"Следствие защиты" - читать интересную книгу автора (Ирвинг Клиффорд)

3

Дождливым майским утром в понедельник, последовавший за днем того судебного заседания, на котором была понижена сумма залога для Джонни Фей Баудро, Уоррен Блак-борн впервые за два года вернулся в 299-й окружной суд, где когда-то он совершил свое преступление. Капли пота у него на лбу постепенно остыли, пока он в течение десяти минут стоял в приемной перед кабинетом судьи Лу Паркер. До сих пор он старательно избегал ее офис, но теперь время пришло. Нельзя же скрываться от нее вечно, решил Уоррен, тем более что свои долги я уже заплатил.

Уоррен был в своем лучшем темно-синем костюме, а туфли его сияли, надраенные чистильщиком в полуподвальном этаже здания. Он стоял, глядя на Мелиссу Борн-Смит, нового координатора 299-го суда, которая склонилась над компьютером, установленным на ее металлическом казенного образца столе. Несколько недель назад в кафетерии Уоррена представили этой новой координаторше, и с тех пор они успели уже несколько раз раскланяться, встречаясь в лифте. Сегодня Уоррен старался выглядеть важным и вместе с тем добродушным, однако ни того, ни другого в себе не находил. В этом суде он чувствовал себя какой-то неудачной пародией на адвоката.

В конце концов координаторша подняла свое темное лицо и улыбнулась Уоррену притворно-ослепительной улыбкой.

– Должно быть, для вас кое-что есть. Судья сказала, что хотела бы, чтобы этим занялся адвокат помоложе.

Мелисса взглянула на листок следственного материала.

– Имя обвиняемого Гектор Куинтана. Незаконно проживающий эмигрант. Преднамеренное убийство при отягчающих обстоятельствах, дело номер 388-6344. Не могли бы вы подойти сегодня в полдень?

Ошеломленный, не до конца поверивший в реальность того, что он услышал, Уоррен быстро записывал данные в свой желтый адвокатский блокнот.

Преднамеренное убийство было самым выгодным из уголовных дел; от обычных убийств оно отличалось тем, что совершалось при отягчающих обстоятельствах: когда обвиняемый уже находился под следствием в связи с другим уголовным преступлением или когда убитым бывал служащий полиции. В таких назначенных судом расследованиях обычно участвовали пожилые, опытные адвокаты, поскольку средний гонорар достигал приличной суммы – 750 долларов за каждое появление в суде, даже если это было часовое заседание по поводу первичной договоренности сторон, – независимо от того, кто из помощников окружного прокурора вел дело. Однако временами судьи давали такую возможность и перспективным молодым адвокатам. То, что подобную работу могла поручить ему сама Лу Паркер, казалось Уоррену маловероятным.

– Кто жертва? – спросил он у Борн-Смит.

– Какой-то вьетнамец. Застрелен на автостоянке на Уэслайн. Это пустяковое дело, оно должно быстро пойти. Только позвольте, я согласую вопрос с судьей.

– Я буду здесь к двенадцати часам, – сказал Уоррен. – Спасибо.

За дверями 299-го окружного суда Уоррен столкнулся с группой заключенных – скованные единой цепью, они выходили из лифта. Все были в одинаковых тонких хлопчатобумажных комбинезонах коричневого цвета, с одинаковыми надписями на спинах – “Харрисская окружная тюрьма”. Все молодые и, за исключением двоих, негры. Обычному человеку они показались бы людьми, для которых слова “надежда” и “свобода” давно стали пустым звуком. Конвоировавшая заключенных женщина-помощник шерифа, одетая в облегающую темно-серую униформу, вежливо сказала им:

– Джентльмены, скованные за правую руку, положите ваши ладони поверх цепи – вот таким образом. А теперь все следуйте за мной.

Заключенные, выстроившись колонной, направились к дверям судебной камеры судьи Лу Паркер. Уоррен подумал, не было ли среди них и Гектора Куинтаны?

Через боковую дверь приемной Уоррен прошел в главный коридор восьмого этажа, а затем по лестнице спустился на пятый, во владения судьи Бингема, – в 342-й окружной суд.

Три или четыре адвоката в плохо выглаженных костюмах и мятых галстуках сидели в красиво обставленной комнате присяжных, свободно развалившись, похохатывая, похлопывая друг друга по плечу и обсуждая последние местные сплетни. Все эти люди, как и Уоррен, ожидали какого-нибудь щедрого подарка от координатора.

– Доброе утро, ваша честь. Как ваши дела?

Судья Бингем, слегка испуганный, взглянул на Уоррена со своей высокой судейской скамьи. Затем потеплевшим голосом сказал:

– Уоррен... это ты, дьявол!

Иногда Уоррен задумывался, уж не всерьез ли судья Бингем принимает его за отца, или он просто так естественно притворяется, намекая на их портретное сходство?

– Как поживает твоя супруга, сынок? Несколько дней назад видел ее по телевизору. Выглядела замечательно.

– У нее все прекрасно, судья. А как ваш сад?

Вдовец-судья с чуть розоватыми белками на кофейного цвета лице, казалось, был озабочен.

– Могу я тебе чем-то помочь, Уоррен?

– Всем, что имеется в наличии, судья. Моя жена любит делать покупки у “Неймана”.

– С теми деньгами, которые, как мне представляется, твоя жена зарабатывает, она может себе это позволить. Но ты сходи навести Лу-Энн. Попроси ее дать тебе новую работенку.

Уоррен вернулся в приемную, чтобы переговорить с Лу-Энн, старой координаторшей в офисе судьи Бингема. Плакат на ее столе гласил: “Старость и опытность победят молодость и мастерство”. Повинуясь приказу судьи, Лу-Энн передала Уоррену папку с делом о побеге.

Обвиняемый, Дж. Дж. Джиллис содержался под арестом за вождение машины в нетрезвом состоянии на западной окраине округа Харрис. Оставленный в местной тюрьме без надзора, он преспокойно оттуда вышел. Минут через пятнадцать после этого его снова взяли из бара на той же улице.

Уоррен побеседовал с Джиллисом, чернокожим сорокалетним рабочим с шишковатыми руками, одна из которых была теперь прикована к стальному болту скамейки перед входом в судебную камеру. Затем он разыскал Боба Альтшулера, в чьи обязанности входило не только обвинение на шумных процессах, связанных с убийствами, но и ведение дел, подобных пьянке за рулем или побегу из тюрьмы. Альтшулер негромко разговаривал с высокой и кудрявой секретарем суда Мари Хан. Когда Уоррен кивнул, здороваясь, она отступила в сторону.

– Дело Джиллиса, Боб. Парень был сильно пьян, когда ушел из тюрьмы. Нельзя же это квалифицировать как побег. Какое предложение ты сделаешь?

Альтшулер мрачно произнес:

– Опьянение не освобождает от ответственности за преступление. Я предложу пару, – сказал он, имея в виду два года заключения в ТИК, Техасской исправительной колонии в тюремном комплексе Хантсвилла.

– Я смогу добиться лучшего в случае процесса, – заметил Уоррен.

Альтшулер поднял свою лохматую бровь:

– Может быть, ты и сможешь, но если ты отнимешь у Бингема несколько дней, в которые он собирался поухаживать за своими цинниями, ты больше уже никогда не получишь других назначений в этом суде, кроме как на его уборку.

– А как насчет тридцати дней тюремного заключения и пяти лет условно? – предложил Уоррен.

– Не пойдет. Шесть месяцев и десять лет.

Уоррен взял обвинителя за локоть и решительно подтащил к судейскому столу, где начал объяснять, на чем они остановились в деле Джиллиса.

Судья Бингем перебил его:

– Давайте закончим эту болтовню, я сегодня хочу освободиться к двум часам. Что вы скажете насчет шестидесяти дней тюрьмы и пяти лет условно?

Альтшулер нахмурился. Он не любил проигрывать даже в самых маленьких делах.

В приподнятом настроении Уоррен вернулся к своему клиенту. Достал документы, которые следовало подписать: отказ от иска по обвинению и прочих обеспеченных конституцией прав. Джиллис нацарапал свое имя, а затем, не сказав ни слова, отвернулся.

Было 9.35. У стола судебного координатора Уоррен заполнил квитанцию на причитавшийся ему гонорар в 150 долларов. То, что он совершил, вряд ли могло попасть на газетную полосу. Он мог делать это по десять раз в неделю, если бы был достаточно удачлив и почаще получал назначения, однако никогда не разбогател бы на этом. Но он помог человеку – и здесь было за что сказать спасибо. Он пожалел, что Джиллис не поблагодарил его.

Всякое чувство самоудовлетворения исчезло часом позже. У Уоррена оставалось дело по защите в другом суде, и на этот раз с судьей, который прежде был ревностным судебным обвинителем. Очередной клиент Уоррена, уже имевший две незначительные судимости за хранение марихуаны, на сей раз обвинялся в том, что приставал к несовершеннолетней. Это был чернокожий, девятнадцати лет от роду, изгнанный из школы, где он с трудом выучился читать и писать что-то, кроме собственного имени.

Уоррен вступил в процесс, не желая соперничать. Теперь он произносил свою заключительную речь:

– Ваша честь, этот молодой парень с восьмилетним образованием является умственно неполноценным человеком. Нам не следует делить яйцо на части. Какая польза будет обществу от того, что мы обречем подсудимого на тюремное заключение? У парня есть семья, которая готова позаботиться о нем, подыскав ему посильную работу. Я утверждаю, что помещение его в тюрьму было бы актом не только несправедливым, но и негуманным, к тому же это непродуктивно для государства.

Судья дал парню восемь лет.

По одному за каждый год, проведенный в школе, догадался Уоррен. Он покинул суд, чувствуя себя разбитым. Такова уж была его работа: выигрыш здесь, проигрыш там; тут маленький триумф, а там – небольшое поражение. Разрушенные мечты, поломанные жизни, с которыми он уже никогда больше не столкнется. Уоррен вел дела с маленькими людьми, которые бывали растерянными или развращенными, чрезвычайно невежественными или придавленными жизнью. Когда ты адвокат, человек может предстать перед тобой отвратительным существом. Во всем этом не было никакой славы.

Слава со всеми сопутствовавшими ей неприятными сторонами впервые пришла к Уоррену, когда ему было двенадцать лет. Семья Блакборнов жила тогда на улице Белефонтейн, которая одним своим концом упиралась в отель “Шамрок-хилтон”, тогдашний деловой центр города. Каждое лето, как и другие семьи юристов, Блакборны арендовали дачный домик на берегу огромного гостиничного пруда с его десяти – и двадцатиметровыми вышками для прыжков в воду. О чем больше всего мечтал каждый мальчишка, так это набраться смелости и силы, чтобы спрыгнуть с двадцатиметровой высоты, однако всем им до достижения шестнадцатилетия это строжайше воспрещалось.

В двенадцать лет Уоррен сказал своим товарищам:

– Смотрите, что сейчас будет...

Взобравшись на вышку по металлической лестнице и взглянув оттуда на зеленую поверхность воды, Уоррен подумал, что сверху все это кажется гораздо выше, чем снизу. Колени его тряслись, однако он соскользнул на животе с доски, накренился в полете, шлепнулся в воду и так здорово поранил щеку, что пришлось накладывать пять швов.

Джин-Максимум приговорил его к двухнедельному домашнему аресту.

После школы Уоррен и Рик Левин обычно садились на велосипеды и мчались на заупокойные службы в Шамрок. Однажды в похоронном бюро Уоррен попеременно ложился в четыре разных гроба. Он умолял одного из служителей забальзамировать его:

– Мне только хочется узнать, просто посмотреть, как это все будет...

На берегах шамрокского пруда французские стюардессы принимали солнечные ванны без бюстгальтеров. Француженкам нравились те техасские мальчишки, которые не боялись подойти и сказать по-французски:

– Как вы поживаете?

В этом тоже, по мнению Уоррена, присутствовал элемент славы.

Он был любопытной смесью утонченности и деревенской простоты. Его дед по отцовской линии, владелец обувной мастерской, всегда скручивал себе самодельные папиросы из пакетиков от “Микстуры Дьюка”. Когда наступали выходные, Джин-Максимум лично рулил по городу в старом фордовском пикапе, а с его бокового зеркала свисал страшный сапожный нож. Любимыми домашними блюдами судьи были сильно прожаренное черепашье мясо и пахтовое печенье. Всех женщин он по-деревенски именовал девчонками. Он с добродушием относился к чернокожим юристам, а дома мог сказать про человека, который косил газоны, “черномазый”. Уоррен при этом морщился. Но до сих пор он, как и отец, грыз зубочистки после ленча, свистел сквозь зубы, когда нужно было подозвать собаку, вставал до рассвета, говорил “мэ-эм” всякой незнакомой женщине за тридцать, а когда выезжал в горы на пикник, обувал свои старые ботинки из воловьей кожи, закатывал рукава рубашки и нахлобучивал на черноволосую голову мерлушковую шапку.

Однако, будучи студентом-старшекурсником, в колледже он выбрал для себя факультативные курсы по музыке и философии, мог цитировать наизусть Шекспира и Эмерсона и гораздо чаще прослушивал магнитофонные записи Верди, чем Мерла Хаггарда. Путешествуя по Европе летом, после окончания университета, он несколько раз слушал оперу в Ковент-Гарден, а в Париже подружился с молодым голландским художником, который водил его по Лувру до тех пор, пока у Уоррена всерьез не заныли ноги. Вернувшись в Хьюстон, в школу юристов, он приобрел абонемент в “Элли-Сиэтэ”, а в 1980, в первый год своей адвокатской практики, выписал ради общего образования журналы сельскохозяйственной ассоциации и Лиги защиты животных.

С Чармиан Элен Кимбал он познакомился на берегу пруда, у “Шамрок-хилтон”, в один из сентябрьских воскресных дней, ему было тогда двадцать шесть лет. Он был в авиаторских очках и подрезанных до колен “левайзах”[11], а минут через пять лихо зажег спичку о ноготь большого пальца. Чарм тогда только закончила Пенсильванский университет по специальности “журналистика” – стройная юная блондинка с серьезными голубыми глазами и сильным красивым голосом. Ее отчим, бостонский биржевой брокер, перевез семью в Хьюстон, когда на “Галерее” открылось отделение его фирмы. Чарм отстояла свое право вернуться на Восток для учебы в колледже, а затем провести свой предпоследний перед выпуском год в Париже. Ей даже и в голову не приходила такая нелепая идея, как выйти замуж за техасца.

В тот же вечер Уоррен пригласил ее на ужин в хороший французский ресторан, где вдруг заявил:

– Неплохо. Но если Господь не захотел, чтобы при каждой трапезе мы ели камни, то с какой стати он одарил нас подливкой?

– О, ради Бога! – воскликнула Чарм. – Как ты ухитряешься быть одновременно и адвокатом и деревенщиной?

– Послушай! Я езжу на учебу на “харлее”, и при этом я знаю, где Джонни Кэш отбывал свой срок, – но так же делает и мой отец, а он судья.

В Уоррене чувствовалась какая-то основательность, одаренность. Он умел рассмешить Чарм Кимбал, и он коснулся каких-то струн, запрятанных в глубине ее души. Она выросла в семье, где брак между родителями рано распался, а отец и мать Уоррена прожили вместе тридцать пять лет. Уоррен обитал в холостяцкой квартире-студии в конце Германн-парка; и именно там через несколько недель знакомства они с Чарм стали любовниками. Она тогда первый год работала телерепортером.

– Это может показаться потрясающе забавным, – объясняла она однажды декабрьским вечером, прижимаясь в постели к Уоррену, – но несколько дней назад я брала интервью у женщины, которая облила двух своих детей бензином и подожгла спичкой...

Чарм яростно потрясла головой, чтобы прогнать от себя возникший образ.

– Приходится выглядеть чертовски серьезной, пока ты, как сумасшедшая, стрекочешь в микрофон. Нет времени, чтобы постараться понять, что же чувствуют люди на самом деле.

– А ты попробуй, – убеждающе сказал Уоррен. – И когда я увижу тебя на экране, это будет заметно.

– Я хорошая или за моей внешностью скрывается пустота?

– Ты хорошая. В тебе чувствуется личность.

Пока он утешал ее, она всплакнула, поняв, что для Уоррена любовь – это прежде всего поддержка и восхищение. В его любви она почувствовала силу, на которую могла опереться.

К тому времени две замужние сестры Уоррена обосновались вместе со своими мужьями и детьми в Южной Калифорнии, Джин-Максимум умер от сердечного приступа, а мать снова вышла замуж и переехала в Даллас. Уоррен взял Чарм на каникулы в Эспен, где они катались на лыжах. Он ощущал внутреннюю потребность в друге, и через год после встречи они поженились, сыграв свадьбу в “Шамроке”.

В течение всего лета перед свадьбой они обсуждали вопрос о том, где им лучше поселиться.

– Я скучаю по востоку, – с грустью сказала Чарм, намекая на суетливость бостонцев и несносность жителей Нью-Йорка, – наблюдение, основанное вовсе не на народной метафоре. Хьюстон казался ей дружелюбным, неторопливым, тихим. Уоррен пожал плечами и заметил:

– Может быть, но первое, что бросилось мне в глаза по выходе из самолета, – кислое выражение на лицах жителей. Это должно сказаться и на тебе.

Они решили остановиться на Хьюстоне, где Уоррен начал делать себе имя как молодой адвокат по уголовным делам и где она и он объединили свои капиталы для покупки дома на Брейс-Байю. Уоррен избавился от своей холостяцкой привычки оставлять в раковине грязную посуду. Он бросил курить, потому что Чарм не курила и ее беспокоило, что это делает он. Уоррен нежно любил свою юную жену за ее дотошный ум и стремление к женской независимости.

Чарм выросла до должности сорежиссера вечерних новостей. Уоррен выбрал место, куда они вложили свои небольшие капиталы, и позаботился об ипотеке с совместного счета. Он взял на себя все расходы, связанные с их каникулами на лыжном курорте, с их случайными поездками в Нью-Йорк и в Европу, с вечерами, проведенными в ресторанах. Однако после признания Верджила Фрира и после года условного осуждения, полученного Уорреном, ни о какой Европе не могло быть и речи, а при виде растущих цен на горнолыжные подъемники Уоррен попросту вздрагивал.

Он вынужден был прибегнуть к деньгам жены. Уже после окончания срока своей временной отставки Уоррен, проверяя состояние кредитной карточки за месяц, увидел счета на 1200 долларов от “Маршалл-Филд” и на 1600 – от “Лорд энд Тейлор”. Он обратился за разъяснениями к жене.

– Я купила два новых костюма, – ответила Чарм.

– Для пары костюмов это черт знает как дорого. Я лично уже два года не покупал себе костюма. А если бы я решил под настроение отправиться к “Братьям Брукс”, это тоже обошлось бы мне в пять сотен.

Уоррен тут же сообразил, что допустил промах. Женская одежда – это то, что вряд ли понять мужчине.

Глаза Чарм мгновенно превратились в узкие щелочки.

– Ты не можешь позволить себе покупать костюмы, – сказала она, – а я могу. Хорошая одежда необходима мне для работы, которая, кстати, сейчас и поддерживает нас. Ей Богу, ты просто бесишь меня, Уоррен!

– Не хочешь ли ты объяснить почему?

– Потому что ты наплевал на свою жизнь. Не думаю, что ты хотя бы представляешь себе, что именно с тобой случилось.

Они беседовали в кабинете. Здесь во встроенном ореховом шкафу стоял телевизор, вдоль одной из стен тянулись ряды книжных полок, а другая была увешана репродукциями с картин и фотографиями их семей. Уби лежала на своем коврике, влажными глазами внимательно наблюдая за хозяевами. Уоррен стоял в арочном дверном проеме, засунув руки в карманы джинсов.

Он терпеть не мог подобные пререкания. Ему хотелось, чтобы эта часть его жизни прошла мирно, даже если потом год от года будет все хуже и хуже. Уоррен вытащил руки из карманов и, передразнивая Чарм, сложил их на груди.

– Я не хочу, чтобы ты готовил, – сказала Чарм. – Мне нравится твоя стряпня, но мне кажется, что для тебя это просто способ избежать более важных дел. Ты все время занимаешься этой чепухой, назначенной судом. Ты понимаешь, насколько это унизительно, но ты продолжаешь это делать.

Ты ненавидишь людей, с которыми тебе приходится работать. Ты борешься недостаточно упорно, Уоррен. Ты умен, возможно, даже намного умнее, чем даешь это понять людям. Ты обладаешь умом, который в состоянии мгновенно схватить суть проблемы. Но ты позволяешь этой способности хиреть в тебе. Тебе всего лишь тридцать три года, а ты уже утратил весь свой пыл.

Справедливость упрека была настолько очевидна, что внутри Уоррена все вскипело. Однако он постарался удержать себя в руках.

– Пыл к чему?

– Да абсолютно ко всему... в том числе и ко мне. Когда к тебе приходит желание заняться со мною любовью, то это бывает, как правило, утром, а ты знаешь, что по утрам я полуживая и толку от меня, как от курицы. Вечером, когда я в настроении, ты чувствуешь себя слишком уставшим. Как бы то ни было, мы умудряемся делать это два раза в неделю, а то и реже. У меня такое чувство, что ты ставишь отметки в календаре и говоришь себе: “Ну вот, я выполнил свой долг перед старушкой, теперь до следующего раза: уж лучше дать ей это, чтобы она не разволновалась и не отправилась куда-нибудь на сторону”. Я даже скажу тебе больше. Раньше у нас с тобой был грандиозный секс. Теперь этого больше нет. Мы делаем это механически.

Все сказанное, за исключением отметок в календаре, было так похоже на правду, что Уоррен пришел в ужас. И, возможно, мысленно он и впрямь делал в календаре отметки.

Чарм не закончила:

– Мы все говорили о том, чтобы завести детей, когда мне исполнилось тридцать и кукушка моих биологических часов начала куковать. Так позволь сказать тебе, что сейчас она попросту кричит. Кричит что есть мочи.

– Ты имеешь в виду, что ты готова иметь ребенка?

– Неужели ты не понимаешь, что я говорю как раз противоположное? Уоррен, я не хочу детей, если наш брак летит к черту. Я люблю тебя, но твоя теперешняя жизнь так искажена, что ты не в состоянии любить меня, как раньше. Я даже не знаю, хочу ли иметь от тебя детей. Ты делаешь не ту работу, какую тебе нравится делать. Ты беден, а ты не любишь быть бедным. Ты разговариваешь со своей собакой чаще, чем с кем бы то ни было. Ты угнетен, ты раздражен и кидаешься на людей. Какой отец из тебя может получиться? Соберись со своими силами. Сделай что-нибудь со всем этим.

Еще никто и никогда не ранил его столь глубоко. Он даже не находил в себе сил для ответа. Он вышел из кабинета на кухню и налил себе полный стакан виски, выпив его в пять глотков. И затем еще один.

О большинстве женщин Уоррен думал так: они не настолько рассудочны, как мужчины, а потому гораздо мудрее нас. Они приходят к умозаключениям интуитивно, как бы походя, что под силу лишь немногим мужчинам. Редко им самим удается объяснить это, потому что к умозаключению, которое они сделали, ведут очень немногие окольные пути, если таковые вообще есть, – но это те самые пути, которые мужчины так любят и которые порождают в нас чувство, что мы разумно отклонили все альтернативы. Женщины обладают такой способностью, потому что в силу своей биохимической природы они всегда точно знают, чего хотят. Редкий мужчина может сказать то же о себе – большинство попросту живут так, будто знают, – однако в сердце каждого мужчины неистребимо и упрямо обитает некая правда, отказ от которой губителен для мужского эго. Сложность мужских желаний делает невозможной чрезмерную искренность общения. Лес этот часто бывает непроходимым.

И поэтому Уоррен не стал отрицать предъявленных ему обвинений. Не стал спорить. Он спросил себя, что он сделал неправильно. Не обманывал ли он себя всю жизнь? Возможно, жестоко подумал он, я слишком хорошо за нею ухаживал, убедил ее в том, что я состоятельный человек, хотя на самом деле я ничто.

Они с Чарм обратились к психиатру, и по окончании недельного курса лечения Уоррен с волнением объяснил врачу:

– Если я способен овладеть кулинарным искусством и изучил в Мексике испанский язык, значит, я найду в себе силы и для того, чтобы сделать свой брак счастливым. Остаться без поддержки – это самое серьезное испытание для человека.

Сексуальная жизнь Уоррена и Чарм на время наладилась. По вечерам ему удавалось соблазнять жену. Однажды утром в выходной день, когда он с Уби вернулся с разминки, Чарм, свежеумытая, дожидалась его, облокотясь на подушки.

Но это продолжалось недолго. Вся остальная жизнь, его жизнь как адвоката, продолжала заботить и мучить Уоррена.

В несчастном браке есть нечто, сводящее все на нет: стремление определить, что идет не так, нежелание отказываться от того хорошего, что осталось, – и одной лишь потребности в трудную минуту склонить голову и поверить в любовные признания, которые столь прославлены людьми и столь дороги их воображению, по-видимому, для сохранения такого брака недостаточно.

Прошел еще год, и Хилтон продал “Шамрок” Техасскому медицинскому центру для перестройки в десятиэтажный автомобильный гараж. Уоррену казалось, и его брак с Чарм проделал тот же самый путь, что и “Шамрок”, – из чего-то изящного, пылкого и веселого превратился в скучное занятие, они просто смирились с жизненными обстоятельствами. Поблекшая слава, думал Уоррен, как и мой любовный роман с Законом.

Но затем в одну из майских пятниц Уоррен слушал Скута Шепарда, который ходатайствовал об уменьшении залога для Джонни Фей Баудро, а на следующей неделе координатор суда, с которой Уоррен был едва знаком, предложила ему принять дело по защите бездомного человека по имени Гектор Куинтана, обвинявшегося в преднамеренном убийстве.

Он позвонил секретарше Скута Шепарда, и та сообщила, что ленч назначен на вторник.

– Мистер Шепард будет присутствовать на слушании дела в 181-м суде. Если бы вы смогли заехать за ним туда в половине первого, он был бы вам весьма признателен.

– Я подъеду, – пообещал Уоррен.

Ему было необходимо время, чтобы выпить чашечку кофе перед назначенной в полдень встречей с судьей Лу Паркер. Обойдя группу ожидавших лифт присяжных, Уоррен вошел в кабину. Когда лифт остановился на четвертом этаже, туда вскочил Рик Левин с неизменно светящимся добрым юмором в карих глазах. В конце девятнадцатого века прадед Рика эмигрировал из Киева. Корабль с эмигрантами направлялся в Нью-Йорк, однако чиновники иммиграционной службы на Эллис-Айленде, заваленные бумажной волокитой, по ошибке переадресовали его в Мексиканский залив, на Галвестон-Айленд, посодействовав таким образом основанию первой еврейской колонии в Техасе. Рик обнял Уоррена за плечи.

– Как настроение, дружище?

– Только что поднялось благодаря слушанию в четыреста шестнадцатом, – ответил Уоррен. – Восемь лет пацану – за то, что он облапал четырнадцатилетнюю девчонку на школьном дворе.

– Вместо этого ему надо было ее оттрахать, – глядишь, ей бы это понравилось, и она не стала б жаловаться, – сказал Рик. – Надеюсь, ты дал ему такой совет на будущее?

В кабину вошел Боб Альтшулер. Хотя обычно он выглядел грубовато-торжественным и важным, словно волосатый мамонт, на сей раз судебный обвинитель, по-видимому, был чрезвычайно доволен собой. Кивком головы он приветствовал молодых адвокатов.

– Что это вы такой счастливый сегодня? – спросил Уоррен. – Не иначе как упекли кого-нибудь на всю катушку.

Улыбка Альтшулера померкла, и он пробормотал что-то, чего оба адвоката не смогли разобрать. Он вышел из лифта на втором этаже.

– Терпеть не могу этого человека, – сказал Уоррен.

– У меня такое чувство, что он это знает.

– Вот негодяй, которому доставляет удовольствие отправлять людей за решетку, причем на такой срок, на какой только позволяет закон. Возможно, он даже кончает каждую ночь при мысли об этом.

– Ты в интересном настроении сегодня, – сказал Рик.

В кафетерии, под флюоресцентными лампами, свет которых смывал с человеческих лиц все тени, Уоррен и Рик пили кофе из пластиковых стаканчиков.

Рик рассказывал:

– Я сейчас работаю в двести пятьдесят втором с клиентом, перевозившим пять килограммов первоклассного героина. Короче, я уже приготовился подавать прошение, но штат не желает опускать планку ниже тридцати лет. Мой клиент заявил: “Да пошли вы все! Суд, так суд”. Я не сумел убедить его, что не стоит доверять свою судьбу двенадцати людям, которые слишком глупы, для того чтобы хоть на шаг отступить от своих представлений о долге присяжных.

Уоррен едва слушал.

– У Лу Паркер теперь новая судебная координаторша, – сказал он, – и эта женщина, похоже, не слышала о том, что произошло между мной и судьей три года назад. Паркер подыскивала молодого адвоката, как она говорит, чтобы назначить на дело о преднамеренном убийстве при отягчающих, – “мокрая спина”[12] застрелил какого-то вьетнамца. Я не знал, что все еще считаюсь молодым, но я подошел вовремя. Или, может быть, наоборот – не вовремя.

Оливковое лицо Рика нахмурилось.

– Паркер не могла отдать “преднамеренное” тебе.

– Вот и я так думаю. Но если я сумею получить его, то я за это возьмусь.

– Ты снова готов сыграть в поддавки с леди-гиеной?

– Я бы не сказал, что это мое сердечное желание, но я приму предложение.

Лицо Рика выражало растерянность и огорчение.

– Послушай своего старого друга, – сказал он. – У Паркер на табличке написано: “Господь – моя пастушка, у меня нет собственных желаний”. Сама она курит прямо на судейской скамье, но никому другому не позволит курить даже в зале. Она не разрешает женщинам-юристам носить туфли с открытыми мысами. Я однажды привел к ней старого чернокожего дворника, обвинявшегося в пустяковой краже. Она все время называла его “бой”, – человек так и сойдет в могилу, не забыв про это. Если идешь на слушание в двести девяносто девятый и присяжные присудят условное освобождение, то Лу Паркер автоматически добавляет твоему клиенту тридцать дней тюрьмы как свою непременную оговорку. Она как будто намекает тебе: “Ах, ты отважился отнимать у меня время, так я тебя проучу”. Это не суд, а какое-то бюро проката.

Оба адвоката немного посмеялись.

– Видишь, мы смеемся, – сказал Рик, – а между тем это бессердечно.

Уоррен взглянул на стенные часы. Допил последний глоток кофе.

– Я должен идти.

– Будь начеку, – посоветовал Рик. – Она злопамятна. Если существует путь, которым можно до тебя добраться, то эта старая сука пророет тоннель, лишь бы его найти.