"Жертвенный агнец" - читать интересную книгу автора (Шефер Карло)11— Вернц слушает. — Добрый день, моя фамилия Утхофф. Я старый друг семьи Ильдирим… — Ну, вам не повезло… Фрау Ильдирим взяла на неделю отпуск и уехала вместе со своим спутником жизни и приемным ребенком… знаете, эта молодежь, внезапно понадобилось ехать куда-то среди зимы, тем более что у девочки вроде бы опоясывающий лишай… — Ах, как жаль. Вы случайно не знаете, куда она уехала… — Видите ли, господин Утхофф… Я не интересуюсь тем, что делают мои сотрудники в свободное время… — Пожалуй, мне придется вам объяснить: я знаю ее семью уже много лет, но по профессиональным причинам был вынужден переехать в Берлин, в начале девяностых, и теперь вышел на пенсию. Детей у меня нет… Понимаете, я хочу… Фрау Ильдирим… когда-то она сидела у меня на коленях, маленькая кокетка, как все девочки… Так вот, я хотел бы сделать ее своей наследницей… — Ах, вот что! — Но это нам нужно обсудить, у меня много всего — займы, опционы, долевое участие в фирмах разных стран… — Неслыханно, да, да, но, господин… — Утхофф. — Утхофф, да, конечно, так будет лучше всего, раз вы уже на пенсии… Как — Ну, понимаете, тут есть одна проблема… Я не ради развлечения приехал в Гейдельберг! Я нахожусь в клинике… сейчас как раз сбежал из нее тайком, поэтому и шум в трубке… я звоню из телефонной будки… Мои дела не блестящи… — Вы имеете в виду, что… Бедняга… — Речь идет скорее о неделях, чем о месяцах, возможно, о днях. Почки… перспектив на пересадку пока что нет, диализ я не переношу… — Подождите… вот, она оставила адрес, на экстренный случай, ха-ха, то есть, конечно, тут не до смеха. Вот, это остров Эре в Дании, и она будет жить там в отеле «Эрё-Маритим» в Эрёскёбинге, ха-ха, все начинается с Эре, а? Кажется, они уезжают сегодня или завтра. А вы, господин… Обычно они играли в шахматы, всегда в один и тот же день, в тот же час. И некоторым образом они делали это и сегодня, только на сей раз без фигур. — Я тут провел небольшую разведку — по телефону, но пришлось и поездить. Так вот что я узнал: официально расследование никто не ведет. Но есть там такой комиссар Тойер, о нем пару раз писали газеты в связи с другими случаями. Так вот он, по всей вероятности, продолжает копать на свой страх и риск, наведался он и в Базель. — Что Пильц? — Вопрос уже закрылся. Пильц сделал это более или менее сам. Да, он мертв, не пережил падения с лестницы… А этот Тойер теперь уезжает на какой-то богом забытый датский остров. — Значит, Шустер мертв… Что там с островом? Комиссар едет в отпуск? — Я пошел бы на… — Еще трупы? — Считайте, что мы на войне. А на ней действуют другие законы. — Они помолчали. — Все же та затея с веткой была ошибочной. — Меня потом рвало. — К счастью, не на том самом месте. Теперь мы должны покончить с этим делом. — Вы думаете, оно получит по-настоящему громкий резонанс, если жертвой станет полицейский? — Конечно. И тогда уж нас никто не заподозрит. — Это невероятный риск. — Тойер подобрался совсем близко. Удивительно, что он дает нам такую прекрасную возможность — вероятно, он совершенно не понимает, что у него уже все козыри на руках. — Часто ли вам приходилось такое делать? — Что? Убивать? Разве сейчас это важно? Случалось. Но не забывайте, что однажды выработанные навыки восстанавливаются быстро. Шильдкнехт что-то пронюхала. Группа Тойера даже зауважала директрису за то, что она так ловко их раскусила. Так что комиссарам удалось быстро обсудить ситуацию лишь во время обеденного перерыва в привокзальном «Макдоналдсе». Хафнер был раздосадован тем, что этот ресторан исключил из своего ассортимента пиво. Тойер тоже сомневался в удачном выборе места встречи. — Мне приснились вороны, — неуверенно начал он. (Как хорошо, что они уже давно знали друг друга — никто не удивился такому началу разговора.) — И мне снова вспомнились отрывки из Библии. Кстати, вот если все, что мы знаем, записывать на кальку… Потом наложить один листок на другой… Тогда нам обязательно бросится что-нибудь в глаза. — Как? — с легким отчаяньем спросил Штерн. — Вы действительно хотите так сделать? Записывать все на кальку? Хафнер, все еще не опомнившийся от обиды и шока, повернулся к стойке: — Амиго, принесите ручки! — Нет! — воскликнул Тойер. — Ручки нам не потребуются — я просто имел в виду, что так можно было бы добиться наглядности, это лишь пример… Лейдиг кивнул: — И тогда так или иначе на первый план выйдет церковь Святого Духа. Я уверен в этом. У его шефа отвисла челюсть. — Знаете, я сейчас вот что подумал… Роню убивают, причем близости с пастором у нее не было — во всяком случае, телесной. Потом приканчивают и пастора. Версия самоубийства отпадает… — Пильц чего-то жутко боялся, — добавил Штерн и кивнул. — Скрывался… — К сожалению, безрукий экс-террорист даже толком не знал, кого ему следует опасаться. — Хафнер курил и с ненавистью пускал дым в сторону таблички, запрещавшей курение. — Сначала он испугался звонившего, затем шефа… — Простите, тут нельзя курить. — Отвали, сволочь экологическая! Тойер тер виски. — Да, вообще-то теперь можно лишь гадать, что он думал. Хотелось бы выяснить, что уже знает тот, другой, и боится ли он чего-нибудь. Вы поняли меня? Я полагаю, что изъясняюсь слишком туманно. Да и сам вообще-то в тумане. Лейдиг и Штерн тотчас кивнули. Хафнер потряс головой, но заметил, что попросит еще раз все ему разъяснить, когда его организм выйдет из стресса, вызванного абстиненцией. Тойер пытался не сбиться с мысли. — В любом случае, — напомнил он, — Пильц крутил любовь с дочкой тогдашнего пастора церкви Святого Духа. Официально она считается пропавшей без вести, но Туффенцамер сообщил мне, что она не перешла с Пильцем на нелегальное положение. — О'кей, это, по-видимому, как-то связано с церковью. — Хафнер был полностью согласен и отметил это новой сигаретой. — А что, не исключено. — Штерн с удовольствием распаковал второй бургер. Тойер понял: это его любимое кушанье. В тот момент он, казалось, понимал все! — В общем, все ясно! — быстро подвел итог Хафнер, отвинчивая пробку своего маленького верного спутника. — Сару прикончил какой-то сексуальный маньяк. Все решили, что она уехала с Пильцем. А Пильцу захотелось потрахаться, и он склонил к этому Роню. Террористы вообще возбуждают женщин, психологи это подтверждают. Та занервничала, боясь беременности, но посвятила в свои проблемы пастора. Через исповедь — ведь каждый человек нуждается в ней временами. Убийца почуял неладное, подстерег ее возле замка, под давлением выудил из нее то, что она сказала Нассману, и прикончил сначала ее, потом и его. Пильц струсил и свалил из города, но сдрейфил по-настоящему, когда вы, господин шеф, отыскали его в Базеле, поскольку лишь он знал, кто настоящий убийца: ПОТОМУ ЧТО ЭТО ОН САМ! Хафнер обвел взглядом своих соратников: — Гипотезу с женщиной я, таким образом, отодвигаю в сторону. Нет проблем. — Значит, выходит, что Пильц боялся прежде всего самого себя. Тебе нужно радоваться, что ты уже работаешь в полиции. С такими аналитическими способностями тебя никто бы не взял, — заявил Лейдиг с неожиданной откровенностью. — Сам-то! — проревел Хафнер. — Сам-то хорош! Штерн тоже явно страдал. — Уймись, Томас, все это никуда не годится. — В ответ на его слова Хафнер хмуро уставился на крышку стола. — Дочка пастора Денцлингера, Сара, бесследно пропала. Это все, что мы знаем. — Вы знали ее, эту самую Сару, я имею в виду тогда, в те годы? — еще раз попробовал защититься Хафнер. — Нет, — вздохнул могучий сыщик. — Иначе я бы никогда не умолчал об этом, мой дорогой коллега… Последовало пристыженное молчание, общее. Тут раздался голос Лейдига: — Как я уже сказал, у меня возникла и церковная версия… Сегодня утром я предпринял кое-какие шаги в этом направлении. Денцлингер ушел из церкви Святого Духа после исчезновения Сары. Его сменил некий господин Колмар. Впоследствии он сделался старшим церковным советником, ведавшим кадровыми вопросами, а значит, должен был знать и Нассмана. Теперь он наш местный епископ. — Ну, значит, с ним нужно поговорить? Едва Тойер это сказал, как с осунувшегося мальчишеского лица Лейдига слетела вся неуверенность. — Я позволил себе договориться в резиденции епископа в Карлсруэ об аудиенции. На сегодня. Для вас. — Великолепно, Лейдиг, — пробормотал Тойер. У парня на лице сразу появилось выражение, которое шеф группы с трудом терпел — рвение карьериста. Так прошел обеденный перерыв — и жизнь двинулась дальше. Тойер распрощался с ребятами, поскорей купил себе еще один большой гамбургер и слопал его на ходу. Все дело в поезде, решил полицейский, обеспокоенный тем, что его настроение портилось по мере приближения срока встречи с высокопоставленным пастырем. Дело было, пожалуй, в экологии (в действительности гаупткомиссар боялся транспорта в малознакомом городе), еще его вымотала поездка, состоявшая лишь из кратких фаз ускорения и следовавших за ними маневров с торможением. Сейчас они стояли в Мальше. Тойера этот населенный пункт не интересовал. Епископ Колмар принимал посетителей в роскошном просторном кабинете, а само управление Баденской земельной церкви было воплощением величия и современного духа. Там, где далекий от церкви Тойер ожидал увидеть распятие, на стене висел кукольный герой Хампельманн.[12] Иногда, словно замечтавшись, епископ дергал его за шнур, а в остальное время курил сигареты «НВ», вытаскивая их из плоского портсигара, и глядел куда-то мимо посетителя. Письменный стол сверкал чистотой. — Вы находитесь в этом помещении минуту и сорок три секунды. Говорите же. Сыщик проследил за взглядом хозяина: разумеется, он смотрел на большие вокзальные часы. — Скажем так, речь пойдет о пасторе Нассмане… — Я уже знаю об этом, и вы могли бы знать, что я знаю, — устало возразил Колмар. Теперь он набивал табаком черную, как смола, табачную трубку. Пепельницей служила половинка кокосового ореха. — Какие необычные емкости, — одобрил Тойер. — Индия, — кивнул Колмар. — Мой отец был миссионером, что, впрочем, к делу не относится. — Хампельманн тоже из Индии? — Нет, он местный, прибежал ко мне сам. — Колмар усмехнулся, его зубы пожелтели от долгого курения, а в остальном он производил впечатление сильного мужчины. Фигурой он напоминал Тойера, но в отличие от сыщика епископ, со своей кудрявой седой головой и черными роговыми очками, скорее смахивал на процветающего художника-абстракциониста на склоне жизни, чем на представителя назареев и их экономических интересов. — Разумеется, вы слышали о событиях в Гейдельберге… Колмар кивнул: — Да, разумеется. Брат Нассман опять пустился во все тяжкие с молодой женщиной, затем избавился от нее отвратительным образом и совершил самоубийство. — Епископ заговорил об этических проблемах своей церкви, словно о неисправном водопроводе. — Должно быть, для вас это ужасно, — вырвалось у могучего сыщика. Колмар не торопился с ответом. — Не ужасней того, что сейчас творится в Ираке. Лично для меня. Многие наши духовные пастыри и прихожане считают, что мир гибнет, если пастор оказался убийцей. Я же считаю катастрофой любое убийство. А ведь они происходят непрерывно, всегда. — Вы можете назвать себя духовным наставником? — высокопарно спросил Тойер. — Этим пускай занимаются другие, — пожал плечами епископ. — Сам я, пожалуй, больше похож на менеджера. Комиссар кивнул: — А вы вообще-то верите, что Нассман мог совершить преступление? Ведь вы были знакомы. — До того как я был избран на эту… — Колмар подыскивал нужное слово, — ну да, должность, я был старшим церковным советником и отвечал за подбор персонала в нашей земельной церкви. Так что я знаю практически всех пасторов. — У вас ведь есть и пасторы-женщины? — Их я тоже знаю. Тойер глубже осел в кресло: — Итак, еще раз: считаете ли вы Нассмана способным на такое преступление? У менеджера потусторонних дел погасла трубка, и он снова зажег ее, молча и неторопливо. «Сейчас он меня выгонит», — панически подумал Тойер. — Пожалуй, нет, — наконец проговорил Колмар. — Я принимал у него устный экзамен. Он был старательный, зажатый, глуповатый, безобидный. Впрочем, зажатость свою он, пожалуй, преодолел. Возможно, он изменился. Вы ведь не просто так задали мне этот вопрос? Почему нам не поговорить обо всем, раз вы уж здесь? Тойер почувствовал, что начинает нервничать, и это его ужасно разозлило. — По-моему, существует такая вещь, как тайна исповеди. Я о ней знаю, ведь сам когда-то проходил конфирмацию, но давно… — Существует, — с улыбкой подтвердил Колмар. — Лично я предпочел бы не слышать никаких интимных подробностей, но что поделаешь. — С самого начала у меня странное отношение к этому делу. — Тойер прикрыл глаза и мысленно перебрал факты последних недель. — Мы нашли девушку, она лежала под стенами замка. Погибла в ночь на второе января. Ее тело подверглось осквернению уже после смерти. Посредством ветки. Это двойное безумие… Если бы преступник не сделал этого, мы так и застряли бы на самоубийстве. Роня, так ее звали, потеряла мать в прошлом… нет, позапрошлом году и попала к отцу, сухому и бездушному человеку, который ее не любил. Надругательство над трупом само по себе отвратительно. И к тому же преступник сильно рисковал. Ему повезло, что действительно все люди, которые живут возле стен замка и могли бы его видеть, уехали в отпуск либо продолжали отмечать Новый год. На месте происшествия мы не обнаружили ничего пригодного для генетической экспертизы… Немного позже ушел из жизни ваш коллега Нассман. Никаких признаков насильственной смерти, но в кармане лежало письмо Рони, из которого можно было заключить, что она беременна от него и пытается его шантажировать. Мое начальство… иногда с ним бывает трудно… — У меня такие же проблемы… — сказал Колмар и с озорной улыбкой показал на небо. — Так вот, мой директор решил, что дело завершено. Потом его отправили на отдых, а версия так и осталась официальной. К этому добавилась еще одна проблема: один глупый мальчишка из Мангейма обнаружил в декабре, что ему нравится все поджигать: сначала гараж, потом что-то еще, и вдруг сгорел пасторский дом Нассмана, прежде чем мы успели его обследовать. Этот пожар не укладывается в картину огненных шалостей парня, зато очень на руку убийце, желающему избавиться от всех следов. Глупая ситуация: мы арестовали парня, и он во всем признался, даже в поджоге пасторского дома. Я уверен, что его принудили к этому, но он все еще настаивает на своих показаниях. — Но разве мог убийца рассчитывать, что поджог повесят на мальчишку? — проницательно спросил Колмар. — Я тоже думал над этим, — солгал Тойер. — Пожалуй, мог, если он знал парня лично либо надеялся, что мы его не поймаем. Тогда можно считать огромным везением, что он попался нам в Гейдельберге вечером того же дня… Бывает ведь такое. — Тойер решил не упоминать про детали задержания. — Еще мы выяснили, что в доме отца Рони обосновался бывший террорист. Тридцать лет назад у него был роман с дочкой одного из ваших предшественников… как там ее звали… — Сара Денцлингер, — епископ кивнул. — Я хорошо помню. — Снова всплывает эта церковь, понимаете? Впрочем, этот экс-террорист расстался с жизнью в Базеле — несчастный случай, но вызванный ужасным страхом, перед кем — узнать теперь нелегко. Вы можете рассказать мне про эту историю с Сарой? Официально считается, что она пропала без вести на Ближнем Востоке, но до нас дошли слухи, что она никуда и не уезжала… Колмар долго обдумывал что-то. Наконец покачал головой: — Пастор Денцлингер был в Гейдельберге чуть ли не полубогом. Я узнал об этом — не мог не узнать, — когда пришел на его место… Теперь он зажег дорогую сигару. Курил он непрерывно, не хуже Хафнера, но благодаря нескончаемому ассортименту табачных изделий такая зависимость меньше бросалась в глаза. Конечно, Хампельманн вскоре оказался окутан синеватой весенней дымкой. — В своем приходе он почти не вел работу с молодежью, и когда первые студенты отпустили волосы и пошли на баррикады, он тогда… да, он взбесился от ярости. Что и понятно, ведь его единственную дочь — а он, вероятно, любил ее без памяти — тянуло к революционерам. И в конце концов он ее потерял из-за них. Вот так я считал до сих пор и не слышал ни о чем другом. Тойер кивнул. Легкая головная боль заскреблась за его лобной костью. — Мне тут приснился сон, в нем был ворон… — Ворон или ворона? — Ой, это я так, не обращайте внимания… Все сгущается вокруг узкого пространства, пустоты и каким-то образом вокруг этой Сары, что-то началось в семьдесят четвертом году и не прекращается до сих пор. — Что тут удивительного, — усмехнулся Колмар, — мы все верим, что две тысячи лет назад нечто началось да так и не прекратилось до сих пор. Я нахожу интересными ваши слова о пустоте. Для современной теологии Бог — это пустота, да, полагаю, так можно сказать. Мыслящий атеист и просвещенный верующий думают почти одинаково. Только там, где атеист испытывает отчаянье и одиночество, мы представляем себе Нечто. — Все это невероятно утешает, — произнес Тойер. Колмар взглянул на часы, на этот раз на изысканные, которые носил на запястье: — Денцлингер… Как я уже сказал, он был очень популярен. Хорошо произносил проповеди и считался по тем временам прогрессивным. Пожалуй, и в политическом плане он придерживался левей середины. Умел находить правильный тон в общении с людьми. С пожилыми дамами беседовал так, как они и ожидали от пастора, возвышенно и витиевато. С людьми среднего возраста разговаривал обычным, нормальным тоном, ветераны могли подробно рассказывать ему, как чуть не выиграли то или другое сражение… Вот только с подростками у него не очень получалось… Не знаю ничего про его происхождение, тут надо заглянуть в его личное дело… Насколько мне известно, в теологии он был подкован скорее посредственно. Зато много сил и времени отдавал каждодневной работе. Пока не исчезла его дочь. Тойер откинулся назад и поискал на лице епископа признаки сочувствия. Но не нашел. — Это полностью выбило его из колеи, что, разумеется, каждый поймет. Одно время все считали, что ему лучше было бы переехать куда-нибудь в другое место и начать все заново. Но он настоял на том, что останется в Гейдельберге, словно хотел что-то сохранить. Мой тогдашний предшественник уступил его просьбе, и Денцлингер получил новую общину в только что отстроенной части города, в Боксберге, кажется. И там выродился в унылого статиста, даже проявлял халатность. Но, конечно, мог не бояться церковного начальства, тем более что в восьмидесятых у него умерла жена — от воспаления легких, если не ошибаюсь, во всяком случае, от болезни, которая теперь не считается смертельной… — Где же он живет теперь? — Разумеется, снова в Старом городе. Мой секретарь даст вам потом адрес, мы высылаем иногда нашим пенсионерам возвышенные послания. У него навязчивое влечение к Старому городу. Вообще-то у нас существует неписаный закон: когда пастор покидает общину, он не должен в последующие три года переступать порог своей бывшей церкви, чтобы не осложнять жизнь своему преемнику. Денцлингер абсолютно не соблюдал его. Постоянно торчал у меня, деканат[13] перевели в Нойенгейм, но он не был там ни разу. — Вы были его преемником. Поэтому так его не любите. Колмар оставил его замечание без ответа, вместо этого сказал: — Теперь он состарился. Ему уже, пожалуй, за семьдесят. Комиссар прокрутил еще раз в уме все дело, затем кивнул. Колмар снова посмотрел на часы: — Теперь я вынужден проявить невежливость. Мне предстоит еще одна беседа: некий профессор теологии рассказал в газете «Бильд» о своих педерастических наклонностях. — Теперь его уволят? — равнодушно спросил Тойер. — Ах, не думаю. Но все-таки посоветую ему теперь прикусить язык. Полицейский уже собрался уходить, но все же задал последний вопрос: — Вы вообще-то молитесь? Епископ дернул за шнур и ничего не ответил. Хампельманн бойко запрыгал на стене. Они сыграли пару партий, как всегда, молча. Затем продолжили прерванный разговор. — Мне казалось, что пожар в пасторском доме положит конец всей истории. — Не хочу вас обижать, но это тоже был не лучший ход. Мальчишка хоть и признался в том, чего не совершал, но если он откажется от своих показаний, тогда даже самому тупому полицейскому станет ясно, что кто-то хотел что-то скрыть… — А если Нассман делал какие-либо записи? Если бы их обнаружили? — Я разделяю эти опасения, но предпочел бы пойти на риск. Теперь нам придется иметь дело с более серьезными проблемами. — С этим Тойером?… — Представьте себе, какой шум поднимется за границей. Посыплются всевозможные догадки, версии, все начнут искать след в международном терроризме. Никто и не подумает… — Да, я знаю, нас никто и не заподозрит. Сыщик вышел из трамвая на Бисмаркплац в полной задумчивости. До отъезда Ильдирим он еще успеет заглянуть к Денцлингеру, а может, и к отцу Адмира. Сколько боли он разворошит? Стоит ли говорить старику, что его дочь, возможно, все годы оставалась в идиллическом Гейдельберге? Спрятавшись от всех, окопавшись! На Хауптштрассе царила обычная пятничная суета. Довольно противная. Вокруг памятника Бунзену[14] тусовались неформалы и панки, которые в общем-то недалеко ушли от первых. Русский аккордеонист играл с непостижимой виртуозностью органную токкату Баха. Если бы не такой холод, тут наверняка выставила бы свои мольберты гильдия доморощенных портретистов. Преступник оставался для Тойера загадкой, умные действия чередовались с дилетантскими. Сыщик никак не мог смоделировать его личность. Для почина он представил себе дородного гейдельбержца, по глупому предложению Хафнера, — почему бы и нет? Ведь мир тоже глуп. Похотливого мерзавца, который убил Сару. Судьба подыграла негодяю, девушку объявили пропавшей без вести. Тридцать лет спустя еще одна девушка, и опять ему везет — он может спихнуть вину на молодого пастора… Нет, чушь. Кроме того, сексуальные маньяки не ждут по тридцать лет. Взгляд Тойера упал на оригинальное трио. Смуглый мужчина средних лет — Тойер решил, что он перс, — держал за руку женщину с еще более темной кожей; у обоих были обручальные кольца. Супруги оживленно спорили о кубинской революции с маленькой пожилой пруссачкой, одетой неброско и одновременно эффектно, разговаривали они дружески, но твердо стояли на своем. Супруги, очевидно, вышли прогуляться. Маленькая пруссачка вместе с компанией молодых жилистых лысачей выставила информационный стенд о буддизме японского розлива; они даже ухитрились соорудить некое подобие молельни. Ага. Тойер остановился, неприметно, как ему казалось. К нему подошел один из лысых: — Это гейдельбергские ветераны добровольного проживания в одной квартире. Сладкая троица, верно? Трио все еще обсуждало Кубу. Пруссачка вырвала из рук перса пачку и яростно выкурила одну сигарету. — Вы действительно буддист? — поинтересовался Тойер. — Не переодетый скинхед? — Нет, нет, я монах. — Дали обет безбрачия? — Весь этот религиозный хлам начал его раздражать. — Почему? Я женат. — Но живете в монастыре. — Нет. — Тогда что делает вас монахом, чем занимаются такие монахи, как вы? — Один из моих знакомых вытачивает из дерева шкатулки, а я нет. Комиссар двинулся дальше. Ладно уж — не было тридцатилетней ремиссии. Просто он отсутствовал, сидел в тюрьме, жил где-то в другом месте, а тут вернулся… От кого он, собственно, вообще узнал, что кто-то звонил в базельскую клинику? От кого узнал, что Пильц чего-то ужасно боялся? Если, например, Туффенцамер… заманил Пильца в Базель — возможно… Картины не получалось, пока что, кто знает… Он набрал номер Дана. — Алло? — Господин Дан, это Тойер. Простите, что пришлось вас еще раз побеспокоить, но мне нужно узнать, ради чего в те годы этот Хариольф Туффенцамер примкнул к Коллективу пациентов? Вы можете вспомнить? Дан думал совсем недолго: — Сегодня, пожалуй, сказали бы, что он был сексуально озабоченным, кроме того, он пачками глотал лекарства и всякую дрянь… Почему вы спрашиваете? Тойер услыхал стук собственного сердца. — Он у вас бывал? В то время, когда Сара… то есть Роня уже жила у вас? — Нет. У нас не было вообще никаких контактов с тех лет. Но человека с таким именем так просто не забудешь. Вам известно что-либо о Конраде? Он у него? — Нет, — солгал Тойер. — Нет, нет. Я… я позвоню вам позже. Приближался ли он к разгадке? Или как раз наоборот? На Университетской площади сыщика удивило вот что. В Старом университете — «Барокко, XVIII век!», гордясь памятником архитектуры, громко протрубил в вечернее небо самый большой тугодум-полицейский, — трудились папирологи, о чем информировала металлическая табличка. Что они там делали вечером, неизвестно, но, во всяком случае, свет у них горел. Тойер увидел двух парней — с пирсингом, в шляпах-панамах и фуфайках, — внимательно изучавших пыльные свитки пергамента. Почему же представители такой далекой от современности науки выглядели как техно-диджеи? Почему журналисты выглядели как студенты? А сексуально озабоченные подонки как большие художники? Он набрал номер Туффенцамера. Тот был дома. Комиссар нашел нужный тон: он просит господина Туффенцамера посетить его завтра вечером, да, конечно, суббота, но все-таки… крайне важно. Возможно, что с его, гостя, помощью удастся завершить следствие или как минимум колоссально продвинуть его вперед. Швейцарец не стал ломаться и отказываться. Ему, с его обнаружившейся еще в Базеле склонностью к манипуляциям, игра в детектива была, разумеется, весьма интересной. Больше всего ему хотелось вместе с полицейским изобличить кого-то третьего, ложного, лучше всего, если Пильца, который так на это и напрашивался. Манипулирование, доминантность — поведенческое клише сексуальных маньяков… — Если мы на верном пути, преступление будет раскрыто… — Тойер услышал, как Туффенцамер что-то разгрыз. Леденец, диазепам? — Впрочем, к сожалению или к счастью, преступника уже нет среди живых — нам просто требуется еще парочка свидетельств от человека, владеющего информацией… — Разумеется. Я найду время. Знаете, для меня это по-настоящему увлекательно… — Вы ведь бываете время от времени в Гейдельберге? Или все же лучше я расскажу вам, как меня найти. Я живу на Брюккенштрассе. Лучше всего, если мы встретимся у меня дома. — Нет, нет, я знаю город и в последний раз приезжал туда как раз на Новый год. Тойер, торжествуя, потряс кулаком. Разговор завершился, рыбка проглотила наживку. Перед окном папирологов стоял изысканный господин в темном костюме и через закрытое окно громко разговаривал с одним из «крутых» ученых, при этом он постоянно приподнимался на цыпочки, чтобы видеть своего собеседника. Они договаривались о времени, когда парень придет делать обширную татуировку: изысканный господин, кажется, владел соответствующей студией. Безумие. Кругом безумие. А как выглядел он сам? Тойер с любопытством взглянул на свое отражение: джинсы, замшевые ботинки, новое пальто вместо куртки и пуловер, пожалуй, чересчур тесный. Странное желание сделать по всему телу бесчисленные пирсинги тут же прошло. Неужели могучий гаупткомиссар Иоганнес Тойер был склонен к эмоциональной неустойчивости? О да, был, был. Хаспельгассе, ближе не придумаешь. Там жил пенсионер из самой популярной в городе церкви. Сыщику не пришлось долго искать. Возле двери дома было лишь два звонка, внизу «Д-р Кремер», возле верхнего стояла только буква «Д». Он все еще обдумывал, что сказать и вообще, имеет ли смысл этот визит, а сам уже звонил, один раз, два. Он запрокинул голову и взглянул наверх — света нет, по крайней мере, он не видел его. Внезапно из домофона раздался резкий голос: — Что вы хотите? — Господин Денцлингер? — Нет, доктор Кремер. С нижнего этажа. Я вижу, вы уже долго тут стоите. Что вам нужно? Тойер отошел на два шага от двери, и действительно, за окном слева от входа стоял господин примерно его лет, в костюме и галстуке, подтянутый, широкоплечий; он подозрительно смотрел на него, прижав к уху затертую трубку. Сыщик почти с нежностью постучал по стеклу. Кремер угрюмо отворил, а трубку по-прежнему держал у лица, и его слова доходили до комиссара из двух источников. — Если человека нет дома, ничего не поделаешь, и глупо надеяться, что он все же там! — Господин Кремер, иногда полезно и подождать, если кого-то нет в данный момент. — Тойер был сама любезность. — Кто вы? — Я предпочел бы представиться лично господину Денцлингеру. Вы его телохранитель? Кремер наконец опустил трубку: — Я владелец этого дома. Господин Денцлингер уже десять лет, после ухода на пенсию, является уважаемым жильцом второй квартиры в моем доме. — Надо же! — отозвался Тойер. — Лично я не стал бы снимать у вас квартиру. Ни наверху, ни внизу. А вам известно, когда вернется ваш уважаемый жилец? — Поглядите наверх! К своей досаде, комиссар повиновался. — Ну, и что вы видите? — Водосток забит, по-видимому. Значит, дом ваш гниет с крыши, прежде всего погибнет фахверк, и вы еще убедитесь при жизни, что из-за вашей вшивой собственнической морали пропадет часть нашей культуры и истории. Вероятно, вы не сознаете этого, но в доме жили, любили и страдали многие поколения. Поверьте мне, я кое-что в этом смыслю. Кремер, несколько сникший, все-таки гнул свое: — Совершенно верно, господин бродяга. Вы видите крышу и находитесь, когда нажимаете звонок, под этой крышей. А в силу моих прав собственника на примыкающий участок мне позволено разрешать или запрещать посторонним лицам… — То есть морковку сажать вам не позволено, а вот прогонять людей — да. — Людей, в частности велосипедистов… Закон, если только его не придумал минуту назад агрессивный домовладелец, Тойеру очень понравился, только комиссар, конечно, не показал виду. — Вы определенно юрист, жестокий судья… — Вы сильно ошибаетесь. Я врач-терапевт, помощник страдающего человечества. Фрау Денцлингер была моей пациенткой… — И умерла от банального воспаления легких! — усмехнулся Тойер. — Шпионаж! — заорал Кремер. — Вы шпионите за пожилыми людьми, чтобы впаривать им страховки? Оставьте в покое господина Денцлингера! Господь свидетель, он и так много страдал на своем веку! — Вы поставили ложный диагноз. — Сыщик презрительно отмахнулся. — Я не сделаю ничего плохого вашему квартиросъемщику! Кремер закрыл окно. — Вы непозволительно разговаривали с этим стариком! Заинтригованный сыщик обернулся. Около двадцати человек разных национальностей наблюдали эту словесную перепалку, некоторые даже снимали на камеру. Критическое замечание принадлежало американцу — темные очки-колеса, высокая шляпа-панама, узкая рубашка поло, выглядывавшая из расстегнутого комбинезона, в каких ходят лесорубы. — А вы как измываетесь над ООН? Ведь эта организация когда-то воплотила прекрасную мечту человечества! Не стыдно? — Тойер затопал прочь. Между тем почти стемнело. Как там говорил Адмир: «Герренмюле, последняя дверь»? Интересно, остались ли еще люди, которые помнят номера домов? Откуда последняя-то, с какой стороны? Маленький пузатый старьевщик Чингиз, вдребадан пьяный, преградил ему дорогу: — Гони денгу или башку отрэжу. — Ладно тебе, — легонько толкнул его Тойер. — Ты уж двадцать лет так говоришь. — Денга надо, говору тэбе… «Гейдельберг, — подумал старший гаупткомиссар, смягченный общением со старьевщиком, которому он симпатизировал, — город моей жизни». Комплекс зданий, по слухам, уцелел благодаря экс-бургомистру Бранделю, его упорству. Черные,[15] заседавшие в ратуше, намеревались снести историческую мельницу и построить на ее месте социальное жилье. Но вскоре такое жилье там все-таки появилось. У Тойера не было определенного мнения по поводу этого мифа. Вот Зуберович. Сыщик позвонил. Лифта не было. Если вследствие войны, уродства или наследственного слабоумия ты оказался на иждивении общества, у тебя должны быть крепкие ноги, иначе тебе кранты. Так думал полицейский, с каждым этажом все сильнее ощущая нелепость устройства таких социальных домов. Зуберовичи занимали двухкомнатную квартиру, причем кухней служила ниша в гостиной. Впустила его женщина. Угасшее существо. Она даже не поинтересовалась, кто он такой. Предложив ему продавленное кресло, она ушла в соседнюю комнату. Тойер успел заглянуть туда и увидеть, что она еще меньше, чем гостиная. Там хозяева спали и хранили одежду. На серой от пыли софе сидел некто, облаченный в синий тренировочный костюм. Сыщик сообразил, что это господин Зуберович. Мужчина был босой, что сразу чувствовалось по запаху. Его лицо напоминало лунный ландшафт с кратерами, на пальцах загибались длинные желтые когти. Глаза, несмотря на вечер и тусклое освещение, были скрыты за заляпанными темными очками без правой дужки. Вместо прически на голове застыло некое месиво из волос, перхоти и сала. На поцарапанном столике перед ним стояли банка пива и переполненная пепельница. За спиной у посетителя работал телевизор, звук был предупредительно выключен. — Ты кто? — Иоганнес Тойер. Из здешней полиции. Зуберович сразу сел и задрожал всем телом. — Ничего не делать. Всегда за все платить… — Вот и хорошо. — Мужик вызвал в сыщике жалость. — Я вас ни в чем и не обвиняю. Наоборот, хочу помочь. — Ты мне? — переспросил Зуберович и по-детски засмеялся. Потом извлек из заднего кармана пачку сигарет, насколько Тойер мог судить, самых дешевых и ядовитых, какие есть в продаже. — Кури? Разумней было бы принять предложение, но Тойер представил себе их вкус — сушеного верблюжьего дерьма. — Господин Зуберович. Вашего сына Адмира обвиняют в поджоге дома в Гейдельберге. Я считаю, что он этого не делал. — Моя сын нет карош. Сколько же ему лет, этому мужику, и что с ним сделали в концлагере? Сыщик попытался увидеть прежнего Зуберовича. Как выглядел он, когда еще не потерял достоинства? — Моя сын признаться, я знать. — Он был в тот день у вас? — Не знать, я плохо память. Но он иногда приходить. Тойер попытался улыбнуться. — Чем вы занимаетесь с сыном, когда он у вас? — Пить пиво, — Зуберович действительно задумался. — Говорить. Моя жена делать нам кофе. Пить кофе. Тойер кивнул. — Ты хотеть босниш кофе? — Нет, большое спасибо, я… — Жена! — крикнул Зуберович. — Кофе! Дверь тут же открылась. — Вари, он полиция. Женщина перекрестилась. — Я думал, вы мусульмане. — Я мусульман, но не верить. Жена хорват… босниш хорват, понимать? Тойер подозревал, что и многие другие экс-югославы точно не знали, к какому из враждующих лагерей они принадлежат. Но это не помешало разгореться кровавой войне. Как и всем другим войнам, прошлым и будущим. Насколько он мог судить, это был турецкий мокко. — Для босниш мужик нормальны, для немец инфаркт, вкусно? — Зуберович засмеялся. Во рту у него почти не осталось зубов. — Ваш сын… — Тюрма не так плох, — отмахнулся он. — Мыть скор помош, знать от паста. Паста обещать. Тойер не понял, что за пасту имел в виду босниец. — У мужа плохой память из-за того, что он пережить в лагер. Женщина убирала чашки. Если бы она чуточку привела себя в порядок, отдохнула и у нее появилась жизненная перспектива, она была бы красавицей. Комиссар похолодел от догадки, что супругам всего лишь под сорок, не больше. — Лагер! — воскликнул Зуберович. — Ты немец не понимать. — Он снял очки. Вместо одного глаза оказалась впадина. — Мне колоть ножом глаз и сказать, где твой жена? Не этот, другой жена, Мангейм, мать Адмир. Я сказать нет. Тогда ножом к другой глаз… Он сунул одноразовую зажигалку к лицу Тойера, комиссар отпрянул. — Тогда я сказать где жена, ее поймать и… Он сделал красноречивый жест. Тойер судорожно сглотнул, он понял, почему этой паре пришлось расстаться. Но вот того, что творили люди в последние пару десятилетий, этого он не понимал. — Но одно я не сказать. — Зуберович широко ухмыльнулся, наклонился вперед и заговорщицки подмигнул. — Да? — спросил Тойер. — Я тебе сказать немецкий полиция карош… — Да? — (Что, неужели в этом заключалась его тайна, которую он не выдал врагам?) — Есть у меня клад в Босния. Зарыть в лес. Если деньги на поезд, выкопать. — Он выжидающе поглядел на Тойера. — Клад, я тогда богатый! Полицейский стал поспешно прощаться. Женщина проводила его до двери. — Вы гораздо лучше говорите по-немецки. А муж ваш… почему вы вышли за него? — Мой другой муж умер в войну, у меня тут ребенок в приют, инвалид. Он, — она мотнула головой назад, — может остаться тут, из-за лагер. Раз я его жена, то и я могу остаться, и ребенок. Тойер поморщился с сожалением: — Жизнь-то плохая. — Совсем никакая, — горько улыбнулась она. — Он не может работать, боли через полчаса. Все забывает, память плохой. — А что с кладом? — Ай, — она улыбнулась, но глаза остались серьезными, — может, он зарыл немного денег или сон видел. Большого клада нет, я уверена… Рассказывает каждому. Думаю, клад — то, что он потерял в лагере. Остальное — его фантазия. — В тот день Адмир был тут? Она кивнула: — Он рассказывает, что делает. Мой муж мне рассказывает, я не была дома, убираюсь… — Она испугалась и закрыла рот ладонью. Тойер потряс головой: — Не бойтесь, останется между нами. Я забуду про это. Немного черной работы — не преступление. Она улыбнулась: — Но я не верю, что Адмир это сделал, это… с домом пастора… Когда я вернулась, они пили пиво и смотрели телик. Думаю, кто такое делает, должен потом убежать. — Жена! — заорал Зуберович и заговорил дальше по-боснийски. — Еду ему надо готовить. Сколько же времени? Еще не поздно, теперь он должен исполнить свой семейный долг: отвезти Ильдирим к ночному поезду. |
||
|