волосатые плечи — эротичными. Интернет — мой дом родной, я бы охотно провел ночь с Юле Найгель и не имею ничего против того, чтобы моя будущая жена носила колготки телесного цвета».

Конечно, такие квартиры по крайней мере честно обставлены. Хуже с теми, которые пытаются что-то скрыть.

Под благороднейшим ковровым покрытием может прятаться дурной характер. За фарфором с ручной росписью — деспотичная мать, а под набитыми пухом матрацами — скряга. Самые отвратительные мачо охотно маскируют свое женоненaвиcтничecтвo, выставляя в ванной комнате тампоны разной величины для гостей-женщин.

А плакат в рамке из Музея современного искусства может сказать внимательной женщине только одно: «Мой хозяин — горемыка: у него болезненный страх перед полетами на самолете, он еще ни разу не был в Нью-Йорке, считает Пикассо ансамблем последователей группы Ti c Та c Тое, а самого себя сексуальным гигантом».

К сожалению, моя квартира обставлена вполне честно. Поэтому каждый раз я тщательно обдумываю, кого к себе приглашать, а кого нет. Открыть дверь, впустить кого-то в дом это все равно что раздеться. Мало-помалу правда выйдет на свет. И вместе с бюстгальтером типа «вперед и вверх», колготками «чудо-попка», джинсами выгодного для фигуры покроя безнадежно рассеется тот образ, который мне хотелось бы оставить в памяти заинтересовавшегося мною мужчины. В моей квартире я всегда обнажена.

Мое напряженное молчание стало для Саши стимулом к серьезному разговору о литературе.

— Какую книгу Дона Делилло вы считаете лучшей?

Он взглянул на меня дружелюбно и сразу напомнил мне нашего учителя Закона Божьего на выпускном экзамене.

Дон Делилло? Дон Делилло? Проклятье! Что мне говорит это имя?

— А-а! Я в восторге от его романа «Исподнее», — воскликнула я с облегчением. Бросилось недавно в глаза на какой-то витрине. Ура! Хвала моей памяти!

Теперь, мне казалось, лед сломан. А на следующий день, когда я получила возможность лично познакомиться с ночным столиком Саши, он тактично промолчал, и за это я его до сих пор уважаю. Книга проклятого Делилло лежала прямо у настольной лампы. Называлась она «Преисподняя». Вот так. Если хочешь, можешь прикидываться более грамотным, чем ты есть на самом деле, но рано или поздно правда все равно откроется. В моем случае — лучше уж раньше.

Весь первый вечер мы непринужденно проболтали — вернее, Саша болтал, а я слушала. Я задавала много вопросов, лишь бы снова не попасть впросак и не отвечать самой. Он же чувствовал себя лучше некуда. Мужчинам вообще нравятся женщины, рядом с которыми они кажутся интересными самим себе. И тогда они сочтут умной любую — только бы она слушала их.

Чтобы надолго оставить о себе хорошее впечатление, при первом свидании надо через равные промежутки времени произносить только две фразы:

1. Расскажите об этом побольше, мне это так интересно.

2. Ах, я и не знала.

В тот вечер я не повела Сашу к себе и не пошла к нему. Мы это сделали прямо на месте, в мужском туалете.

Мы знали, что предназначены друг для друга, ибо после трудных поисков открыли нечто, общее нам обоим. Ни Саша, ни я, как выяснилось в наш первый вечер, терпеть не могли лимонное мороженое. И мы сочли это за многообещающее начало.

Д-р Даниэль Хофман, сейчас я тебе позвоню. Что же это я, в конце концов, делаю из себя последнюю идиотку? Пялюсь на телефон, вожусь со старыми рождественскими елками и потерпевшими крах любовными отношениями.

Боже мой, как низко я пала! Если сейчас я ему позвоню, он будет думать, что я им интересуюсь. Ведь даже ребенок знает, что так можно спугнуть любого мужчину. В страхе они тут же прячутся, как улитка в свой домик, так что приманить их опять можно только лишь долгим и терпеливым пренебрежением и третированием.

С другой стороны, мне тридцать три года и я на современный лад эмансипирована.

Это значит: хоть я и не знаю, как подключать декодер к телевизору, но в состоянии оплатить работу телемастера.

Это значит: на занятиях по самообороне я освоила прием «стальной зажим», домой могу возвращаться одна.

Это значит: я способна самостоятельно поджарить филе и держать свою нору в тепле.

И это прямо подводит меня к мысли, которую я как-то вычитала в одной умной книге и с тех пор часто цитирую: «Вот уже по меньшей мере сто лет, как в мире отсутствует мотивация для того, чтобы быть мужчиной».

Но тогда, может быть, кто-нибудь мне объяснит, отчего я уже два часа жду звонка от субъекта, к существованию которого нет вообще никакой мотивации?

Что ж, теперь буду вести себя согласно железному правилу, предписанному в таких случаях: если ты хочешь ему позвонить, в любом случае сначала звони своей лучшей подруге. И если она действительно твоя лучшая подруга, она скажет: «Не звони ему». И если ты действительно ее лучшая подруга, ты скажешь: «О'кей» и примешься читать хорошую книгу.

Так вот и выясняется, какие подруги и какие книги — хорошие.

Йоханны нет дома. Я оставила ей сообщение с настоятельной просьбой перезвонить. Теперь чувст-вую себя гораздо спокойней и намерена покончить с этим глупым ожиданием.

Я поняла, почему он не звонит. Я слишком толстая. Я очень несчастна.

Сжигание жира. В сущности, это единственный честный ответ, который можно дать.

Вообразим себе картинку: в каком-то филистерском ресторане, где салфетки накрахмалены так жестко, что их можно использовать вместо подставок под горячее, ты встречаешься с этаким полным мужчиной лет под шестьдесят.

И этот отвратительный карлик — не кто иной, как мега-, суперменеджер той самой безумно престиж-ной фирмы, в которой тебе очень хотелось бы работать. Он может оказаться твоим будущим шефом, и, естественно, ему нужна сотрудница, которая не только компетентна в своей области, но имеет еще и другие интересы.

В какой-то момент, глядя на тебя с видом «ну-ка-покажите-мне-на-что-еще-кроме-этого-вы-способны», он непременно начнет расспрашивать тебя о твоих хобби. «А что вы делаете в свободное время?»

Если ты умна, то скажешь:

«Я очень интересуюсь американской деконструктивистской литературой. Помимо этого я охотно посещаю культурные столицы Европы. Вы видели эту потрясающе провокативную выставку Дамиена Хёрста в Лондоне? Это нечто! Ну а если вечером я остаюсь дома, то — должна честно признаться — охотнее всего смотрю чешские авангардные фильмы по ARТЕ[9] . Это позволяет прекрасно расслабиться».

Если ты честна, то скажешь:

«Сжигание жира. Мое главное хобби — сжигание жира. Ведь я не принадлежу ни к 0,8 процента женщин, которые могут есть все, что хотят, и притом на вечеринках щеголяют своим недовесом, ни к 4,3 процента скелетов, которые за день съедают половинку киви и уверяют, что сыты. Я ем охотно. Я ем много. Люблю феттучини[10] в сливочном соусе, шоколадные конфеты, чипсы и бифштекс с жирком. А потому в свое скудно отмеренное свободное время охотнее всего захожу в фитнес-клуб. Да, я принадлежу к тем потеющим идиоткам, которые битый час карабкаются по воображаемой лестнице на тренажере. Которые изнуряют себя шейпингом. Которые, заслышав клич I will survive![11] , принимаются качать свои сгибающие и разгибающие мышцы. На бегущей дорожке я уже отмотала такое количество километров, которое сопоставимо с вашим годовым окладом. Вы интересуетесь моим свободным временем? Бывает время — я полнею. Бывает время — я худею. Свободного времени у меня не бывает».

Как-то в ходе одного такого собеседования Йо спросила своего толстопузого менеджера, когда тот в последний раз видел собственный член. Нет нужды говорить, что вакансия досталась даме, которая с тех пор, всякий раз как ее необъятный шеф отправляет жену с детишками в Швейцарию, до крови царапает его колоссальное брюхо своими выпирающими тазовыми костями.

Я просто теряюсь. В одном журнале, который мог бы называться «44-й размер — ни шагу дальше!», я прочитала нечто ужасное о Клаудии Шиффер: она весит 56 кг! И это при том, что она на 12сантиметров выше меня!

Зато, надо надеяться, у нее плохой характер и безрадостная жизнь. Это жалкое существование на чемоданах! Сегодня Майами, завтра Париж, послезавтра Сидней. Нет уж, пусть сама живет.

Часто ли приходилось Клаудии ждать звонков? Можно ли вообще просто так взять и позвонить Клаудии?

Носилась ли она когда-нибудь с мыслями о членовредительстве после пребывания в безжалостно освещенной примерочной кабинке?

Случалось ли, чтобы во время примерки, натянув до половины платье мини без молнии, она застревала в нем и была вынуждена просить о помощи продавщицу?

Или чтобы когда-нибудь после секса по пути в туалет она повязывала на бедра покрывало?

Знает ли она, что значит провести целый вечер с втянутым животом? Как унизительно себя чувствуешь, когда, забывшись на момент, ласковая и голая, склоняешься над любимым, а маленькие груди при этом скорбно свисают вниз, будто пустые пакетики от соков Sunkist?

56 кг! Я знаю точно, как бы я выглядела при 56 кг веса. Я принадлежу к тем женщинам, которые если уж начинают худеть, то в самых неподходящих местах. Грудь на нуле. Зад на нуле. Зато что ни ляжка — то целый Оливер Бирхофф, а икры такие мощные, что вполне могут прожить и без меня, каждая сама по себе.

Довольно об этом. Женственность требует силы духа!

Следовало бы с гордостью носить свою жировую ткань. Надо срочно направить свои мысли в позитивное русло. Думать о чем-то приятном, дающем надежду, что примирило б меня с моим телом.

Поразмыслить. Так-так… Вот оно! Тут мне приходит на ум что-то необычайное. Увы, это тоже связано с Сашей. Он сделал мне самый чудесный комплимент, который я когда-либо слышала.

Мы лежали изнуренные и полностью раздетые под его письменным столом. Он задумчиво глядел на меня. Я в отчаянии думала, чем бы прикрыться. Вдруг он сказал: «Если бы я был таким красивым, как ты, то онанировал бы весь день напролет».

После своего провального выступления на вручении кинопремий — которое ни мне, ни рабочему классу не принесло в конечном счете никакой славы — я несколько дней чувствовала себя совершенно несчастной.

Я потратила немало времени, чтобы разобраться в случившемся. Мне было стыдно не столько за само происшествие, сколько за свою беспомощность перед этой ужасной рыжей дрянью. Стать невольной причиной катаклизма — одно дело. Но быть униженной и наказанной какой-то безмозглой носительницей контактных линз — это уязвило меня очень глубоко. Слишком глубоко.

К тому же еще я узнала от Йо, что в сериале о врачах на RTL[12] Кармен играет ученицу медицинского училища Мону, которая влюбляется в главного хирурга, сплошь заросшего волосами, и тот в результате бросает больницу, жену и двух прелестных детишек, чтобы начать с Моной новую жизнь в Андалусии.

После нескольких телефонных бесед с важными телевизионными людьми Йо кроме того выведала, что фамилия Кармен — Кошловски и настоящее имя — Ута. О ее интимной жизни Йо не сумела узнать ничего.

Ута Кошловски!

Я мечтала о мести.

Мне виделось вручение премий, во время которого Брюс Уиллис просит меня провести с ним ночь. «Уоu look so attractive. I want you. And I want you now»[13], — шепчет он мне на ухо. Разумеется, достаточно громко, чтобы Кармен, которая только что клянчила у него автограф, могла это услышать. Целый час, перед тем как уснуть, я сочиняла причудливые сценарии мести. Все они кончались тем, что Кармен оставалась без мужчины, без работы, без волос. При этом, однако, я старалась не слишком отрываться от реальности.

На следующее утро дождь лил как из ведра, было необычно холодно для этого времени года, и ничто — клянусь, совершенно ничто — не указывало на то, что этот день должен стать судьбоносным.

Крадучись, как я это делаю каждое утро, неумытая и растрепанная, в купальном халате я выбралась на лестницу, чтобы забрать газету из почтового ящика. И, как всегда по утрам, надеялась, что никого не встречу.

К сожалению, я не принадлежу к тем женщинам, которые, даже только проснувшись, все равно привлекательны. Помимо прочего это связано с тем, что по вечерам мне обычно лень снимать макияж. Кроме того, ночью мои волосы, по-видимому, делают все что угодно, только не спят. Каждый раз я бываю поражена, когда утром гляжусь в зеркало. И поражена, в основном, неприятно. На голове громоздятся самые нелепые и дерзкие прически. Иногда я забавляюсь, глядя на это, и пробую определить, как при гадании по расплавленному свинцу, какое значение могли бы иметь эти образования из волос: «Непокорная прядь, которая выбивается из остальных плохо лежащих на затылке волос, позволяя сегодня заключить о необычном потенциале деятельной энергии. Локон, который так некрасиво вьется над серединой лба, — знак эротического излучения и огромной сексуальной притягательности».

Но нет. Этим утром мне было не до того. Я выглядела как веревочная щетка, которой удобно выметать углы.

У почтового ящика я повстречала — хуже день начаться не мог — фрау Цаппку с первого этажа, которая подрабатывает управдомом и сует свой нос во все, особенно в то, что ее никак не касается.

Два месяца назад у меня была короткая, но шумная интрижка с водителем, который каждый полдень привозит моей соседке обед. Как-то в субботу часов около четырех вечера я пыталась выудить мою почту из ящика. (Четыре года назад я потеряла, от него ключ. С тех пор пользуюсь столовой ложкой, обернутой скотчем клейкой стороной наружу.) Тут меня и застукала фрау Цаппка.

— Вчера вы, кажется, порядком припозднились, — раздался позади резкий голос, так меня напугавший, что многообещающего вида конверт, который я уже подняла на досягаемую высоту, сорвался, так сказать, с крючка и вновь исчез в недрах почтового ящика.

— Ну да, — тупо сказала я, — выходной ведь сегодня. Можно и выспаться.

— Все же вам стоит заказать новый ключ.

Я ничего не ответила. Многообещающий конверт появился снова. Его прислал мне газовый завод. Вот черт!

— В нашем доме отличная слышимость, — не унималась фрау Цаппка. Теперь в ее голосе звучала откровенная насмешка.

— Ну… да…

— У этого Зандера с третьего этажа опять разыгрался бронхит. Он так кашляет, что у меня в шкафу стекла звенят.

— Да уж… Просто ужасно…

— А эта пара гомиков там наверху… Я, конечно, не имею ничего против. Но по выходным они возвращаются домой не раньше четырех утра. И горланят на лестнице так, что даже мой муж просыпается, а уж у него-то сон здоровый. Вот оно как. Интересно, сколько они еще вместе продержатся. Ведь общеизвестно, что эти однополые отношения недолго длятся.

— А-а…

— А вы как, фрау Хюбш?

Я только что подцепила на ложку открытку от Йо.

— У вас ведь тоже новый друг?

Я успела пробежать глазами строчки: «Хэлло, дорогая Кора! Тебе еще доставляют ежедневную еду на колесах? Главное, чтоб было тепло в животе, — так я думаю. Давай, давай, продолжай! Сердечные приветы из Нью-Йорка!

Люби в кровати и вне ее —

Совет по дружбе, твоя Йо».

Очень нежно. Мы так всегда делаем.

Последние строчки наших писем и открыток должны быть зарифмованы. У Йо, конечно, и здесь преимущества: Йо. Мое. Белье. Дерьмо. Окно. Свиньей. Мурло. Светло.

С Корой не рифмуется почти ничего. С Хюбш — тоже. Лучшее стихотворение я ей прислала с Майорки:

Вышло гениально. Так мне кажется.

— Фрау Хюбш, так у вас новый друг? Создается такое впечатление. В последние дни.

Пропади ты пропадом, фрау Цаппка, зануда старая!

— Что? Ах да. Верно. До некоторой степени.

Откуда старая карга могла узнать о моих бурных ночах? Я почуяла недоброе.

— Видите ли, фрау Хюбш, в этом доме слышно действительно все. Аб-со-лют-но.

Еще бы! Мой новый приятель был не из тех зажатых типов, которые прикидываются мачо и даже в постели никогда не расслабляются, а скрывают свое истинное состояние. Мне по душе был его мощный голос. Услышав такой вопль, женщина сразу понимает, что уже можно перестать притворяться, будто изнемогаешь от страсти. Ничего нет хуже мужиков, которые кончают внезапно, никак не оповещая об этом заранее. Как, спрашивается, в такой ситуации правдоподобно симулировать оргазм?

А кроме того, с ним действительно бывало хорошо. Конечно, только в сексуальном плане. Я с самого начала поняла, что этот мужчина ненадолго. Моих шуток он не понимал. А уж если я чего и не терплю, так это когда моим шуткам не смеются. А ведь они совсем даже неплохи. По крайней мере, большая часть.

К счастью, в то утро я была в ударе и настроена по-боевому.

— О-о-о, как вы все верно замечаете, фрау Цаппка, — пропела я сладеньким голоском. — Я ведь тоже в этом доме все слышу. Аб-со-лют-но все. Вот только вас с вашим мужем совсем не слыхать. Со-вер-шен-но. Всего вам доброго.

Вот так я ее сделала, старую шлюху! Ха!

Однако же в тот судьбоносный день мое настроение в целом было не очень, ведь ночь я провела без своего голосистого сожителя, а на голове у меня было такое, что, по моим представлениям, бывает только у Тины Тернер, которой приснился кошмар.

— Вам и в самом деле надо заказать новый ключ, — сказала фрау Цаппка.

Она определенно шла из магазина, так как тянула за собой сумку на колесиках. На голове у нее был прозрачный полиэтиленовый капюшон от дождя, стянутый резинкой. От этого на лбу оставались неприятные красные полосы.

— Уже заказала, — пробормотала я. Хотя в сравнении с фрау Цаппкой я и выгляжу как какая-нибудь высокооплачиваемая модель, все же я попыталась спрятать лицо за газетой.

Почему я так с собой обращаюсь? Почему не принимаю душ, не делаю макияж, прежде чем выйти из квартиры? Верона Фельдбуш, как я читала, без косметики не выходит и за почтой. И это при том, что в отличие от меня она, пожалуй, могла бы себе такое позволить.

Я же в поношенном домашнем халате, со столовой ложкой в руке стою в парадном и позволяю себя унижать какой-то управдомше в полиэтиленовом колпаке. Что-то идет в моей жизни совершенно не так. Это точно.

Я оставила Цаппку в растерянности, а сама помчалась в свою квартиру. Кофе уже остыл. В газете под рубрикой «Разное» сообщалось, что Кармен Кошловски приглашают на роль в какой-то «мыльной опере». Как же несправедлива жизнь!

Выкурила шесть сигарет. Расплата — боли в животе. Тем лучше. Я была слишком подавлена, чтобы идти на работу и печатать снимки двадцати пяти спальных диванов. Мне захотелось поболеть. Как минимум, три дня. Чтобы внести порядок в свою жизнь. А на это нужно время.

Я набрала номер моего домашнего врача. И судьба начала свой разбег.

Приемные врачей всегда выглядят одинаково. Я сидела в кабинете. Справа стояла кушетка, покрытая светло-серым пластиком, а поверх него — огромной одноразовой салфеткой. На стене висел плакат с изображением человеческого тела изнутри. Органы были броско раскрашены и снабжены надписями.

Любопытно, мог бы кто-нибудь повесить такое у себя в комнате? Кого может интересовать, где именно делает свое дело поджелудочная железа? Рядом с ультразвуковым прибором стояла скульптура. Сердце из пластмассы, выполненное с полным натурализмом. Окруженное синими и красными сосудами. Ух. Отвратительно! На книжной полке — труды с названиями вроде «Дисменциональные функции аорты», или «Субгипертонидный пациент», или «Прямая кишка вчера и сегодня» и тому подобное.

Отчего врачи считают своим долгом ставить себе в шкаф такую белиберду? Они что, этим надеются произвести ошеломляющий эффект на больных? Или думают, что кто-то поверит, будто они все это прочли? Или хотят, чтобы мы утешались надеждой, что в случае острых проблем с прямой кишкой им достаточно будет справиться в разделе «Острые проблемы прямой кишки»?

Я была в дурном настроении. В очень дурном. При таких обстоятельствах мне нетрудно было произвести на врача впечатление больной.

— Добрый день. На этой неделе я буду замещать доктора Бара, — раздался за моей спиной совершенно незнакомый голос.

Этого еще не хватало. Замещение! Наверняка какой-нибудь врач-ветеран, который ампутировал ноги еще в Первую мировую войну, а теперь снова призван на службу из своей пенсионной тиши. Знать бы заранее… так лучше уж пошла бы на работу.

— Что вас беспокоит? — Белый халат прошел передо мной, опустился на стул по ту сторону письменного стола и поднял голову.

Он вытаращил глаза. Я тоже. Казаалось, прошла вечность.

На мгновение мой мозг мне отказал, и, к своему ужасу, я услышала собственный шепот:

— Дани-золотце.

— М-да, меня, собственно, зовут Хофман. Доктор Хофман.

— Да, конечно. Извините. А меня зовут Хюбш. Кора Хюбш.

— Да, знаю. Записано в карточке.

— Да, конечно. Извините. Я… э-э. Как вы себя чувствуете? Надеюсь, теперь вам лучше? Мне очень жаль, что так вышло.

Д-р Даниэль Хофман поглядел на меня. Не то чтобы дружески. Скорее как на ненормально увеличенную прямую кишку.

— Знаете, какой вопрос я все время себе задаю? Зачем вы с этим несчастным омаром неслись в туалет? Вас что, не устраивала обстановка? Или вы едите омаров в клозете из принципа?

Боже мой! Как объяснить? Да еще в нескольких словах!

Я говорила о моей жизни. И не только об этом. Черт побери! Этот мужчина мне нравился. И, кроме того, однажды я уже входила в контакт с его половыми органами!

Лепеча что-то об «уборщице с бутербродами», о «классовой борьбе», о «Марксе и социальной несправедливости», я благоговейно разглядывала его.

Синие глаза, темные волосы. Такое редко бывает. А эти руки! Просто грешно, имея такие руки, не играть на фортепиано. Несколько темных волосков выглядывало из-под ворота белой футболки. Значит, и грудь у него волосатая… Люблю мужчин с волосатой грудью! Этот темный остров на груди, который к пупку постепенно сужается, а там расширяется вновь до многообещающих зарослей… О да.

— В любом случае, мне очень жаль, — завершила я свой бестолковый отчет.

Он ласково улыбнулся мне. Так улыбаются опасному психопату, который в сумасшедшем доме пытается втолковать экспертам, что совершенно нормален.

— Забудем об этом. Зачем вы сегодня здесь, госпожа Хюбш?

Боже, боже, боже мой! Надо импровизировать! О болях в желудке при таких обстоятельствах, конечно, не может быть и речи. Позволить этому божеству, этому Адонису прощупывать дряблые ткани моего живота, сама эта мысль просто невыносима!

Мысленно я лихорадочно сканировала части своего тела, пытаясь выбрать наименее отвратительную. А! Вот оно. Затылок. С тех пор как у меня появился затылок, там просто постоянно щемит. Да и раздеваться для осмотра не надо…

— Щемит в затылке, — сказала я торжествуя. — У меня щемит в затылке.

То, что за этим последовало, было самой унизительной процедурой из всех, когда-либо мной пережитых. Мне пришлось раздеться до нижнего белья и, широко раскинув руки, балансировать на некоей воображаемой линии. Он сказал, что должен проверить, не перекошен ли мой таз, — но я думаю, ему просто хотелось поглядеть, как в застиранном до дыр белье, с пунцово-красным от стыда лицом и раскинутыми руками я мотыляюсь вдоль воображаемой линии. Это был настоящий позор.

Убийственным следствием этой процедуры стало то, что д-р Хофман диагностировал укорочение моей правой ноги на 1,3 сантиметра и выписал рецепт на стельки.

— Могу я быть вам полезен чем-нибудь еще?

О да! Вы можете дать мне шанс загладить мою вину! Вы можете спросить меня, не хочу ли я выйти за вас замуж! Что было мне делать? Что говорить?

Так я и сидела. Тупая кособокая корова, не сегодня завтра с ортопедической стелькой в туфле. Если прямо сейчас уйти из этого кабинета, то — это ясно как день — никогда уже мне больше жизни не радоваться.

Я думала об Уте Кошловски. Я думала о Брюсе Уиллисе. Я думала о Вероне Фельдбуш, однажды сказавшей: «Меня ничему не смутить».

А раз так, вперед! Ведь терять мне теперь все равно было нечего.

— Да. Вы действительно можете быть мне полезны еще в одном…

Он изумленно поднял глаза. Боже милостивый, что за великолепный экземпляр мужчины! Я встала, перегнулась через письменный стол и на рецептурном бланке записала свой номер телефона.

— Вы можете мне позвонить. Пока что вам известны лишь мои худшие стороны. Но у меня и хорошие есть.

Телефон! Ах, я чувствую себя прямо-таки неотразимой. Просто не буду подходить. Пускай наговорит на автоответчик. Такие женщины, как я, в субботу вечером не сидят дома.

— Прости, Кора, никак не могла добраться до телефона. Теперь уже можно со мной гово…

— Алло, Йо?!

— Почему сразу не подошла?

— Хотела послушать, кто это.

— Ах ты засранка. Все ждешь звонка от своего лейб-медика?

— Ну конечно нет, то есть да, то есть фактически нет, я…

— Скажи-ка, не слишком ли ты стара для этих дел?

У Йо весьма прагматичный взгляд на вещи. Это порой бывает очень полезным, но в известных обстоятельствах — и оскорбительным.

Вот уже года четыре, как Йо в своей фирме дослужилась до места руководителя отдела маркетинга и по размеру оклада оказалась по ту сторону зависти. Служебный «БМВ» черного цвета был ей очень к лицу, так же как костюмы от Dolceamp;Gabbaпa и безостановочно звонящий мобильник величиной с батончик «Милки Вэй».

За четыре недели она выбрала себе постоянную марку шампанского, научилась быстро и безболезненно ставить на место особо упертых, отвечать самовлюбленным альфа-самцам, которые убеждены, что женщина на руководящей должности это фригидная, властная, косная бой-баба, которая, в сущности, желает только одного — чтобы ее основательно трахнули.

«Видите ли, — говорила обычно Йо в таких случаях, — женщины и мужчины станут по-настоящему равноправными только тогда, когда важный пост займет некомпетентная женщина».

Я люблю Йо. Я горжусь ее дружбой и благодаря ей поняла, как невыносимо трудно жить, имея длинные светлые кудри, объем бюста С, зад как у Наоми Кемпбелл и мозги как у старой графини Дёнхоф[14].

Йо самая сумасбродная женщина из всех, кого я знаю, а потому озабочена тем же, что и Шарон Стоун, которая сказала: «Моя самая большая проблема — найти нормального мужика».

А Йо не только не нашла ни одного нормального мужика, она даже подходящего психотерапевта никак не найдет. Даже у них она вызывает страх. Вот уже год как она посещает женщину-психотерапевта и живет в эротической диаспоре. Ее же, как правило, домогаются одни лишь мускулистые болваны, не замечающие, что обратились не по адресу.

Йо нужен интеллигентный, независимый муж.

Таковые суть

а) редки и,

б) главным образом, уже женаты на своей секретарше.

Это трагедия. Мы с Йо на этом материале развили интересную теорию, которая, насколько мне известно, еще не рассматривалась ни в одном дамском журнале.

Мужчины ищут себе жен, исходя из своих целей. Скажем, честолюбивый банковский клерк возьмет в жены такую женщину, которая вполне могла бы стать и супругой председателя правления. Чтобы выглядела дорогостоящей и желательно владела какой-нибудь редкой профессией, о которой потом могла бы забыть ради семьи и карьеры мужа.

Большинство мужчин не выносит, если у женщины имеется цель, не согласующаяся с их собственной. Результат таков, что женщины свои цели часто меняют. Они отказываются от профессии, чтобы растить детей. Они отказываются от повышения по службе, потому что он ради своей работы должен переселиться в другой город.

Женщины меняют цель. Мужчины меняют женщин. Проще простого.

Йо никогда не теряла из виду своей цели, зато теряла мужчин. Ее последний друг — мы его называем сейчас не иначе как Бен Узколобый — собрался в Южную Германию. Он был учителем, но хотел переквалифицироваться в специалиста по компьютерам. «Ты внешне похожа на женщину. На самом деле — мужчина», — сказал он ей, обидевшись, когда она отказалась бросить свою работу и ехать с ним в Верхнюю Баварию. Он уехал — она горевала.

Неужели Йо в своей наивности верила, будто ему безразлично, что она зарабатывает впятеро больше его? Будем же честными, признаем, что в этих вопросах мы остались в каменном веке. Он хочет таскать домой убитых мамонтов. Ей позволено варить из них вкусную похлебку. Йо желает сама убивать своих мамонтов. Поэтому она для мужчины — проблема.

А вот я совсем не такая. Глядя на Йо, мне неловко в этом признаваться. Но ничего не поделаешь: порой я мечтаю, чтобы мне выдавали деньги на ведение домашнего хозяйства, чтобы у меня была прислуга, которой можно командовать, и свободное время, чтобы составлять букеты на загородной вилле, а вечером приветствовать мужа с двумя детьми на руках, благоухая новым творением фирмы «Шанель».

Конечно, вслух об этом нельзя говорить. Я и не говорю.

— Что случилось, Кора? Ты что, задумала стать женой врача и составлять букеты на загородной вилле?

Ох, как неловко. Видно, я сама где-то об этом нечаянно проговорилась.

— Не заглянешь ко мне как-нибудь? Сварили бы спагетти, посмотрели бы «Спорим, что…» Что скажешь? Помнишь, как бывало?

Ах! Тут на сердце у меня стало совсем не хорошо.

Я знаю Йо еще с тех пор, когда нам было семь лет. Семейство Дагельзи переехало тогда на нашу улицу. На следующий день после их приезда я положила под дверь ее родителей завернутую в газету коровью лепешку, подожгла сверток, позвонила и удрала. Отец Йо затоптал огонь, изгваздал себе штаны коровьим дерьмом, а мы с Йо стали лучшими подругами.

Я до сих пор не устаю уважать себя за то, что решилась на, дружбу с такой хорошенькой девочкой. Йо уже тогда была красавица, и ходить с ней на пляж требовало от меня большой силы характера и душевной стойкости. Рядом с ней я была пустым местом. Ни одна собака на меня даже взглянуть не хотела, а стоило мне вставить слово, на меня смотрели так недоуменно, будто я только что из-под земли выскочила.

Да, дружба с Йо научила меня смирению.

— Ну так что, Кора? Не хочешь же ты, в самом деле, просидеть дома весь вечер?

— Хотеть-то я не хочу. Но мне кажется, выбора нет.

— Тогда слушай. Мне тут надо проработать еще несколько документов. Как только закончу, снова тебе позвоню. Или ты не подходишь, потому что он уже позвонил и ублажает тебя прямо на кухонном столе. Или ты подходишь. И тогда, уж поверь мне, я позабочусь, чтобы этим вечером нам обеим было чертовски весело.

— Ну-у… Не знаю. Так ты когда позвонишь… Йо? Алло?

Повесила трубку. Хорошо бы и мне сейчас проработать какие-нибудь документы.

После визита к д-ру Даниэлю Хофману я словно парила в облаках. Да! Я на это решилась. Я была героиней, это ясно как день. Не важно, объявится он или нет. Я взяла судьбу в собственные руки.

Первым делом я швырнула рецепт ортопедических стелек в мусорное ведро. Эта укороченная правая нога честно носила меня все тридцать три года моей жизни. И это, по правде сказать, были хорошие годы.

Потом я попробовала позвонить Йо.

— К сожалению, фрау Дагельзи нет в офисе. Она весь день будет на брифинге, — сказала ее секретарша.

Офис? Брифинг? Доведись мне когда-нибудь нанимать секретаршу, первое, что я сделаю, так это снова введу немецкий язык в качестве официального.

Весь день я держала прямую осанку. Я вернула свое женское достоинство. Ушла из бюро на час позже обычного, долго еще гуляла по городу. Я не желала оказаться в двусмысленном положении, сидя дома и ожидая его звонка. А кроме того, в этом есть что-то царственно-небрежное, когда женщина великодушно дарует мужчине номер своего телефона, а потом, когда тот ей звонит, она гордо отсутствует.

И наконец — пришло мне в голову, — это ведь не важно, позвонит он или нет. В самом деле. Речь здесь идет о достоинстве женщины. Звони или не звони — мне все равно. Я царственна, внутренне сильна.

Я была уничтожена, когда дома автоответчик поприветствовал меня саркастическим двойным нулем.

Автоответчик одарил нас, женщин, сомнительной свободой. Прежде кавалер посылал своей обожаемой письма или же в поздний час возникал под балконом, чтобы усладить ее слух шедевром собственного сочинения. Иными словами, дама должна была ждать, чтобы не упустить его по небрежности.

Потом настало время больших неудобств, продлившееся около семидесяти лет, — телефон был, но не было автоответчика. Иными словами, дама должна была ждать. Чтобы не упустить его. Даже если у нее — что было не радостью на заре телефонизации— имелась горничная, которая отвечала на звонки и служила чем-то вроде автоответчика.

Помню, как этак лет двадцать назад я страстно ждала одного звонка. Якоб Рёдцер, достойный всякого обожания староста нашего класса, обещал при случае взять меня с собой на хоккейный матч.

Естественно, в нашем доме не было ни автоответчика, ни радиотелефона. В прихожей стоял аппарат с неразличимо тихим звоночком и трубкой, тяжелой, как баранья нога. Это означало, что мне нельзя было ни посидеть в своей комнате, ни включить громко музыку, ни посмотреть телевизор, ни принять душ или ванну, ни даже спуститься в кладовку за шоколадом.

Итак, я была приговорена все послеполуденные часы проводить в продуваемой сквозняком прихожей. В частности, еще и для того, чтобы в нужный момент завладеть трубкой раньше отца.

Как во всех традиционно организованных семьях, отец мой в качестве кормильца обладал чем-то вроде высшей власти над телевизором и телефоном. Эмансипация была еще в зачатке, и отец как глава семьи был, так сказать, единовластным ответчиком на телефонные звонки, поступавшие в нашу маленькую семью. И я подозревала, что он не только принимал и передавал сообщения, но и неподобающим образом их комментировал.

Теперь к этому можно отнестись с пониманием. Я была единственным ребенком. А в отношении своей единственной дочери у отца довольно часто развивается инстинкт защитника, направленный только на благо, но абсолютно фатальный по своим последствиям.

Ничего не могу доказать, но уверена, что годами он отпугивал по телефону моих поклонников или тех, которые вскорости должны были стать таковыми. Мне приходят на память обрывки разговоров:

«Так кем же ты тогда собираешься стать?»

«Как? Вы не желаете служить в армии?»

«Что вы имеете в виду, когда говорите, что после десятого класса намерены оставить школу?»

Приняв во внимание все это, я поставила складной стул рядом с телефонным столиком (а надо сказать, что мои родители, желая сохранить максимальный контроль над ситуацией, постарались сделать пространство вокруг аппарата предельно неуютным), положила на колени свой дневник и просидела так примерно час, сочиняя стихи о любви, навеянные переизбытком половых гормонов.

Впрочем, в искусстве ожидания я тогда не была столь искушенной, как теперь. Может быть, оттого, что к тому времени прочла еще недостаточно много советов в дамских журналах, которые могли бы сдержать мою уже женскую, но еще по-детски искреннюю импульсивность.

Как бы то ни было, после семидесятипятиминутного ожидания мое терпение иссякло. Я набрала телефон Якоба Рёддера, чтобы сказать ему, что весь последний час без остановки болтала по телефону, тогда как он, конечно, несколько раз безуспешно пытался до меня дозвониться. Но Якоба дома не оказалось. К аппарату подошла его мама, активный член родительского совета. Она спросила меня, кем же все-таки я хочу стать. Думаю, Якоб был у нее единственным ребенком. Надо ли говорить, что ничего путного из этого так и не вышло.

Сегодня, как уже сказано, из-за отсутствия родительской опеки и наличия автоответчика и радиотелефона драматически изменилась сама феноменология ожидания. И не только для ждущего, но и для того, кто заставляет себя ждать.

Все-таки утешительно сознавать, что до тебя всегда могут дозвониться. Как сейчас, например.

Я лежу на софе (я люблю мою софу, она обтянута тканью под зебру, а размером — с хорошую ночлежку). Включила на полную мощность Барри Уайта. Never gonna give уои ир, never ever gonna stop. I like the way I feel about уои. Girl I just can' t live without уои![15] . Если сосредоточиться на голосе и забыть, что Барри Уайт ужасный толстяк, эта музыка действует почти как хороший секс. Одновременно работает телевизор без звука (Барбара Элигман вполне нравится мне и без всякого звука).

Листаю старое издание «Бригитты» ( «Стать стройной, остаться стройной — мы это сумели. Четыре истории о том, как добиться успеха»).

Ем Мiпi-Diсkтапп’s. «Шоколадно-пенные поцелуи, доносящие дыхание свежести благодаря особой упаковке». Нахожу нелепым, что больше нельзя говорить «Поцелуй негра». Raider теперь называется Twix, Ленинград снова стал Санкт-Петербургом, Карл Маркс Штадт — Хемницем. Интересно, кто во всем этом должен разбираться? Да и существует ли еще, собственно говоря, сербский бобовый суп?

И пока я таким манером убиваю время, мой телефон лежит в пределах слышимости и досягаемости — на подушке софы, как раз у моего уха.

Сейчас я могла бы даже сходить за сигаретами. Мой автоответчик преданно стоял бы на вахте. Но, впрочем, он мог бы стать и безжалостным свидетелем того, что в мое отсутствие никто даже и не пытался со мною связаться. А это очень обидно. Раньше хотя бы можно было воображать, что все это время телефон наверняка безостановочно звонил.

А кроме того — и это действительно важный момент, — кто сказал, что звонивший, в данном случае д-р Даниэль Хофман, вообще хотел оставить сообщение?

Я бы, например, на его месте дважды подумала. Ведь для него это значило бы сразу лишиться всех козырей. Он бы тогда перешел в одночасье в разряд ожидающих. Должен был бы надеяться на мой ответный звонок. Не зная, заинтересована ли я вообще в дальнейших контактах. Какое унижение!

Нет, это чересчур замысловато. По крайней мере до тех пор, пока позиции сторон не прояснены окончательно.

Во всяком случае, для первого раза свою позицию я выразила достаточно четко, оставив номер телефона в медицинском кабинете. И с каждым истекавшим часом я все меньше и меньше чувствовала себя героиней. В полночь я отправилась спать с ощущением, что вконец опозорена и превращена в совершенную дуру.

На следующий день, еще до обеда, Йо наконец мне перезвонила. Я как раз была в студии и с помощью всех фотографических ухищрений пыталась придать убогому приставному столику («ваш верный помощник дома и на работе») хотя бы налет достоинства. Что до моего достоинства, то от него к тому времени уже ничего не осталось.

— Кора, сейчас случилось нечто забавное.

Голос Йо звучал непривычно смущенно. Совсем не в ее стиле.

— Что там еще? — У меня, по правде говоря, в тот момент и своих проблем хватало. Резкая утрата самоуважения в сочетании со стремительным укорочением ноги.

— Когда вчера вечером я пришла домой, у меня на автоответчике было сообщение.

— Счастливая. А у меня нет.

— Какой-то Даниэль. Хочет договориться со мной о встрече. Но я такого человека не знаю.

Что? Как? Каким образом? Даниэль? Мой д-р Хофман? Звонит моей лучшей подруге? Я чуть не упала — пол поплыл у меня под ногами. Невероятно жестокий удар судьбы!

Затем я попыталась взять себя в руки. Нет, я не должна стоять на пути к счастью Йо. Это ясно. Ведь не взял же мужчина мой номер с письменного стола; вместо этого он приложил усилия, чтобы разыскать личный номер Йо, который и через справочное-то не особо получишь.

Так вот безжалостно напомнила о себе наша юность. Кто был влюблен в учителя философии? Я. Кто переспал с учителем философии? Йо!

Но хуже всего вышло с Йоргом. Этого мальчика я обожала. Мне было тринадцать, ему семнадцать, но опережал он меня только на два класса, потому что дважды оставался на второй год. Как-то он позвонил — к счастью, моего отца не оказалось дома — и спросил, не могли бы мы поскорее увидеться. Я летела к месту встречи, радостно предвкушая потерю невинности, и что же сделал Йорг? Йорг вручил мне письмо с просьбой передать его Йо.

Но вот что было особенно унизительно: Йо не испытывала к Йоргу вообще ни малейшего интереса. Я это восприняла как горчайшую обиду: Йо могла себе позволить отвергнуть мальчика, которого я не могла заполучить. Время ничего не изменило. Как я только осмелилась вообразить, что мужчина, увидев меня рядом с ослепительно прекрасной белокурой Йоханной, может не пасть к ее ногам и заинтересоваться мной? Горько. Катастрофа. Полное поражение! Я проиграла не только Уте Кошловски, я проиграла своей лучшей подруге.

Может ли женщина жить с таким стыдом дальше?

Думаю, нет.

Я силилась овладеть собой.

— Ты дома? Да? Тогда прокрути-ка мне сообщение.

Боже мой! Как я была ничтожна! Как предрасположена к мазохизму! Сама себе сыпала соль на рану. Но я не желала, чтобы Йо что-то заподозрила. Мое будущее в мгновение ока рухнуло, и сейчас мне следовало проявить великодушие и вложить в руки подруги свое разбитое счастье.

— Момент. — Я слышала, как Йо отматывает ленту. — Сейчас пойдет.

«Добрый день. Вы набрали правильный номер, но в неудачное время. Пожалуйста, оставьте сообщение после звукового сигнала. Пи-ип».

«Э-э, добрый вечер. Это Даниэль Хофман. Я бы охотно познакомился с вашими хорошими сторонами. Позвоните мне, если они у вас действительно есть. Мой номер 320675».

Что? Как? Каким образом? Хорошие стороны? У меня ведь они есть? Ведь так? Как это вышло? А?

— Что ты говоришь, Кора? Откуда вообще у этого типа мой номер?

Вот именно, откуда? И как это вообще понимать? И?.. И тут до меня дошло. Я разразилась ревом истерического восторга.

— У тебя что, не все дома? Кора? Можешь ты мне, наконец, объяснить, что происходит?

Лишь через несколько минут я перестала визжать, как самая последняя девка, и вновь обрела способность к цивилизованному общению. Я рассказала Йо о моей встрече с д-ром Даниэлем Хофманом. О моем унижении. О моей укороченной ноге. О моем подвиге. И что, будучи в сильном волнении, я записала на рецепте не свой номер, а номер Йо.

Простительная оплошность, как я полагаю. Ведь сама себе я никогда не звоню. А номер Йо набираю примерно по пять раз на дню и, наверное, могла бы назвать его, даже мучаясь в родовых схватках.

О да! Конечно! Победа за мной. Ута Кармен Кошловски, отдавай-ка, что сперла. Кора Хюбш только что сделала свой первый шаг к самореализации!

Я договорилась с Йо на вечер, чтобы обсудить тактику дальнейшего поведения. С этого момента каждый шаг следовало тщательно планировать.

Нахожусь в фазе острой и болезненной влюбленности. Ни в коем случае нельзя терять самоконтроль.

Состояние влюбленности — это постоянный риск. Если тебе как-нибудь случится быть любимой, ты можешь спокойно оставаться сама собой. Но до тех пор ты должна соблюдать известные правила игры, чтобы обеспечить себе выход во второй тур.

И первое из этих правил однозначно гласит: после первого секса ты ему не звонишь. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. И никаких исключений это правило не допускает.

Мужчины — бинарно структурированные существа. Это сильно упрощает обращение с ними. При условии, что сохраняешь голову ясной. Важно учитывать следующее:

а) Для мужчины первый секс с новой женщиной — как подарок. Подарок от нее. Вот почему иные мужчины после первого раза благодарят женщин.

б) Отсюда с необходимостью следует, что, по мнению мужчины, теперь очередь за ним. Он возвращает долг, звоня по телефону, посылая розы, являясь перед дверью без предупреждения. (Боже милостивый! Надеюсь, Даниэлю не придет в голову навещать меня внезапно! Надо же сразу напустить воды в ванну и зарядить эпилятор!)

Мужчина чувствует себя ущемленным в своей мужественности, когда женщина его опережает. Часы и дни, пролегающие между первым сексом и следующим телефонным звонком от него, — единственное время, когда самец хозяин положения.

в) Осложняющее обстоятельство: после первого секса женщины, как правило, точно знают, Что им нужно. Все или ничего. По правде говоря, они это знают уже после первого поцелуя. Но не все так просто. Мужчины воспринимают свободу как нечто самоценное. Одинокий волк — идеал мужского бытия. Вот отчего им нужно время, чтобы решиться.

Ого! Уже почти полседьмого! Черт побери, как бежит время! Позвоню-ка я Биг Джиму. Зовут его, конечно, не Джим. Зовут его Буркхардт Мац. Джимом же прозвали его мы с Йо, после того как он нам проговорился — у него как раз была любовная драма, и он выпил почти полбутылки перно, — что когда был ребенком, сам связал купальные трусики своей кукле Big Jim.

Биг Джим во многих отношениях мужчина нетипичный. Он, например, любит писать письма. И его письма единственные, которые я храню. Они чудесные.

Хотя, конечно, жизнь его не особо богата событиями — он уже три года как siпgle[16] и, думаю, примерно столько же пишет свою магистерскую диссертацию, — зато уж все, что с ним случается, Биг Джим умеет облечь в самые восхитительные слова. Он часто влюбляется и тогда сообщает мне по телефону всякие трогательные детали вроде: «Ах, Кора, ты должна видеть, с какой грацией она закидывает назад свои волосы».

Или: «Когда она читает, у нее на лбу точно посередине возникает маленькая вертикальная складка. Тогда она выглядит такой серьезной, что мне хочется слегка ее встряхнуть, чтобы заставить улыбнуться».

Иногда я спрашиваю себя: есть ли в этом мире хоть кто-нибудь, кто мог бы смотреть на меня столь же внимательно и любовно? Так, чтобы я об этом не догадывалась!.. Кто-нибудь, зачарованный тем, как я иногда провожу себе костяшками пальцев по шее?.. Есть у меня такая привычка. Сначала я делала это намеренно, вычитав где-то, что так можно предотвратить появление двойного подбородка. Теперь это стало рефлексом.

— Есть ли хоть кто-нибудь, кто втайне млеет видя, как в полдень в столовой я уминаю мучные клецки по-швабски под соусом? Пожалуй, как раз тогда я выгляжу полностью удовлетворенной.

Есть ли хоть кто-нибудь, кто мог влюбиться в меня, услышав издали мой смех? Ведь смеюсь я довольно-таки громко! А поскольку рот у меня и без того широкий, то от смеха он становится еще шире и как бы делит лицо пополам.

У меня с Джимом — своеобразные отношения. Мы не влюблены друг в друга, но в то же время нам, честно говоря, не очень нравится, когда влюбляется один из нас. Боимся остаться в одиночестве. Ибо быть siпgle совсем не беда, если дружишь с другими siпgles, с которыми можно говорить по душам, печалиться и радоваться. Но каждый, кто вдруг покидает этот интимный «клуб одиноких сердец», заставляет нервничать остающихся. Ибо каждый может однажды оказаться в одиночестве. А это уже совсем не забавно.

— Мац слушает.

— Скажи-ка, Биг Джим, девушкам обычно приходится ждать твоих звонков?

— Алло, Кора? Ты где? В чем дело? Что там за шум?

— Я лежу в ванне, расслабляюсь, доливаю горячую воду. Слушай, скажи правду. Вот ты, к примеру, переспал с женщиной, и сколько ты потом выжидаешь, прежде чем ей снова позвонить?

— Если я хочу переспать с ней еще как-нибудь, то в ту же ночь спрошу ее, не хочет ли она за меня замуж.

— Да говори же серьезно!

— Она симпатичная? Блондинка? Полногрудая?

— Оставь идиотские шутки.

— О'кей! Слушай же. В последний раз — это я еще точно помню — я принес ей букет аккypaт на следующий вечер. Плюс к тому у меня с собой была полная сумка продуктов для импровизированного пикника.

— Ну и?..

— Знаешь ли, мне показалось, что она была малость обескуражена.

— Воображаю. Может быть, она как раз накладывала косметическую маску!

— О нет. Она выглядела восхитительно. Кроме того, у нее была такая прелестная манера подергивать себя за мочки ушей, когда она начинала нервничать. Потом она откинула волосы назад и…

— И что тогда случилось с пикником?

— А ничего. Она меня и на порог-то не пустила, сказала, что у нее гости. А в комнате — я сам слышал — работал телевизор. Вот так. Я ей потом еще три раза оставлял сообщения на автоответчик. Она не ответила.

— Бедняга. Но такая женщина, конечно же, ничего для тебя не значила?

— Само собой! И вообще, скажи на милость, кто из женщин мог бы стать для меня чем-то невероятным? Но давай лучше не будем в этом копаться. Итак, ты хочешь знать, как долго еще тебе ждать?

— Да. Нет. То есть теперь пожалуй да, чисто теоретически.

— Ясно.

— Но, Джим…

— Да?

— Этот тип, то есть тип человека, он не такой, как ты. Понимаешь? Он скорее такой… ну, в общем… типичный мужчина.

— Понимаю. Эгоцентрическое ничтожество, карьерист с нулевой способностью к сопереживанию, привыкший, что за ним толпами увиваются женщины?

— Примерно так.

— Возможно, в таких делах я не самый лучший советчик. Но погоди-ка. У меня тут как раз сидят Клаус и Ханнес. Ты принимай пока свою расслабляющую ванну, а я с ними об этом потолкую. Включи факс. Мы сейчас пошлем тебе домой stateтeпt[17] двоих или троих опытных мужчин. Не хочешь потом сходить с нами в Макс-бар?

— Э-э, понимаешь… у меня тут вроде кое-что намечается. Но если не выйдет, то я могу еще раз…

— Понимаю, понимаю. Позвони мне, если он не объявится. — Он хихикнул — идиот! — а где-то рядом его пьяные кореши уже орали ему: «Твое здоровье!»

— Дурак, я страдаю!

— Естественно. Это понятно. Ты страдаешь, потому что хочешь страдать. Когда ты не можешь быть несчастной, ты не являешься счастливой.

— Как? Что? Ты что пытаешься этим сказать?

— Ах, ничего. Забудь. Обещаю, если мы с тобой когда-нибудь переспим, я тебе позвоню на следующий же день. Оставайся такой, как ты есть.

— Но я не хочу оставаться такой, как я есть!

— Естественно.

Отбой. Вот тупица! И опять все абсолютно типично. Мужчины просто не могут понять всех сложностей женского характера. Даже такие, как Биг Джим. А я рефлексивна и не закрываю глаза на проблемы. Пусть даже кто-то и считает меня вздорной потаскушкой.

Вот, к примеру, Саша. Однажды он не меньше чем на полчаса опоздал ко мне на свидание. А когда я самым дружеским тоном, но достаточно жестко спросила его о причине, он дал понять, что не стоит делать из пустяка проблему.

Но что значит — не делать проблему? Это разве не проблема, когда с 20.00 до 20.45 в одном только поясе для чулок слоняешься по квартире, а шампанское в бокалах постепенно теряет углекислый газ и начинает выглядеть как сданная на анализ моча. И это совсем не забавно! Об этом многое можно было бы сказать!

Ах, снова я нервничаю. Несмотря на расслабляющую ванну. Кроме того, я уже слишком долго в воде, кожа моя стала сморщенной, какой она будет через двадцать лет и без специального увлажнения.

В следующий раз я уже ничего не пустила на самотек. Д-ру Хофману было отпущено два дня, чтобы помучиться от нетерпения — то есть это я так надеялась, что он будет мучиться, — прежде чем я отвечу на его звонок. Момент звонка выбран был стратегически безупречно: четверг, около 20 часов 18 минут.

Такое время должно, по моим расчетам, создать следующее впечатление:

1. Кора Хюбш — женщина, интересующаяся мировыми событиями и политикой. Новости дня — ее конек. Она всегда в курсе дел и, конечно, имеет свое компетентное мнение касательно евровалюты и ее влияния на всю структуру Евросоюза.

Ничто не в силах удержать Кору Хюбш от того, чтобы в 20 часов смотреть «Ежедневное обозрение». Между 20.00 и 20.15 она, скорее всего, вообще не подходит к телефону.

2. Кора Хюбш не охотник до пошлых развлечений и поверхностных забав. Свои вечера — если она, конечно, проводит их дома — она посвящает углубленному изучению серьезной литературы.

«На линии огня» с Клинтом Иствудом, «Сильвия — особая штучка» с Уши Глас, «Моя дочь — сын моей покойной матери» на SAT 1 — все эти банальные телезрелища не для Коры Хюбш. Наверное, у нее даже и журнала с телепрограммой нет.

З. Кора Хюбш — солидная женщина. Она звонит в четверг. Другие женщины на ее месте побоялись бы звонить в середине недели, чтобы про них не подумали, будто на уикенд у них нет никаких планов. Но Кора Хюбш на конец недели запланировала очень многое. А если и нет, то для такой уверенной в себе дамы, как она, это не имеет ровно никакого значения.

К 20.18 я была подготовлена к разговору наилучшим образом. Естественно, не забыла и о подобающем звуковом фоне. Вначале я планировала поставить новый С D Вана Моррисона. Почти все мужики любят Вана Моррисона. «Он поет, как мы чувствуем», как-то сказал экс-дружок Йоханны. «Неужели? — спросила она с искренним изумлением. — А я думала, его музыка требует интеллекта!»

Поразмыслив, я отказалась от идеи включить Моррисона, но отдала предпочтение «Радио Германии». В конце концов, мне надо было не только произвести впечатление на крупного ученого, но одновременно убрать с дороги эту рыжую бабу. Пусть Ута Кошловски красива. Пусть она носит 44-й размер. Пусть, наконец, играет на RTL сколько угодно сестер милосердия!

Д-ра Даниэля Хофмана я завоюю своим интеллектом.

20.18. По «Радио Германии» шла передача о поэзии Генриха Гейне.

Мое время пришло.

— Хофман слушает!

— Алло? Это Кора Хюбш.

— Очень мило[18]

О нет. Только не это. За время моей жизни эта шутка успела мне дико надоесть.

— Я эту шутку в своей жизни слышала довольно часто, — сказала я. Довольно стильно сказала.

— Еще бы. Само напрашивается. А эту музыку вы слушаете по своей воле?

Что? Как? Проклятье. Кто бы мог подумать, что эти, там, на «Радио Германии», прервут свои интеллектуальные передачи песнями курдских борцов за свободу?

— Ох, нет. Это всего лишь радио. Сейчас приглушу. Вы-то как сами? — Это такая заготовка. С понтом, меня это интересует. Лично. Но не слишком.

— Я как раз смотрю Клинта Иствуда. «На линии огня». Обалденный фильм. А вы видели?

Вот-те на!

— Нет, конечно. Я практически вообще не смотрю телевизор.

Сказано с умом. С чувством превосходства. Небрежно так проявила интеллект.

— Надо же. А мне нравится. Я даже ем под телевизор.

Ну и ну! В точности я. Однако сейчас — ни слова об этом. Незачем ему сейчас это знать.

— Это, видите ли, вредно для желудка. В процессе еды необходимо полностью концентрироваться на том, что ты ешь. Fase уоuг food[19], как говорит один индийский мудрец.

Я весьма эрудированна. Мудра. Толерантна.

— Все это здорово, но когда я последний раз пытался сконцентрироваться на том, что ем, то зазевался и налетел на прохожего, которому это совсем не понравилось.

Что тут скажешь? Еще три минуты назад я была, по общему мнению, женщиной вполне остроумной. Ну, и где же мое остроумие? Фантазия? Где, наконец, мой словарный запас?

— Ладно, сдаюсь. Чтобы поправить дело, могу пригласить вас поужинать? Но при условии, что вы выдержите все испытания, которым я вас собираюсь подвергнуть…

Ах! Это было хорошо. Остроумно. Самокритично.

— Охотно. И когда же?

Вот он, решающий момент. Когда? Об этом, разумеется, я уже подумала. Сегодня четверг. Конец недели, конечно, табу. Я бы предложила ему среду. Непринужденное, эмансипированное время. Я услышала собственный голос:

— Как насчет завтрашнего вечера?

Неужто это я произнесла? Что на меня нашло? Слова повисли в воздухе угрожающе и тяжело.

— Сожалею, но на уикенд ничего не получится. Как насчет следующей среды?

Shit! Shit! Дерьмо!

— Значит, среды… Момент. — Я принялась многозначительно листать программу телепередач. — Что же, среда подойдет. Но не раньше девяти.

Да, это изящно! Самоуважение отвоевано.

— Порядок. И куда вы меня приглашаете?

Это я, разумеется, продумала заблаговременно.

— Пожалуй, я закажу столик в «Уно». Вы знаете это место?

Полагаю, что итальянский ресторан, где обретается верхушка среднего класса, — выбор беспроигрышный. Однажды я была с Йо в «Уно». Раскованная публика, хорошая еда. И официанты такие надменные, что не сразу поймешь, в ресторане ты или в театре.

— Я знаю «Уно». Так около девяти?

— Около девяти.

— Прекрасно. Вы заинтересовали меня вашими хорошими сторонами.

— Взаимно. Пока.

Я повесила трубку, зная, что меня ждет трудная неделя.

Боже всемогущий! Какая боль! Говорят, что мужчины должны считать себя счастливыми, поскольку избавлены от критических дней и деторождения. Чушь!

Мужчины должны быть счастливы, что им не надо эпилировать ноги! Я еще не произвела на свет ни одного ребенка, однако уверена, что сделаю это легко. Но каждые четыре недели терпеть эпиляцию…

У-у-у. Какая боль! Это что-то жуткое. Прибор сам по себе выглядит вполне безобидно, размером же он приблизительно с плитку шоколада Ritter Sport с изюмом и орехами.

Я купила его год назад. Продавец показал мне несколько эпиляторов на выбор. У него на голове было что-то вроде недоделанного парика, и вел он себя как-то скованно.

— Вот этот, — сказал он, высоко поднимая синюю упаковку О. В., — на рынке совсем недавно. Им вы можете удалять волосы не только на ногах. Он подходит также для эпиляции подмышек и зоны бикини.

При этом лицо его так порозовело, как будто он сказал что-то неприличное.

Зона бикини? О чем он при этом подумал? Может быть, зона бикини у его жены простирается до коленных чашечек?

— Этот новейший прибор снабжен системой super-soft. Он почти не доставляет неприятных ощущений, а потому предназначен также как бы для всех особо чувствительных участков как бы волосяного как бы покрова.

Боже милостивый, несчастный мужик! Он говорил со мной так, будто я просила разъяснить мне преимущества пупырчатого фаллоимитатора по сравнению с гладким. Я купила этот самый sиреr-sоft с гарантией возврата в течение шести недель и покинула сконфуженного носителя недоделанного парика.

Дома я очень внимательно изучила инструкцию. Обычно, покупая электроприбор, я этого не делаю. Вот почему я до сих пор ничего не могу записать на свой видеомагнитофон. И вообще никого, кто бы это умел, я не знаю. Но на сей раз речь шла о моем собственном теле, о моих волосах, о моей красоте, так что мне ничего не осталось, как потратить на это немалое время.

«Во время эпиляции система sиреr-sоft размягчает Вашу кожу, как массаж. Свойственное эпиляции пощипывание здесь устранено (ил.1), отчего эпиляция едва ощутима. Поскольку волосы удаляются под самый корень, после первого применения прибора Вы можете испытать небольшой дискомфорт. Он пройдет, однако, после нескольких употреблений».

Если инструкции для видеомагнитофонов составлены так же бестолково, я не удивляюсь почему не знаю никого, кто бы мог делать записи на свой видеомагнитофон.

«Небольшой дискомфорт» — ну просто смех. Точно так же можно сказать, что удаление слепой кишки без наркоза это только, легкий щипок.

А ведь мою первую эпиляцию я восприняла как расставание с детством. Так же, как день, когда я впервые наняла уборщицу.

Тайные обряды инициации в жизни созревающей женщины — это менструация. Половая близость. Жалоба в ресторане на качество еды. Наём уборщицы. Покрытие кредита, впервые взятого самостоятельно. Первая эпиляция ног. Роды. Половое общение с мужчиной на пятнадцать лет моложе. Половое общение сразу с двумя мужчинами на пятнадцать лет моложе. Развод.

Но Бог свидетель: никакой развод не бывает так болезнен, как основательная эпиляция. Даже если это развод не по системе suре r-sоft.

Желанный перерыв в эпиляции. В рабочей комнате затарахтел факс. Надо бы взглянуть, что там надумали для меня Джим и его собутыльники.

Факс изрыгает коряво исписанный кусок бумаги. Ни у кого из моих знакомых мужчин нет приличного почерка. Отчего так? Большинство даже, в пределах одного слова не может определиться, как они хотят передать его на бумаге рукописными или печатными буквами. Не говоря уж о том, что содержание мужских писем преимущественно невнятное.

Три раза в жизни я получала от мужчин рукописные факсы. Дешифровать два из них так и не сумела. В третьем было: «Хэлло, Кора! Забыл мои еврочеки. В моей черной куртке. Пожалуйста, перешли по адресу, что указан наверху».

Это было выражено не только оскорбительно обезличенно, но и грамматически невнятно. Я отослала отправителю его черную куртку, не забыв, конечно, очистить перед этим ее карманы.

А вот строчки моего друга Биг Джима:

Хэлло, милейшая Корочка!

Мы долго обсуждали твой вопрос. Окончательный ответ таков:

Женщине, с которой мужчина впервые имел сношение, он, обыкновенно, звонит через три дня. Как правило, вечером. Если он звонит раньше, то это либо тряпка, либо латентный гомосексуалист, ищущий замену матери.

Самое позднее он звонит в следующий за половым сношением уикенд. В случае, если интимный контакт имел место в пятницу, субботу или воскресенье, он может не спешить до следующей пятницы или субботы.

Если между сексом и не последовавшим звонком проходит

а) уикенд или

б) три рабочих дня,

тогда ты можешь

а) забыть об этом парне и искать себе нового или

б) позвонить ему.

Если ты ему позвонишь, значит, ты имеешь две целевые установки:

1) заполучить его во что бы то ни стало. Вероятность успеха близка к 0,5 процента. Он тебе наболтает о своем до отказа заполненном расписании, о том, что следующие три с половиной года свободного времени у него, к сожалению, практически не будет. Плюнь на это. Дело не стоит хлопот; ты же сама будешь потом чувствовать себя по уши в дерьме. Правда, ты и без этого будешь чувствовать себя в дерьме, но тут важны нюансы;

2) ты звонишь ему, чтобы сказать, что он дурак и задница, и тем самым излить свою досаду. Вероятность успеха близка к 98 процентам. Ты даешь выход своей фрустрации, а заодно избавляешь своих друзей от необходимости ближайшие восемь недель выслушивать твое нытье: «Надо было сказать ему, что…» Ну, и этому типу будет немного не по себе. Минимум три, максимум четыре минуты.

Кора, дорогая, время все поправит. Пожелаем тебе приятного ожидания. До 23.45 мы еще дома, потом думаем прошвырнуться. Хороший тебе совет: пойдем с нами. Тогда и время пролетит незаметно!

А кстати, ты знаешь моего друга Клауса? Если нет, поторопись. Мы вместе проходили альтернативную службу в Альтенхайме. Он хотя с тобой и не знаком, но шлет сердечный привет и велит передать, что охотно познакомился бы с женщиной,, которая, принимая расслабляющую ванну, может так возбуждаться.

Good luck, girl![20]

Твой Бuг Джим.

Р. S. Между прочим, Клаус вот уже шесть недель как расстался со своей подругой и крайне озабочен. Взвесь, у тебя с ним хорошие шансы.

Верх наглости! Как будто я имею шансы только у озабоченных. Все равно буду ждать звонка от некоего врача. Я подсчитала. Три дня? Шесть было в среду. Сегодня суббота. И одновременно конец недели. Это значит, что, если сегодня он не объявится, я проиграла.

Очень нервничаю. И очень подавлена. Продолжу сейчас эпиляцию, чтобы внешней болью заглушить внутреннюю.

Телефон!

Это всего лишь Тереза. Моя уборщица. Хотела мне сообщить, что беременна и возвращается в Польшу. Ключ от квартиры забросит мне в почтовый ящик.

Извлеку ли я свой ключ с помощью столовой ложки-липучки? Несправедливый мир. Тоже хочу быть беременной. Но в Польшу не хочу.

Опять невольно вспомнился Саша. Все-таки за пятнадцать месяцев, что мы были вместе, я трижды думала, что беременна. Еще хорошо помню свою панику и как благодаря регулярным приобретениям тестов на беременность, крема от ссадин и расслабляющих добавок к ваннам я установила дружеские отношения с аптекаршей.

За время, проведенное с Сашей, я познакомилась с некоторыми интересными и, боюсь, совершенно типичными мужскими особенностями. Ибо Саша — хотя и чрезвычайно умный, но, в сущности, совершенно типичный мужчина.

Так, например — и я готова спорить на что угодно, что это наблюдение можно обобщить, — Саша никогда не бегал. Я, ради спасения своей жизни, бросаюсь бежать, даже когда иду тропинкой через поле и на расстоянии пяти километров от себя вижу приближающийся трактор. Мне также требуется основательно все взвесить, прежде чем решиться перейти на другую сторону улицы. И перед каждым обгоном на проселочной дороге я бы не прочь выпить для храбрости.

Напротив, Саша с провоцирующей безмятежностью будет волочить ноги через многорядную скоростную магистраль, где полным-полно машин. Думаю, мужчины скорее дадут себя переехать, скорее опоздают на автобус, скорее будут издали смотреть, как увозят на буксире их автомобиль, чем снизойдут до того, чтобы недостойным образом ускорить свой шаг. Это очень специфично.

Или такая — не менее типичная — особенность: в присутствии своих приятелей Макса и Фридхельма Саша перерождается в мужлана. И действительно, под влиянием себе подобных мужчина немедленно делается грубым самцом. С большой неохотой и лишь под облагораживающим влиянием своей подруги он вспоминает, как еще днем раньше лежал на софе, будто ласковый пудель, позволяя чесать себе живот и называть себя «воробышком», по три раза смотрел на видео «Бейба» и каждый раз внезапно начинал усиленно моргать в том месте, где фермер отплясывает перед больным поросенком, желая развлечь своего любимца.

Пожалуй, это неплохо. Даже мило. Женщина — единственный свидетель его самых трогательных проявлений и может манипулировать им, например так: «Если сегодня ты не будешь со мной смотреть „Гарри и Салли“, я скажу твоему лучшему другу, что ты меня иногда называешь пупсиком».

К свиданию с д-ром мед. Даниэлем Хофманом я была подготовлена безупречно. Я вошла в ресторан с видом певицы Мадонны, явившейся на условленную встречу с журналистом из Va n ity Fair.

К сожалению, д-ра мед. Даниэля Хофмана еще не было, и моего выхода он оценить не смог. Досадно, ведь я намеренно опоздала на десять минут. Но оставаться в длиннополом пальто из лакированной кожи, которым я собиралась ошеломить д-ра Хофмана, теперь уже было нельзя. И я с тоской глядела вслед пальто, уносимому официантом в гардероб.

Я попросила уединенный столик в глубине зала у окна. И получила столик маленький и совсем близко от входа. Там, где, стоит лишь открыться двери, по икрам пробегал озноб. Таковы уж халдеи в этих приютах богемной тусовки. Если твое имя не известно им из газет, они начнут третировать тебя, будто в их заведении ты собрался торговать тайваньскими зажигалками.

Как раз когда я меланхолически опускалась на стул, вошел д-р Даниэль Хофман. Прежде чем поздороваться со мной, он поприветствовал владельца ресторана.

— Сальваторе! Соте sta? [21]

— Benе, bеnе. Grazie, Dottore! [22] Ваше столь, разумецца, свободно.

— Спасибо, у меня тут назначена встреча. Дама уже ждет.

Он кивнул в моем направлении. Сальваторе поторопился ко мне. Я старалась казаться безучастной.

— Синьора! Проститте! Поччему ще ви не сказали? Поидьёмте туда, к это столь.

Он повел нас к уединенному столику у одного из окон в глубине зала. Салфеткой смахнул со скатерти несуществующие крошки и при этом незаметно убрал табличку с надписью Rise rvato[23].

— Grazie, Сальваторе, — сказала я покровительственно. Мне необходимо было сохранить лицо.

Д-р Хофман выглядел сногсшибательно. Я тоже выглядела сногсшибательно. Последние дни я почти ничего не ела. По двум причинам:

1. в этот важный вечер я хотела быть голодной. Если я что и усвоила в жизни, так это то, что мужчинам нравятся алчно жующие женщины. Важно, конечно, и то, чтобы при всем своем завидном аппетите она оставалась бы стройной. Иначе это просто обжорство и распущенность;

2. я хотела надеть свое узкое черное платье. А оно выдает любую округлость. Когда в последний раз я была в нем на служебной вечеринке, то по меньшей мере четыре мои сослуживицы спросили, не нахожусь ли я в «интересном положении». Даже мой шеф заподозрил неладное и на следующий день вызвал меня к себе в бюро, где напрямую спросил, надолго ли я ухожу в декретный отпуск. На этот раз я постаралась заранее обезопасить себя от подобных щекотливых моментов.

Мой живот стал потрясающе плоским. А благодаря изрядной порции малоксана он еще и перестал урчать. Разумеется, я соответствующим образом экипировала грудь. А мои колготки «чудо-зад»! Они действительно так называются: «Wo n der-Po, s еху l ifti n g».

В них у меня, как это всегда одобрительно отмечает Биг Джим, «крысино-острый негритянский зад».

Да, я хорошо подготовилась. Записала на нескольких каталожных карточках возможные темы разговора и засунула в сумочку. В случае заминки я, пошарив незаметно, будто в поисках губной помады, преподнесла бы новую увлекательную тему:

«новая пьеса Хайнера Мюллера[24] о жизни»,

«спорная передовица в „Цайт“ о конференции министра иностранных дел»,

«реформа здравоохранения»,

«эвтаназия».

Или ближе к личности собеседника:

«отношения c родственниками»,

«врач между человеком и машиной».

Естественно, свои оригинальные мнения по всем этим вопросам я выработала с помощью Биг Джима. Под конец, однако, Джим заметил, что мне надо всего лишь оставаться такой, как всегда. Смех, да и только! На какой планете живет этот парень?

Я оставалась точно такой, как всегда. Моя глупость такова, что я не способна даже толком соврать. Хуже того — я готова выболтать все планы, мною для себя разработанные.

Через десять минут я поведала д-ру Хофману о своих тактических маневрах — и о назначении встречи, и о диете — и выложила на стол все припасенные каталожные карточки.

Через двадцать минут он предложил перейти на ты, через сорок — спросил, была ли я у психотерапевта, а через час мы выяснили следующее:

— мы оба страдаем от властности наших отцов;

— мы любим рекламу и знаем наизусть некоторые рекламные слоганы.

Я напела ему свою любимую рекламу: I like those Crunchips gold'n brown. Spicy and tasty and crispy in sound! Uuuah! Crunchips! Crunch mit![25]

Даниэль ответил гениальным диалогом:

— Скажи-ка, разве может спортивная женщина вроде тебя есть шоколад?

— Конечно может, но только легкий. Такой, как йогуретт.

Ха! Я взяла пробку от винной бутылки, зажала ее в кулак и произнесла глубокомысленным тоном:

— О. b . в критические дни решает проблему там, где она возникает внутри тела.

Он сказал:

— Лучшие шины для вашей машины.

— Мы оба считаем, что есть веские причины выключать телевизор на то время, пока в нем фигурируют Чарльз Бронсон, Берт Рейнолдс, Чак Норрис, Халк Хоган или Катя Риман.

— Мы оба находим, что Изабель Аджани всегда выглядит так, как будто ее вот-вот стошнит.

— Мы оба находим, что анчоусы, каперсы и брюссельская капуста на вкус такие же, как Изабель Аджани на вид.

— Мы оба любим поздние киносеансы.

— Мы ненавидим людей, говорящих: «Знаю я вас, братьев Хитрюшинских», «зарядил Дождевич», «теперь давай-ка сделаем Расчёткина», «Поцелуйчиков!».

Это был превосходный вечер. Много вина. Много смеха. И, надо сказать, для врача Даниэль обнаружил необычайное чувство юмора.

Все врачи, которых я до сих пор знала, были зашорены до невозможности. Бесконечно разглагольствовали на свои профессиональные темы — о мокнущих сыпях (кожный врач; не рекомендуется всем, кто и впредь хочет есть с нормальным аппетитом), о мелкоклеточной бронхиальной карциноме (врач-легочник; не рекомендуется курильщицам) или о случаях раздвоения сознания (психиатр; ни при каких обстоятельствах).

Даниэль рассказывал веселые истории из своего тяжелого детства. Которое, надо признать, было тяжелым преимущественно для его родителей. Дело в том, что он никогда не любил делать уроки. Что, конечно, в порядке вещей. Но когда он в восьмой раз явился в школу с невыполненным заданием, то придумал весьма своеобразную отговорку. Разразившись слезами, он сказал учительнице, что его отец скончался несколько недель назад. Что теперь он полностью утратил душевное равновесие и рассчитывает на сочувствие.

Два месяца подряд учительница ему не докучала. Но это — до ближайшего родительского собрания. Папаша Хофман, здоровый как бык, был там впервые и очень удивился, когда классная руководительница, поприветствовав сначала его супругу, обратилась к нему с вопросом: «А вы? Вы, очевидно, новый спутник жизни госпожи Хофман?»

С помощью второй бутылки вина мы скатились до низшей ступени соблюдения приличий. Было самое время направить беседу в эротическое русло. Как свидетельствует мой опыт, обсуждение эротических тем действует на собеседников возбуждающе. Я уже собралась приступить к делу и рассказать забавную историю из моей половой жизни, как Даниэль посмотрел на часы. Дорогие часы. Но очень плохой знак! Не наскучила ли я ему? О боже, боже мой!

Не зашла ли я слишком далеко? Неужели я не заметила, как проболталась о своем неизменно повторяющемся кошмаре? (Я иду мимо какой-то большой строительной площадки, и ни один рабочий не посвистывает мне вслед.) Или упомянула о моем серьезном нарушении инстинкта порядка? (Я знаю, что у меня есть три С D Джонни Митчела, но не помню, где они. Я знаю, что у меня есть социальная страховка, но не представляю себе, где она.)

— Увы, мне уже давно пора уходить. Завтра рано утром еду на конгресс в Ольденбург.

Если это не отговорка, то причина, конечно, веская.

— Большое спасибо за приятный вечер, — сказала я и тут же дала знак официанту, чтобы тот принес счет. Умная женщина должна понимать, когда с фактами следует мириться.

Даниэль настоял на том, что оплатит счет. Собственно, оплатить хотела я сама. В качестве компенсации. Но и так мне тоже понравилось. Я ценю мужчин, которые платят. Нахожу, что это по-мужски. Здесь я не феминистка. Помню, однажды много лет назад я была в ресторане с одним вполне приличным на вид парнем, который попросил у официанта блокнот и карандаш, чтобы подсчитать, кто из нас сколько должен платить. До тех пор я еще раздумывала, не переспать ли с ним. Но он, наверно, стал бы делить и стоимость такси до моего дома.

Мы с Даниэлем стояли на улице и ждали такси, которые заказал для нас Сальваторе. Нам надо было в разные стороны.

Что теперь? Поцеловать? Пожать руку? Сказать «до свидания»? И это все?

— Я вернусь в воскресенье. Хочешь прийти ко мне в понедельник вечером? — сказал Даниэль.

О да-а-а-а-а!

Нет, теперь надо оставаться соol.

Впервые я промолчала.

— Я неплохой повар. И потом — ты сама убедишься, — у меня есть на видео полный сериал про мисс Марпл.

О-о-о-о-о! Да мы просто созданы друг для друга. Я изобразила примадонну. Ласково улыбнулась. Ничего не сказала. Ведь важно не отвечать автоматически только потому, что тебя о чем-то спросили. Это стало мне ясно еще в те времена, когда я впервые увидела фильм «Свет во тьме» с Мелани Гриффитс.

Она — американская шпионка в доме нацистского офицера. Однажды он ей говорит: «Я знаю, почему вы здесь». А она молчит. Не говорит опрометчиво что-нибудь вроде «Я все вам объясню» или «Янки принудили меня к этому». Молчит. Тогда он говорит ей дальше: «Я знаю, вас послал Гитлер, чтобы выяснить, являюсь ли я истинным нацистом».

Уф! Конечно, ей здорово помогло, что она сразу не вякнула и не выболтала всего.

С тех пор так поступаю и я. Но, конечно, не всегда. Собственно говоря, даже редко. Как правило, я говорю. Но иногда удается сдержаться. Я молчу. И улыбаюсь.

— Вот мой адрес. — Даниэль чиркнул что-то на ресторанном счете.

Это меня обнадежило: определенно он не собирался давать задний ход.

— Так в восемь? В понедельник?

Я упивалась победой. Коснулась его щеки поцелуем принцессы и дерзко сказала:

— А у тебя не будет других дел?

Этим вечером мы благоразумно не трогали тему брака в целом и Уты Кошловски в частности.

— Каких?

Тупица. Не дал подобраться к сути.

— Каких-нибудь.

— Да, вспомнил, — он пошарил во внутреннем кармане своего пиджака. — Хотел тебе отдать вот это.

Он сунул мне что-то в руку, повернулся и пошел к только что подъехавшему такси.

— Ну пока. В понедельник в восемь, — сказал он.

Сел в машину. И исчез.

Я стояла на улице. Растроганно рассматривала небольшую стопку каталожных карточек, на которых д-р мед. Даниэль Хофман набросал возможные темы беседы для нашего вечера.

Понедельник. В восемь.

Я была самым счастливым человеком на свете.

Думаю, я самый несчастный человек на свете. Протиснулась на свой крошечный балкон, который в это время года с 18.40 до 18.52 освещает солнце. Но его лучам не под силу согреть мое озябшее сердце.

У! Стройные длинноногие девушки весело спешат на свидание к парням в белых футболках, к тем отвязным парням, что на время еды клеят жвачку на тыльную сторону ладони.

Ненавижу лето. Весну, впрочем, тоже.

Если осенью и зимой человек чувствует себя одиноким и подавленным — это в порядке вещей. Никто не поставит ему это в упрек. Но летом! Неписаный закон велит быть веселым, иметь загорелые ноги. Из проезжающих кабриолeтoв на прохожих обрушиваются оглушительные ремиксы Moderп Talkiпg и хиты из коллекции синглов Фила Коллинза.

Интересно проследить, как от сезона к сезону меняются повадки водителей-мужчин.

В холодное время они газуют как безумные, форсируют моторы так, что те ревут со страшной силой. На 90-й-то модели, да по булыжной мостовой (такой, как на моей улице)! И когда проносится вприпрыжку этакая колымага, то грохоту столько, что кажется, будто спецназ при поддержке автоматчиков штурмует соседний дом. Летом же эти сволочи снимают верх автомобиля, до упора опускают боковые стекла, на всю катушку врубают стереоаппаратуру с CD- чейнджером и ползут мимо окон так медленно, что успеваешь составить исчерпывающее представление об их дурном вкусе во всех его пугающих подробностях.

Недавно один такой гад, припарковав прямо под моим окном своего красного открытого «японца» (я распознаю только «БМВ», «мерседес», «порше» и «фольксваген-гольф», а все остальные по неведению зову «японцами»), врубил целую коллекцию синглов Вольфганга Петри.

На мой взгляд, у подобных хмырей следовало бы отнимать водительские права заодно с избирательными. А этот все сидел и сидел в своем красном авто. Пять минут Вольфганга Петри! Мыслимое ли дело…

Ты — чудо, ты — как чудо, как чудесное средоточие моей жизни.

Я готова была вызвать полицию.

Ее звали Дже-э-э-эссика. Просто Дже-э -эссика.

Я осторожно глянула с балкона на улицу. Хмырь в «японце» выглядел так, будто это у него подруга Дже-э-эссика.

Моя жизнь отдана тебе, если бы только я мог тебя иметь! В этом навек моя вина и мое желание.

Тут с помощью зеркала заднего вида он проверил, как сидит его сетчатая бейсболка. Я же заметила, что у него на затылке волосы страшно густые и удивительно черные. Фи! Бедняга. Наверно, еще ни разу не видел себя со спины. В сущности, он был один к одному Вольфганг Петри. Черные усы и джинсы, такие тесные, что их можно было бы определить как штаны для демонстрации гениталий.

Мне начхать на это, я хочу тебя всю целиком каждый момент.

Тут он впрыснул себе в пасть целый флакон дезодорирующего спрея «Одоль». (Я издали это определила, поскольку сама им иногда пользуюсь.)

Луна сегодня полная, и я, увы, полон желания. Этой ночью хочу к тебе.

Потом настала тишина.

Бедная Джессика. Как она может терпеть поцелуи мужчины, у которого изо рта так несет дезодорантом, что ясно — есть что скрывать; тогда как джинсы его столь откровенны, что весь товар (причем не высшего качества) налицо.

Широко расставляя ноги, Вольфганг Петри потопал прочь; при этом, конечно, через каждые семь метров он хватал себя за ягодицы характерным нервным движением, как бы говоря: «Ох, штаны совсем зад загрызли».

После того случая я сделала еще одно любопытное наблюдение: легко, оказывается, полюбить невыносимое. Для этого нужно лишь достаточно долго и близко с ним контактировать. Естественно, речь не идет о мужчинах, стригущих перед зеркалом в прихожей волосы в носу; или о матерях, которые из недели в неделю дрожащим голосом спрашивают, познакомилась ли ты наконец хоть с кем-нибудь.

Короче, не прошло и двух недель, как я отправилась на концерт Вольфганга Петри. При этом у меня было чувство, что это встреча со старым другом. Конечно, я наизусть знала тексты всех его песенок. Некоторая неловкость возникла от того, что здесь же на концерте оказалась моя коллега Соня. На мне были солнцезащитные очки, но она сразу меня узнала, да еще и застукала в тот момент, когда я вместе со всеми подпевала. Насчет своего появления она сказала, что ей прислали контрамарки и она тут по работе — изучает социологически любопытный аспект возрождения немецкого шлягера. Прощаясь, она не забыла спросить, купила ли я уже совершенно потрясающий новый двойной CD Вана Моррисона.

У выхода я вновь столкнулась с Соней и увидела, как она торопливо пытается спрятать от меня фирменную кофейную кружку «Вольфганг Петри».

Как прекрасно сидеть на балконе! Я вижу крошечные фрагменты бытия, а воображение дорисовывает к ним целые картинки — реальные и вымышленные.

Вот, например, идет женщина. У нее такой вид, будто она еще ни разу не имела оргазма. Увешанная кульками с покупками, она судорожно напряжена, словно ей предстоит контрабандой вывезти из вражеской страны сверхсекретные микрофильмы.

А того парня с овчаркой я знаю. Отвратительный тип. В недорогом супермаркете всегда свысока говорит кассирше «мамзель», демонстративно пересчитывает сдачу, а в это время снаружи его привязанная собачища гадит с дикой силой. После нее рядом с велосипедной стойкой остается не менее двух исполинских куч.

Ой, смотрите-ка! Студент из 13-й квартиры идет — неужели? — на занятия йогой. Странное он выбрал время. Выглядит, впрочем, вполне щеголевато.

Следом за ним из дома выходит вроде бы мужик, но через плечо у него — не верю глазам — этакая сумочка на ремешке, якобы мужская. Вот уж, действительно, ни в какие ворота.

Эти псевдомужские сумочки выглядят как косметички. Только без косметики. Хотя, кто знает. Мужчины нередко гротескны, многие выходят на улицу с зонтами или — еще того хуже — со складными зонтиками. Я считаю — и наверняка не я одна, — что мужчина под зонтом утрачивает свое достоинство. Заботиться об укладке — привилегия женщин. Мужчина обязан спокойно относиться к дождю И не бояться испортить прическу. Мужчина с зонтом что собака в наморднике. Жалкое зрелище.

Подо мной лениво плетется любовная парочка. Она держит руку в кармане его брюк. Женаты ли они? Не скажу, чтобы замужество было для меня так уж важно. Один этот страшный обряд чего стоит — когда он перебрасывает ее через порог! Дурной обычай! Но я совсем не прочь выслушать предложение. Или, как какая-нибудь подружка нефтедобытчика, найти у себя в бокале камень весом во много каратов.

Кора Хофман. Кора Хофман-Хюбш. Кора Хюбш-Хофман. Что ж, звучит совсем неплохо.

Но я бы, конечно, оставила свое собственное имя. Профессию я бы со временем бросила. Имя — никогда.

Увы, я здесь отвечаю на вопросы, которых никто не задавал. Это такой облом! Как маленькая девочка, я придумываю себе двойную фамилию, а тем временем носитель одной из ее половин даже не думает мне позвонить, не говоря уж о том, чтобы на мне жениться.

Между тем солнце освещает уже только мои ступни.

Как назло.

Мир несправедлив. Марианна живет всего двумя домами дальше, а у нее солнце задерживается минимум на два часа дольше. Несмотря на это, я не хотела бы поменяться с ней местами. Мне сейчас видно, как она развешивает на балконе белье. Скорее всего, пеленки. Марианна принадлежит к породе тех активных матерей, которые презирают детские смеси Hipp и памперсы, согласны готовить пюре из биошпината и по пять раз в день запускать стиральную машину с пеленками.

Я собиралась улизнуть с балкона. Чего доброго, Марианна меня увидит и у нее возникнет идея зайти в гости. Когда-то еще мне представится случай побыть в таком полнейшем одиночестве.

— Эге-ге, Кора! Правда, чудесный вечер?

Shit. Я как королева-мать посылаю дружелюбный кивок с балкона на балкон.

— Угадай, что сегодня сделал Деннис?

Больно мне нравятся такие вопросики! Почему я должна что-то угадывать?

— Он в первый раз послал тебя на фиг?

Я знаю, что матери не понимают шуток, когда речь идет об их чадах. Но еще я знаю, что Марианна и без того не понимает шуток. А потому — разницы никакой.

— Нет! Гораздо лучше!

Марианна наклоняется над перилами балкона. Я не особенно одобряю такого рода общение. Мы похожи на старых прачек, которым субботним вечером нечего делать, кроме как во все горло переносить сплетни от крыльца к крыльцу. То, что фактически я вынуждена делать именно это, раздражает меня до крайности.

— Деннис утром сделал «а-а» в горшочек! Я чувствую, что сейчас полагается выразить полный восторг. Тишина между нашими балконами воспринимается как мощное к этому поощрение.

Но восторга я отнюдь не испытываю. И вообще не настроена притворяться, будто я в восторге.

— Неужели? И этой куче ты, конечно, уделила почетное место в вашей наборной кассе?

— Конечно нет.

В Марианне поражает то, что она никогда ни над кем не смеется и никогда не обижается, если смеются над ней. Только поэтому она способна выносить такую соседку, как я, и такого мужа, как Рюдигер. Наверно, она и есть то, что называют простой, солнечной натурой. Она прощает все. Поскольку половину адресованных ей колкостей просто не понимает, а с другой половиной соглашается.

Когда она догадалась, что Рюдигер изменяет ей с женщиной из расходной бухгалтерии, то была само спокойствие.

— Ты знаешь, — сказала она мне, — Рюдигер в постели не такой уж молодец. Я этой женщине не особенно завидую. Рюдигер очень хороший отец, а ночью, как и я, предпочитает спать с закрытыми окнами. В конце концов, это главное. Я знаю его лучше, чем та бухгалтерская кляча.

Еще я почти что завидую ей. Не из-за Рюдигера, ясное дело. Но я завидую ее незатейливости. Никогда я не буду такой незатейливой. Это уж точно.

— Ну, мне пора бежать! Целую, Кора. Приятного вечера.

С Марианной Бергер-Мор я познакомилась четыре месяца назад, когда ее двухлетнего сына Денниса вырвало мне на туфли.

Я и без того терпеть не могу детей. По мне они уж слишком непосредственны. Они изрекают скучные банальности, и от них никак не уберечься.

Моя кузина отмечала свое сорокалетие. Ее пятилетняя дочь Пия радостно показала на меня пальчиком и воскликнула:

— Смотрите-ка! Тетя Кора похожа на Морлу[26]!

Все посмотрели. Но вот беда: маленькая пакостница была абсолютно права. За два дня до того я рассталась с Сашей и проводила ночи с быстро пустеющей бутылкой солодового виски в одной руке и книгой «Одиночество как шанс» в другой. Как еще можно при этом выглядеть!

— Пия же только пошутила, — сказала моя кузина. — Ты выглядишь восхитительно, Кора. Как распустившийся бутон. Честное слово!

— Спасибо, — сказала я. Не имею ничего против благонамеренной лжи.

Весь праздничный вечер я проревела в сортире. Не в состоянии была терпеть на себе сострадательные взгляды гостей.

Когда тебе за тридцать и ты рассказываешь людям, что недавно рассталась со своим другом, они глядят на тебя так, словно ты им сейчас доверительно сообщила, что жить тебе осталось всего несколько дней.

«О, ты еще найдешь себе подходящую пару», — говорят они при этом.

Или:

«На нем свет клином не сошелся».

Или:

«Женщина вроде тебя долго одна не остается».

Но на уме-то у них при этом наверняка совсем другое.

Так вот, общение с детьми ни разу не оставило во мне приятных воспоминаний. И когда я заметила Денниса, который громко рыдал, стоя на тротуаре — а я как раз собиралась шмыгнуть в турецкую овощную лавку, — моим первым бессознательным побуждением было перейти на другую сторону и сделать вид, будто сосредоточенно изучаю чек из магазина. Чека у меня, однако, не было. Ведь именно тогда я в очередной раз сидела на диете и рассчитывала завершить свой овощной день единственным киви. Собственно, я предпочитаю бананы. Но киви по форме как-то безобидней. Когда я покупаю бананы, у меня всегда такое впечатление, будто торговец-турок насмешливо скалится. Так, будто я не могу позволить себе вибратор. Возможно, я несправедлива по отношению к этому человеку, но с некоторых пор избегаю покупать у него овощи определенных сортов, в том числе огурцы и крупную морковь.

Деннис рыдал все громче, а мне не хотелось показаться бесчеловечной.

— Где же твоя мама? — сказала я лаковым голосом воспитательницы детского сада и погладила ребенка по голове.

Ребенок не сказал ничего. Только завопил еще громче.

— Как тебя зовут, малыш?

Я не имела представления, могут ли дети в его возрасте говорить.

Мальчик перестал кричать и робко на меня взглянул. Подействовало все-таки. Я собралась с духом.

— Где же ты живешь? — спросила я и выдавила из себя рассчитанную на ребенка улыбку.

Малыш не сказал ничего. Уставился на меня. Потом его лицо исказилось, и он блеванyл мне прямо на туфли.

Я и сообразить не успела, что, собственно, произошло, как услышала позади себя взволнованный голос.

— Денни-и-ис! Ты что это там делаешь? Денни-и-ис!

Денни-и-ис тут же облегчил желудок еще раз. В мою сумочку.

Тут на нас обрушилась дама примерно моих лет. Она была весьма худощавой, если не считать невероятно широкого таза. Отчего выглядела довольно странно. Как вертикально стоящий питон, который как раз переваривает дорожный знак. Что за таз! Чудо… При наличии такого таза рождение Денниса никак не могло быть трудным. Больше проблем должно было доставить его воспитание.

— Денни-и-ис! Тебя вырвало? Ой-ой! С вами все в порядке? Ой, мне так жаль! Он так всегда делает, когда волнуется. Денни-и-ис, плохой мальчик! Ой-ой! Погодите, у меня есть носовой платок.

Она извлекла на свет тряпку, при взгляде на которую никак нельзя было даже представить себе, что ею можно что-то очистить. В ужасе я подалась назад.

— Ах, оставьте, — сказала я поспешно. Я живу совсем рядом. Это, должно быть, легко отмывается холодной водой.

— Ах, вы тоже здесь живете? Мы сюда въехали всего пару недель назад. Господи, как неловко! Ой, пожалуйста, пойдемте скорей с нами. Позвольте мне это отмыть. Ну, пожалуйста, пойдемте.

Она властно схватила меня и потащила через улицу, одновременно вцепившись в руку своего ребенка, вновь поднявшего дикий рев на всю улицу. Не будучи в силах обороняться, я вскоре оказалась в квартире, обставленной, как я это называю, ужасающе честно, то есть выдающей хозяев с головой.

Скажу одно: рухлядь в позолоте. Мягкая мебель в защитных чехлах. Старая наборная касса со свинцовыми литерами. Аквариум с гуппи. Но самым худшим из того, что имелось в квартире, был муж, сидевший перед телевизором.

— Рюдигер! Смотри-ка, у нас гость. Рюдигер не шелохнулся. По-моему, если кого-то зовут Рюдигер, то это еще хуже, чем если кого-то зовут Кнут. Рюдигер кинул на меня равнодушный взгляд и усилил громкость телевизора. Боже милостивый! Такого ущербного лица я не видала еще ни разу в жизни. Мужчина выглядел как задница, которая силится удержать газы.

— Ах, я ведь еще не представилась! Меня зовут Бергер-Мор. Марианна Бергер-Мор, сказала Марианна Бергер-Мор.

— Меня зовут Хюбш. Кора Хюбш, — сказала я.

— Ах, как мило!

Ха. Ха. Ха. Марианна обрадовалась удачной шутке. Рюдигер не сказал на это совсем ничего, а только сделал звук телевизора еще громче и обратился к жене:

— Сколько сейчас времени?

Марианна опустила на пол сына и взглянула на ручные часы.

— Четверть седьмого.

Рюдигер сказал:

— Так я и думал.

Потом встал и закрыл дверь комнаты. Мне стало еще более не по себе.

Этим вечером я провела примерно час на малюсенькой кухне Марианны. Занимаясь чисткой моих туфель и сумочки, она заставила меня выпить несколько рюмок вишневого ликера Eckes и выслушать безумно скучную историю ее жизни, которую мне бы сейчас совсем не хотелось пересказывать. Лишь когда она сказала, что является специалистом по информатике, я стала внимательней.

— Как интересно!

— Да, ты думаешь? (Мы перешли на ты после второй рюмки Eckes'a.) Рюдигер тоже компьютерщик. Мы с ним познакомились на курсах повышения квалификации для программистов. Через год родился наш Деннис.

Мне это показалось ужасно забавным. Двое компьютерщиков в постели. Совершенно немыслимо представить себе, чтобы этим людям было что-то известно о совокуплении.

— Это очень мило, — сказала я. — Значит, ваш сын настоящий «Геймбой».

— Как, как?

— Ах, ничего.

Как я уже сказала, мне не нравится, когда кто-то не понимает моих шуток. Однако я сочла за лучшее не злоупотреблять незатейливостью Марианны Бергер-Мор. Ведь у меня с моим компьютером сложились весьма напряженные отношения. Да и с принтером я регулярно воюю. Не помешает, подумала я, иметь в кругу близких знакомых хотя бы одного специалиста по этим делам.

С тех пор Марианна примерно раз в неделю меня навещает, присматривает за моим компьютером и сообщает последние новости про свои удручающе тягостные любовные отношения. Дружеское общение с Марианной иногда позволяет мне воспринимать собственное siпgle существование несколько в ином свете. В сравнении с сексом, который Марианна имеет с Рюдигером, любой онанизм — упоительнейшее переживание.

Понедельник! Мой понедельник. Наш понедельник. Наконец понедельник. Последние дни я провела в состоянии крайнего напряжения. Я, конечно, тратила массу усилий на то, чтобы постоянно обновлять в памяти вечер с Даниэлем. Все его перипетии я снова и снова излагала Йо в многочасовых монологах. Это очень важно. Ведь каждый раз припоминаешь какую-нибудь новую деталь.

Например, как с восхитительной грацией, утонченной и одновременно мужественной, он протянул мне пармезан.

Как — дружелюбно и в то же время твердо — он попросил официанта принести еще хлеба. Как — небрежным и в тоже время энергичным жестом — он снял пиджак.

Эти детали всплывали в моей смятенной памяти лишь постепенно.

Невозможно выразить, до чего я признательна Йо за то, что на мой постоянный вопрос: «Я тебе уже рассказывала, как он?..» она с неизменным благодушием отвечала: «Да, ты уже рассказывала. Но расскажи-ка еще разок».

Она чертовски хорошая подруга.

Последние четыре дня и ночи я провела в размышлениях о сексе и о том, как к нему готовятся. Стимулирующая умственная смесь из эротической фантазии и прагматической стратегии. Я не сомневалась, что в этот раз дело дойдет до логического конца. И что, Бог свидетель, я к этому готова. Самые волнующие часы в жизни женщины те, когда она готовится к рандеву, которое, весьма вероятно, завершится интимным исходом. Напротив, сам секс часто действует по-настоящему расслабляюще.

И вот мой countdown[27] в подробностях:

Понедельник, 17.45.Пришла с работы домой. Впрочем, работа — слово неподходящее. Сидя перед компьютером, я пыталась успокоить себя с помощью аутогенной тренировки. С отрешенной улыбкой сидела в столовой, забыв при этом съесть панированный шницель из цыпленка. С 16.00 непрерывно пялилась на часы и в 17.00 бегом покинула здание. Пришлось, однако, вернуться обратно, так как забыла забрать пальто и ключ от машины.

17.46.Прослушиваю автоответчик. Два сообщения. Господи Иисусе! Не дай ему отказаться!

Пи-ип.

«Хэлло, это Йо. Позволь дать совет: перемени свое расписание. У тебя в запасе примерно два часа на пилинг всего тела, косметическую маску и макияж. Понимаю, счет идет на секунды. Если все-таки у тебя останется лишняя минута, позвони мне. На всякий случай желаю тебе ни пуха ни пера. Кстати, только не надевай боди, это я тебе говорю. Для мужчин такой механизм непостижим. Да и вообще откажись от нижнего белья. Это подстегнет чувственность и избавит его от унизительной возни с крючочками лифчика. Итак, тьфу, тьфу, тьфу».

Пи-ип.

«Кора, дорогая, это Биг Джим. Сегодня твой великий день, не так ли? Хочу пожелать тебе всего хорошего. Известно ли тебе — о, это старый рецепт Казановы! — что перед такими делами мужчины чистят зубы „Колгейтом“ с двойной мятой, затем сразу отпивают немного виски, и полощут им рот. Старый рецепт Казановы! Имей это ввиду. Не дай себя укротить. Впрочем, как бы то ни было, шлю тебе сердечный привет!»

17.48.Пью бокал шампанского за моих добрых друзей под аккомпанемент ритма Мтуме «Я-буду-заниматься-сексом».

I will bе уоur lоllурор — уоu саn lick те everywhere[28].

Можно не слишком торопиться — в конце концов, вопрос одежды мы с Йо уже несколько дней назад основательно обсудили и решили. Сексуально, но не назойливо. Элегантно, но не overdressed[29]. Чтобы снималось в два-три приема и было не слишком тесным. Нет ничего хуже, чем в момент наивысшего экстаза вдруг застрять в джинсах или, раздевшись, выглядеть так, будто тебя еще на днях пытали вражеские агенты: слишком облегающая одежда, слишком узкое нижнее белье оставляют некрасивые полосы по всему телу. Столь же пугающее впечатление производит глубокий оттиск брючной пуговицы под пупком. Я приняла решение в пользу мягко ниспадающего летнего платья кремового цвета. С длинной застежкой-молнией» на спине и полудлинными рукавами. Последнее очень важно. Ведь эти ужасные макаронные пакеты не для моих объемистых выше локтя рук. В них я выгляжу как Аксель Шульц[30] в неглиже. Кроме того, благодаря нескольким посещениям солярия я могла бы отказаться от нейлона. А то на втором этапе раздевания останешься в одних лишь тонких чулках. Выглядит же это — ну совершенно уж по-идиотски! А чулки без пояса, как показывает мой опыт, и в самом деле не держатся. Или они внезапно соскальзывают до голеностопного сустава, или так отчаянно впиваются в ляжки, что нарушают кровоснабжение этой и без того проблемной зоны.

18.00.Уход за телом.

Душ (с гелем «аромат киви»). Мытье головы (шампунем «аромат апельсина»).

Укутывание головы (с кондиционером «аромат кокоса»).

Крем (с лосьоном «аромат ванили»).

18.30.Макияж.

Благодаря легкому загару я выгляжу не такой пугающе замороженной, как обычно. Румяна. Губная помада. Тушь для ресниц. Достаточно.

И все же я теряю драгоценные минуты, поскольку вынуждена дважды полностью разгримировываться. Та же история — с тушью для ресниц. Она, по большей части, склеивает ресницы комками, так что они выглядят как ножки страдающего артритом паука-птицееда.

18.50.Сижу за кухонным столом в купальном халате и в тюрбане из полотенца. Хорошо, что Даниэль не может видеть меня такой. Как Нефертити, только что сбежавшая с места кровавого побоища. Ибо с тех пор как я однажды попыталась сделать себе педикюр, мой белый купальный халат покрылся темно-красными пятнами.

Выпиваю еще глоточек и молюсь, чтобы волосы не устроили мне какой-нибудь подлянки. А ведь от них можно ждать чего угодно. Чтобы они стали совсем послушными, намеренно оставляю голову укутанной на десять минут дольше положенного.

19.02.Платье сидит как влитое. Мне срочно нужен мужчина — и не только для того, чтобы меня раздеть. Прежде он должен меня одеть. Всякий раз, пытаясь застегнуть эту проклятую молнию, я чуть не получаю растяжение шейных мышц. Решила надеть белое кружевное белье. Выглядит непорочно. Чисто. Девственно.

19.15.Не-е-е-е-ет! Только не это! Не сегодня! Не сейчас!

Просушила волосы феном и выгляжу как Иисус на кресте. Тусклые и бессильные, они плетью свисают вниз. Где вы, о кудри мои?

19.23.Все кончено. Свидание надо отменять. Теперь, после манипуляций феном с насадкой для локонов, я выгляжу уже как Мария Магдалина, возносящаяся к небесам.

19.27.Чтобы успокоиться, пью еще рюмочку. Йо подала спасительную идею: волосы нужно просто подобрать кверху. Круто! Но чем? Йо отправляет курьера велосипедиста со шпильками для волос и шлет мне по факсу краткую инструкцию по их применению.

19.45.Покидаю дом с 83 (по прикидочной оценке) шпильками в волосах и примерно 1,1 промилле алкоголя в крови.

«Хофман» — значилось на табличке у звонка. Это мне понравилось. Ведь, собственно говоря, докторский титул — принадлежность фамилии. А значит, то, что он опущен, свидетельствует о приятной доле скромности.

Это примерно как если бы кто-то жертвовал на церковные скамьи и при этом не требовал поместить на каждом втором сиденье медную табличку с надписью «Дар такого-то». И правда, какая разница?

Я была навеселе. Я была неотразима. Такой я вступила на импозантную лестницу. Высокое строение. Мраморные ступени покрыты ковром. Здорово! К сожалению, без лифта. На четвертый этаж я взобралась запыхавшись, а еще на втором как назло меня одолела икота.

— Хэлло, — сказал Даниэль.

Он стоял, непринужденно прислонившись к дверному косяку. Темно-синие джинсы и белая футболка. Я спросила себя, сколько часов подготовки ему понадобилось, чтобы выглядеть столь безупречно неподготовленным.

Я обольстительно улыбнулась и произнесла:

— Хэлл… ииикс!

Ах, как неловко. Ведь этот человек может подумать, что я выпила по меньшей мере четыре бокала игристого. Отчего же еще люди икают? Да и звук такой, будто кто-то через неравные, но короткие интервалы наступает на морскую свинку.

Так что первую четверть часа нашего общения мы потратили на то, что испытывали и отвергали разные противоикотные техники. Выпить стакан воды. Задержать дыхание. Произнести магические формулы. Все напрасно.

Казалось, Даниэль находил в этом некое изысканное удовольствие. Я уже была готова произнести задом наперед всю большую таблицу умножения, как он внезапно сказал:

— Однако мне надо немедленно уходить. Экстренный случай. Необходима помощь врача. Надеюсь, ты не сердишься.

— Что?

Я внутренне оцепенела. Но в считанные секунды овладела собой, по крайней мере внешне.

— Впрочем, ничего страшного! Это даже кстати. У меня еще есть кое-какая работа.

— Ну-ну. А как твоя икота?

— Что?

— Как твоя икота? Прошла?

Я напряженно прислушалась к себе. Никакой икоты. Ничего. Только зияющая, безжизненная пустота внутри.

— Видишь? Это действует безотказно!

— Что?

— Пациента с икотой надо как можно скорее и сильнее напугать.

— Ох. Да. В самом деле.

К сожалению, ничего больше не пришло в голову. Я подумала, а не поикать ли мне нарочно, чтобы не чувствовать себя до такой степени опозоренной, но отказалась от этой идеи. В симуляции икоты у меня нет опыта. В чем я сильна так это в правдоподобном копировании заинтересованности, сострадания и оргазма.

Полагаю, что еда, приготовленная Даниэлем, и вправду была превосходна. По крайней мере, я в этом его уверяла. Какое-то блюдо с макаронами. Кроме того, насколько помню, рис. А может быть, картофель.

Полагаю, мы довольно мило беседовали. О достоинствах стеклокерамических плит. Кажется, о наручных часах. Или о ближневосточном конфликте. Думаю, что выглядела я совершенно непринужденной и жизнерадостной, хотя постоянно спрашивала себя:

а) не превратится ли вдруг моя высокая прическа на шпильках во вздыбленную копну;

б) не угрожают ли остатки еды застрять у меня между передними зубами;

в) не войдет ли мое светлое платье в ближайший момент в роковое соприкосновение с томатным соусом.

Я была так поглощена вопросом, нравлюсь ли ему я, что напрочь забыла спросить себя, нравится ли мне он.

Его гостиная — это я помню — мне очень понравилась. После еды Даниэль со словами «А теперь нас ждет свидание с мисс Марпл» направил меня в сторону софы. Этакой махины, обтянутой темным бархатом.

Опытным взором я молниеносно окинула софу в поисках подозрительных пятен. Ибо, например, сперма сходит с бархата исключительно плохо. Вот почему для своей собст-венной софы я избрала обивку под зебру. Такие покрытия надежно хранят свои тайны. На софе Даниэля пятен не было.

Впрочем, эта само по себе еще ни о чем не говорит. Знала я одного придурка, о котором и вспоминать-то не хочется, так он подушки на своей софе попросту переворачивал. Чистая сторона предназначалась для его подружки — они уже больше пяти лет жили вместе, ну а такая пара пятен не оставляет. Зато менее чистую сторону должны были делить между собой две-четыре временные любовницы.

Я села и осмотрела комнату. Все разбросано так элегантно и непринужденно, как на фото в журналах по модным интерьерам: несколько постеров на стенах, альбом о раннем творчестве Пикассо, со спинки кресла небрежно свисает покрывало из художественно сшитых лоскутов.

Когда я где-нибудь появляюсь, такие декорации существуют недолго. Хаос — мой постоянный спутник. Так что комната Даниэля Хофмана скоро стала гораздо уютней. Чтобы комфортно себя ощущать мне нужно всего несколько мелких вещей под рукой. Пепельница. Сигареты. Зажигалка. Бокал вина. В особо важном случае (а сейчас был именно такой) соответствующая бутылка в ведерке со льдом. Шоколад, печенье или чипсы.

Даниэль позаботился о моем удобстве, и вот эта стильная комната преобразилась в нечто такое, чего фотограф из «Шёнер Вонен»[31] не стал бы снимать даже под страхом смерти.

Собственно говоря, я никогда не сталкивалась ни с одной попыткой сближения, в которой не было бы чего-то трогательно-беспомощного. Мужчины обычно долго ничего не предпринимают, чтобы затем внезапно, словно совершая акт отчаяния, сделать все сразу.

И мне было как-то легче оттого, что этот божественный медик не стал исключением. Мисс Марпл только что обнаружила в кресле-качалке тело Коры Ландскенет, которая была злодейски убита вязальной спицей, как Даниэль положил мне руку на затылок, полностью открытый благодаря шпилькам Йо.

— Ну как, больше не щемит в затылке? Ты, носишь супинаторы?

Ужасно остроумно! Это дискриминирующее замечание я решила проигнорировать. Впрочем, покорно склонила голову немного в сторону. Читала в одном дамском журнале, что вид обнаженной женской шеи пробуждает у мужчин первобытные инстинкты.

Это сработало. Спасибо «Космополитену»! Жестом, выдающим поистине первобытный инстинкт, Даниэль притянул мою голову к своему лицу. К моей досаде, эту первую атаку Даниэля отразила нахальная шпилька. Мы невольно рассмеялись, что меня слегка смутило. Юмор и эротика не слишком ладят, пока нет полной близости. Первый раз — это всегда серьезное, тяжелое дело.

Не знаю, как другие, но я при первом поцелуе думаю только о том, что именно следует сказать, когда поцелуй кончится. Возможно, не надо совсем ничего говорить, а просто задумчиво глядеть в глаза друг другу. Это, однако, не мой стиль. Я всегда себя чувствую просто обязанной сразу же после первого намека на близость заполнить неприятную паузу какой-то бессмысленной болтовней. Тогда я говорю: «Можно мне еще вина?», или «Можно взять еще сигарету?», или, как по молодости, «Можно еще один косяк?» Уверена, с годами мои навязчиво-невротические, наклонности только усилились.

— Можно еще вина? — спросила я, как только он закончил поцелуй.

— Нет, — ответил он и поцеловал меня еще раз. Это мне понравилось, хотя таким образом проблема была не решена, но только отложена.

Кажется, это случилось, когда мисс Марпл нашла в конюшне мертвеца, а Даниэль встал, чтобы задернуть шторы. И тогда я впервые заметила: что-то было не так, как всегда.

— И как все было? — спросила Йо, позвонив на следующее утро.

— Как было что?

— Что значит, как было что? Хватит придуриваться. Вы целовались? Вы были в постели? Как он сложён? Ну, рассказывай же, не запирайся! Что-то не припомню, чтобы раньше ты бывала замкнутой.

— Собственно, не так уж много всего и было.

— О! — Йо замолкла, пораженная.

— Ну, мы, конечно, целовались.

— Только целовались? Скажи откровенно, Даниэль — он из тех типов, что вечером отказываются от секса, если утром им рано вставать? Это мне здорово напоминает Олли. Помнишь его?

— Какой еще Олли?

— Блондин из тур-бюро. Да помнишь. Он еще не желал обниматься со мною в кино потому, видите ли, что заплатил деньги, чтобы смотреть фильм. Подальше держись от таких мужиков. Они принципиально безрадостны.

— Нет, такого тоже не было. Это все я. Это мне вдруг не захотелось.

— Как это — не захотелось? У него изо рта пахло, что ли? Хотя, что я говорю! Не помешало же это тебе крутить с тем жалким клерком из страховой конторы — как его там… ах да, Алекс! Ты еще ему ментоловые пастилки буквально впихивала, чтобы только не мучиться от запаха, лежа с ним рядом.

— Ну, в тот раз все было не так. Ничего серьезного. Сама даже не знаю. Просто у меня вдруг появилось чувство — как бы попроще сказать… я поняла, что это слишком важно. Понимаешь? Этот человек мне очень нравится, и я подумала, что в этот раз будет… ну, в общем… по-другому, если не делать этого при первом же удобном случае.

— Ну и дела! Но хотя бы оригинально. Как если выходишь замуж и при этом не беременна. А, Кора?

— Замысловато…

— Мне кажется, ты и вправду влюблена.

— Просто мне не хотелось, чтобы все, что может произойти, произошло сразу. И к тому же твоя мать всегда ведь говорила: «Хочешь быть ценимой, не будь мухой гонимой». Так я и сделала. И чувствую себя героиней.

— А он что?

— Был ошеломлен.

— Еще бы. Уж конечно, парень к такому не приучен. И как же ты выпуталась?

— Действительно, как? На мне было мое платье.

— Кремовое?

— Точно. Так вот, ближе к полуночи я попросила его застегнуть мне молнию.

— Значит, все-таки дело шло к этому?

— Я сказала, что сегодня должна рано встать и много работать.

— Сдохну от смеха. И он поверил? Классно! Вот это эмансипация! Такой дурацкий довод обычно мужчины-то и приводят.

— Уверяю тебя, Йо, когда я оказалась на улице, я была в полной эйфории. Нет секса лучше, чем вообще никакой. У меня теперь все впереди. Я победила свои гормоны. И между прочим, благодаря этому, вероятно, возвысилась в его глазах. Что еще надо женщине?

— Может, ты и права. В общем, дерзай. Но не абсурд ли это? Ты пытаешься добиться уважения, отказывая ему в том, чего он хочет. Выходит, связь может быть длительной, только если отказаться от секса.

— Так далеко я вряд ли зайду. Послезавтра мы снова встречаемся. Даниэль хочет взять меня на пикник. Заманчиво звучит, разве нет?

— В среду? Я думала, мы с тобой идем в «Массимо»?

— Ох, я совсем и забыла. Может, отказать ему?

— Нет, пожалуй, это уж слишком. Сперва бедного мужика лишают секса, потом отказывают в свидании. Да он же так вконец до ручки дойдет! Не стоит перегибать палку. Он должен чувствовать себя победителем, а не козлом. Как ни смешно, но эта роль большинству мужчин не нравится, хотя многие как раз для нее будто и созданы.

— Золотые слова. Не будешь сердиться?

— Пустяки!

— А как насчет сегодняшнего вечера? Ты не занята? А то я в полном отчаянии: не представляю, что в среду надеть.

— Заходи, я тебе кое-что одолжу. Кстати, как там вышло с прической на шпильках?

— Когда я пришла домой, то выглядела словно плакучая ива после бури.

— Надо нам подумать о другой прическе.

— У меня нет прически. У меня есть просто волосы.

— О'кей, до вечера. Приготовить что-нибудь?

— Нет, салата хватит.

— Отлично.

Я в таком отчаянии, что почти готова включить «Хойте»[32]. Хорошо бы сегодня случилась хоть какая-нибудь завалящая чудовищная катастрофа. Может, это звучит отвратительно, может, это и вправду отвратительно — но в такие моменты чужое несчастье действует как-то ободряюще. Перед лицом основательной засухи или сильнейшего голода собственная скорбь отчасти теряет свое величие. Просто перестаешь мнить себя центром вселенной.

Вот и я бы тогда перестала считать себя очень уж важной. Впрочем, спрашивается: что же мне тогда считать важным? Я бы должна была тогда вступить в какой-нибудь союз, работающий на всеобщее благо. Или, по крайней мере, жертвовать на Красный Крест. Или что-то в этом роде.

Известия — скучные. Может быть, надо было остаться с Сашей? Может, мне следует ему позвонить?

Я думаю, он меня еще любит. По крайней мере, надеюсь. Мне нравится, когда меня любят люди, к которым я сама равнодушна. Это повышает самооценку. Еще отчетливо помню тот вечер, когда мы расстались. Неделями я не решалась принять неизбежное. Я вообще расстаюсь неохотно. А с тех пор как мне за тридцать, я расстаюсь и того неохотнее. Но ситуация с Сашей стала совсем уж тупиковой, и Йо уговорила меня наконец поставить парня в известность.

— Ты пригласишь его к восьми часам. Я тебе позвоню вскоре после одиннадцати. И если дело еще не будет окончательно улажено, я позабочусь о том, чтобы твое детское фото появилось на обложке «Экспресса».

Ребенком я выглядела хуже некуда.

— Мы просто не подходим друг другу.

Саша поднял печальные глаза. У меня сердце разрывалось.

— Почему не подходим?

— Саша, ты и сам это должен видеть! Первое, что я делаю, когда сажусь в твой автомобиль, это переключаюсь на другую радиостанцию. Я терпеть не могу «Радио Германии»! И я неряха! Не могу сказать, чтобы мне нравился кофе с прокисшим молоком, но еще меньше мне нравится жить с человеком, который меня за него пилит каждое утро.

— Я также не могу больше терпеть, что мою макулатуру аккуратно грузят в контейнер, мое грязное белье складывают в корзину для белья (складывают! Не пихают!), видеокассеты сортируют по алфавиту, а ночью встают, чтобы закупорить хорошее красное вино, которое я оставила открытым. Так дальше не пойдет!

— Кора, ты мне нравишься именно такой, какая ты есть. Все это меня не беспокоит. Честно.

— Но меня-то достало!

— Кора, да не будь ты ребенком. Если два человека по натуре противоположны, то это вовсе не значит, что они не подходят друг другу, — Саша говорил это своим характерным голосом слушай-хорошенько-кроха-сейчас-я-объясню-тебе-как-мир-устроен. — Я рассказывал тебе когда-нибудь о моих дедушке с бабушкой?

Я нехотя покачала головой.

— Мои бабушка с дедушкой были так непохожи друг на друга, что двух более разных людей и представить себе невозможно. Дедушка в свои восемьдесят лет начал вдруг изучать историю и не уставал восторженно толковать о ней бабушке, пытаясь заинтересовать ее этим предметом. Иногда он говорил ей: «Магда, пойдем-ка сегодня вечером на лекцию. Наверняка она будет очень интересной. Тема — 1848 год». А бабушка гладила его по голове и говорила: «Ах, Ганс, лучше не надо. Мне уже слишком поздно».

Я вымученно улыбнулась.

— Но ты знаешь, именно за это он ее и любил. Они прожили счастливую жизнь, и у них было трое детей.

— Мы не можем иметь детей.

Это был, как мне показалось, удачный ход, так сказать, экзистенциальный.

— Почему это не можем?

— Тебя ведь не устраивало даже то, как я воспитываю своего волнистого попугайчика.

— Но согласись, как животное Герман полностью дегенерировал. Ты заглушала в нем его звериные инстинкты. И это, в конечном счете, стоило ему жизни.

— Что ты хочешь этим сказать? Что я погубила Германа? — Я заметила, как мой голос приобретает истерический оттенок.

— Нет, не это. Но он разучился бояться. Любая нормальная птица отлетела бы прочь. Благодаря этому они и существуют, в конце концов. Герман, бесспорно, единственный на свете попугай, погибший оттого, что на него нечаянно наступил слесарь.

Я потеряла дар речи. Несколько мгновений силилась овладеть собой. Герман значил для меня слишком много. К тому же требовалось время, чтобы сформулировать следующий довод.

— А как же Айфель? — наконец воскликнула я, торжествуя. Ха! Вот он и попался!

— Да не начинай же ты по новой! — сказал он небрежным тоном, но при этом беспокойно заерзал на стуле. Мужчины неохотно вспоминают о своих оплошностях. Тем более что свои оплошности они чаще всего оплошностями не считают.

Это было прошлым летом; мы с Сашей планировали первый совместный отпуск. Я перерыла массу каталогов с заголовками вроде «Дальние странствия», «Другая Азия» или «Экзотические маршруты». При этом я воображала как из нашего бамбукового бунгало, с пестрыми цветами в волосах, побегу утром к ослепительно белому пляжу и погружу в лазурно-синее южное море свое коричневое от загара стройное (сначала диета, это ясно) тело, в то время как Саша с мачете в руках будет раскалывать кокосовый орех на террасе, а затем ждать меня в гамаке, висящем между двумя пальмами, листьями которых поигрывает теплый ветер с моря.

Ах, великолепно! Люблю готовиться к путешествиям. Мне кажется, что такие приготовления просто не могут быть преждевременными. По этой причине я презираю службу горящих путевок. Они отнимают у человека самый прекрасный период отпуска — недели предвкушения.

Единственное, в чем состоял идиотизм положения, так это в том, что Сашу моя активность странным образом никак не затрагивала. Какую бы страну ни назвала я в качестве возможной цели путешествия, для каждой он находил повод, чтобы ее забраковать. За три недели, предшествовавшие будущему путешествию, мы, а точнее он, так ничего и не решили. А тем временем нам пришлось поглотить множество самых разных противомалярийных препаратов. Ведь в Таиланде малярия не та, что в Индии, где, в свою очередь, ее возбудители существенно отличаются от обитающих во Вьетнаме.

За неделю до начала отпуска мы были настолько накачаны всякими сыворотками, что могли бы объехать весь мир, не подцепив ни малейшей заразы. В конце концов я заказала тур во Вьетнам.

Что тут сказать? За два дня до того как сняться с места, Саша решил, что во Вьетнаме уровень влажности слишком высок, чтобы можно было приятно провести там отпуск. Я аннулировала заказ на билеты, и мы прожили две недели в загородном доме Сашиных родителей на Айфеле.

Это было ужасно. Недоставало только одного — подхватить какого-нибудь редкостного айфельского возбудителя малярии.

Дождило без перерыва. Мелкий такой, коварный дождик, который вначале едва замечаешь, но в конце концов он пронимает тебя до костей. И пока остальная Германия, не говоря ужо Вьетнаме, потела под высоким атмосферным давлением, Саша и я сидели в каркасном доме в Эркенсруре и играли в трик-трак. Уже тогда мне надо было сделать выводы.

— Мы просто не подходим друг другу — повторяла я драматическим тоном. — Подумать только! Я, напичканная противомалярийными препаратами, целые две недели просидела в месте, которое одно во всем мире нуждалось в отоплении.

Я видела, что Саша начинает сердиться. Я задела больное место. Пусть так. Я была полна решимости покончить с этим здесь и сейчас.

О'кей, пусть история нашей любви начиналась прекрасно. Но что толку. Ведь ее продолжение прекрасным никак не назовешь! Я увидела, что Саша нахохлился, готовясь к ответному удару.

— Кора! Черт побери! Где твой разум! Ну что ты опять ворошишь эту старую историю про отпуск! Вот ты вся в этом! В тебе нет ни капли здравого смысла.

— Вот именно. Мы не подходим друг другу. Да, во мне нет ни капли здравого смысла. И мне это нравится. Зачем мне здравый смысл? Мне нужна моя индивидуальность!.

— Ну, как скажешь.

На этом все кончилось. Саша ушел. И я по собственной вине снова осталась siпgle.

Я знала, что поступила как надо. Йо мной гордилась. Но чувствовала я себя преотвратно.

В конце концов, не такая уж я бескомпромиссная. По крайней мере, ни на чем не упертая. Просто у меня есть некоторые привычки, с которыми не хотелось бы расставаться. Я ем «Нутеллу» прямо из банки. Я не чищу как следует свою щетку для волос. Я сплю с открытым окном, отключив отопление. Я не подхожу к телефону до девяти утра. Я не прекращаю говорить по телефону до двух ночи. По воскресеньям после полудня я люблю быть в депрессии. Я не смотрю французских фильмов и толком никогда не читаю «Цайт». Я всегда покупаю слишком много еды, а остатки храню в сомнительных пластиковых пакетах. Помню, у меня гостила мама. Среди ночи она проголодалась, тихонько подошла к холодильнику и разбудила меня пронзительным криком, неосторожно открыв упаковку с остатками цыпленка по-китайски, которого я состряпала для Биг Джима недели три назад.

У меня есть прекрасное старое пианино, на котором я по несколько раз в день наигрываю одну и ту же пьесу. Это успокаивает. Для меня очень важно, чтобы грязное белье в ванной хранилось именно на полу, а не в предназначенной для этого корзине. В корзине же для грязного белья нашли себе достойное место швейные принадлежности, инструкции по эксплуатации видеомагнитофона и телевизора, моя старая соковыжималка для цитрусовых и примерно 23 одиночных носка, необъяснимым образом потерявшие своих партнеров. Я принадлежу к тому поколению, которое использует дверцу холодильника как доску почета. На ней висят пожелтевшие фото моих друзей, забрызганные соусом для спагетти, вырезки из газет и карикатуры. Моя любимая карикатура, которая вот уже несколько лет сопровождает мою домашнюю жизнь и за это время успела сменить несколько холодильников, неизменно висит в центре. Женщина держит на руках крошечного мужчинку, а другая говорит ей: «Да отнимите вы его, наконец, от груди, или это ваш муж?» Чрезвычайно забавно. Всякий раз, когда меня посещают мужчины, представляющие известный интерес, я обязательно прикрепляю под картинкой броский заголовок, который несколько лет назад вырезала из «Абендцайтунг»: «Бонн озабочен: Коль задумался». На завтрак я люблю холодные баночные сосиски. Ни за что не рассталась бы с огромной лампой-бананом, стоящей на кухонном шкафу, а жизнь без будильника, соединенного со стереоустановкой, которая каждое утро будит меня громкими звуками Throughout the Years[33] Кёртиса Блоу, потеряла бы для меня всякий интерес.

Я человек не тяжелый. Если мне не мешать быть такой, какой мне хочется, то присутствие мое вовсе не обременяет, а обогащает по-настоящему.

Боже милосердный! Домофон! А на мне розовые тапочки с помпонами!

— Алло? — решительно спрашиваю я в переговорное устройство и одновременно проворным пинком ноги заталкиваю тапочки под гардероб, расстегиваю верхнюю пуговицу блузки, подтягиваю юбку и убираю волосы за уши. Трогательный жест, учитывая тот общеизвестный факт, что они все равно долго там не задержатся. — Алло! Кто там?

Тишина в ответ. Затем шуршание. Затем шаги на лестнице. Проклятье! Он уже вошел. Какой-то болван опять забыл закрыть дверь подъезда. Пожалуюсь фрау Цаппке. Всякий раз, когда я оставляю эту дверь открытой, она словно из-под земли выскакивает и устраивает мне головомойку. Похоже, эта дама только и знает, что целый день пялится через глазок, чтобы уличить меня в нарушении порядка.

Снова звонок! Боже мой! Я хорошо слышу, как за дверью кто-то топчется. Боже мой! Мужчина!

Осторожно смотрю в глазок. Странно, но факт: ни я, ни прочие женщины (по крайней мере те, кого я знаю) никак не способны усвоить, что через глазок и вправду видно только в одном направлении. При этом мы ведем себя как дикари, впервые глядящие в подзорную трубу. Вот и сейчас я с ужасом отпрянула, увидев прямо перед собой угрюмое знакомое лицо. Неохотно открываю дверь.

— Хэлло, Рюдигер! Что стряслось?

— Это с тобой что? — Рюдигер таращится на меня так, будто я в противогазе.

— А что такое могло произойти?

— Тебе что — по носу съездили или как?

Я с ужасом ощупываю лицо. Идиотка! Забыла снять с носа пластырь Nivea против угрей. Теперь, конечно, он твердый, как камень.

Придется снимать его с помощью теплой воды.

— Обожди меня на кухне. Я ненадолго исчезну в ванной.

Пока я стараюсь освободить нос от накрепко присохшего пластыря, слышу, как Рюдигер громыхает на кухне.

Чего этот хмырь здесь забыл? Он ведь был у меня лишь однажды, когда я из чувства долга пригласила их с Марианной на свой день рождения. Тогда он отрицательно высказался о моей кухне из ИКЕА и о моей компании. И все только потому, что оказался единственным, на ком был костюм, пусть и дурно сидящий, а Биг Джим под конец спровоцировал его мериться, у кого член больше.

— Налей себе бокал вина. Оно в холодильнике!

Рюдигер что-то бурчит. Судя по звуку, доволен.

— Марианна спрашивает, не дашь ли ты нам раскладушку на одну ночь? Тут ее сестра в гости без предупреждения явилась.

Ой-ой! Пластырь впился в мой нос, как репейник.

— Само собой! Она в кладовке! По крайней мере, должна быть! Я сейчас!

— Не спеши!

Черт! Больно же! Хоть у меня и нет угрей, но, как женщина любознательная, я пробую на себе все новинки косметического рынка. В парфюмерных отделах я задерживаюсь подолгу и охотно. К моим любимым видам досуга относится укрощение собственной гордости путем созерцания продавщиц фирмы «Дуглас». Они всегда выглядят так, будто вечером приглашены на вручение «Оскаров». Хотелось бы знать, во сколько должны встать продавщицы этого самого «Дугласа», чтобы успеть нанести на лицо столь совершенную маску. Наверно, вскоре после полуночи. — Налить тебе тоже стаканчик?

— Да, пожалуйста! Уже иду!

Купить у «Дугласа» макияж — это все равно что в секции белья ширпотребного супермаркета тебя вдруг обслужит Синди Кроуфорд. Обескураживающе. Унизительно. Ужасно. И дорого. Недавно одна из таких рядовых косметической армии, тщательно загрунтованных, безвозрастных, неизменно обводящих губы контурным карандашом, предложила мне серию по уходу за «зрелой кожей».

— Взгляните-ка, пожалуйста, в это увеличивающее зеркало, — произнесла она сахарным голосом.

Сразу хочу предостеречь: не делайте этого!!! Подружки мои, если вам за тридцать и выверите, что ваша кожа еще молода, — никогда не глядите в увеличивающее зеркало.

Ни-ког-да!

Иначе разверзаются пропасти.

Я притащилась домой с двумя по-свински дорогими крошечными баночками и битых полчаса угрохала на то, чтобы отодрать цепкие наклейки с надписью Reparatioп[34] . Не должен же каждый, кто ходит у меня дома в сортир, тут же оказаться в курсе катастрофического состояния моей доисторической эпидермы. Я не нуждаюсь в сочувствии.

— Ну, я закончила!

Неся перед собой красный и нестерпимо страдающий нос, вступаю на свою кухню от ИКЕА, честь и достоинство которой попираются присутствием Рюдигера Мора. Осклабясь и широко расставив ноги, он сидит на моем кухонном стуле.

Ах, дьявол! Привязался же, хмырь болотный! Надеюсь, он не собирается долго рассиживаться. У меня есть дела поважнее, чем скучать с пренеприятным соседкиным мужем. Я, в конце концов, жду звонка.

От этой мысли тут же становлюсь несчастной. Ведь, по правде, уже начало восьмого.

Рюдигер, как будто желая набраться храбрости, делает большой глоток вина.

— Как поживает Марианна? — спрашиваю я его, не подозревая, что совершаю оплошность.

— Марианна меня не понимает. — Рюдигер смущенно смотрит в свой бокал, потом смущенно смотрит на мою газетную вырезку, которая — эта мысль внезапно меня обжигает — слишком смела для такого нежданного и нежеланного гостя.

— А? Что? В каком смысле?

Я тоже стараюсь казаться смущенной.

— Собственно, меня и так вообще не понимает никто.

Боже милостивый! Этого еще не хватало! у этих людей, скучнейших из всех, кого я знаю, кризис в отношениях?! Избавьте меня! Еще ни разу до сих пор Рюдигер толком со мной не общался. И это было очень даже хорошо.

— Она опять беременна.

— Сейчас я принесу раскладушку, — это вроде как попытка тему сменить.

— Не нужна нам твоя раскладушка. Это просто предлог. Марианна меня не понимает. Мне надо было с кем-то поговорить.

Почему со мной? Почему я? Не хочу! Я ведь тебя тоже не понимаю, Рюдигер, тупица!

— Как грустно это слышать.

Почему я всегда такая вежливая? Почему не скажу никогда то, что думаю? Из-за вежливости — будь она трижды неладна — я постоянно влипаю в неприятнейшие истории! Но изменить себя, увы, все равно не могу.

Помню, мой коллега Лудгер Кольберг спросил меня, не желаю ли я после работы с ним выпить. Собственно говоря, мне бы сходу ответить, что уже сам вопрос я считаю бесстыдством. Некоторые мужчины просто не умеют себя вести. Они скучны, лишены чувства юмора, непривлекательны и женаты и спрашивают, не хочу ли я с ними сходить выпить после работы. Тут любая женщина задумается, не посылает ли она подозрительно ложных призывных сигналов.

Господину Кольбергу я этого всего не сказала. А сказала я, что в принципе, конечно, охотно, но, к сожалению, ничего не выйдет, потому что — и он это, конечно же, знает — я каждый день приезжаю на велосипеде, у которого — какая жалость — как раз сегодня спустила шина. Так что я, так сказать, не мобильна. Но в другой раз охотно.

И что в результате я получила? От этой благонамеренной лжи, которая должна была пощадить как мою трусость, так и его самолюбие? Лудгер Кольберг предложил мне вместе с моим неработающим велосипедом загрузиться к нему в автомобиль, на котором он повезет меня выпить и отвезет домой. И вот я, как последняя дура, перед концом рабочего дня украдкой выпустила воздух из собственной шины, чтобы не выглядеть лгуньей. Нет, вежливость до добра не доведет. Над этим мне еще предстоит серьезно поработать.

Рюдигер сжимает свои отсутствующие губы. Его рот не выглядит как рот — тут же приходит мне в голову, — скорее это внезапно открывающаяся щель в лице.

Тут снова раздается звонок.

— Ты кого-то ждешь?

— Да, э-э, нет, не знаю…

С колотящимся сердцем подхожу к двери.

Если это Даниэль…

Это не Даниэль.

— Эта задница — мой супруг — у тебя?!

Не дожидаясь ответа, Марианна устремляется на кухню. Я раздумываю, не покинуть ли мне эту квартиру. Затем все же остаюсь. Из упрямства — как-никак я тут дома — и, естественно, из любопытства. Не исключено, что непосредственное созерцание кризиса брачных отношений избавит меня от этого жалкого самоощущения «мне-тридцать-три-и-я-жду-его-звонка».

Заинтересованно, но робко топчусь за спиной Марианны. Она угрожающе возвышается над Рюдигером, целиком заслоняя своим необъятным тазом его дурацкую физиономию.

— Угадай, что он мне сказал!? — рычит она, повернувшись ко мне вполоборота.

— Не представляю.

Как бы я хотела, чтобы эта парочка исчезла из моей квартиры.

— Угадай-ка, что сказал мой дерьмовый супруг, когда узнал, что я беременна?! — теперь Марианна угрожающе подступает ко мне.

О небо, ситуация становится угнетающей.

Не дожидаясь моего ответа, она кричит:

— Он сказал — я цитирую дословно, Кора, я говорю это только тебе одной: «Что? Опять? Как это могло получиться?»

Такой вопрос я нахожу понятным и оправданным, ведь Марианна уже просветила меня насчет их скудной сексуальной жизни. Считаю, однако, за благо помалкивать.

— Он даже не радуется! — восклицает Маpиaннa и разражается слезами.

Я спешу оторвать для нее бумажное полотенце от кухонного рулона, счастливая, что могу сделать хоть что-то полезное, и затем обращаюсь к Рюдигеру:

— Неужели? Ты разве не рад? — стараюсь говорить это тоном моей последней психотерапевтички.

— Как же, конечно. Я рад, — бурчит Рюдигер, поднимая глаза к потолку.

— Просто у Рюдигера проблемы с выражением и артикулированием эмоций, — говорю я Марианне.

— Тьфу! Легко тебе говорить. Знаешь, что он еще сказал?! Угадай!

Под судом я тут, что ли?

— Он сказал, что два события в жизни представлял себе существенно более волнующими, чем они оказались на деле: рождение сына и покупку обручальных колец. Для него это стало чем-то вроде покупки в булочной заурядного пряника.

К счастью, я все же смогла удержаться от смеха.

— Чья бы корова мычала! — берет слово Рюдигер. Он вскакивает и как в лихорадке носится взад-вперед. — Помнишь, что ты сказала, когда Деннис только родился! Я специально отложил важную встречу, чтобы перерезать пуповину! Помнишь, что ты сказала, когда я взял на руки своего новорожденного, своего первенца, всего еще в слизи?!

Теперь Рюдигер красен, как рак, что ему со всем уж не к лицу.

— Да ведь я о тебе только и беспокоилась! — стонет Марианна.

— Ты сказала: «Побереги рубашку! Побереги рубашку!» Это же надо такое придумать! И это твои хваленые эмоции?

Тут уже Марианна угрожающе багровеет.

— Ах, эмоций тебе?! Получай свои эмоции!

У меня не много дорогого фарфора, но Марианна со знанием дела хватает цветочную вазу, которую мама когда-то привезла мне из Китая. Мощно размахнувшись, она швыряет драгоценный сосуд на кухонный пол.

Я вижу тысячу ценных осколков, я вижу мертвенно-бледное лицо Марианны, вижу лицо Рюдигера, еще более бледное, и я слышу, как звенит дверной звонок.

Баланс последнего получаса получается катастрофическим. У меня больше нет ни одной ценной вазы, и к тому же я должна внести плату за радио.

Человек в дверях сунул мне под нос какое-то удостоверение и что-то сказал об общественно-правовом радио и что я, конечно, просто забыла зарегистрировать свою аппаратуру, которая облагается налогом. Несмотря на напряженную ситуацию, на озверевшую супружескую чету, которая в этот момент разносит мою кухню, я реагирую с полным присутствием духа.

— Я ничего не забыла. Никакой аппаратуры, подлежащей налогообложению, у меня нет. Даже радиобудильника.

Я твердо гляжу человеку в глаза. Ха! Не на ту нарвался. Со мной такие вещи не проходят.

— А это что,там?

— Что это там — где?

Мститель из общественного радио надменным жестом указал через мое плечо в направлении гостиной. Ее дверь, к сожалению, была отворена и открывала взору мой новый Soпy с крупноформатным экраном, на котором диктор новостей ZDF предсказывал погоду: «Зона высокого атмосферного давления вместе с западными воздушными потоками перемещается на север Германии».

— Ну-у…

— Пожалуйста, распишитесь здесь. Мы взыщем с вас плату за два года. Полагаю, этот прибор у вас не со вчерашнего дня?

Я молча и униженно кивнула. Чувствую себя беззащитной. Я заброшена против воли в какой-то совершенно мужской мир, где правила диктуют опять же мужчины.

Злой человек ушел (у него еще хватило нахальства насвистывать на лестнице). Марианна и Рюдигер последовали за ним.

— Я возмещу тебе ущерб, — сказала она тихо и сунула мне скорбную, завернутую в полиэтилен горсть черепков. Рюдигер не сказал ничего. Только стоял рядом и разглядывал узоры на паркете.

— Если будет девочка, можете в благодарность назвать ее Корой, — попробовала я шуткой развеять напряжение.

— Незачем, у нас есть страховка от ответственности, — сказал Рюдигер моему паркетному полу.

Я думаю, Рюдигер затаил на меня личную обиду зато, что я стала свидетельницей его чувст-воизлияний. Да и во взгляде Марианны была заметна какая-то отчужденность. Обычное дело! Сперва позволяешь использовать свою кухню как поле боя, а потом неожиданно становишься воплощением зла, одинаково ненавистным для обеих враждующих армий.

Изнуренная всем этим, брошусь-ка я на свою зебровую софу и поразмыслю над моей пропащей жизнью. Или начну с того, что расставлю свои видеокассеты в алфавитном порядке.

Или сочиню прозвища для мошонки и ее содержимого. Может, удастся настроиться на возвышенный лад.

Потерянные яйца.

Эльмекс и Арональ[35]

Дик и Дуф[36]

Кариус и Бактериус[37]

Смешонка.

Две горошины при стручке.

Я не в настроении. Я несчастлива. Дошла до того, что включила Вана Моррисона и с ним на пару предаюсь горю. Снаружи все еще светит солнце. Это упрек. От итальянцев на углу, вторгаясь в мое скромное бытие, доносится гул голосов и хохот. Вот они сидят там сейчас под пестрыми фонарями, пьют плохое белое вино, едят лазанью, перебрасываются по-летнему вольными взглядами и радуются в предвкушении секса.

Все, все этим вечером будут предаваться сексу. Только не я. Я буду смотреть «Спорим, что…» и не подходить к телефону, чтобы моя лучшая подруга не заметила, что я занята не любовью, а смотрю «Спорим, что…».

Ах, лежу я тут как невозделанное поле. Вокруг меня одно бесстыдство.

Даниэль забрал меня в полвосьмого. Я, конечно, крайне напряглась, очутившись в его автомобиле. Еще бы, ведь я принадлежу к поколению, для которого автомобиль был первым убежищем любви. Я, например, — говорю это не без гордости, — была лишена девственности в микроавтобусе «фольксваген». Поэтому я причисляю себя, так сказать, к сливкам общества. Ведь с большинством моих сверстниц это приключилось в «фиате-панде», в жуке или в R4.

Даниэль подъехал на «БМВ», черном, размером с мою ванную, поражающем воображение обилием всяческих рычагов.

С сексуальной точки зрения я в «БМВ» не разбираюсь, так что сразу стала жать на все доступные кнопки. Из любопытства, конечно, но еще и потому, что знаю: мужчинам нравится, когда к их автомобилю подступают с должным почтением и восхищением.

Автомобили, стереоаппаратура и половые органы — вот вещи, о которых женщине, когда она имеет дело с мужчиной, следовало бы высказываться всегда только похвально.

Итак, в своем фиалково-синем мини я взобралась на чашеобразное сиденье, кокетливо пропустив мимо ушей его комплимент «Ты сногсшибательно выглядишь», и тут же демонстративно предалась исследованию великолепных наворотов «БМВ».

— Ой, можно я здесь нажму?! — воскликнула я с девчоночьим восторгом.

После чего мое сиденье стало стремительно опускаться, приведя меня в оскорбительно низкое положение, из которого мне лишь с трудом удавалось увидеть улицу. Даниэль вернул меня на прежнюю высоту и сказал:

— Это для людей, которые хотят ехать в шляпе. Если ты со спутницей едешь в Эскот, то это очень практично.

— Ага.

Мое платье малость съехало. Что он хотел этим сказать? Что уже не раз ездил в Эскот в элегантно-шляпном сопровождении? Что ему нравится, когда женщины носят шляпы? Что ему не по вкусу моя прическа? Я решила не впадать в растерянность и нажала на ближайшую кнопку. Никаких последствий.

— А это для чего?

— Терпение.

— А что это, собственно, за пикник?

— Один сокурсник празднует свое сорокалетие. Он снял за городом сарай и пригласил человек двести. Большинство, наверно, медики. Надеюсь, это не слишком пугающе звучит?

Звучало, конечно, пугающе.

— Совсем нет.

Внезапно мне стало как-то не по себе.

— Что это?

Я предусмотрительно подсунула руку себе под попу. Снизу шло какое-то странное тепло. Я очень смутно помню свои ощущения, когда в последний раз обмочила штаны. Но что-то сейчас мне об этом безжалостно напоминало.

— Ты же включила подогрев сиденья.

— Ой, а я уж подумала, у меня с мочевым пузырем нелады.

Опс! Как-то совсем уж неинтеллигентно… Не решаясь посмотреть, улыбнулся ли Даниэль, я быстро сменила тему.

— А твоя подруга Кармен? Она тоже будет на пикнике?

Это, конечно, очень смело и даже агрессивно. О Кармен-Уте Кошловски мы никогда не говорили. Но я-то прекрасно знаю, что и когда говорить. И, как мне показалось, настало время выяснить, держит ли меня на коротком поводке мужчина, который сидит рядом со мной в этом чашеобразном кресле.

— У Кармен сегодня еще одна съемка. Она будет позже, если вообще будет.

Ах вот как, съемка! По необъяснимой причине я почувствовала, что меня малость облили дерьмом. Так уж повелось, что все остальные женщины чувствуют себя ниже женщин, которым предстоит еще одна съемка.

Я решила помалкивать на этот счет и просто наслаждаться ездой. Ведь д-р Даниэль именно меня спросил, угодно ли мне сопровождать его на пикник. Так что, если Ута Кошловски приедет позже, то, возможно, для нее уже все будет кончено. Задумчиво и вожделенно я разглядывала руку Даниэля. Мужские руки нахожу эротичными, в особенности если они представляют собой продолжение рычага переключения передач «БМВ». Тут я просто улетаю. А вот в «тойотах» болотного цвета мужчины теряют добрую половину своей сексуальной привлекательности.

Я сладострастно откинулась назад, созерцая летящие мимо рапсовые поля и наслаждаясь музыкальным сопровождением в исполнении Ллойда Коула.

Хотя Ллойд Коул мне не особенно нравится, я понимаю, о чем хотел бы сообщить человек, включающий Ллойда Коула летним вечером в своем «БМВ».

И это сообщение мне нравится. Он как бы говорит: «Я не всегда ездил на „БМВ“. Да, я тоже кайфовал на замызганном пледе „флокати“. Я тоже презирал своих родителей, атомную индустрию и Гельмута Коля. И это скорее случайность, что, несмотря на все, из меня что-то вышло. И вот мне стыдно, что теперь я вынужден нанимать уборщицу и голосовать за СвДП».

О-о-о-о! Мне так хорошо! Я сижу рядом с симпатичным ученым человеком, на нем черные джинсы и белая рубашка, он то и дело мне улыбается, вечернее солнце светит в салон, снабженный конечно же откидным верхом. А Ллойд тем временем поет:

Аrе уou ready to bе heartbroken[38].

Да! Разбить сердце! Одну половину отдать! Внушить любовь! О, так я могла бы объехать весь свет!

Уou sау уоu'rе so happy now. Уоu саn hardly stand[39]

Это верно. Чувствуешь себя, будто тебе все еще пятнадцать.

А r е у ou ready to b е heartbroken.

Даниэль положил свою руку на мою. У-ух. Это лучше, чем большинство оргазмов, испытанных мной в последнее время.

Я тинейджер! Могла бы сейчас хихикая пить пину-коладу, плясать на столе, носить мини-юбки, намалевать на щеке сердечко и считать себя неотразимой. О yeah…

Аrе уои ready to bleed[40]

— Подъем, Кора Хюбш! Приехали.

Одновременно с Ллойдом Коулом замолк и мотор.

— Ну, если это сарай, тогда я не знаю, как называть мою гостиную.

Я взяла Даниэля под руку, и мы подошли к чему-то вроде деревянного дворца.

— Михаэль — хирург-косметолог. Эти парни неплохо зарабатывают.

Хирург-косметолог! Это меня слегка обломало. Напомнило об одном ужине несколько недель назад.

Там я сидела рядом с парикмахером и чувствовала себя крайне неуютно. Казалось, его профессиональный взгляд то и дело с отвращением падал на мои торчащие в разные стороны волосы, и он наверняка с трудом себя сдерживал, чтобы тут же не причесать меня с помощью ножа и вилки.

— Михаэль это кто — именинник? А у нас есть подарок?

— Все в порядке, я уже внес свою долю. Впрочем, даже не представляю, что они там купили.

Еще бы! Таковы мужчины, если они мужчины и не при женщине. Мужчины — неумелые дарители, чаще всего они даже повод забывают, по которому делается подарок. Самые приятные презенты из тех, что получали матери моих экс-дружков, всегда придумывала я.

Изнутри так называемый сарай выглядел еще более впечатляющим, чем снаружи. Огромное помещение было украшено сотнями световых гирлянд, свисавших с вековых потолочных балок. Справа возвышался бар, слева — гигантский буфет. Между ними, вокруг площадки для танцев, располагалось несколько десятков высоких белых столиков. Едва мы вошли, на нас вихрем налетел официант и чуть не силком одарил нас шампанским.

— За тебя, — сказала я и попыталась обольстительно улыбнуться. — Благодарю за приглашение. И на случай, если забуду сказать потом: я провела чудесный вечер.

Я подняла бокал, про себя помолилась: пусть окажется так, что Даниэль никогда не смотрел фильм «Красотка». Давно ждала я подходящего случая ввернуть эту фразу. Даниэль, польщенный, улыбнулся. Повезло. Однажды — будучи навеселе, так что мне можно это простить — я сказала кому-то: «Имею чутье для дела и тело для греха». Этот кто-то ответил: «Мелани Гриффитс и Харрисон Форд в фильме „Деловая женщина“. Я тоже видел. Хороший фильм». Вышло, конечно, по-дурацки, но постепенно перетекло в оживленную беседу о знаменитых кадрах из знаменитых фильмов.

— За нас, — сказал Даниэль. — Я, конечно, не забыл бы, но все-таки скажу уже сейчас: я тоже провел чудесный вечер.

Я сделала глоток и принялась смущенно разглядывать помещение. В такие моменты мне всегда плохо удается смотреть в глаза моему визави. И не выходит совсем, когда визави для меня по-настоящему важен. Чтобы снять напряжение, разыскала туалет, подвела губы и задумалась о том, как это ужасно несправедливо, что самоуверенность покидает меня в самые решающие моменты. Оттого-то у моих ног и оказываются главным образом какие-то остолопы. Эти, конечно, не способны внушить мне робость. Именно их я впечатляю своим остроумием, иронией и находчивостью. Так что фактически мои прежние поклонники были мне только в тягость.

— Ну а сейчас кинемся в загул, — сказал Даниэль, когда я вернулась.

И в тот же момент загул кинулся на нас. Это была орущая команда под предводительством человекоподобной шаровой молнии.

— Как это здорово, что ты здесь! — завопила шаровая молния и заключила Даниэля в объятия своими короткими ручками.

— Михаэль, благодарю за приглашение. С днем рождения тебя, желаю всего самого лучшего. — Даниэль схватил меня за руку и притянул к себе.

— Позволь представить тебе Кору. Михаэль Хинц. Кора Хюбш. Только не говори: «Как мило!» Над этой шуткой она уже не смеется.

— Не беспокойся. Хэлло, Кора. Приветствую от всей души. Сказать «мило» было бы здесь оскорбительным преуменьшением.

— Ах, благодарю, — отвечала я. — Комплимент из уст профессионала особенно ценен.

— Так Даниэль тебе уже объяснил? Еще бы! Ведь на хирурга-косметолога я совсем не похож. Скорее на того, кто срочно в нем нуждается.

Михаэль прямо-таки визжал от восторга.

Приятный человек. Такой самоироничный. Я тоже самоиронична. По крайней мере, была такой, пока появление д-ра Даниэля Хофмана не заставило меня мутировать в зацикленную неврастеничку.

— Что с Кармен? Она придет? — спросил Михаэль.

— Может быть, позже. Ей предстоят съемки.

Второй раз за день мое настроение было порядком испорчено. Но я улыбнулась отважно и любезно, как будто речь шла о моей лучшей подруге.

— Ох уж эти кинозвезды, — сказал Михаэль и пожал плечами. — По правде говоря, она не в моем вкусе. Слишком худа, отсосать нечего. Ты мне нравишься гора-а-здо больше!

Он поглядел на меня дружелюбно и вожделенно, как будто мысленно уже чертил на моем теле выкройку. Думаю, он не хотел сказать ничего дурного, однако я целый вечер спрашивала себя: не полнит ли фиалково-синий и не лучше ли было надеть что-нибудь черное?

Как бы там ни было, праздник удался. Пьяная в стельку сотрудница Даниэля заставила меня выпить с ней на брудершафт и, воскликнув при этом: «Мы, сестры, должны держаться вместе», поцеловала меня в губы.

Как мне шепнул Даниэль, Клариссу недавно покинул друг. Вроде бы ему показалось, что их связь стала слишком прозаичной. Неделей позже Кларисса увидала его в парке с коренастой брюнеткой.

— Обидно — я была поражена. Если бы новая оказалась по крайней мере стройной блондинкой. Но покинуть ради коренастой — это не вписывается ни в какие стандарты, а потому по-настоящему оскорбительно.

Даниэль весело взглянул на меня и поцеловал без предупреждения.

— Какая ты пряная, — сказал он.

— Это «Голуаз лежер», — уточнила я. Ведь я только что выкурила сигарету. А курильщицы не очень-то радуются, когда их внезапно целует некурящий.

Я, например, в последние дни даже не ела ничего с чесноком. Предостережением послужила история, поведанная мне Йо. На днях, в субботу, почти уже вечером ее пригласил в кино один обольстительный сотрудник из отдела рекламы. А за день до того она была в греческом ресторане, и от нее несло чесноком, как от римского легионера. Чтобы найти хоть одну работающую аптеку, она обежала полгорода. И в итоге оказалась в глупейшем положении, умоляя врача «скорой помощи» о действенном средстве против запаха изо рта.

— Ты не будешь возражать, если сейчас мы покинем компанию и совершим еще одну посадку — на террасе у меня на крыше?

Мне показалось, что слова Даниэля прозвучали слегка двусмысленно, тем более что он прошептал их мне прямо в ухо. На пути домой мы обнимались на каждом красном светофоре и слушали Р. Келли:

Ва b у , we both sittin' h еа r.

We п eed to get somewhere private, just уои an' те .

Throw уои r underwear о n the wall.

Who's the greatest lover of them all?

Who makes уои r love соте down like waterfalls?

I thought you knew. Come оn, Ва b у , let's do this[41] .

О… Yeah[42].

Телефон!

Я не подхожу. Я не подхожу. Это, должно быть, Йо, и она будет меня ругать. А вдруг Даниэль? Что, если он не оставит сообщения? Надо решиться.

— Хюбш?

— Хэлло! Сейчас начинается «Спорим, что…» Ты тоже смотришь? Я собиралась тебе раньше позвонить.

— Привет, мама.

— Деточка, как дела? Почему ты дома в такую прекрасную погоду? Мы с папой сегодня чудесно покатались. У папы даже загорело лицо. Ну ты же знаешь, стоит ему только заметить солнце, как он уже коричневый.

— Ах, я…

— Ты уже слышала о Штефании?

— Нет, а что с ней?

— Твоя кузина вчера вечером родила! Мальчик! Каково!

— Я и не знала, что она беременна.

— Детка, ну как же ты не знала. Я же рассказывала тебе об этом. Просто ты не интересуешься своими родными.

— Ах, мама.

— Вот именно! Ну ладно. Хорошо хоть роды прошли без осложнении. Малыш вылетел, как пробка из шампанского. Не то что тогда с тобой.

— О-о-о.

Пожалуйста, не надо. Эту историю мне приходится слушать на каждом семейном торжестве. Я была очень толстым младенцем, и поэтому врачу пришлось извлекать меня с помощью вакуумного экстрактора. А на голове у меня было так много волос, что акушерка сказала: «М-мда, стоит иным появиться на свет, как им уже пора к парикмахеру».

Всякий раз, как моя мать рассказывает о моем рождении, я в этом рассказе становлюсь на сто граммов тяжелее, а родовые муки на час удлиняются. Однажды, когда она меня вконец достала, я сказала ей, что нечем тут хвастаться. Что от одной знакомой акушерки я слышала, что родить ребенка — это как выкакать самую толстую в своей жизни какашку. Она действительно так сказала — на мой взгляд, очень даже образно.

Но мать была смертельно обижена. На минуту замолкла, а потом произнесла: «Зря я с тобой вообще говорю».

С тех пор подобные комментарии я держу при себе.

— Штефании 28 лет. И это их второй ребенок, — в ее голосе мне послышался упрек. Меня ужасно раздражает, что женские особи в нашем широко разветвленном семействе постоянно дают приплод. Тем самым они как бы оказывают на меня моральное давление.

— Моя соседка тоже беременна, — сказала я.

— Вот видишь.

— Она только что была у меня со своим мужем. Они ужасно поссорились. В ярости она даже раскокала вазу.

— Не ту ли, что я привезла тебе из Китая?!

— О нет. Другую.

Боже милостивый, ну какая же я дура! Не скажи я об этом сама, она бы даже не заметила, что вазы нет на месте.

— Ну, детка, мне пора закругляться. Папа хочет немного перекусить. На следующей неделе мы к тебе заглянем. Только скажи, когда тебе удобно. Целую.

Еще этого не хватало. Где достану новую вазу? А где взять время на основательную уборку квартиры к их приезду? Обычно моя мать половину времени проводит за чисткой кухонных шкафов уксусным раствором и расстановкой разнообразных косметических средств согласно назначению. А моя уборщица беременна и возвращается в Польшу. Буду развешивать белье, а потом гладить. И то и другое — успокаивающие, медитативные виды деятельности, требующие смирения и старания.

Нормально ли это — самой заниматься глажкой? Никогда не задумывалась. Но такой уж вечер сегодня: только и делаю, что сомневаюсь в своих постоянных привычках.

В этот раз у меня были и возможность, и настроение детальнее рассмотреть квартиру Даниэля. Особенно кухню, пока он откупоривал бутылку вина, и ванную, пока я быстро мыла ноги в умывальнике.

Я с облегчением констатировала, что в обоих помещениях ощущается сбалансированное сочетание чистоты и порока. В холодильнике я углядела две плитки детского шоколада, бутылку водки в морозильнике и йогурт в четырех стеклянных бутылочках с завинчивающимися крышками. На кухонном столе — ваза с фруктами, рядом пепельница для гостей. Ручной мельницы я, к счастью, не заметила нигде.

Ванная также отвечала моему представлению о ванной многообещающего мужчины. Банка крема Nivea и рядом En v y от Гуччи. 3убная щетка, которая выглядела отнюдь не так, имела вполне рабочий вид, но отнюдь не хранила памяти о молочных зубах, кисточка для бритья из настоящего барсучьего волоса и тут же — добрая старая парочка: «Эльмекс» и «Арональ». Ну, надо же!

Я всегда говорю: девчонки, если в ванной вы увидите Сооl Water от Davidoff, или медицинские шампуни Al pecin Forte, или пилку для ногтей в стакане с зубными щетками, удирайте не раздумывая. То же касается черного постельного белья из сатина в спальне, расставленных по алфавиту видеокассет в гостиной, сухих цветов на кухне и планки для подвешивания ключей в прихожей.

Зажженные свечи на террасе. Хорошо охлажденное белое вино, теплый воздух. Что еще добавить? Это было превосходно. Мы еще немного поговорили о пикнике, слегка при этом пообнимавшись, пока наконец — о, это был возвышенный, необычайный миг — я не позволила отнести себя в спальню.

Да, именно отнести! В моей прежней жизни такого еще не случалось. Как правило, я категорически отказывалась подвергать себя этой якобы романтической процедуре. Причины к тому очевидны. Но Даниэль показался мне достаточно сильным, и он действительно легко справился с такой, как я.

Полагаю — говорю без преувеличения, — что в жизни у меня не было секса лучше. Мой опыт показывает, что первый раз обычно, волнует только потому, что это первый раз. Прелесть новизны позволяет не придавать значения разным несогласованностям из области хореографии. Тогда партнеры позволяют проделывать с собой такие вещи, одна мысль о которых при ясном уме (самое позднее на третий раз) подавляется в зародыше.

По очевидным, уже упоминавшимся причинам я, например, ненавижу, когда уделяют особое внимание моим ногам. Я также не любительница языков, которые ввинчиваются в ушную раковину, или поз, требующих гибкости суставов, превышающей среднюю. Некоторые Йо называет их «серьезные трахальщики» — плохи тем, что даже в постели продолжают видеть в тебе эмансипированную женщину. Они изо всех сил стараются сделать все как положено и ни в чем не ошибиться и в результате совершенно забывают, что половой акт — это форма общения. Он призван служить также и их собственному удовольствию.

На другом конце шкалы нежелательных партнеров находятся эгосамцы. Эти, наоборот, вообще не интересуются душевным и физическим складом своей партнерши. Разве что прямо перед самым концом шепнут на ухо сердечное «чика». «Чика» — по-испански, кажется, означает что-то вроде «лакомый кусочек». Такое можно позволить разве что испанцу, и то лишь во время отпуска.

Я всегда говорю, что короли выбирают путь посередине. Так же обстояло дело и в нашем случае.

Это было как… как… первый глоток шампанского после долгого воздержания… как если в первый день, приехав к морю, ты ликуя бежишь и прыгаешь в волны прямо в одежде… как если ты падаешь в изнеможении на привале или встаешь ото сна полный сил… это было, как порция тирамису после хорошей еды.

Больше я не желаю вдаваться в детали. Само слово «детали» здесь звучит как-то фальшиво.

Около четырех утра в спальне д-ра Хофмана воцарился покой. Я созерцала сон Даниэля и совсем не чувствовала усталости. Секс вообще оказывает на меня бодрящее действие. Вдруг просыпается голод и странное желание заполнить налоговую декларацию, а то и вычистить духовку. Вот и сейчас, лежа тут, исполненная жажды подвигов, я раздумывала, что бы такое особенное сделать прежде всего.

О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи. Но и о пробуждении Даниэля тоже. Я была рада, что не вижу себя со стороны. Но очень живо себе представляла, как выгляжу. Тушь для ресниц наверняка размазана по всему телу, лицо в красных пятнах. Я потрогала волосы, и мне показалось, что от ужаса и омерзения они более не желают иметь ничего общего с моей головой и намерены как можно скорее покинуть ее.

Я не могла появиться перед мужчиной моих грез в таком виде, да еще в безжалостном свете дня. Ну что же! Я вспомнила о своем намерении — действовать раскованно. Я тихо встала. Положила на подушку записку: «Как я и предвидела, это был чудесный вечер. Благодарю». Затем оделась и ускользнула.

Я была безумно рада, что дверь подъезда оказалась незапертой. Саша, поднявшись однажды ранним утром из чужой постели, два часа прождал на лестнице, ожидая, пока первый жилец покинет дом.

Я ступила на улицу, сделала глубокий вдох и пешком отправилась домой. В новый день и, как мне казалось, в новую жизнь.

— Йо?

— Алло! Я как раз тоже хотела тебе звякнуть. Да что это с тобой? Совсем паршиво?

— Йо, меня это достало вконец. Я сейчас ему позвоню.

— Так плохо?

— Не то слово.

— Что же ты сначала звонишь мне? Я должна дать тебе благословение или тебя удержать?

— Не знаю.

— Послушай. Звонить мужчине в такой ситуации можно только по единственной причине.

— Какой же?

— Если ты действительно не можешь иначе.

— Ясно. Я тебе сразу же перезвоню.

— Йо?

— Ну?

— Его нет.

— Ты оставила сообщение?

— Нет, конечно нет! Тогда бы он узнал, что я звонила.

— Кора!

— Ну?..

— У тебя сдвиг.

Только что попрощалась с Йо. В полдевятого она попросту зашла ко мне, решительно включила телевизор и сказала:

— Сейчас мы будем веселиться, хочешь ты этого или нет.

Затем она поставила на стол спагетти и откупорила принесенную бутылку шампанского.

Ах, люблю я свою подругу! Ей каждый раз удается убедить меня, что я в полном порядке, как бы худо мне ни было. Мы слушали Удо Юргенса.

Я еще никогда не был в Нью-Йорке, я еще никогда не был по-настоящему свободным, свободным так, чтобы спятить и выскользнуть из всех оков.

Мы было настроились махнуть в шикарный бар какого-нибудь отеля и там довести дюжину старых папиков до оргазменно-маразменного экстаза, чтобы от счастья они принялись плясать на стойке. Увы, Йо предстояло вставать рано утром. Поэтому мы ограничились тем, что посочувствовали живущим парами, тогда как мы в принципе слишком хороши для мужчин.

— Чего от них ждать? — сказала Йо. — Поставь какому-нибудь пивохлебу десять разных сортов шампанского. Как по-твоему, какое он выберет?

— Не знаю.

— То, в котором легче всего вынимается пробка. — Йо чуть не лопнула от смеха. Я тоже.

— Ведь большинство пар живут вместе только потому, что уже оставили надежду найти для себя более удачный вариант. Или коротают вместе время до тех пор, пока кто-то из них не познакомится с кем-то получше.

Утешая себя, я кивнула. Это утешительно. Это действовало хорошо. Хотя, возможно, и не было полной правдой.

— А другие — будем честными, Кора, — постоянно переживают кризис в отношениях. И еще видят в этом признак стабильности.

Всегда интересно обсудить, какая из форм бытия создает женщине больше проблем брачная или холостая.

— Если у тебя есть один, ты не должна, по крайней мере, искать другого, — изрекла я мудро.

— Допустим, у тебя завелся подходящий. Но даже с ним через пару лет станет так скучно, что ты снова начнешь оглядываться вокруг. А значит, у тебя опять та же проблема, как если бы ты оставалась siпgle, с той лишь разницей, что ты больше не siпgle . Так что вместо одной у тебя теперь две проблемы.

— Но, по мне, лучше скучать вдвоем, чем одной. Кроме того, «скука» это не то слово. Мне нравится больше «доверительность». И быть с кем-то в доверительных отношениях — это прекрасно.

— Нет, прекрасно — это с кем-то знакомиться. Прекрасно — кого-то для себя открывать, прекрасно — когда открывают тебя.

— Не открывать для себя ничего больше — это также прекрасно. Тогда ты по крайней мере гарантирована от неприятных сюрпризов. Ты знаешь его маленькие странности, ты больше не закрываешь дверь, когда зубной нитью чистишь зубы в ванной…

— Да, и порой ты с ним вместе идешь в сортир и выдавливаешь ему угри на спине. И отсюда — один шаг до того, чтобы назвать его «папочка» и порезать ему шницель на удобные кусочки. Кора, я говорю тебе, доверие — хорошо, самоконтроль — лучше. Если однажды дело доходит до того, что он обрезает тебе ногти на ногах, это уже начало конца.

— Мне ногти на ногах?! Да я бы никогда Даниэлю…

— Ну ладно, в случае с тобой это, пожалуй, неудачный пример. Ты ведь даже педикюрши стыдишься и готова представиться ей вымышленным именем.

— К педикюрше ни за что не пошла бы. Я и у парикмахера испытываю адовы муки. Он меня всегда встречает одной и той же фразой: «Дорогая моя, вы чудовищно выглядите!» А когда через два часа я покидаю его, то выгляжу в точности так же, как раньше, и никому даже в голову не приходит, что за все это я уплатила 120 марок.

— Это не совсем так. Помнишь случай с Морисом?

— Ты имеешь в виду тот фокус с блеском для волос? Это обошлось мне в 220 марок. А на другой день мой шеф на конференции по дизайну пялился на меня целую минуту и наконец изрек: «Вы можете подать на него в суд».

Йо вновь разразилась хохотом и при этом откинула назад свою белокурую гриву. Нет, не будь она моей лучшей подругой, я бы ее просто возненавидела.

— Ты знаешь, Йо, чего я больше всего желаю?

— Чего же?

— Я желаю, чтобы кто-нибудь мне сказал «моя любимая», — я сделала еще глоток. Стала неожиданно сентиментальной. — Тебе уже кто-нибудь говорил «моя любимая»?

— Нет. Я знаю, что ты имеешь в виду. Такого они не говорят. Они говорят «дорогая», или «малышка», или «детка». Мужчины как-то не понимают разницы между той простотой, в которой заключено подлинное величие, и той, в которой его нет.

— Да-а-а…

Мы задумчиво молчали. Мог бы Даниэль когда-нибудь сказать мне «моя любимая»? Хотя в случае с ним мне было бы довольно и «детки».

Да и вообще, для начала было бы прекрасно, если бы он мне просто позвонил.

— И не думай, Кора, он этого не скажет. Ты слишком многого хочешь. Радуйся, если он вообще позвонит.

Мы с Йо решили что-то немедленно предпринять ради нашего здоровья и тут же включили видеогимнастику для проблемных зон с Франци ван Алмсик. Кассету мне подарил Биг Джим на тридцатилетие, а я прикинулась, что рада. В отместку к его последнему дню рождения я преподнесла ему три упаковки безумно дорогой виагры. И он тоже прикинулся, что рад.

Как бы то ни было, гимнастика, c Франци доставила мне большое удовольствие. Отчасти потому, что Франци выглядела так, будто ей упражнения большого удовольствия не доставляют. Такое бывает, когда большой успех приходит уже в юные годы. Я очень рада, что меня эта судьба не постигла.

Йо включила CD, и мы танцевали сальсу из Best o f Salsa, подпевая дурными голосами, хотя ни слова не понимали по-испански.

Eguaпdo semare passa, е lа begra риr massa! Essa пegra saпkta сатеrа equo сото loko![43]

— Мы должны быть довольны этим! — воскликнула я.

— Чем это?

— Тем, что мир полон роскошных идиотов!

Давясь от смеха, Йо рухнула на софу. Не смотря на это, ей удалось, падая, торжественно поднять бокал.

— За доктора Хофмана. За роскошного идиота! Он и не догадывается, что теряет! Простофиля! Если он тебя не хочет, значит, недостаточно хорош для тебя!

— Роскошный идиот!

— Тупица!

— Рос-кош-ный и-ди-от!

— Тупи-и-ица!

— Рос-кош-ный и-ди-от!

— Тупи-и-ца!

— Йо?

— В чем дело?

— Я влюблена.

— Знаю.

Не могу поверить, что он не позвонил. Я увязла в глубочайших сомнениях. Что же я сделала не так? Я была раскованна, была обольстительна. Изысканное сочетание сдержанности и сладострастия. Держалась образцово, так что в любой книге советов «Как следует себя вести, повстречав мужчину своих грез» могла бы рассказать историю успеха Коры Хюбш. С одним лишь маленьким но: успех не состоялся. Но, кажется, я ему все же понравилась.

На мой взгляд, люди делятся на две группы: на тех, кто говорит человеку, что у него между зубов что-то застряло, и тех, кто такого не говорит.

Не представляю, как я к этому пришла. А впрочем, все равно.

Отправляюсь спать. Не могу вынести присутствия этой теплой летней ночи. «Выспись-ка лучше, — сказала бы сейчас моя мать. — Ночью все кошки серы. А утром мир опять покажется совсем другим». Впрочем, опасаюсь, что и завтра мир будет казаться таким же. Доброй ночи.

Передумала. Я вовсе не устала. Стою в ночной рубашке на балконе и опечаленно гляжу на свою рождественскую елку. Не могу больше терпеть рядом с собой этот памятник моей последней, потерпевшей крушение связи. Надо сейчас же отправить ее на помойку. До парка недалеко, да и глоток свежего воздуха не повредит.

Я — самая глупая, самая нелепая корова, самая безмозглая тупица из всех, кого я когда-либо знала. Эта истина открылась мне за последние тридцать минут благодаря высохшему хвойному дереву. Произошло это вот как.

Так же, как я это делаю каждый год поздним летом или ранней осенью, со своего балкона на втором этаже я осторожно как бы выронила елку на тротуар. Быстро ночную рубашку сменила на некогда синее, а теперь бледно-серое, застиранное летнее платье и понеслась вниз к своему дереву. Впрочем, босая. Мне кажется, что если летней ночью ты идешь без обуви, волоча за собой старую ель, это смотрится стильно. Как-то особенно. Кто-то, чего доброго, скажет, мол, это нелепо. Я нахожу это чрезвычайно интересным и эксцентричным.

«Голые ноги на голом асфальте». Так бы вполне мог называться трехсерийный боевик RTL: о красавице с пылающим взором, которая отправилась в джунгли неведомого большого города на поиски своего отца, которого похитили негодяи, пожелавшие выведать у него тайну места нахождения спрятанных им микрофильмов, которые на смертном одре доверила ему жена, оказавшаяся шпионкой, долгие годы скрывавшейся под обывательской маской. Что ж, на худой конец я еще могу стать писательницей-киносценаристом.

Гордая и эксцентричная, я тащила за собой рождественское древо, оставляя позади заметный след из сухих еловых иголок. На пути в парк я не встретила никого. Мне все была уже безразлична. Я приняла жизненно важное решение. Пускай же они смеются, пускай издеваются. Мне в жизни бывало и похуже.

То, что должно произойти нечто худшее, чем то, что со мной бывало, я поняла, свернув в узкий, скудно освещенный проход, который ведет от улицы к парку и оттуда в маленькую еловую рощицу, где я собиралась свое хилое деревце скромно предать земле по соседству с его собратьями.

Между тем там имеется и узаконенное кладбище для отслуживших рождественских елок. Это мне известно, ведь в этом районе я живу уже около десяти лет.

Я шагала по мрачной тропинке, когда навстречу мне вышла парочка. Рука об руку, тихо, как и положено, беседуя. Желая остаться незамеченной, я подняла елку, чтобы ее жалкая, голая верхушка хоть немного закрыла мое лицо. Конечно, лучше обнимать мужчину, чем елку. Но чего нет, того нет. С этим надо смириться. Опустив глаза, уже почти миновала парочку, когда меня, подобно удару грома, поразил голос:

— Кора?

Я выглянула из-за своего дерева. И оцепенела. Где та пропасть, которая бы разверзлась, чтобы из милости поглотить меня? Здесь, пожалуй, надо напомнить, какой у меня был вид: ночью, босая, в поношенном платьице стою в парке, держа в правой руке остов елки, на котором еще висят остатки серебряного дождя и который лишь едва прикрывает мое красное от стыда лицо. Я сделала единственное, что можно сделать в подобной ситуации. Притворилась, будто ничего не случилось.

— O, хэлло, Даниэль! Как дела?

Мой расчет отчасти оправдался. Ута Кошловски даже улыбнулась мне своей тонкогубой улыбкой. При этом она, конечно, с изумлением смотрела на женщину, которая в разгар лета расхаживает с рождественской елкой в руках.

— Э-э… Спасибо, хорошо.

Даниэль поспешно убрал руку с отталкивающе узких плеч Уты.

Только не дать им ничего заметить, оставаться сооl. Не терять самообладания. Не давая им опомниться, я дружелюбно кивнула.

— Ну, тогда желаю доброго вечера, — бодро воскликнула я и продолжила свой путь с таким достоинством, какое вообще было возможно сохранять в подобных обстоятельствах.

Мне кое-как удалось приволочь елку к месту ее последнего упокоения (или это она меня приволокла?). Там я уселась на пенек, растерянно оглядела ноги и признала, что в голове у меня полная сумятица.

Взаправду ли все это? Ута Кошловски в объятиях человека, телефонного звонка от которого я жду часами? Я эпилирую ноги, обременяю моих лучших друзей любовным бредом, умоляю телефон зазвонить, а тем временем д-р Даниэль Хофман теплым вечерком прогуливается рука об руку с третьесортной, непомерно тощей телевизионно-мыльной занудой?

И все же у меня хватило самообладания приложить к глазам полу платья, чтобы с ресниц не потекла тушь, когда я начну реветь.

Я вскочила и за те пятнадцать минут, что шагала через парк, пережила четыре классические фазы процесса расставания:

1. Фаза нежелания признать очевидное.

Ну конечно же, все очень легко объясняется. Даниэль собирался сегодня вечером расстаться с Кошловски, чтобы, позвонив наутро, предложить мне, женщине незамужней и свободной от обременительного прошлого, стать его супругой.

Ничего не значит и то, что в такой поздний час он обнимал ее за плечи. Между ними давно все выяснено, а это — всего лишь жест утешения, сочувствия, знак былых связей. Я могу спокойно отправляться спать.

2. Фаза извержения ярости.

Какая низость! Потрясающий идиот! Тупица! Все так типично, так невероятно типично, трусливо, недостойно и так по-мужски. Скрыть от меня свою грязную связь с Утой Кошловски, заморочить голову, переспать, как полагается, — норматив выполнен! — и потом вернуться обратно в привычную койку.

Пока я подбираю имена нашим нерожденным детям и решаю, будем ли мы их крестить, этот пижон давно уже сдал меня в архив под рубрикой «Оригинальная ночь с коренастой брюнеткой».

И я позволила какому-то вонючему сухарю-эскулапу так злоупотребить собой! Пусть и на краткий миг, подарила счастье приключения! Позволила ему за свой счет почувствовать себя живым!

Отделаю бритвочкой его «бээмвуху» да наклею ему на заднее стекло силиконом всякие смешные плакатики вроде «Просьба не сигналить, водитель мечтает о „Шальке-О4“[44] или «Я торможу также для мужчин». Пошлю ему домой с курьером упаковку с виноградом трехмесячной давности и тучей фруктовых мушек. Дам от его имени объявление с телефонным номером: «Чувствительный и преданный научный работник ищет подходящую жену. Внешность не имеет значения. Просьба звонить по телефону…»

Я отомщу за себя, д-р Даниэль Задница-Хофман. Тебе хотелось бурного и короткого приключения? Это приключение окажется более бурным и не таким коротким, как ты надеялся. Ты видел «Опасные связи» с Глен Клоуз? Горе твоим яйцам, если у тебя есть хоть одно!

3. Фаза изживания боли.

Никто меня не любит. Как я могла даже в мечтах вообразить себе, что этот ладно сложенный, интеллигентный, красивый, остроумный, хорошо зарабатывающий человек мог отнестись ко мне всерьез! Ко мне! Это же смехотворно. Я женщина, которую только лентяй не обманет. О которой в веселом мужском кругу можно рассказать, начав такими словами: «Как-то была у меня одна особенно забавная, которая…»

Никто не желает при мне остаться. Я вечно покидаемая. Даже Сашей. Впрочем, пусть последнее и не совсем верно, но подобные детали не играют в такие моменты никакой роли. Так, во всяком случае, я чувствую. На вершине моей половой зрелости, в возрасте, когда я надеялась пережить свой первый вагинальный оргазм, моя любовная жизнь пошла прахом.

Все. Возврата нет.

4.Фаза позитивной переориентации.

Эту фазу я перескочила и вместо нее еще раз начала все сначала.

Я шла домой. И пыталась извлечь из случившегося хоть что-то положительное. Напрасно. Проковыляла мимо угла с итальянцами, где снаружи все еще сидели люди, говорили и смеялись, ничуть не взволнованные моей беспросветной судьбой. В этом было что-то утешительное. Мир, думала я, не озабочен моим самочувствием. Его не интересует, что остаток жизни я проведу, сознавая, что другая сцапала моего мужчину. Я кинулась на софу и, лежа на ней, презирала себя за то, что одну за другой проглотила четыре оставшиеся шоколадки Miпi-Dickтaпп,s. Если бы горе хоть чуть-чуть отразилось на моем желудке! Ничего подобного. Аппетит оставляет меня только тогда, когда я не в меру — а под «не в меру» я подразумеваю «превыше всякой меры», — много съела.

Черт. Кончились сигареты.

Брошу курить. Именно сейчас. Я должна придать своей жизни новый смысл. С этой секунды я — некурящая.

Последний раз быстренько схожу за сигаретами.

Потупив взгляд, выползаю на улицу. Я никчемный человек. Не способна даже покончить с курением. Неудивительно, что меня никто не желает. Иду мимо дома Марианны, в ее квартире свет уже не горит. Мимо стоянки такси, на которой ни одного такси уже нет.

— Хэлло, Кора.

Что? Кто говорит? Я поднимаю глаза, но не могу заставить себя улыбнуться. Как будто какие-то роковые силы сплели заговор против меня. Неужто моим унижениям никогда не будет конца?

— Хэлло, Ута.

Ута Кошловски глядела на меня с видом оскорбленного достоинства.

— Большинство называют меня Кармен.

— Мне все равно. Я не большинство.

Чувствую себя как Иов. Одно бедствие за другим. За что мне это? За какие грехи я наказана? Наверняка прямо сейчас на меня опустится туча саранчи, а лицо покроют зеленые оспенные язвы. И уж конечно, пока я здесь, в мою квартиру проникли взломщики. Нет, сегодня совсем не мой день. Аффектированным жестом Ута откинула с лица рыжую прядь и сказала:

— Пожалуй, бессмысленно ждать здесь такси.

— Ага.

— Даниэль уже отправился домой. Я, собственно, хотела идти пешком. Но потом передумала.

— Ага.

— Ты превосходно заморочила ему голову.

— Чего?

В моем взгляде, наверное, смешались недоумение и враждебность. Что это значит? Она что, знает о нашей… нашей… встрече. Может быть, ей хочется еще немного насладиться моим поражением?

— Я хочу сказать, что все это мне, в сущности, безразлично. Я даже не хочу вмешиваться. Но сейчас, раз уж я тебя встретила… Не пойти ли нам выпить?

Быстро обдумываю. Резкое «нет» было бы здесь, пожалуй, подходящим ответом.

— Как хочешь, — неохотно буркнула я. Что мне терять? Я ведь все уже проиграла.

Мы возвращаемся на несколько шагов, к итальянцам, садимся за свободный столик и заказываем пол-литра фирменного вина. У официанта глаза на лоб лезут при виде моей субтильной рыжеволосой спутницы.

— И одну минеральную воду, пожалуйста, — говорю я. С тем же успехом я могла бы обратиться к глухонемому аборигену.

— И, пожалуйста, еще две минеральные воды, — сладко пропела Утa-Кармен.

— Due acqua тiпerale[45]! Желаете что-нибудь еще, bella sigпoriпa[46]?!

А я, что же, незаметно для себя превратилась в горбатого старика? Впрочем, мне все равно. Полное отсутствие самоуважения незаметно делает человека нечувствительным к любым оскорблениям, даже со стороны прислуги.

— Даниэль мне о тебе много рассказывал, — начала говорить Ута.

— Так. Ну и что?

— Ну так вот, ведь вы же при мне познакомились. Извини, что так на тебя налетела, но мне действительно показалось, что ты его ранила. Кроме того, актрисе всегда важно встать в позу героя и устроить эффектное представление, когда рядом есть фотографы. Ты понимаешь?

Когда я не понимаю, я предпочитаю многозначительно молчать.

— Твое появление на приеме произвело на него сильное впечатление. Он пришел от тебя в восторг. И Я считаю настоящей пакостью — извини уж мою откровенность — то, как ты с ним обошлась.

Как я — что сделала?! Как я — что?! Ну и ну! Что за бред? Или рехнулась я — что ли? Я заглотила воды — оба стакана, а также тарелку с закусками за счет заведения, которую официант поставил поближе к Уте-Кармен.

— Как я с ним обошлась? Да у тебя не все дома! Я, как дура, часами торчу у телефона, жду не дождусь, когда он наконец позвонит! А потом натыкаюсь на него, гуляющего с тобой в обнимку по парку, и это когда я сама, в полном изнеможении пытаюсь хоть как-то избавиться от старой рождественской елки! Я с ним пакостно обошлась?! Не надо «ля-ля». Желаю вам обоим впредь всего наилучшего. Но думаю, я не обязана позволять кому-то — хотя бы и тебе — приписывать мне недостойное поведение.

Уф! Отвела душу. По-моему, еще ни разу в жизни я не была такой честной. Ощущение совсем неплохое. Потому что когда честен, то незачем бояться чужих оценок и мнений. Это примерно так же, как если не втягивать живот. Для меня опыт совсем новый. И, пожалуй, хороший.

— Наконец-то мне стало кое-что ясно.

Наверняка этот опыт и для нее совсем нов. Что ж, прекрасно, сегодня мы обе расширили свой кругозор.

— Ты влюблена в Даниэля. Так?

«Черт возьми, да», — подумала я.

— Черт возьми, да, — сказала я.

— Послушай, одно только то, что я лесбиянка, еще не значит, что я совсем не понимаю женщин.

— Ты — лесбиянка? — воскликнула я ошарашенно.

— Tc-c-c, не так громко.

— Ты — лесбиянка? — прошептала я восторженно.

— Видишь ли, при моей профессии лучше об этом не трезвонить. В конце концов зрители должны верить, что хотя бы раз в неделю в меня влюбляется волосатый главврач. Даниэль — мой друг с тех самых пор, как он диагностировал мне воспаление слепой кишки. С того времени он иногда сопровождает меня на публичные мероприятия, чтобы люди не начинали строить догадки насчет моих сексуальных наклонностей.

— Да, но как же? — Моя картина мира, мой образ врага — все рухнуло. Мне не особенно нравится, когда у меня вот так без предупреждения отнимают все мои заблуждения.

— Как, он разве тебе это не сказал?

Я устало кивнула.

— Зачем ты надеваешь вандер-бра, когда идешь к нему на свидание? Зачем прикидываешься, будто он для тебя ничего не значит, когда сама по уши влюблена? Зачем не звонишь ему десять раз на дню, когда тебе этого хочется? Ты так хорошо разыграла раскованность, что Даниэль утратил уверенность в себе. Он тоже хотел казаться немного cool , поэтому ничего о нас не рассказал. Я его сразу предупредила, что эти игры до добра не доводят, такое только ведет к осложнениям. Но когда после вашей первой ночи ты просто удрала, то добилась-таки своего. Ты убедила его, что все это для тебя не серьезно. Боже милостивый, а ведь человек страдает!

Я молчу. И молчу. Потом начинаю истерически хихикать. Потом начинаю реветь. Потом из меня потоком вырывается:

— Что-я-за-глупая-индюшка. А-ты-и-правда-лесбиянка? Это-так, это-так, это-я-только-ради-cool , боже-мой-я-спятила-и-тыдействительно-думаешь-что-он…?

Ута-Кармен схватила меня за руку, и в этот момент я могла бы в нее влюбиться. Если бы я уже не была влюблена. Ах, я была растеряна. И счастлива. И пристыжена.

— Когда я познакомилась с моей подругой, было точно так же.

— У тебя есть подруга? — Я была чуть ли не разочарована.

— Да, уже четыре года. Я встретила ее во время кастинга на роль совершенно сумасшедшей сиделки. Она — кинооператор. Я увидела ее и больше не могла издать ни одного членораздельного звука. Роль я, конечно, не получила. А потом была небольшая вечеринка, и я со всеми была мила, обаятельна, искренна. Только с ней одной я обращалась так, будто она заразна.

— Да-да, — я понимающе киваю.

— А к концу вечера — я тогда уже получила от поклонников и поклонниц, на которых мне было наплевать, с десяток тайком переданных телефонных номеров — она ко мне подошла.

— Ну?

— Она спросила меня, не слишком ли мы уже взрослые для подобных детских забав. Сказала, что у нее нет никакой охоты до всяких игр и что если я к ней расположена, то мне следует ясно дать это понять. Что она, в конце концов, не психотерапевт и ей уже надоело интерпретировать дурацкое поведение других людей. С тех пор мы пара.

— Ну, и вы счастливы?

— Да. Мы счастливы. Раз в неделю я ношусь с идеей расстаться. Я не могу вынести, что она никогда не кладет свое белье в бельевую корзину. Она уже считает меня поверхностной телефифой с навязчивым желанием все контролировать, а в два часа ночи устраивает дискуссии по принципиальным вопросам, касающимся места лесбийской женщины в западном обществе. Мы счастливы. Несмотря на это. Или поэтому. Не знаю. Другой женщины я не хочу.

Я так растрогана, что, увы, снова ударяюсь в рев. Ута выпивает свой стакан, решительным жестом ставит его на стол и делает знак официанту, который в тот же миг оказывается рядом и всепреданнейше заверяет, что принесет счет. Хи-хи. Тщетные усилия любви. Не могу сдержать усмешку. Ута — лесбиянка. Я нахожу в этом некую справедливость.

— Так. Ну, ты знаешь, что сейчас будешь делать?

— Да, знаю, — всхлипнула я, смеясь.

Нет, я не буду заранее отрабатывать голос. Не буду включать Ллойда Коула. Не буду набрасывать на бумажке, что мне следует говорить. В конце концов, мы ведь уже не в детском саду. Я действительно слишком взрослая для таких игр.

Мои пальцы немного дрожат. Ничего удивительного. Как долго я уже не звонила мужчине? В подобной ситуации? Я нарушаю все, какие только есть, правила, установленные советчиками. Кора Хюбш — революционерка! Кора Хюбш нарушает все табу! Кора Хюбш стала взрослой!

Должна ли я включить полуночные известия в качестве фонового озвучивания? Или, может быть, что-то классическое? Шопена? «Детские сцены» Шумана? Нет! Хватит!

Я буду только самой собой. А кто я, собственно говоря? Опять. Этого еще не хватало.

— Хофман!

— Хэлло, Даниэль. Это Кора.

— …ну наконец. Кора, моя любимая.

Роман окончен. Действие продолжается.