"Мистификация" - читать интересную книгу автора (Ирвинг Клиффорд)

Глава 4 К югу от границы

Четвертого февраля мне позвонила тетя из Флориды и сообщила, что моя мать умерла утром того же дня.

Я переживал за нее уже три года, с того самого лета на Ибице, когда ее поразил инсульт и она превратилась в недвижимое, безмолвное тело, перейдя в то состояние, где ни чувства, ни мысли не существовали. Это время она провела в частной клинике на Манхэттене. Отец навещал ее, но прошлым летом умер от сердечного приступа. Мать прожила еще девять месяцев в ужасном, отчаянном, безмолвном одиночестве.

Я заплакал, лаконично поблагодарил Бога, в сострадание которого уже давно не верил, затем покинул студию и отправился домой рассказать все Эдит.

В тот же день я позвонил Дику в Пальму. Последние три недели постоянно шли лихорадочные переговоры с "Макгро-Хилл", я держал их в курсе моего мифического общения с Ховардом Хьюзом, который все еще был для меня бесплотным голосом в трубке и автором писем, заполненных практически детскими закорючками. Ховард и я все ближе узнавали друг друга и уже договаривались о встрече этой весной. Я намеревался написать его авторизованную биографию после встречи и серии интервью, а он – сочинить предисловие, выдавая мне тем самым высочайшую санкцию на работу. Завершение сделки, как я объяснял, полностью зависело от нашей встречи. Может быть, после нее мы возненавидим друг друга. В конце концов, я пил, курил и прелюбодействовал, а легенда гласила, что в зрелые годы Хьюз сторонился подобных грехов и не одобрял их в людях, близких к его окружению.

Также Ховард наконец-то соизволил сформулировать свои финансовые требования. Он хотел миллион долларов, и именно из этой суммы мне будет выплачен определенный гонорар. Я пытался объяснить ему, что с издательской точки зрения подобные условия просто неприемлемы; да и в любом случае, писатели так не работают. "Ну что ж, – ответил Ховард, – поговорим на эту тему при встрече". Все эти беседы я пунктуально передавал Беверли Лу и привел ее в ужас, когда речь зашла о сумме, но затем попробовал смягчить ситуацию, добавив, что миллиардер просто привык мыслить круглыми суммами, но его, скорее всего, можно переубедить. Разумеется, я знал, что мои требования совершенно абсурдны, но стремился вбить в упрямые головы издателей две основополагающие мысли: во-первых, они имеют дело с непростым человеком; во-вторых, я на их стороне и пытаюсь изо всех сил урезонить зарвавшегося миллиардера.

– Из-за меня семья отложила дату похорон, – объяснил я Дику по телефону. – Вылетаю завтра. Думаю, быстрее всего получится через Лондон. Полдня придется провести там и сесть на ночной рейс. Послушай, я слегка выбит из колеи, но в целом это должно было когда-нибудь случиться. И я не могу не думать о других вещах. Может быть, мой разум так защищается...

– Ты можешь заскочить в "Макгро-Хилл", когда приедешь в Нью-Йорк, – тихо сказал Дик.

– Вот именно к этому я и веду. Не хотел заваривать кашу так рано, но хоть сэкономлю на перелетах. Так что игра начинается, посмотрим, куда нас все это приведет.

По какой-то причине, возможно из-за подавленного эмоционального стресса, который принесла весть о смерти матери, я сумел трезво взглянуть на окружающий меня мир. Ставшие уже привычными лицемерие и оправдания куда-то исчезли, и, как после приливной волны, обнажилась голая поверхность берега, где каждый камешек и кусок дерева, изъеденного водой, выступили с режущей глаз откровенностью. В первую очередь, несмотря на постоянные вопли "если" и "возможно", мне стало ясно, что я с головой погрузился в осуществление мистификации.

Но почему? Я посмотрел на себя. Как, каким образом Клиффорд Ирвинг, человек, излучающий ауру довольства и эмоциональной стабильности, позволил себе оступиться, так рискнуть, зайти так далеко от проторенной дороги своей жизни? Ему уже сорок лет. Он много работал. Он признанный, хотя и не слишком популярный писатель, но он сделал все, что мог, и ему нечего стыдиться. Клиффорд свободен писать, что ему вздумается, – а ни один писатель в здравом уме не пожелает себе большего. Женат на любящей его женщине, имеет двух детей, которых обожает, да плюс еще сын от второго брака. Хотя с ним он видится редко, но любит так же сильно. Живет там, где нравится, со всеми материальными удобствами, нужными человеку. И все равно в своей личной жизни, постоянно балансируя между женой с детьми и Ниной, Клиффорд рискует всем. Неважно, какова будет цена, главное – добиться, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

И тогда я понял, что слишком долго жил, намеренно создавая образ умиротворенности. Я не был доволен и вряд ли буду до тех пор, пока не стану старым и свободным от вожделений этого мира. Цель желаний – всего лишь иллюзия; их достижение дает лишь призрачное удовлетворение. Сам риск дает нам чувство жизни. "Frei lebt wersterben kann"[8], – говорил Исаак Динезен. Люди взбираются на вершину Гималаев только для того, чтобы «просто оказаться там», и для меня эта мистификация значит «быть там». Я бросил себе вызов, и мне не нужны другие мотивы. Все остальное вторично – вознаграждение, которое придет, а может, и не придет, но в любом случае оно ничего не значит по сравнению с вызовом. Я отвечу на него, не важно, на беду или на счастье, ждет ли меня триумф или позор. Средства – это цель. Я мог спокойно отвернуться от всего этого, и без сомнения мудрый человек поступил бы именно так. Но надо мной властвовало помрачение разума, с одной стороны, высокоцивилизованное, а с другой – глубоко примитивное. Я был одержим и с самого начала знал, но не имел храбрости признаться себе в том, что «если» – это иллюзия, помогающая преодолеть первое препятствие: понимание того, что можно рискнуть всем.

Какое-то время я метался на месте, откладывал решение столько, сколько мог, а потом взял и позвонил Беверли Лу. Сказал ей, что моя мать умерла и мне надо прилететь в Нью-Йорк. А потом добавил:

– Сегодня утром звонил Хьюз. Сказал, что сожалеет, а потом произнес: "Ну что ж, это судьба". Он остановится в каком-то отеле и свяжется со мной. После этого я, наверное, поеду в Нассау. Так что расписание изменилось.

Затем сделал звонок Нине в Лондон:

– Прилетаю на утреннем рейсе из Иберии. Скорее всего, задержусь в аэропорту до вечера. Могу я угостить тебя чашечкой кофе?

– Я встречу тебя, – ответила она.

И действительно встретила. Она была в кожаном пальто и солнечных очках. Казалось, длинная лондонская зима высосала из нее цвет, а попытки сделать карьеру теперь, когда Фредерик исчез из ее жизни, вконец утомили.

– Все происходит чертовски медленно, – пожаловалась Нина. – Такое ощущение, как будто тянешь неподъемный груз, а вокруг все фальшивое, сплошная мишура. Я презираю это. Но кому-то надо оплачивать счета, дети скоро пойдут в школу, а я больше ничего не умею. У меня новый менеджер. Тебе он не понравится. Мне, кстати, тоже, но он изо всех сил старается вытащить меня. Меня приглашают на телевидение и на благотворительные акции, весной записываем альбом. А как ты, дорогой мой? – Она посмотрела на часы. – Поедем ко мне, позавтракаем. У нас же есть время, так?

Время? Время есть всегда. Каждый может манипулировать им без особых усилий: сжимать, расширять, делать час прекраснее или, наоборот, ужаснее, чем целый год. Стоял серый лондонский день. Квартира в Челси, на набережной Темзы, была тихой и теплой. Мы пили кофе на кухне Нины, и я увлекся шоколадным печеньем. Немного поговорили о моей матери. Затем я сказал:

– Ты выглядишь так, будто нуждаешься в длительном отдыхе.

– Так и есть, – согласилась она. – Я на пределе.

– На следующей неделе я полечу в Нассау по делу, надо провести кое-какие исследования для новой книги. Не хочешь со мной?

Мы никогда не планировали подобные вещи. Ловили моменты, когда это было возможно, пользуясь случайностями и совпадениями, а не намерениями. Мы давно поняли, что заранее рассчитывать – значит обречь затею на провал; у кого-нибудь всегда возникнут непредвиденные обстоятельства, и все расстроится. И даже сейчас, когда я предложил провести неделю в Нассау, я понимал, что у Нины дела, ее ждут интервью и студии.

– Ты же знаешь, как я хочу этого, – ответила она, – но не могу.

Чуть позже днем я рассказал ей о Хьюзе и показал три письма.

– Как интересно! – воскликнула Нина. – Ховард Хьюз! А ты не можешь остаться на ночь и полететь утренним рейсом? Я могла бы подбросить тебя в аэропорт.

Я позвонил в офис "Пан Америкэн", отменил заказ и зарезервировал билеты на утренний самолет в Нью-Йорк. Этим вечером к Нине приехал ее менеджер Джон Маршалл с женой. Маленький, опрятно одетый, сладкоречивый англичанин с искусственным шармом и неистовствующим эгоизмом. Он владел конюшней и поместьем в деревне, носил туфли от Гуччи и спортивные куртки с Сэвил-Роу. У него не было телефона, поэтому коротышка использовал квартиру Нины как офис. Маршалл вломился в дверь с криками:

– Нина Суперзвезда!

После ужина мы с ним остались наедине.

– Знаете, – начал он, – для американца вы выглядите достаточно разумным и интеллигентным человеком. Моя звезда рассказала мне, что вы сильно увлечены ею и пригласили ее на следующую неделю в Нассау. Думаю, это чертовски хорошая идея. Моей звезде нужен отдых, и я разрешил ей поехать.

– Вы очень добры к нам, Джон.

Позже я отвел Нину в сторонку и передал этот разговор.

– Это значит, ты поедешь?

– Если хочешь. Боже мой, – вздохнула она, склонив голову мне на плечо, – я так тебя люблю.

На следующий день Нина отвезла меня в аэропорт Хитроу, где мы купили ей билет туда и обратно, из Лондона в Нью-Йорк. Мы встретимся там и отправимся в Нассау, где, если, конечно, в издательстве все пойдет хорошо, я должен буду встретиться с Ховардом Хьюзом.

Через день после похорон матери я появился в офисе "Макгро-Хилл", одетый в серый костюм и черный галстук. Двадцатый этаж отдела распространения продукции я изучил хорошо; за последние пять лет мне два раза отводили тут кабинет, где приходилось доводить до ума финальные черновики романов, которые публиковало "Макгро-Хилл". В этой компании я был дольше, чем любой из ныне работающих редакторов. По-видимому, сотрудниками тут не слишком дорожили.

– Клифф, похоже, уже принят в штат, – как-то заявила Беверли Лу на очередной вечеринке с коктейлями, на которую я явился без всякого желания.

– Тогда почему компания не хочет допустить меня к схеме обслуживания штатных сотрудников?

– Ну, на самом деле ты не сотрудник. Ты – наш автор. Ты с нами дольше, чем любой другой писатель.

– Да, заметил. Что-то они у вас не задерживаются.

Пять лет назад я сидел в этом офисе, просматривал гранки своего романа "38-й этаж", когда меня пригласили наверх, на корпоративную рождественскую вечеринку. В тот день я не успел побриться, вдобавок надел растянутый шерстяной свитер с кожаными заплатками на локтях и мешковатые вельветовые штаны. Именно тогда я в первый раз увидел Хэрольда Макгро, президента компании "Макгро-Хилл", одного из двух подразделений "Макгро-Хилл инкорпо-рейтед". Тот подозвал Эда Куна, в ту пору главного редактора отдела распространения, и указал на меня.

– Я думал, политика компании, – сказал он укоризненно, – предусматривает пункт, по которому сотрудники обязуются носить пиджаки и галстуки. Этот молодой человек выглядит как бомж.

– Это писатель, – объяснил Эд Кун. – Он для нас пишет.

– О! – удивился Хэрольд. – Хотелось бы с ним познакомиться.

Вот так нас представили друг другу.

В это февральское утро я легким ветерком пронесся по офису Беверли Лу, на ходу перебрасываясь парой фраз со знакомыми секретарями и машинистками.

Мы уже успели повидаться прошлым вечером, пропустить по паре бокалов, и теперь Беверли сопровождала меня в зал, где в просторном угловом офисе с шикарным видом на Уолл-стрит и Гудзон заседал Альберт Левенталь, вице-президент и глава отдела распространения, – маленький, элегантный, коричневый, как орех, человек с безупречной и заслуженной репутацией в книжном бизнесе, которому остался всего год до пенсии. У Альберта был острый, суховатый склад ума, но в голосе постоянно чувствовалась дрожь, а под приятной улыбкой скрывалась тень беспокойства, как будто он чувствовал, что мир готов обрушиться на него в любой момент.

Прозвучали положенные соболезнования по поводу кончины моей матери, а затем мы перешли прямо к делу.

– Чего я не понимаю, – проницательно заметил Альберт, – так это почему такой человек, как Ховард Хьюз, всю свою жизнь избегавший публичности, неожиданно захотел написать свою автобиографию. И почему, при всем моем уважении к вашим писательским талантам, он избрал для этой цели именно вас.

– Он должен был кого-то выбрать, – сказал я, деликатно пропустив мимо ушей первый вопрос – И кого бы он ни выбрал, вы все равно спросили бы: "Почему именно он?"

Беверли пришла ко мне на помощь:

– Альберт, совершенно очевидно, что он не стал обращаться к кому-нибудь знаменитому, Норману Мейлеру например. Тогда книга будет не Хьюза, а Мейлера. Клифф – прекрасный выбор. Он профессионал. Исполнителен. Знает, как держать в узде свое эго.

– Звучит разумно, – нерешительно согласился Альберт. – Ну что ж, давайте посмотрим эти знаменитые письма.

Я достал листки из потрепанной папки и бросил на содержащийся в образцовом порядке стол главного редактора. Тот вместе с Беверли Лу принялся тщательно читать их.

– Вот это уже весомо, – заметила Беверли. – Не похоже на розыгрыш. Они от Хьюза.

Альберт продолжил чтение.

– Откуда ты знаешь?

– Во-первых, он всегда пишет письма на этой желтой линованной бумаге. Во-вторых, я узнаю его почерк. В журнале "Лайф" была фотография длинного письма Хьюза, в котором он приказывал уволить этого парня, Роберта Майо. Я видела его. Именно так он и пишет, близко к полям.

– У тебя есть этот номер "Лайф"?

– Нет, но постараюсь найти. Дай мне прочитать, пожалуйста.

Альберт Левенталь закончил.

– Я оставлю их себе, – сказал он. – Теперь понятно. Нужно только прочитать эту часть. Хьюз пишет: "Я не всегда безразличен к тому, что журналисты пишут обо мне..." А затем продолжает: "Мне бы не хотелось умереть, не прояснив определенные недоразумения и не рассказав правду о моей жизни. Бессмертие, о котором вы любите говорить, не интересует меня, по крайней мере, не в этом мире. Я верю в обязательства. Я сожалею о многих поступках, совершенных мною в прошлом, но практически не стыжусь их".

– Очень интересно, – заметила Беверли, – особенно там, где он пишет "не в этом мире".

Мне тоже так казалось, поэтому я и сочинил эту строчку.

– Ну, тут все ясно. – Альберт постучал по пачке линованной желтой бумаги. – И он говорит об этом достаточно красноречиво, с достоинством. Он болен и хочет наконец-то рассказать о себе правду.

– Я тоже так думаю, – встрял я.

Я также предоставил "Макгро-Хилл" отпечатанные первые черновые наброски моих ответов Хьюзу и пояснил, что оригиналы написаны мной от руки. Как мне кажется, это надлежащий жест, принимая во внимание трудоемкие упражнения Ховарда с ручкой и его нежелание воспользоваться услугами секретаря. Что чрезвычайно меня удивило, так это тот факт, что никто не поинтересовался, на какой адрес я посылаю письма или какой штемпель стоял на конвертах, пришедших от Хьюза. Если бы они сделали это, то мне бы пришлось придумывать ответы экспромтом. Но восторг от открывающихся перспектив был так велик, что подобные ошибки вполне понятны. Мое первое апокрифическое письмо датировалось 4 января:

После своей доброжелательной записки Вы можете посчитать последующие слова несколько самонадеянными, но я – писатель и не могу не думать, как писатель. Я осведомлен о Вашей репутации и постоянной заботе о сохранении тайны своей личной жизни; но это само по себе может привести к значительному недопониманию человеческой жизни и мотивов такого поведения, не принимающего в расчет общественное мнение. Ваша жизнь – те детали, что лежат на поверхности, почерпнутые из слухов и газетных статей, как бы ни были они искажены, – зачаровывает меня. Очевидно, правда еще более поразительна и заслуживает (хотя и редко достигает) последнего слова для окончательного бессмертия. Вы когда-нибудь рассматривали возможность создания своей авторизованной биографии? Я посчитаю честью для себя написать эту книгу...

Затем, после получения утвердительного ответа 28 января, я снова отправил письмо:

В первую очередь, я должен Вам сказать, что не могу быть более польщенным и одновременно удивленным Вашим согласием на мое предложение. Но, скорее всего, Вы и так знаете это. Наш разговор по телефону также был примечателен; после него многие вещи стали казаться мне более реальными, и я надеюсь, что, как Вы сказали, мы снова поговорим через несколько дней...

Что касается публикации, я бы выбрал издательство "Макгро-Хилл". Это выдающаяся, престижная и консервативная компания, достаточно большая, чтобы справиться, как мне кажется, с главным событием года на книжном рынке. Кроме того, у меня с ними хорошие отношения, являющиеся результатом долгого и плодотворного делового сотрудничества. Уверен, что они смогут обеспечить абсолютную секретность на время нашего с Вами сотрудничества... Прежде чем связать себя какими-либо обязательствами, они, как и любое другое издательство, несомненно хотели бы видеть некое письменное соглашение между нами, которое включало бы официальное разрешение на публикацию с Вашей стороны и условия сотрудничества, так как основная ценность будущей книги будет заключаться в том, что это авторизованная, точная и полностью лишенная цензуры биография, а не очередное собрание заказных статей и нелепых сплетен. Я также считаю, что краткое предисловие или введение к книге, написанное Вами лично, полностью прояснит ее замысел. Но это мы можем обсудить позднее...

– Поразительно. – Альберт Левенталь нервно затянулся сигаретой. – Ну, скажу я вам, если вы все-таки встретите этого человека и он захочет говорить, то это будет просто сенсация. Но если он уделит вам только два или три часа своего времени, а потом заявит: "Иди и пиши", то это будет плохо. А такой вариант вполне возможен. Хьюз – крайне непредсказуемый человек, ну, не вам это рассказывать. Он когда-то, давным-давно, покупал яхту у моего отца, и с ним было практически невозможно иметь дело. Постоянно менял свои решения.

– Не могу ничего обещать, – подстраховался я, – но сделаю все от меня зависящее.

– А чего он хочет от нас? Миллион долларов?

– Я сказал ему, что подобные условия не рассматриваются. Пришлось рассказать ему парочку удручающих историй о бедствующем издательском бизнесе...

– Мы сделаем предложение, – прервал Альберт с легким раздражением в голосе. Он передал письма мне. – Вы зависите от них. Смотрите не потеряйте. Даже если затея с книгой провалится, одни эти письма стоят около двадцати пяти тысяч долларов.

– Надо заставить его написать побольше, – засмеялся я. Беверли и Альберт рассмеялись в ответ.

Женщина за стойкой в приемной редакции "Лайф" покачала головой:

– Мы не храним старые выпуски наших журналов. Дело пошло бы быстрее, если бы вы знали дату. Тогда мы смогли бы найти для вас эту статью.

– Это был недавний номер.

– Попробуйте в книжном магазине "Aamp;S", он находится на углу Восьмой авеню и Сорок третьей улицы.

В конце достославного книжного заведения я нашел стеллаж, доверху заваленный старыми номерами "Лайф". Понадобилось всего несколько минут, чтобы найти выпуск за 22 января с рассказом о побеге Хьюза из Лас-Вегаса, портретом Роберта Майо и фотографией письма Ховарда, занявшей целый разворот. Оно начиналось словами "Дорогие Честер и Билл...", а в конце был тот самый абзац, который я видел в "Ньюсуик" и использовал в качестве модели для своих подделок. Я заплатил пятьдесят центов за журнал и поехал на такси в отель "Элизиум".

Три письма были надежно спрятаны в чемодане с кодовым замком, купленном в "Хэрродс". Я рухнул на кровать и разложил свои художества рядом с раскрытым журналом, с фотографией подлинного письма Хьюза. У меня кружилась голова – явственно не хватало воздуха. Я с минуту сравнивал их, затем быстро вышел из отеля и решительно направился в магазин по продаже канцелярских товаров на 55-й улице, где купил три пачки желтой линованной бумаги, паркеровскую ручку, бутылку черных чернил "Уотермэн" и печать для штемпелевания.

Столкнувшись с абсурдом в одиночестве, люди редко смеются. Нормальный смех надо разделить с кем-нибудь, а единственным человеком, с которым я бы хотел поделиться недоумением и чувством легкого ужаса, был Дик Саскинд, который сейчас сидел дома на расстоянии четырех тысяч миль от меня. В одиночестве только улыбаешься и качаешь в изумлении головой. Если бы у Беверли Лу в офисе был этот номер "Лайфа" и если бы его положили рядом с моими письмами от Ховарда Хьюза, наша авантюра с треском провалилась бы прямо тогда.

– Они были просто ужасающи, – рассказывал я Дику две недели спустя на Ибице. – Ты даже представить не можешь, насколько они были плохи. Самые худшие подделки, когда-либо сделанные человеком или животным. Мои письма и близко не лежали с оригиналом.

В нью-йоркском отеле я сидел за письменным столом и работал с двенадцати дня до десяти часов вечеpa. Я писал, пока результат меня не удовлетворил, и извел все три пачки бумаги. Затем порвал на мелкие клочки мои неудачные опыты, выбросил останки в мусорную корзину, положил новые в папку и запер их в чемодане; после чего довольный, но проголодавшийся пошел вниз съесть чизбургер и соевую шоколадку.

– Покажи их Бобу, – велела Беверли на следующий день, когда мы снова сидели в офисе Альберта Левенталя.

Я передал новенькую партию писем Бобу Локку, вице-президенту "Макгро-Хилл". Тот, внимательно ознакомившись с каждой страницей, отдал их Беверли и Альберту, и те стали перечитывать их по второму разу, причем не заметили, что это уже не те письма, которые они видели вчера.

– Должно быть, он выдающийся человек, – сказал Локк. – Я бы хотел поехать на встречу с Хьюзом вместе с вами. Где, вы говорили, он решил провести ваш первый разговор тет-а-тет?

– В Нассау. Но я должен буду поехать туда один. – Его предложение подействовало мне на нервы, но внешне я сохранял выражение безмятежности.

– Да уж, надо думать. Представляю, какой же потрясающий это будет опыт.

– Не имею ни малейшего представления, что может произойти, – согласился я.

Затем Боб Локк огласил условия, которые я должен буду изложить Хьюзу. "Макгро-Хилл" заплатит сто тысяч долларов после подписания контракта – "посеет деньги", как назвал это Левенталь, – еще сто тысяч – после доставки и одобрения интервью, которые составят основу книги; и наконец, триста тысяч – после одобрения законченной рукописи и предисловия самого Хьюза.

– Мне условия кажутся вполне справедливыми, – заметил я. – Но решать будет Ховард.

Я вышел из офиса и отправился прямиком в "Вестерн юнион", откуда телеграфировал Дику: "МАМА ПРЕДЛАГАЕТ ПЯТЬСОТ КУСКОВ ПОВТОРЯЮ ПЯТЬСОТ КУСКОВ ШАМПАНСКОЕ ОТКУПОРИВАТЬ ЕЩЕ РАНО ВЫЛЕТАЮ НАССАУ ПОСЛЕЗАВТРА". Подумав, я подписался: "ЛЮБЛЮ ХАУИ".

Нина должна была прилететь из Лондона на следующий вечер в семь часов. Из "Вестерн юнион" я отправился в офис "Истерн эйрлайнз".

– У вас есть билеты на рейсы до Нассау на четверг или пятницу?

Девушка за стойкой сочувственно мне улыбнулась:

– Мы даже в список ожидающих вас не сможем поместить. Все билеты до Нассау забронированы еще два месяца назад. Следующий! – крикнула она, и я моментально вылетел из очереди по направлению к двери.

Кассирша из "Нортист эйрлайнз" сразу принялась ожесточенно стучать по клавишам компьютера.

– Знаете, сейчас длинные выходные, – объяснила она. – Президент Никсон перенес день рождения Линкольна на понедельник.

– Что он сделал?

– Так зимой у людей будут длинные выходные, и они могут поехать куда-нибудь, к примеру навестить родственников.

– И американцы поддержали это? Они позволили одному президенту забавляться с днем рождения другого? Просто святотатство какое-то.

– Ну, они оба республиканцы, – заметила девушка. – Так что дело, в общем-то, семейное.

Я обегал все авиалинии, самолеты которых летели в Майами с посадкой в Нассау или Фрипорте. На следующий день, устав метаться туда-сюда по 5-й авеню между офисами авиакомпаний и двумя туристическими агентствами, чувствуя, как паника подступает к горлу, – как так получилось, что Ховард Хьюз не смог достать билетов в Нассау или на какой-нибудь остров поблизости? – я вломился в офис "Америкэн экспресс" на Парк-авеню, рядом с отелем.

– Слушайте, мне нужно куда угодно к югу от Джорджии и к северу от Венесуэлы. Но лететь я должен завтра или в пятницу.

Спустя семь телефонных звонков агент сказал:

– У нас есть билеты в Мехико, сэр. Но в Акапулько или на любой другой морской курорт билетов нет.

– А в Оахаку? Это к югу от Мехико, примерно триста миль.

Он сделал еще один телефонный звонок.

– Два места свободных. Только вам придется переночевать в Мехико.

– Беру.

План, естественно, заключался в том, что мы с Ховардом должны были провести нашу предполагаемую встречу на острове Парадиз. Но неожиданно, в результате жонглирования Никсона с днем рождения Линкольна, Хьюз изменил свои планы. Президентские причуды вынудили его превратиться из дремлющего отшельника в странствующего авантюриста. Правда, я, разумеется, об этом не знал. И вряд ли стоит добавлять, что невидимый миллиардер тоже не был в курсе.

При сходе с трапа в аэропорту Мехико туда-сюда носился молодой фотограф с "Поляроидом", снимая со скоростью пулемета спускающихся с самолета пассажиров. Нина подняла воротник старого кожаного пальто, спрятав лицо, и быстрыми шагами направилась к зданию терминала. Я поймал ее в воротах:

– Что случилось?

– О, будет просто прелестно, если эти снимки попадут на первую страницу "Сандей экспресс". Эдит и Фредерик будут просто счастливы. Это же конец твоего брака и мой официальный развод. Такой популярности мне не нужно.

– Ты шутишь? Маршалу бы это понравилось. – Ее новый менеджер месяцами действовал ей на нервы, как заведенный повторяя, что она звезда и должна вести себя соответственно. – Не хочу тебя разочаровывать, но это не аэропорт Кингс-Роуд в Челси. Если тебя не знают в Нью-Йорке, то уж здесь точно никому дела нет. А писатели, – пустился я в объяснения, – живут в счастливом болоте анонимности. Так сказать, одно из удовольствий быть известным, но неузнаваемым. К тому же этот парень делает обыкновенные туристические фотографии. Можешь расслабиться. – Я рассмеялся.

Ее глаза на миг затуманились, но затем Нина улыбнулась.

– Где мы остановились? – спросила она, когда мы прошли таможню и иммиграционный контроль.

– Мне надо позвонить, чтобы все выяснить. – Я нырнул в телефонную будку, сказав, что Хьюз или один из его таинственных посредников позаботились об удобствах. Я позвонил в "Америкэн экспресс" и подтвердил заказ апартаментов в отеле "Эль-Камино", который сделал в офисе на Парк-авеню. Номера не оказалось, но нашлась комната.

Нина ждала, сидя на моем чемодане, по краям обитом серебристыми полосами металла, где лежали радио, кассетник, смена нижнего белья, два старых свитера и пара джинсов. Она была в своем старом мешковатом кожаном пальто и свободных брюках, лицо скрыла под огромными восьмиугольными очками, а гриву золотистых волос забрала в косу и чопорно спрятала под черным шарфом. Нина Суперзвезда! Баронесса ван Палландт, мать троих детей, которую одна из лондонских газет недавно включила в список "десяти самых сексуальных женщин мира". Она сказала мне, что считает эту похвалу одной из десяти самых смешных шуток в мире. В какой-то мере я был с этим согласен. Без грима, потерянная и неуверенная в себе, Нина сгорбилась на чемодане – долговязая, почти неуклюжая фигура, способная превратиться в прекрасную женщину, только если сама того захочет, только если отпустит, отринет защитную оболочку обманутой жены и испуганной девочки. Большие серо-голубые глаза с тревогой взирали на меня.

– "Эль-Камино", – сказал я. – Он находится недалеко от города.

– Тебе надо оставаться там, чтобы встретиться с ним?

– Если мне позвонят. Иначе полетим в Оахаку утренним семичасовым рейсом.

– Давай сегодня погуляем, – предложила она, забираясь в такси. – Проведем сиесту в номере, а потом пойдем в город, послушаем марьячи.

– А если в это время позвонит Хьюз?

– Оставь сообщение для чертова ублюдка. Хочу быть с тобой. У нас так мало времени! – Она неожиданно улыбнулась, наклонилась ко мне и нежно поцеловала в щеку.

Спустя секунду после того, как мы сели в такси, к нам подбежал паренек, размахивая фотографией. Я уже было хотел отказаться, но потом внимательно посмотрел на снимок. Фотограф подловил меня в одиночестве, наверху посадочного трапа, с тревогой смотрящего в даль.

– Сколько?

– Quince pesos[9].

Я положил фотографию в портфель. Нина озадаченно нахмурилась, затем рассмеялась:

– Зачем тебе этот дурацкий снимок?

– Сувенир, – непринужденно ответил я.

"Эль-Камино" оказался огромным, современным, коричневого цвета palacio[10] в пригороде. Мексиканскому коридорному понадобилось пять минут, чтобы дотащить в комнату наш багаж по лабиринту широких, построенных на разных уровнях коридоров. Косые яркие лучи заходящего солнца все еще пробивались сквозь деревянные жалюзи на окне, через которое открывался вид на бассейн. Кровать была просто огромна. Я закрыл ставни так, чтобы в комнате порхали только мерцающие отблески уходящего дня. Когда обернулся, длинное гибкое тело Нины уже скрылось под простыней. Моя застенчивая тридцативосьмилетняя датская дева... Но она неожиданно откинула простыню к ногам. Я наклонился над ней и стал вытаскивать коричневые шпильки – медленно, одну за одной, пока золотая грива ее волос не рассыпалась по подушке. Нина закрыла глаза. В комнате стояла тишина и прохлада, полосы теплого солнечного света лежали на коричневом ковре. Наконец она моргнула несколько раз, нежно улыбнулась и пробормотала:

– Боже мой, не могу поверить...

Слова ее эхом отдались в этой спокойной, неожиданно столь интимной тишине.

– Я знаю.

– Мы действительно здесь? Вместе?

– Да, но лучше не верить в это.

Я разделся и скользнул на постель рядом с ней. Нина глубоко вздохнула и обвила рукой мои плечи.

Время от времени я просыпался, завертывался в одеяло, слегка отодвигался от Нины, видя, как полоски за окном вобрали в себя мглу вечера, а затем мрак ночи; но сон все глубже затягивал меня, заботы отступали, волнение растворилось. Комната была прохладной и тихой, как оазис.

Я почувствовал тепло тела Нины, когда она наклонилась над моим запястьем, чтобы посмотреть на светящийся циферблат часов.

– Уже почти полночь, – тихо воскликнула она. – Как же это вышло?

– Мне наплевать. А тебе?

– Тоже.

– Как насчет марьячи?

– Не стоит беспокоиться, – пробормотала она, затем включила лампу на прикроватном столике и посмотрела на меня с серьезным беспокойством в глазах и легкой тенью страха. – Тебе позвонили? Куда тебе нужно идти? Хьюз...

Темнота, секс, долгий сон – все это вместе иссушило мое притворство и способность лгать, лишило благоразумия. Если обманываешь тех, кому веришь и кого любишь, этому есть лишь одно оправдание: стремление не навредить им. В голове постоянно взвешиваешь ту боль, которую принесет твоим близким правда, и раны, нанесенные ложью и обманом. Рассматриваешь последствия своей трусости, а затем выбираешь. С Эдит, которую я любил и которой верил, выбор уже был сделан. "Сиди, ходи, бегай, но не смей колебаться". Так говорят наставники дзэна. Я старался следовать за ними, с трудом ковыляя далеко позади.

– Послушай, – сказал я Нине, – хочу тебе кое-что объяснить. Возможно, это будет для тебя шоком... если это, конечно, еще возможно. Но в любом случае, мне нужно, чтобы все сказанное сейчас осталось только между нами. Чтобы на твоих губах лежала печать молчания.

– Звучит очень серьезно.

– Так и есть. Мне не нужно твое одобрение, только слово, что ты не расскажешь об этом никому.

– У тебя оно есть, – просто сказала она. – Не надо было даже просить. Я много не болтаю. – Она грустно улыбнулась. – Мне все равно не с кем говорить, кроме тебя...

Я закурил и пустился в объяснения:

– Я не встречаюсь с Ховардом Хьюзом здесь, в Мексике. У нас не была назначена встреча в Нассау. Все это ложь, мистификация. Письма подделаны, а с ним самим я никогда в жизни не говорил.

Я рассказал ей все: детали, наш план, если его можно было так назвать. Нина слушала, широко раскрыв от изумления голубые глаза, а затем совершенно неожиданно разразилась хриплым, почти ведьмовским смехом, держась за живот и утирая слезы.

– Что такого смешного?

– Ты. Ты сам. Боже мой! Ты действительно думаешь, что сможешь справиться? Провернуть аферу без сучка и задоринки?

– Не знаю. Секрет в том, чтобы позволять событиям развиваться, как им угодно, изредка подталкивая в том или другом направлении, а там... посмотрим.

– Я поражена! – воскликнула она и снова захохотала.

– Но не в ужасе?

Нина пожала плечами:

– С чего бы мне ужасаться? Ты же не убийство спланировал.

– Нет, – ответил я. – Разумеется, нет. Но просто скажи мне, что ты думаешь обо всем этом. Мне действительно важно знать.

– Я думаю, – задумчиво произнесла она, – ты абсолютно и бесповоротно сошел с ума. Но мир вокруг нас безумен, так что какая, к черту, разница? А я тебя люблю. И умираю от голода. Как думаешь, в этом богом забытом месте в такую поздноту можно найти еды и бутылку вина? А потом, как считаешь, мы можем поспать, а наутро поехать в эту Оахаку, где нас никто не знает и всем на нас наплевать? И быть там сумасшедшими, сдвинутыми, свихнувшимися, чокнутыми – кем угодно, только вместе?

– Мы можем попытаться! – воскликнул я, затем позвонил портье, и час спустя, в час ночи, двое заспанных официантов вкатили в наш номер столик, на котором стояли дыня, креветки, филе миньон и бутылка холодного розового вина.

Мы уселись прямо в джинсах на смятую постель, ели, пили и весело смеялись. Нина, одетая в мою рубашку с закатанными рукавами, чмокнула меня в щеку.

– Как мило, – сказала она, – что твоего отвратительного старого богатенького приятеля нет сейчас в Оахаке, иначе ты бы обязательно куда-нибудь сорвался посреди ночи и покинул меня.

Оахака не слишком-то изменилась с 1955 года, когда я провел здесь три месяца во время своей первой поездки в Мексику. В это было трудно поверить: я уже привык наблюдать, как когда-то не тронутые современной цивилизацией места вроде Ибицы, которые мне всегда нравились, сначала переживают набег творческой братии, за ними подтягиваются охочие до дешевых сувениров туристы, затем появляются земельные спекулянты и бизнесмены, и в конце концов оазис вольной жизни превращается в зону свободной экономики, усеянную французскими бутиками, итальянскими ресторанами, отелями в стиле Майами-Бич и многоквартирными высотками. Но Оахака так и осталась маленьким розово-голубым городком, притаившимся в заросшей буйной растительностью долине, окруженной со всех сторон останками древних гор. Сохранился и торговый центр для дюжины деревенек индейцев-сапотеков с площадью, где можно было выпить холодного пива "Карта бланка" в тени крытых галерей, купить дешевую, связанную вручную шаль или золотые самодельные сережки у индейского торговца и послушать местных музыкантов, играющих на маримбе три вечера в неделю. Здесь не выросли новые отели, хотя в старых наконец проложили водопровод.

Мы забрались высоко на холм, с верхушки которого открывался вид на город, и поселились в бунгало отеля "Виктория". Сады благоухали мимозами и бугенвиллеями. В то первое утро мы взяли такси и поехали на рынок близлежащего индейского городка, купили там посуду из черной глины, а потом с аппетитом съели по ломтю арбуза, предварительно смахнув с него рой мух. После обеда бармен сделал нам по замечательному коктейлю "Маргарита" – текила с лаймом и кубиками льда, залитая в бокал, по краю которого сверкал тонкий слой соли. Нина, убежденная трезвенница, с неохотой попробовала один. Через секунду она обвила рукой мою шею и прошептала:

– О, я уже готова. Они великолепны. А я так пьяна, что точно не смогу пройти по прямой. Знаю, что ты пытаешься соблазнить меня, но мне совершенно все равно. Может, пойдем домой, дорогой?

На следующее утро мы взяли напрокат "фольксваген" и поехали в Альбан, двухтысячелетнюю руину ацтекского города жрецов на вершине горы, венчающей три долины Оахаки. Стоял ясный зимний день, небо сияло кристальной голубизной. Мы пробирались сквозь разрушенные храмы, пили холодный апельсиновый лимонад в тени деревьев и купили фальшивые реликвии у маленького индейского мальчика. После ланча прошлись по магазинам zdcalo[11], а потом вернулись в отель «Виктория».

– Годы уходят, – сказала в тот вечер Нина, сидя в баре, грустно покачивая головой и потягивая "Маргариту", – а я стала сексуальным маньяком.

– Это жалоба?

– Господи, нет! Я считаю, что это просто прекрасно. Но объективно говоря, происходящее отвратительно. Я имею в виду, мы уже зрелые люди, и посмотри на нас. Клиффорд, нам должно быть стыдно. Но! Остановка смерти подобна, – хихикнула она, – так что давай выпьем еще по коктейлю и... – Нина зевнула и снова тихо и застенчиво засмеялась, склонив голову мне на плечо.

– Завтра, – пообещал я, – пойдем плавать. Займемся здоровьем. Так сказать, используем излишек энергии. Сбавим пыл.

– Бассейн в отеле выглядит просто ужасно.

– Можем поплавать в Тихом океане.

– А он далеко? Я карты не видела, даже не знаю, где мы. В Мексике? Да, в Мексике.

– Около двухсот миль до Теуантепека и Салина-Круз, но у нас есть "фольксваген". В конце концов, это ж горная страна. Очень примитивная и очень красивая.

– Ты хочешь проехать двести миль, чтобы искупаться? Тебе никогда не говорили, что ты псих?

– Да. Кстати, ты же и говорила, не далее как вчера в Мехико.

На следующий день по дороге в Теуантепек на перешейке мы сперва остановились на развалинах Митлы. После этого дорога долго вилась сквозь складчатые пустынные горы – один крутой поворот за другим, крытые соломой лачуги одиноких индейских деревушек, спрятанные в твердынях темных равнин. Утро стояло жаркое и безоблачное.

– Что ты собираешься сказать своим издателям? – спросила Нина. – Что провел все это время с Ховар-дом Хьюзом?

– Ховард Хьюз? Это кто такой?

Она нахмурилась:

– Будь серьезнее. Тебе лучше все хорошенько продумать. Выдумать гладенькую историю.

– Предварительные переговоры. Я не был с ним все время. Несколько часов вчера и несколько часов сегодня. Представь мой шок, когда выяснилось, что Хьюз – блондин, говорит по-датски и к тому же дьявольски красив. – Я сжал ее колено, когда мы со скрежетом вписались в очередной поворот. – Знакомство с тобой, Ховард...

– Смотри за дорогой, ради всего святого!

– Хорошо. Буду использовать факты. Я скажу, что мы встретились вчера на горе Альбан, а сегодня полетели в Теуантепек на его частном самолете. За штурвалом сидел мексиканский пилот, доверенное лицо Хьюза. Его имя... его звали Педро. Как, по-твоему, это похоже на имя мексиканского пилота?

– И они поверят в эту чепуху?

– Не имею ни малейшего представления. Но буду держать тебя в курсе дела.

– Клиффорд, ты действительно понимаешь, что делаешь?

Тринадцать лет назад я нанялся в команду трехмачтовой шхуны, плывущей из южной Мексики на Французскую Ривьеру. Когда мы покидали порт Альварадо, к нам пришел лоцман, который должен был вывести корабль из дельты реки. Он объяснил, что там есть мигрирующие песчаные мели. Я тогда спросил: "Если песчаные мели двигаются, как узнать врежемся мы в них или нет?" Криво ухмыльнувшись, бывалый морской волк ответил: "Еl golpe avisa. Удар подскажет".

– Принимая во внимание историю моей жизни, – пояснил я Нине, рассказав эту байку, – и тот факт, что мы здесь, хотя я в это до сих пор не верю, на твой вопрос существует лишь один ответ. Разве кто-нибудь может точно знать, чем он действительно занимается? El golpe avisa.

Мы купили еды в маленькой cantina[12] рядом с Теуантепеком, а затем поехали по длинному ухабистому песчаному пляжу у Салина-Круз. Тихий океан был яркий, темно-синий, но холодный. Мы съели по тор-тилье, распили бутылку вина и прошли по песку целую милю; ледяной прилив лизал наши ноги. Вокруг простиралось обширное, безжизненное пространство, и в конце концов мы храбро разделись и полезли в воду. Потом, дрожа, лежали вместе на моем свитере, позволив мексиканскому солнцу прогреть наши промерзшие кости. В три часа собрались и долго пробирались по горной темноте в Оахаку. Наш самолет улетел в девять часов следующим утром.

– Все кончилось, – сказала Нина. – Так быстро.

– Знаю. Тебе надо быть в Лондоне, петь в Дорчестере, а мне пора лететь в Нью-Йорк, рассказывать сказки "Макгро-Хилл". Хорошие вещи всегда быстро кончаются. Давай сходим в бар, выпьем по "Маргарите" на дорожку.

Когда-то, много лет назад, моя красавица рассказала мне, что есть хорошая удача и плохая, короткая и длинная. "А у нас с тобой, – сказала она тогда, – хорошая короткая удача". Нина была права, но это случалось снова и снова, потом стало привычкой, и мы оба боялись, что слишком испытывать судьбу будет только к худшему.

– Если бы мы жили вместе постоянно, – часто говорила она, – все было бы совсем не так. Ты бы устал. Ушел. По крайней мере так, как сейчас, все работает, все хорошо, все прекрасно. Я знаю, что ты здесь, и это все, что мне нужно.

– И все, чего ты хочешь.

– Да, я не осмеливаюсь хотеть большего. Я не верю в это. Не верю, – сказала Нина с безжизненной покорностью, – что есть вещи, которые не кончаются.

– Значит, мир – полное дерьмо.

– Люди в нем.

– Но мы вроде не кончаемся.

– Только если живем как сейчас. Нашим собственным способом. Может, единственным способом.

– Если тебе будет плохо, скажи мне. И тогда все закончится.

– Ты тоже. Обещаешь?

Я пообещал, она дала слово, но этот разговор пару раз вновь всплывал за последние несколько лет. В последний вечер мы сидели на кожаных диванах в отдельном кабинете ресторана при отеле "Виктория", слушали гитариста и выпили по три "Маргариты" каждый. Затем сквозь темноту отправились к бунгало, а в восемь часов на следующее утро уже поднимались на борт самолета в Мехико. Оттуда я позвонил Беверли Лу, заверив ее, что все прошло как по маслу. Мы прилетели в нью-йоркский аэропорт Кеннеди, взяли такси до отеля "Элизиум", а на следующее утро я поехал провожать Нину обратно. Ее самолет улетал в девять часов.

– Не надо дожидаться, пока я сяду на борт, – сказала она, улыбаясь. – У тебя куча дел.

– Хорошо. Удачного путешествия. Береги себя.

– Тебе тоже всего хорошего, милый мой. Удачи.

Она исчезла в толпе людей, торопящихся на посадку. Мы всегда прощались вот так, ничего не планируя на будущее. По-другому с хорошей короткой удачей жить нельзя. Я поехал на такси прямо в здание "Макгро-Хилл". Беверли Лу и Альберт Левенталь уже ждали.

– Все прошло отлично, – сообщил я. – Вы получили мою телеграмму? Он не дал мне позвонить.

– Вы его видели?

– Разумеется, видел. Он сделал это. Принял наши условия. – Я принялся объяснять им, как сначала торчал в Новом Орлеане, затем в Мехико, потом в Оахаке, пока наконец в пять часов утра, на второй день моего пребывания в отеле "Виктория", не зазвонил телефон. Голос в трубке представился как Педро. Я возмутился: "Я не знаю никакого Педро. Вы кто вообще такой, черт побери?" – "Друг Октавио". – "Слушайте, сейчас раннее утро и я не в настроении шутить. Я не знаю вас и вашего друга Октавио". – "О! Терпение, сеньор. Октавио – именно тот человек, ради которого вы сюда приехали".

Так что вскоре я уже сидел в "фольксвагене" Педро и ехал к горе Альбан. Там мне указали на припаркованный видавший виды "бьюик". Человек, ждавший меня на переднем сиденье, – "полная развалина, тощий, усталый старик" – был Ховард Хьюз. Мы говорили, ходили среди разрушенных храмов. На следующее утро Педро снова встретил меня, и мы полетели на "Сессне" на Юкатан.

Этот парень – просто сумасшедший пилот. Чуть не угробил нас обоих. Постоянно нырял в горные долины, показывал мне индейские деревни. "Смотрите, – кричал он, – они же живут, как животные! Los Indias! Каменный век какой-то!" А Хьюз уже ждал меня в Теуантепеке. Правда, сперва я отправился вместе с Педро в Салина-Круз и искупался в Тихом океане. Чуть задницу себе не отморозил. Потом встретил Ховарда в маленьком отеле. Мы выпили апельсинового сока. "Лучший апельсиновый сок в Мексике", – заявил он. Я дал ему черновик контракта, мы внесли несколько поправок и заключили сделку, так сказать, скрепили дело рукопожатием, ну, не в буквальном смысле. Он никогда людям руки не подает, но мы договорились. Мы встретимся в следующем месяце, может быть, в Нассау. Он позвонит. Я до сих пор не знаю, как с ним связаться. Теперь посмотрите на это...

Я вытащил из портфеля фотографию, сделанную в аэропорту Мехико.

– За мной постоянно следили. Ее дал мне Педро. Один из людей заснял меня, когда я сходил с самолета. Просто так, для идентификации.

– И чтобы увериться, что ты прилетел один, – заметила Беверли. – Да, этот парень умен. Ты, должно быть, чувствуешь себя героем фильма про Джеймса Бонда.

– Есть немножко, – согласился я.

На следующий день меня отвели на тридцать второй этаж встретиться с Хэрольдом Макгро, президентом издательства. Казалось, он был доволен, хотя и слегка насторожен, а еще через день один из адвокатов "Макгро-Хилл", Фостин Джеле, закончил чтение написанного от руки контракта между Хьюзом и мной.

– Все в порядке, – наконец высказал свое авторитетное мнение юрист, – за исключением одной или двух деталей. Мы покажем вам, как их надо изменить. И есть еще один момент. Нам нужна заверенная банком подпись. В ином случае ему самому придется подписать контракт в присутствии нотариуса.

– Сомневаюсь, что он сделает это, – объяснил я. – Ему вчинили иск на пятьдесят миллионов в Лас-Вегасе. Хьюзу надо было всего лишь прийти к нотариусу и подписать бумагу о том, что он уволил Роберта Майо. Ховард мог спокойно выиграть дело, но он не сделал этого. Не захотел. Ну, о том, что он ни разу не показался в суде во время процесса "Транс уорлд эйрлайнз", вы и так знаете. Это стоило парню сто тридцать семь миллионов плюс компенсация за убытки. Сомневаюсь, что этот человек явится сюда подписывать контракт на пятьсот тысяч, Фостин.

– Ну, если он хочет, чтобы его книга была опубликована, ему придется сделать это, – гнул свою линию адвокат.

Я передал новости Беверли и Альберту Левенталю, торжественно произнеся ту же речь.

– Я поговорю с юристами, – пообещал Альберт. – Но если они высказываются в подобном духе, значит, иначе заключить сделку не получится.

Я улетел в Испанию, где проспал как убитый пятнадцать часов в объятиях жены, затем под противным моросящим дождем поехал в студию, откуда позвонил Дику в Пальму.

– Все кончено, – заявил я. – Мы вне игры. Они хотят, чтобы нотариус заверил подпись Хьюза.

– Они тебе не д-доверяют? – От ужаса Дик аж слегка заикался.

– Разумеется, они мне доверяют. Они не доверяют Хьюзу.

– Как долго надо учиться, чтобы получить лицензию нотариуса? Я завтра же побегу записываться на курсы.

– Забудь об этом. Все шло слишком хорошо, чтобы быть правдой. Через неделю я перезвоню им, в деталях опишу, как Ховард послал мое разлюбезное издательство на все четыре стороны, вернусь к своему роману, а ты закончишь "Ричарда Львиное Сердце". В общем, интересный жизненный опыт.

– Я тебе не верю, – смеясь, заявил Дик. – Ты снова меня дурачишь, как в тот раз, когда заливал, будто бы Беверли накинулась на тебя: "О, снова эта тупая штука об авторизованной биографии Ховарда Хьюза"? Что на самом деле произошло? Не надо смеяться, Клифф, я слишком нервный для твоих шуток. Да и не спал нормально три недели.

– Я не шучу. – Мне пришлось повторить всю историю, пока мой друг наконец-то поверил мне. – Мы вылетели из игры. Может быть, и к лучшему. Мы всегда считали эту затею сумасшедшей; ждали, что в плане обнаружится изъян, и вот теперь знаем, где он. Я выбросил две штуки баксов на путешествие в Мексику, а теперь им, видите ли, нужна заверенная нотариально подпись в контракте.

– А ты не можешь...

– Нет, не могу. Забудь об этом, Дик. Игра закончена.