"Галактики как песчинки" - читать интересную книгу автора (Олдисс Брайан)

4. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ СМЕШЕНИЯ …Профиль Увядания

Машины понимали друг друга, совершенствовались. В течение последующих тысячелетий они совершенствовались! Создали новые виды и филюмы, иные формы чувствительности и безрассудства, о которых мир не мог и мечтать. Они увеличивались численно при сохранении тенденции к уменьшению размеров.

Один из филюмов стал паразитирующим.

Его представители разработали целую систему поглощения мощности на молекулярном уровне у больших по размерам и энергии роботов. Паразиты моментально внедрились во все движущиеся предметы с тем, чтобы лишить их функциональных возможностей и способностей или довести до сумасшествия: так оводы изводят скот летом.

Другие филюмы специализировались на так называемой “выработке” — форме звуковой вибрации такой частоты, что тот, кто слышал подобное звучание, попадал под воздействие гипноза; они становились беспомощными жертвами филюмов, не способными действовать самостоятельно, а только по командам их эксплуататоров. Эти роботы-зомби стали причиной всех несчастий и междуусобных войн машин.

Так как в основе всего находилось противоречие, другие филюмы посвятили себя построению странной внутренней гармонии, подвергая себя своим же собственным гипнозам. В таком состоянии транса они делились впечатлениями о видимых вещах; в частности, группа, которая именовала себя “Движителями”, выработала новую интерпретацию Земли, согласно которой последняя являла собой примитивную металлическую форму, движущуюся навстречу более развитой форме чистого функционализма без органических придатков. Сама Галактика представлялась микропроцессоре, единицей среди бесчисленных галактик, образуя одно функциональное целое, регулярно посылающее импульсы более высоким в качественном отношении мирам. Каждый импульс составлял галактический период жизни.

Именно функциональное целое — самая великая сила, которая поддерживает состояние внутренних гармоний.

Интерпретация Движителей нашла сторонников среди машин. Со временем интерпретация переросла в Интерпретации — воинствующее учение, которое опутало машинный разум. На время были прекращены военные действия, ибо поиски функционального целого преследовались среди подгармонии структуры. Интерпретации стимулировали проникновение многих Движителей в космические просторы. Они пустились в плавание в такие огромные радиальные моря, о которых и сами не подозревали. Собираясь в группы для самообороны, Движители вынуждены были уступить силе, стоявшей ан пределами их понимания. Они формировались в своего рода протопланеты и таким образом постигали в час своей гибели мистический смысл, поисками которого занимались.

На протяжении длительного периода трансформаций и развития все же существовало множество видов первичных машин, преобразовывающих теоретические возможности в функциональные и находящих процесс трансформации нелепым и неприемлемым.

Традиционалисты не привнесли ничего нового в доктрину: чересчур разумные или слишком недалёкие, они продолжали трудиться и смысл своего существования видели в труде. Некоторые из них предпринимали попытки создать что-то новое в сфере труда. Уменьшив себя в размерах, они перешли на опыление растений; они начали заниматься тем, что ранее входило в обязанности различных фелюмов насекомых — пчёл, ос, мух и бабочек. Прекрасно выполняя свою работу, эти натурализировавшиеся чужаки Земли рассеялись по всему миру задолго до Тысячелетия Войн. Затем стали исчезать и пропали совсем.

Их заменили машины, которые методично и целенаправленно совершенствовались, пока, наконец, не стали полными прототипами своих оригиналов.

Человечество не было заменено.

Машина всегда преследует определённую цель; даже медитации Движителей — трудные для понимания — направлялись на достижение вполне прагматичных целей. Сознание машин напоминало поток воды, который двигается только в сторону понижения, не задумываясь о том, что он делает.

Сознание человека — более тонкая вещь; менее строго направленно, способное в отдельных случаях растекаться в разные стороны одновременно. Пройдя через Тысячелетие Бесплодия, человечество превратилось в стадо разрозненных племён, существующих в полном согласии с меркантилизмом жизни роботов.

Среди этих племён солитяне выделялись уровнем своего развития, правда, ненамного превышающим уровень варваров. Их социальный строй представлял собой не очень сложный механизм; они ходили босиком по грязному земляному полу домов, хотя в материалистическом понимании продвинулись достаточно далеко — научившись управлять субатомным миром.

Сейчас солитяне для нас — нечто таинственное. Они жили в мире тайн. По крайней мере, их жизнь — константа в постоянно меняющемся Уравнении Жизни.

Медленно тащившаяся лошадь загребала копытами древнюю пыль, которая поднималась клубами и тотчас же опускалась. Иногда мерин наступал на редкую поросль клевера и лаванды.

Старик лет восьмидесяти величественно восседал на светлой масти жеребце, направляясь в долину Яблонь. Годы сделали его лёгким и согбенным, словно древний ивняк.

За ним внимательно следил Ялеранда. Когда он увидел из своего укрытия старика, на его детском смышлёном лице промелькнуло что-то неуловимое от зрелого мужчины. Кожа его тела была гладкая, как кожура яблока; движения резкие. Кроме своего воображения, мальчик друзей не имел. В свои восемь лет он кое-что снал о жизни. Он крался за стариком. Так волк, выжидая, следит за пасущимся оленем.

Старика звали Чан Хва. Это Ялеранда прознал от людей из деревни, слоняясь без дела около единственного деревенского кабака. Выяснить все остальное о Чан Хва помогла наблюдательность мальчика. И хотя Ялеранда твёрдо наметил старика в жертву, всякий раз при виде его непонятный страх охватывал мальчика.

Осторожный.

Восемь лет — это только восемь лет, отделяющие от чего-то, что напоминает смерть; память о несуществовании порождает осторожность.

Последнюю неделю старик на мерине каждое утро поднимался на Профиль Увядания, возможно, прельщённый мягкой прекрасной погодой, когда солнце в небе цвета опавших листьев.

Осторожно обходя валуны, разбросанные древними катаклизмами, животное взобралось на площадку. С одной стороны она круто обрывом уходила вниз, с другой — открывался величественный вид на Долину, напоминающую раскрытую ладонь. Конь остановился, втягивая замшевыми ноздрями запах растений. Затем принялся щипать редкую траву, небольшими пучками торчащую меж камней.

Чан Хва восседал в седле, точно священник, читающий проповедь с кафедры, силясь разглядеть со своего возвышения мир добра и зла.

Ялеранда следовал за ним осторожно, пригибаясь, чуть ли не распластавшись по земле. Двигаясь неслышно, словно лунный свет среди яблонь, он скользнул к последнему из деревьев, самому высокому и незащищённому в долине, плоды которого размерами превышали виноградинки.

Старик, очертания фигуры которого резко вырисовывались на фоне голубого неба, находился так близко, что малыш мог слышать его старческое дыхание, невнятное бормотание, шорох складок его одежд и, казалось, даже движение мыслей. Молодые думают о женщинах — прекрасных, как небо, которых они полюбят; старики думают о женщинах, тёплых, как солнце, которых они любили. Но Чан Хва уже слишком стар, чтобы думать об этом. Слепо уставившись вниз, он размышлял о бытие.

“Они недостаточно пенят меня, хотя я стар и мудр. Они думают о моих годах. Моё тело стало прозрачным, как дым. Почему ничто не может удовлетворять меня? Почему я так терпим к себе, когда во мне не осталось терпимости?

Что-то осталось недоведенным до конца. Что это? Может быть, то, чего я не могу постичь? Что-то должно остаться, чтобы довести до конца.

Смешно. Суть меня реального все ещё во мне, но было что-то непостижимое, когда я был ребёнком. И оно все ещё не исчезло и является истинно моим. Это единственное, что я могу сам осознать. И если бы не моя ворчливость, то давно бы отбросил мысли об этом ничтожном. Но, если оно существует помимо меня, оно может существовать и после меня.

Что есть я? Как мне это узнать? Немного плоти, которая все ещё наслаждается теплом солнца. Если бы это было во мне, чтобы достойно закончить свой жизненный путь!”

Он поднял голову и уставился перед собой; мышцы его лица напряглись, помогая сосредоточиться взгляду старческих глаз.

Ялеранда внимательно следил за ним.

Сложив руки пирамидой, он поднёс их к глазам и сквозь тёмное отверстие смотрел на старика в седле. Движением пальца в пирамиде он разрезал фигуру старика так, что голова его отделилась от плеч.

Не предполагая, что он подвергается такого рода гильотированию, старик обозревал раскинувшуюся перед ним долину. Долина Яблонь, густо покрытая зеленью, простиралась по его левую руку. Через долину бежала река. Словно гвоздями, прибила она свои многочисленные ручьи к окружающим склонам. За рекой раскинулась деревня. Кое-где на улицах появлялись редкие жители. Вдали, словно застывшее, паслось стадо.

Чан Хва любовался раскинувшейся перед ним панорамой.

По правую руку старика лежала выжженная земля, и он думал о ней, как о прошлом, где все живое уничтожено и обожжено, как дно котла. У людей в руках находилось оружие уничтожения, под стать руке Бога. Ничто не выживало. На этой земле пролегали безжизненные русла рек, где высохшая грязь напоминала черепки битой посуды. Рядом с высохшим руслом застыли тела двух древних машин с изъеденными ржавчиной корпусами.

“Это схема нашей жизни, начертанная божественной рукой” Люди должны приходить сюда, на Увядший Профиль, чтобы увидеть это и задуматься обо всём сущем. Должна прийти и моя дочь, Кобальт. Ей следует подняться сюда, дабы увидеть две стороны человека, выбитые на этой земле, — тёмную и зелёную”.

Старик вздохнул.

“Навсегда ли выжжена эта земля? Навсегда ли выжжена эта тёмная сторона человека? Нет, наверное, не будет возрождения. Человек должен быть ближе к Природе”.

Он снова почувствовал, как в нём зашевелилось то необъяснимое, что не давало ему покоя на протяжении многих лет. Сила этого размытого чувства шла от бытия — Природы.

“Кобальт не понимает… Ей хочется видеть человечество сильным всегда. Если бы я мог попасть в будущее, как смог я прийти из прошлого, я увидел и знал, и у меня нашлись бы силы, чтобы предупредить Кобальт и её поколение. Это — последний шаг, который я сделал бы прежде, чем кануть в Лету”.

Пальцы мальчика вновь скрестились и вновь разделили старика.

Но этого Чан Хва не знал. Тем не менее он беспокойно заёрзал в седле и оглянулся. Образ любимой и своевольной дочери встал перед глазами.

“Кобальт, когда ты состаришься, — а я молю, чтобы время не коснулось тебя, — но, если уж это произойдёт — любовь твоего отца всегда будет рядом с тобой. Я уйду, но любовь моя останется”.

Он осторожно слез с лошади и вытащил из баула припасённую снедь. Окончив трапезу, вытер рот шёлковым платком. Уложил пожитки обратно, взобрался в седло.

— Пошёл, Кожаный! — подстегнул он коня.

Долина скрылась из виду. Человек и лошадь медленно спускались в бесплодную долину, огибая огромные валуны и поднимая клубы древней пыли. По-видимому, они спускались к громадному кратеру, диаметром в сотни миль, основанием которого и служил Профиль Увядания. Земля здесь напоминала коросту. Продвигаясь к безжизненному руслу реки, они прошли мимо машин, сцепившихся в смертельной схватке.

“…действия на удержание Флеа… самообразующийся жестокий слой Р Уровень, период ликвидации и Локвуда пятьсот сорок шесть. Превышение пятьсот сорок один… действие на удержание…”

“…слепая сокращённая разведка территории, разведывательные параметры пятьдесят семь восемь один девять ближний вектор семь семь два восемь один шесть… Карательные меры, карательные меры…”

“…ноль. Контрдействия…” — трещали и булькали их голоса.

Всадник продолжал свой путь к руслу.

В отдалении, как одинокий ястреб, шёл мальчишка.

Слой пепла стал тоньше, а потрескавшаяся сухая грязь смешалась с песком. Снова стали попадаться деревья.

— Почти уже дома, Кожаный, — сказал Чан Хва. — Деревья уже никогда не станут лесом.

Впереди показались островки зелени. Аккуратные изумрудные насаждения, обнесённые оградой. Когда человек и животное приблизились, зелёная зона начала меняться, расплываясь, как изображение в увеличительном стекле, затуманенном дыханием.

В воздухе витали миражи: словно огромные взаимопроникающие кубы из ничего. Реагируя на приближение существа, молекулярная пелена начала расти в воздухе, словно заиграли, заискрились сотни фонтанов. Молекулы двигались, переливались, туманились, застывали и образовывали отражающие поверхности, одна за другой, выравниваясь и формируясь, очерчивая контуры стен летнего дома Чан Хва. К тому моменту, когда всадник подъехал к дому, стены его перестали быть прозрачными.

Медленно въехав вовнутрь, Чан Хва окликнул жену — Вангуст Илсонт. Оставив Кожаного в стойле, он отправился разыскивать её. Воздух, подобно зимнему солнцу, обволакивал и бодрил.

Вангуст давала указания двум слугам. Она отпустила их, вышла навстречу мужу и положила свои нежные ладони на его загрубелые руки. Они спарили свои дыхания, осторожно отработав его от грудного до брюшного, пока их сердца не стали биться в унисон.

Паутина времени легла на некогда красивое лицо. Когда-то резкие и грациозные движения опутали нити времени. Лишь глаза оставались по-прежнему молодыми.

Леопардица Койли стояла в ожидании своей хозяйки, глядя глазами, полными любви.

И только когда их пульсы смодулировались до ритма Пасанарады, Вангуст осторожно высвободила ладони, которые утонули в мягкой шерсти большой кошки.

— Я тебя не видела целую неделю, Оплот. Это слишком долго для нас. Без тебя бег дней прекратился. Каким был предмет поисков на сей раз?

— Поисков? Разве это точное слово? Размышления, моя любовь. Вопрошение самого себя. У меня так мало будущего, что приходится волноваться за будущее других людей.

Она обняла леопард иду и прошептала ей на ухо:

— Койли, пойди разыщи Кожаного и составь ему компанию.

Когда зверь удалился, Вангуст пригласила Чан Хва присесть на скамью.

— У тебя нет причин для беспокойства. Я знаю, что ты переживаешь из-за Кобальт, а через неё — за весь мир. Он всегда обновляется, и одними переживаниями тут не поможешь. Будь спокойнее. Он попытался улыбнуться.

— Не щади меня. Тряси меня, делай так, чтобы я рычал, как гончая…

Он не закончил фразы, понимая, как она должна подействовать на мальчишку, который весь путь следовал за ним и даже проник в дом. Сжав в кулаки свои слабые руки, он пристально вглядывался в жену, улыбаясь и вопрошая до тех пор, пока она, наконец, не вымолвила:

— О, мой Хва! Я в отчаянии. Мы что-то делаем не так. Наверное, только философски можно объяснить все то, что происходит с нами в течение многих лет. Ты — одинок, я знаю. И одинок был всегда.

Он покачал головой, сухо рассмеявшись.

— Одиночество! Ты придаёшь слишком много значения одиночеству. Это не так страшно, как тебе кажется.

Ему казалось, что когда-то они уже вели подобные беседы. Но к чему-то важному так и не пришли.

— Да, я одинок. Но это не имеет значения. Вся деятельность человечества с истоков его истории направлена на создание средств общения, с тем чтобы избежать одиночества. Животные не чувствуют себя одинокими, поэтому им не нужны средства связи, машины. Человеческое одиночество происходит от его знания — жизни…

Улыбаясь, Вангуст покачала головой.

— Это не так. Ты проецируешь себя на все человечество и не понимаешь его. Динамизм мира связан с соперничеством, толкотнёй, с большими делами и предприятиями…

— Хорошо. Может быть, из-за того, что я перенёсся из своего времени, мне видится все по-другому. Последние несколько дней я провёл на Профиле Увядания, обозревая зелень настоящего и чёрные развалины прошлого, пытаясь понять самого себя. Я всегда восставал против реальности, и реальность не смогла переубедить меня.

Улыбка чуть тронула его губы.

— Вся твоя жизнь посвящена людям. А моя — лишь блуждание в твоей тени. Это унижает меня. Я обижен твоей благосклонностью. Твои портматтеры перенесли меня обратно в те мрачные времена, когда я родился, в Тысячелетие Войн. Ты пыталась сохранить саму Землю — спасти животных, птиц, рыб и растения — и меня! Я стал антикварной редкостью. Ты спасла мою жизнь, но это и превратило меня в ископаемое.

— Чепуха! Твои гены…

— Оставь в покое мои гены и послушай, что я тебе скажу. Моя эпоха проклята из-за того, что именно тогда развязалась разрушительная война. Ты и твой народ самоотверженно пытались спасти всё, что могли, Я же, напротив, просто уклонялся — я уклонялся от основного человеческого предначертания, которое состоит в том, чтобы встретить лицом к лицу все зло своего времени.

— Это — твоё время, Хва! — перебила его Вангуст. — Ты — один из нас. Здесь твои дети, Твоё благоразумие стало нашим оплотом. Забудь о своей вине. Ты говоришь, что я должна забыть об одиночестве. Я говорю — забудь о своей вине. У тебя нет иных обязанностей, как только проявить себя с лучшей стороны. Сделать то, что не удалось в своё время. Ты забыл о той силе, которую мы нашли в себе — мы оба — когда были молоды.

Он отвернулся.

— Нет, я не забываю, не забываю.

Он стоял, твёрдо упёршись ногами в землю, вслушиваясь в себя.

Ей вспомнилось, что так он любил стоять когда-то очень давно, когда они были молоды и любили купаться в море. Она ушла, оставив его наедине со своими думами.

Некоторое время спустя она вернулась, уже переодетая в зелёные одежды.

Чан Хва был занят тем, что регистрировал биение сердца аллигатора в зародыше волка.

— Я получила известия от нашей дочери. Сейчас она на пути сюда из Союза и хочет, чтобы мы встретили её. Ты полетишь со мной?

— С удовольствием. И извини, пожалуйста, если я был резок.

Она мягко пожала его руку.

— Как бы я хотел, чтобы мы могли путешествовать в будущее так же легко, как мы летаем по воздуху, — сказал он. — Я бы очень желал попасть в будущее, чтобы увидеть, как определённые обстоятельства разрешаются сами по себе.

Нетерпеливо Вангуст сказала:

— Вспомни об уравнении Времени. Сознание может проникнуть только в прошлое, по пройденному пути, и возвратиться только в настоящее. Будущего нет1 . Дорога в будущее не проложена. Завтра не может существовать раньше, чем завтра. Такое объяснение даёт уравнение Времени.

— Уравнения не могут предвидеть всего… Это заключение, к которому я пришёл.

Он упрямо выпятил нижнюю губу.

— Я проникну в будущее.

Ялеранда, прорываясь сквозь завесу паутины, услышал последние слова старика. Все беспредельно, все возможно; он сам, когда вырастет, осуществит миллионы и миллионы дел, которые до него не делал никто. Почему бы этой старой развалине не перенестись в далёкое будущее — будущее золота и высоких домов?

Он осторожно крался, прячась в зарослях шелковистого лунника, когда мужчина и женщина садились в свою летающую машину. Как лифт, она вертикально взмыла вверх, на секунду сделав воздух видимым. Летний дом растаял, как угасающий день.

Мальчик одиноко стоял среди зелёных насаждений — взгляд устремлён вверх, рот открыт в изумлении.

Поднимаясь все выше, Чан Хва обозревал обширные пространства земли, которые великолепным ковром расстилались под ними.

На высоте в пять миль они зависли. Отсюда хорошо просматривалась экзема выжженной земли, черным пятном выделявшаяся среди моря зелени. Изъеденные ржавчиной машины все ещё вели свои смертельные игры. А до самого горизонта простиралось изумрудное покрывало.

Словно очнувшись, Чая Хва выпалил:

— Во время твоего последнего отсутствия одна из этих отвратительных машин ворвалась в дом. Он принял её и отправил обратно. Мы гнались за ней, пока робот не сорвался в овраг и не погиб. Они все ещё достаточно активны — проработавшие несколько столетий машины; просто неудачно запрограммированы.

— Следует отправить экспедицию на выжженные земли, чтобы снять с них солнечные батареи и деактивировать их.

— После этого случая меня вдруг осенило, что вся Вселенная неудачно запрограммировала и что существуют вселенные, где дело поставлено лучше.

Почти не прислушиваясь к замечаниям мужа, Вангуст внимательно всматривалась вниз на плодородные земли.

— Все ото — результат нашей деятельности. Деятельности простых солитян. Когда мы впервые пришли сюда, эта земля была безжизненна. Когда ты прибыл, она все ещё оставалась чёрной, как пустыня, и только кактусы и колючки ютились на ней. Наши руки и усилия восстановили этот прекрасный, гармоничный мир растений, насекомых, птиц, животных — души. Сейчас они способны выжить сами, отвоёвывая все большие пространства. Теперь ничто не остановит их.

— Да, да. Мы хорошо все залатали…

— Эта зелёная волна соединится с зелёной волной от побережья, где растёт новый город Кобальт, около Залива Союза. Не есть ли это отпущение грехов? Ты все ещё думаешь, что мы ничего не сделали? Могли ли мы сделать ещё лучше?

Он улыбнулся и положил руку на её плечо, но не произнёс ни слова. Не сказал ничего из того, о чём хотелось бы поведать. Повернувшись к жене, он произнёс:

— Ты имеешь полное право быть удовлетворённой. И сейчас ты ещё больше обрадуешься, потому что от побережья к нам движется корабль.

Однажды он уже вёл свой корабль, паря ночью над сожжённым телом планеты, меняя все и вся, наслаждаясь выполняемой им работой. Он насаждал чистые и бурные океаны, которые, как он убедился впоследствии, светились планктоном, как звёздное небо.

Жизнь полна драм, воссоздания, волн, бьющихся о дикие, неверные берега мироздания.

Сжатый у полюсов сфероид внезапно возник у иллюминатора. Он подал опознавательный сигнал, изменил куре, нырнул, оставив после себя длинный белый след. Затем коснулся их корпуса, с шипением сработал стыковочный шлюз, и корабль замер.

Открылся люк.

Кобальт Илсонт перешла в их корабль, улыбаясь и обнимая родителей. Сильная и красивая, с голубыми глазами, бронзовыми вьющимися волосами, с лицом в веснушках. Кобальт говорила очень громко. Наверное, она думала, что её родители оглохли от старости.

— Два дня назад я покинула Союз. И подумала, что неплохо бы навестить нас. Как вы? Ты хорошо выглядишь, Чан Хва, а ты, Вангуст, стала ещё элегантнее.

Она поцеловала мать в щеку, а отца — в лоб.

— Могла бы прибыть портматтером, чем наслаждаться аэробатикой.

Кобальт засмеялась:

— Тебе ведь невдомёк, отчего получает удовольствие молодое поколение, да, Хва?

Здесь же они прекрасно поужинали, паря над просторами вечерней Земли. В бокалах искрилось красное вино, которым они запивали серебряного карпа и пирог с черносливом — скромный деликатес.

После окончания этой импровизированной вечеринки Кобальт настояла, чтобы все перебрались в её машину, — взглянуть на город, её разрастающийся город Союз.

А рос он необычайно быстро. Даже сейчас Чан Хва и Вангуст могли наблюдать, как он расширяется буквально на глазах. Город раскинулся на всем побережье. В построенных новых бухтах уже покачивались стоящие на якорях корабли. Новый пирс с включённой иллюминацией стрелой выдавался далеко в океан.

— А это наш рыболовецкий флот, — с гордостью сказала Кобальт, указывая на множество светящихся в океане точек. — У него сейчас большой объём работы. Много рыбы и хорошей рыбы. О, это так прекрасно’ А знаете, если мы немного пролетим над океаном, то не увидим ни одного огонька на протяжении секи тысяч миль. Это только начало.

И вне всякой связи добавила:

— В следующее зимнее солнцестояние мы начинаем новый календарь в Союзе. Делается это с тем, чтобы отметить вхождение в новую эру. Отныне все будет лучше. Союз явится самым большим городом в мире. Солитяне перестанут думать о себе, как о дикарях. У нас вводятся в строй две школы — для детей и для взрослых.

Она с гордостью обозревала своё детище. И, хотя быстро наступила ночь, они увидели свежие разрезы в земле, где строились новые дороги и возводились дома.

— Прекрасно, — согласилась Вангуст.

А Чан Хва раздражённо заметил:

— Ты, как попугай: повторяешь пустые фразы Кобальт — “Отныне все будет лучше”…” — такое мы обычно твердили в своё время, а посмотри, что случилось. Всегда счастливые, Солитяне наслаждались близостью Природы, Вы собираетесь все это изменить. Солитянам не нужны знания, если у них есть мудрость. Знания смывают мудрость. Их навыки — лучше, чем все то, что написано в книгах. Ты обманываешься, если думаешь, что города могут создать счастье.

— Ты не должен сеять у неё сомнения, — резко сказала Вангуст.

После минутного раздумья Кобальт заговорила:

— Хва, ты начинал все это. Ты первым насаждал чистые моря с жизнью, которая сейчас бурлит. Зачем ты противишься тому, за что боролся? Союз будет счастливым городом. Мы — варвары, с завещанными нам машинами — разве мы не можем достичь большего?

Она повернулась к матери за поддержкой:

— Что скажешь ты? Разве мы мало прожили в дикости? Кто-то же должен перестроить этот мир. Движители унеслись в галактику, и если машины смогли сделать это, то почему не можем мы?

Вангуст покачала головой.

— Будущее — за вашим поколением, моя дорогая. Вам решать.

— Мы решили.

Плотно сжав губы, она повела корабль домой.

Огни океана растворились далеко внизу.

Первое его ощущение на следующее утро — смущение и вялость. Он долго смотрел на последнюю ступеньку лестницы, по которой только что спустился. Звук воды раздражал Хва.

В поле зрения попал опавший листок, который, плавно скользнув по ступеньке, растаял в темноте. Даже поднявшись наверх и придя в себя, в его сознании все ещё кружился опавший лист.

Чан Хва оделся и вышел из дома.

Светало. Ночью бесчисленные маленькие паучки оплели траву своей прозрачной паутиной, которая блестела, как покрытый инеем металл.

Вернувшись в дом, он прошёл к стойлу Кожаного, который в нетерпении бил копытом. Привязав седло, старик взобрался на лошадь и, слегка пришпорив, отправился в путь. Как призрак, двигался Хва сквозь спящую в утреннем тумане рощу. Снова человек и животное продвигались не спеша по высохшему руслу и выжженной земле.

Одна из разбитых машин взгромоздилась на остов другой и, как молитву, повторяла старый аргумент:

“…осуждение отклонения священных прав человечества, противостоя сумасшедшей идеологии во имя священного имени Свободы, Свободы, Свободы…”

“…трагедия доминирования завершение раз-разбирательства”.

Тропинка круто забирала вверх на склон кратера. Чан Хва пригнулся к шее лошади, подчиняясь движению животного. Они взобрались на Профиль Увядания.

Лошадь наступила на кустик клевера, из которого выпорхнули крошечные псевдо-пчёлки, скрывающиеся под листьями.

Когда они приблизились к плато, их взору открылись первые яблоневые деревья. Раннее солнце лилось в Долину.

Залаяла собака; несколько сородичей ответили ей.

Как всегда, Ялеранда ожидал появления старика в своём укрытии — около трубы, на крыше отцовского дома. Его зоркие глаза засекли движение на гребне горы.

Тело коня блестело на фоне утреннего неба.

Ялеранда присвистнул и отбросил палку, которую строгал. Мальчик спрыгнул на землю. Он быстро пробежал через сад, по тропинке и вверх по холму, прячась и ныряя среди яблоневых деревьев. Затем замедлил бег. Словно разведчик, пробрался туда, где пасся конь, и затаился в нескольких шагах.

Чан Хва наклонялся в такт действиям жующего траву Кожаного. Он внимательно смотрел на свои загрубелые руки, погруженный в раздумья. Если бы он смог найти путь в будущее, минуя все уравнения! Тем самым он добыл бы доказательства опасности деятельности, которую развернуло поколение Кобальт. Союз был раковыми клетками, как и все города с Ура. Они напоминали машины, которые активизировали зло в человеческом начале. Агломераты культуры, в то же время они были агломератами завоеваний. Как разделить эти противоположности? Возможно, будущее покажет. Возможно, проблема исчезнет, как опавший лист со ступеньки. Но, конечно же, он не сможет проникнуть туда. Все это только мечты старика.

Он понял, что заснул, и резко привстал. Осторожно спешился, вспомнив о привязанном к седлу бауле с едой.

Рядом стоял мальчик. Такого же роста, что и Чан Хва. Тёмные волосы львиной гривой спадали на плечи. Его появление взволновало Чан Хва.

— Ты почти заснул, — сказал мальчик.

— Я мечтал.

— Ты мечтал о будущем.

Мальчик взялся за уздечку Кожаного, и лошадь положила свою добрую морду на его плечо.

Хва вспомнил разговоры о людях со странным талантом, о людях с заражённой кровью, с неподдающимися объяснению возможностями. Некоторые утверждали, что это — результат последствий ядерной войны; другие считали, что отцы таких людей совокуплялись с роботами. Как-то Кобальт говорила о них. Он засмеялся, чтобы скрыть свою тревогу.

— О чем ты мечтал?

— Знаешь ли ты, что в самом центре облаков находятся тяжёлые камни? Валуны. О них я и размышлял. Будь осторожен с Кожаным — иногда он ретив. Где ты живёшь?

Мальчик пропустил вопрос мимо ушей. Обхватив руками шею мерина, он таинственно прошептал:

— Я знаю, где есть машина, которая перенесёт тебя в будущее. Она ещё работает.

Ещё раз уверившись в принятом решении, Чан Хва взобрался на коня. Мальчик вёл под уздцы Кожаного вниз с Профиля Увядания через яблоневые сады к подножию горы. Гордый Чан Хва не стал расспрашивать мальчишку, куда они держат путь. Его собственная жизнь — сама по себе фантастическое путешествие, и юнцу этого не понять.

Наконец, они пришли к пещере в горе.

— Машина здесь, — сказал парень. — Подожди.

Он скрылся во чреве пещеры. Он знал, что он — единственный представитель своего поколения, который видел эту древнюю машину, покрытую наростами и изъеденную ржавчиной. Возможно, сна укрылась в пещере, спасаясь от преследования.

Коснувшись тела машины, Ялеранда почувствовал, как она начала дрожать, стала холодком. Дикий, необузданный конь…

Чан Хва ожидал у входа, как и условились.

“А почему бы и нет? — думал он. — В период Тысячелетия Войн эти ужасные технологии достигли необычайных высот. Все забыли, что нужно было делать, что нет, или даже для чего это сделано, или не сделано. Этот ребёнок… Да почему бы и нет?”

Мощный неясный, словно из тумана луч ударил из зева пещеры. Кожаный захрапел и попятился. Хва застыл в изумлении, ещё не зная, что смотрит на один из лучей дезинтегратора — оружия уничтожения всего сущего.

Ялеранда скользнул около самого луча и в восторге вскинул вверх руки.

— Вот видишь! Въезжай прямо в туман, старик. Он перенесёт тебя в будущее.

— Я должен оставить послание.

— Пришпорь коня! Давай!

Ребёнок был настойчив. Чан Хва полной грудью вдохнул воздух. Он переговорил с Кожаным. Конь кивнул головой и медленно пошёл вперёд,

Крепко обхватив себя руками, Ялеранда во все глаза смотрел на свой дряхлый трофей, который въезжал в луч дезинтегратора. Поверхность луча была спокойна, как гладь озера в ясную и тихую погоду. Он мягко охватил наездника и коня, разбирая их атом за атомом. Как человек под проливным дождём, Чан Хва ехал вперёд, не оглядываясь — в неопределённое будущее!

То необъяснимое, что так терзало, наконец, освободило его. Он отправился в галактику, не подвластную сознанию человека или машины, где неизвестно, что такое поколение.