Клиффорд Саймак Машина

* * *

Он нашел эту штуковину в зарослях черники, когда бегал искать коров. Сквозь высокие тополя уже просачивались сумерки, и он не смог хорошенько ее разглядеть, да и нельзя ему было тратить много времени на то, чтобы рассматривать ее. Дядя Эб уже злился на него за то, что он упустил двух телок, и, если он станет их долго искать, дядя Эб обязательно опять возьмется за ремень, а с него на сегодня уже хватит. Его и так оставили без ужина потому, что он забыл сбегать к ручью за водой. А тетя Эм жучила его весь день за то, что он не умеет полоть огород.

— В жизни не видела такого никудышного мальчишки! — кричала она. Затем она стала выговаривать ему, что он мог бы, кажется, быть хоть немного благодарным, ведь они с дядей Эбом взяли его к себе и спасли от сиротской доли, так нет, какая там благодарность, от него одни лишь неприятности, да он еще и лентяйничает, и что только из него выйдет!

Он нашел обеих телок в самом конце выгона у ореховой рощи и побрел домой, гоня их перед собой и снова задумываясь о том, как бы убежать, хотя он и знал, что не убежит: ведь бежать-то ему некуда. С другой стороны, думал он, куда бы ни уйти, все лучше, чем оставаться здесь с тетей Эм и дядей Эбом, которые вовсе и не были ему дядей и тетей, а просто так взяли его к себе.

— Ну вот что, — сказал дядя Эб, когда он вошел в коровник, гоня перед собой обеих телок, — по твоей милости мне пришлось доить и за себя и за тебя, а все потому, что ты не сосчитал коров, как я тебе всегда велю. За это я тебя проучу — кончай всю дойку сам.

Джонни вытащил свою трехногую табуретку и ведро и стал доить коров, но коровы не давались да еще и капризничали, а рыжая корова лягнула Джонни и столкнула его в желоб, опрокинув ведро с молоком.

Тогда дядя Эб снял висевший за дверью ремень, дал Джонни парочку горячих, чтобы научить его быть поосторожнее и помнить, что молоко — это деньги.

Потом они пошли домой, и дядя Эб всю дорогу ворчал, что ребята не стоят хлопот, которые они причиняют, а тетя Эм встретила их у дверей и велела Джонни обязательно как следует вымыть ноги прежде, чем он ляжет спать, а то еще запачкает ее хорошие чистые простыни.

— Тетя Эм, — сказал Джонни, — я ужасно голоден.

— Ни кусочка, — ответила она, злобно стиснув губы. — Поголодаешь немного, может, не будешь тогда обо всем забывать.

— Только кусочек хлеба, — попросил Джонни, — без масла, без ничего. Только кусочек хлеба.

— Молодой человек, — сказал дядя Эб, — ты слышал, что сказала тебе тетя? Вымой ноги и отправляйся спать!

— Да как следует вымой! — прибавила тетя Эм.

Он вымыл ноги и пошел спать и, уже лежа в постели, вспомнил о том, что он увидел в зарослях черники, а еще он вспомнил, что никому не сказал об этом ни слова, не может он ничего сказать, когда дядя Эб и тетя Эм только и делают, что ругают его.

И тут он решил так им и не рассказывать о штуковине, которую нашел: ведь если он скажет, они отнимут ее у него, как всегда все отнимают. А если и не отнимут, то испортят ее, и он все равно никакого удовольствия не получит.

Единственной вещью, которая по-настоящему принадлежала ему, был старый перочинный ножик с обломанным кончиком маленького лезвия. Ничего на свете ему не хотелось так, как иметь новый ножик, но он знал, что об этом лучше и не заикаться. Как-то он было попробовал, и дядя Эб с тетей Эм шумели несколько дней, все говорили, какой он неблагодарный и жадный, и как они его подобрали на улице, а он все недоволен и хочет, чтобы они потратили деньги на перочинный ножик. Джонни очень расстроился, когда они сказали, что подобрали его на улице: он-то ведь знал, что никогда ни на какой улице не был.

Лежа в постели и глядя в окно на звезды, он задумался о том, какую же это штуковину он увидел в зарослях черники, и никак не мог вспомнить ее как следует, ведь он ее не очень-то разглядел, да и времени у него не было постоять и посмотреть как следует. Но почему-то она показалась ему странной, и чем больше он думал, тем больше ему хотелось получше ее разглядеть.

Завтра, подумал он, я хорошенько на нее погляжу, Как только выберусь туда завтра. Но затем он вспомнил, что завтра ему никак нельзя будет выбраться: после утренней уборки тетя Эм сразу же заставит его пойти полоть огород; она все время будет за ним следить, и ему не удастся сбегать туда.

Он все думал и думал, и наконец ему стало ясно, что если он хочет посмотреть на нее, то пойти ему надо сегодня ночью.

Он знал, что дядя Эб и тетя Эм спят, потому что они громко храпели. Спустясь с кровати, он накинул на себя рубашку и штанишки и крадучись пошел вниз по лестнице, стараясь не ступать на скрипучие доски. На кухне он влез на стол, чтобы дотянуться до коробка спичек, лежавшего на старой плите. Он взял горсть спичек, затем, подумав, положил их обратно, оставив себе только полдюжины. Тетя Эм может заметить, если он возьмет слишком много.

Трава на дворе была мокрая и холодная от росы, и, закатав брюки, чтобы они не намокли, он зашагал через выгон.

В лесу кое где водились привидения, но он не очень боялся, хотя никто не может идти по лесу ночью и совсем не бояться.

Дойдя до зарослей черники, он остановился и стал думать, как бы ему пробраться через них, чтобы не порвать в темноте одежду и не исцарапать босые ноги. И еще он подумал, лежит ли еще там штуковина, которую он видел, но сразу понял, что она еще там, от нее исходило какое-то чувство дружбы к нему, как будто она говорила, что она все еще тут и ему нечего бояться.

Ему было немножко не по себе: ведь он не привык к дружбе. Единственным его другом был Бенни Смит, они были с ним почти одногодки, но виделся он с Бенни только в школе, да и то не всегда: Бенни часто болел и подолгу оставался дома. А жил Бенни далеко, на другом конце школьного округа, и поэтому на каникулах он никогда с ним не встречался.

Теперь его глаза уже немного привыкли к темноте: ему показалось, что он может разглядеть контуры штуковины, которая лежит там, в чернике, и он старался понять, как это она может относиться к нему дружески: ведь он был твердо уверен, что это только вещь, а вовсе не живое существо. Если бы он думал, что она живая, он и вправду бы испугался.

Но от нее все еще исходили какие-то дружеские флюиды — чувство дружеского участия.

Тогда он, протянув руки вперед, попытался раздвинуть кусты, чтобы протиснуться и посмотреть, какая она. Если ему удастся подобраться к ней поближе, подумал он, то он сможет зажечь спички, которые лежат у него в кармане, и получше ее разглядеть.

— Стой, — сказало ему в два голоса чувство дружбы, и он остановился, хотя и не был уверен, что действительно услышал это слово.

— Не смотри на нас слишком близко, — сказало чувство дружбы, и Джонни немного разволновался, потому что он вовсе ни на что и не смотрел — во всяком случае, не слишком близко.

— Ладно, — сказал он. — Не буду на вас смотреть. — И подумал: уж не игра ли это такая, вроде пряток, как он играл в школе?

— Когда мы подружимся, — сказала штуковина Джонни, — мы сможем смотреть друг на друга, и тогда это уже будет неважно: ведь мы уже узнаем, какой каждый из нас внутри, и не будем обращать никакого внимания на то, какие мы снаружи.

Джонни подумал: какие же они, наверно, страшные на вид, если не хотят, чтобы он их видел!

И вдруг штуковина сказала:

— Мы покажемся тебе страшными. И ты нам кажешься страшным.

— Тогда, пожалуй, хорошо, что я ничего не вижу в темноте, — сказал Джонни.

— Разве ты не видишь в темноте? — спросила она, и Джонни ответил, что не видит, и тогда стало тихо, хотя Джонни слышал, как она удивляется, что он ничего не видит в темноте.

Затем она спросила, умеет ли он еще что-то делать, а он даже не понял, что она хочет сказать, и, наконец, она вроде решила, что он не умеет делать того, о чем она спросила.

— Ты боишься, — сказала штуковина. — Тебе незачем бояться нас.

Джонни объяснил, что их он не боится, кто бы они ни были, потому что они относятся к нему по-дружески, а боится он, что ему попадет, если дядя Эб и тетя Эм узнают, что он потихоньку убежал. Тогда они стали его расспрашивать о дяде Эбе и тете Эм. Он постарался объяснить им, но они вроде не поняли и, кажется, подумали, что он говорит о правительстве. Как он ни старался растолковать им, в чем дело, они так ничего и не поняли.

Наконец он вежливо, чтобы не обидеть их, сказал, что ему пора идти, и поскольку он пробыл здесь гораздо дольше, чем думал, ему пришлось бежать всю дорогу домой.

Добравшись до дому, он забрался в постель и все как будто сошло хорошо, но утром тетя Эм нашла у него в кармане спички и стала его ругать, говоря, что он мог поджечь сарай. Чтобы подкрепить свои слова делом, она отстегала его прутом; хотя он и старался держать себя как мужчина, она так больно его хлестала, что он запрыгал и закричал от боли.

Весь день он полол огород, а как только стемнело, пошел пригнать коров.

Коровы оказались неподалеку от черничника, но он твердо знал, что, даже если бы ему было и не по пути, он все равно пошел бы туда, — ведь он весь день помнил о дружбе, которую нашел там.

На этот раз было еще светло, только начинало смеркаться, и он увидел, что чем бы ни была эта штуковина, она не была живой, а всего лишь грудой металла, похожей па два блюдца, сложенные вместе, как раз с таким ободком посредине, какой получается, если сложить два блюдца донышками. Она была похожа на старый металл, который долго провалялся где-нибудь, местами же она была изъедена ржавчиной, как машина, долго простоявшая под открытым небом.

Она пробила довольно большую дорожку в зарослях черники и взрыла землю футов на двадцать; осматривая путь, по которому она попала сюда, Джонни заметил, что, падая, она сбила верхушку высокого тополя. Она заговорила с ним без слов, как и прошлой ночью, с тем же чувством дружбы и товарищества, хотя последнего слова Джонни даже и не знал: в школьных учебниках оно ему никогда не попадалось.

Она сказала:

— Теперь ты можешь на нас посмотреть. Посмотри на нас быстро и отвернись. Не смотри пристально. Быстренько взгляни и отвернись. Так ты к нам привыкнешь. Не сразу, понемножку.

— Где вы? — спросил Джонни.

— Здесь, — ответили оба голоса.

— Внутри? — спросил Джонни.

— Да, внутри, — ответили они.

— Тогда я не смогу вас увидеть, — сказал Джонни. — Я не могу увидеть вас сквозь металл.

— Он не может увидеть нас сквозь металл, — сказал один из них.

— Он не может видеть, когда уходит звезда, — сказал другой.

— Тогда он не может нас видеть, — проговорили они оба.

— Вы могли бы выйти, — сказал Джонни.

— Мы не можем выйти, — ответили они. — Если мы выйдем, мы умрем.

— Но тогда я никогда не смогу увидеть вас.

— Ты никогда не сможешь увидеть нас, Джонни.

Он стоял, чувствуя себя ужасно одиноким: ведь он никогда не сможет увидеть этих своих друзей.

— Мы не знаем, кто ты, — сказали они. — Расскажи нам о себе.

Они были так добры и дружелюбны, и он рассказал, что он сирота и его взяли к себе дядя Эб и тетя Эм и что они вовсе ему не дядя и не тетя. Он не рассказал им, как дядя Эб и тетя Эм обращаются с ним, как они его секут, ругают и отправляют спать без ужина, но это, как и все остальное, они могли понять сами, и теперь уже он почувствовал с их стороны не только дружбу и товарищество. Теперь это уже было сострадание и что-то вроде материнской любви.

— Он еще совсем малыш, — сказали они, разговаривая между собой.

Они потянулись к нему, обняли и крепко прижали его к себе, а Джонни, сам этого не сознавая, опустился на колени, протянул руки к тому, что лежало в помятых кустах, и заплакал, будто там было что-то такое, за что он мог крепко ухватиться, — утешение, которого у него никогда не было, к которому он так сильно стремился и которое наконец нашел. Его сердце выкрикнуло то, что он не мог произнести, — не высказанную им мольбу, — и они ответили ему:

— Нет, Джонни, мы не покинем тебя. Мы не можем покинуть тебя, Джонни.

— Обещаете? — спросил Джонни. Их голос прозвучал немного грустно:

— Нам незачем обещать это, Джонни. Наша машина сломалась, и починить ее мы не можем. Один из нас уже умирает, а другой тоже скоро умрет.

Джонни не поднимался с колен, слушая эти слова, которые западали ему в самую душу, и проникаясь их значением. Он не мог этого вынести: только что нашел себе друзей, а они умирают!

— Джонни, — сказали они.

— Да, — ответил Джонни, едва удерживаясь от слез.

— Ты не можешь поменяться с нами?

— Поменяться?

— Чтобы доказать свою дружбу. Ты нам что-нибудь дашь, и мы тебе что-нибудь дадим.

— Но…— сказал Джонни, — …но у меня ничего нет…

И вдруг он вспомнил, что есть. Ведь у него был перочинный ножик. Это было немного, лезвие у ножика было сломано, но он ничего больше не имел.

— Это замечательно, — сказали они. — Как раз то, что нам нужно. Положи его на землю, около машины.

Вынув ножик из кармана, он прислонил его к машине, и пока он смотрел на него, что-то случилось, но так быстро, что он и не заметил, как это вышло. Во всяком случае, ножика уже не было, а вместо него на земле лежало что-то другое.

— Спасибо, Джонни, — сказали они. — Ты молодец, что поменялся с нами.

Протянув руку, он взял вещь, которую они дали ему вместо ножика и которая даже в темноте сверкала скрытым огнем. Он стал поворачивать ее в руке и увидел, что это был какой-то драгоценный камень с множеством граней, который весь светился изнутри и горел разноцветными огнями.

Только заметив, как ярко светится этот камень, Джонни понял, что он оставался здесь очень долго и что уже совсем темно. Тогда он вскочил на ноги и побежал, далее не успев попрощаться.

Искать коров теперь уже было поздно, и он надеялся, что они отправились домой сами и ему удастся поравняться с ними и пригнать их в коровник. Он скажет дяде Эбу, что ему трудно было собрать их. Он скажет дяде Эбу, что обе телки вырвались за ограду и ему пришлось загонять их обратно. Он скажет дяде Эбу… он скажет… он скажет…

Он бежал задыхаясь, а сердце у него колотилось так, что оно прямо-таки трясло его. Всю дорогу его преследовал страх, страх из-за ужасного проступка, который он совершил, этого последнего, самого непростительного проступка после всех других, после того, как он не пошел к ручью за водой, прозевал вчера вечером двух телок, держал у себя в кармане спички.

Он не нашел коров по дороге: они были уже в коровнике, — и он понял, что они уже подоены и что он пробыл там гораздо дольше, чем ему казалось.

Поднимаясь в гору по дорожке, ведущей к дому, он весь трясся от страха. На кухне горел свет, и он знал, что они его ждут.

Он вошел на кухню. Они сидели у стола прямо напротив двери, ожидая его. Свет падал на их лица, и лица эти были жестокими, будто высеченными из камня.

Дядя Эб поднялся, высокий, чуть не до потолка, и на его руках с закатанными до локтя рукавами выпятились мускулы.

Он потянулся к Джонни. Джонни попытался увернуться, но дядя Эб схватил его за шею, сжал его горло пальцами, поднял его в воздух и стал трясти с безмолвной злобой.

— Я тебя проучу, — говорил дядя Эб, стиснув зубы, — я тебя проучу, я тебя проучу…

Что-то упало на пол и покатилось в угол, оставляя за собой огненный след.

Дядя Эб перестал его трясти, с минуту постоял, держа его за шею, а затем бросил его на пол.

— Это выпало из твоего кармана, — сказал дядя Эб. — Что это? Джонни попятился назад, мотнув головой.

Он не скажет, что это. Никогда не скажет Что бы ни делал с ним дядя Эб, он никогда не скажет.

Дядя Эб шагнул вперед, быстро нагнулся и поднял камень. Он отнес его обратно, положил на стол и стал разглядывать.

Тетя Эм нагнулась в своем кресле, чтобы поглядеть на него.

— Ну и ну! — сказала она.

С минуту они оба, нагнувшись, разглядывали камень. Глаза их горели, тела были напряжены, они тяжело дышали. Даже если бы в этот момент настал конец мира, они и то бы не заметили.

Затем они выпрямились и, обернувшись, посмотрели на Джонни. От камня они отвернулись, как будто он уже их не интересовал, как будто он сделал свое дело, а теперь уже потерял всякое значение. Что-то с ними случилось — нет, пожалуй, не случилось, а изменилось в них самих.

— Ты, небось, проголодался, — сказала Джонни тетя Эм. — Я разогрею тебе. ужин. Хочешь яиц?

Джонни, проглотив слюну, кивнул головой.

Дядя Эб сел, не обращая никакого внимания на камень.

— Знаешь что, — сказал он, — я тут на днях видел в городе большой складной ножик. Как раз такой, как тебе хотелось.

Но Джонни почти не слышал его слов. Он стоял и слушал — в дом входили дружба и любовь.