"Ловушка горше смерти" - читать интересную книгу автора (Климова Светлана, Климов Андрей)

Часть третья Лина

Марк сказал: «А теперь — сюда», и дверь беззвучно ушла в стену. Лина замерла на пороге. Затем, почувствовав сквозь тонкую замшу прикосновение его крепкой руки к своему локтю, высвободилась и шагнула в комнату.

Она ни о чем не думала, пока они ехали в такси по проспекту. И только после того, как он высадил ее из машины и повел по направлению к дому, Лина узнала и район, и это жилое здание, запомнившееся ей, когда она после школы пыталась поступить в институт кинематографии, срезавшись на первом же туре, именовавшемся собеседованием. В пахнущем прокисшим табаком и мышами коридоре старичок, похожий на чучело колибри, долго объяснял причину ее провала; суть сводилась к тому, что у Лины, безусловно, броская внешность, рост и прочее, неплохой интеллигентный голос, но — так трудно это втолковать вчерашней школьнице — нет внутреннего стержня. Она слишком скованна и контролирует себя настолько, что не дает своему природному темпераменту излиться наружу… Рядом, с насмешливым выражением, слушал мэтра такой же, как она, абитуриент, приехавший из Самары, нервный и прыщеватый.

— Вот трепло, — заметил он, едва старичок, ласково оглянувшись на Лину, исчез в полумраке кинематографического святилища. — Была бы ты дочерью какой-нибудь шишки… Пойдем промочим горло!

— Я не пью, — улыбнулась Лина, глядя на этого оптимиста из провинции.

Но они все-таки на часок осели в скверике. И пока товарищ по несчастью (его звали Слава Брук) накачивался жидким и желтым, как собачья моча, пивом, Лина, вполуха слушая его речи, разглядывала диковинный высотный дом, увязший в сероватой дымке смога. В конце концов молодой человек из Самары надоел ей настолько, что, расплатившись с сонной буфетчицей, она довела его до метро, в недрах которого Слава Брук и сгинул навеки.

И вот спустя три года Лина входила в этот дом с человеком по имени Марк. Это был не первый мужчина, вслед за которым она поднималась в незнакомую комнату, или ехала на дачу, или оставалась на ночь в гостинице. Но их было не так много, чтобы ощущать какую-либо зависимость от них — право свободного выбора всегда принадлежало ей. Бог знает, что ею двигало, но все эти встречи оставили Лину неутоленной и никаких дополнительных чувств в ней не вызвали.

Было — и забыла.

Манечка смотрела на свою юную дочь в панике, но произнести позорное слово не смела; обе они старались не касаться интимной стороны жизни Лины, и Мария Владимировна махнула на все рукой, раз и навсегда определив положение дел как «характер».

Лине переживания Манечки казались смешными, нелепыми и старомодными, а туманные рассуждения матери о том, что «где-то в мире существует один-единственный человек, который тебя когда-нибудь полюбит, а ты, Линочка, при известном образе жизни, можешь пропустить свое счастье…», заставляли дочь раздражаться гораздо больше, чем если бы ей прямо заявили, что она встала на путь порока.

«Оставь меня в покое! — твердо говорила она Манечке. — Где же он до сих пор, этот твой рыцарь, почему какой-нибудь там змей не шепнет ему на ухо: смотри, какая девушка, и — совсем одна?..» «Вот-вот, — восклицала мать, — ко всему прочему ты еще и неважно образованна! Змей искушал женщину, а не мужчину». «Не все ли равно? — отвечала младшая из собеседниц. — И поставим на этом точку: видно, такая судьба…»

Впрочем, душеспасительные беседы Манечки ока-190зали-таки воздействие — раз и навсегда определив свою женскую судьбу, Лина эту тему для себя закрыла. Ответив согласием на предложение Марка, она не совершила над собой никакого насилия. Просто это не затрагивало ее чувств.

Марк был из тех мужчин, которых она старалась избегать: самоуверенный и способный посягнуть на ее свободу, которой в свои двадцать она дорожила больше всего. Однако сейчас фиктивная невеста, уже приняв правила игры, споткнулась буквально на первом ходу — настолько жилище Марка оказалось далеким от ее представления об этом человеке.

И она в подробностях вспомнила тот вечер…

Еще несколько раз, вплоть до зимних праздников, Лина приезжала к Марку, уступая его настойчивости, и каждый раз, переступая порог спальни, замирала. Но лишь на секунду. Марк вел себя по-прежнему бережно и молчаливо, и выяснять, интересуют ли его ее интимные переживания, казалось неуместным. Она с трудом, но привыкала к создавшемуся Положению и к нему самому — далеко не худшему из вариантов ее собственной сексуальной жизни. Он купил ее, и она осталась свободна.

Все стало гораздо проще, когда Лина сообщила Марку, что ждет ребенка.

Они решили, что распишутся вскоре после Нового года. За это время она побывает у своего участкового гинеколога, чтобы все знать наверняка. Праздники Лина встречать с Марком отказалась наотрез, и он не видел ее, пока в середине января Лина сама не позвонила и не назначила время; в тот вечер он не стал настаивать, чтобы она осталась у него, и отвез домой; Лина же, вопреки обыкновению, не хотела возвращаться, поссорившись с матерью. В машине она сказала, что Манечка буквально обезумела от известия о ее беременности.

— Тем более следует вернуть тебя в отчий дом, — улыбнулся Марк. — И успокоить Марию Владимировну…

Марк уже дважды появлялся в доме Лины, так что с Манечкой сталкивался не впервые. Тридцать первого декабря в десять тридцать вечера он позвонил в дверь их квартиры в темном подъезде пятиэтажки, до краев наполненном будним запахом московских трущоб. Его встретила Лина в ситцевом халатике и в далеко не праздничном настроении — из кухни плыл чад подгоревшего мяса — и взяла из его рук розы. Манечка в комнате, куда его провели, стоя на табуретке, пыталась насадить на осыпавшуюся еловую верхушку довольно безобразную стеклянную звезду.

Она оглянулась на вошедших и, покачнувшись, опустилась на пол, продолжая держать в руках украшение.

— Давайте я, — сказал Марк, сбрасывая дубленку.

— Не нужно, — воскликнула Лина, — я жалею, что давно не выбросила это страшилище на помойку! Не звезда, а медуза какая-то.

— Тебе бы все выбросить, — пробормотала Манечка, откладывая звезду и продвигаясь навстречу гостю. — Здравствуйте, Марк Борисович! Присаживайтесь.

— Я на секунду, — улыбнулся Марк, — поздравить вас и Лину с Новым годом.

— Может, вы с нами… — неуверенно начала Мария Владимировна. — Полиночка!..

Лина окинула мать насмешливым взглядом, сконфузив ее окончательно.

— Благодарю, — сказал Марк, — но обычно я встречаю этот праздник в мужской компании. Здесь, — он повернулся к небольшому кожаному кейсу, оставшемуся у двери, и щелкнул замками, открывая, — маленький подарок. В знак глубокого уважения.

Марк вернулся к уже накрытому столу, где стояли пара приборов, бутылка шампанского, два бокала и несколько блюд с холодцом, салатами, копченой колбасой и сыром, и выложил три плоские и пестрые железные коробки с морскими деликатесами, банку ананасов и коробку шоколадных конфет.

— Лина! — позвал он.

Девушка подошла, взглянула на стол и, насмешливо покачав головой, слегка раздраженно заметила:

— Трудно представить тебя в роли Санта-Клауса.

— Полина! — воскликнула ее мать. — Ты ведешь себя неприлично…

Марк быстро обернулся к Манечке и, как бы не замечая движения Лины остановить его, протянул женщине небольшой плоский пакет, аккуратно обернутый в тонкую голубую бумагу. Манечка вспыхнула, однако, колеблясь, взяла сверток, когда же гость произнес: «Пожалуйста, Мария Владимировна!..», улыбнулась и сказала:

— Спасибо!

Он почувствовал спиной ярость Лины и подумал, что впервые выступает в довольно смешной роли укротителя симпатичных, но диковатых девушек.

— Лина, — оборачиваясь, проговорил он как можно мягче, — не огорчай нас сегодня. Раз уж ты отказалась встречать со мной Новый год, так позволь мне хотя бы доставить себе это маленькое удовольствие.

Он попридержал ее локоть и, ловко открыв небольшой замшевый черный футляр, извлек оттуда тяжеловатый, черного серебра браслет ручной работы, застегнул его на тонком запястье Лины. Такое же кольцо с нефритом Марк оставил в футляре.

Лина, глядя исподлобья, молча приняла подарок.

— Ну, я бегу, — бодро сказал Марк, — еще раз с праздником!

Она проводила его к входной двери и возвратилась к матери, которая, водрузив-таки на верхушку злополучную звезду, включила телевизор — он находился рядом с елкой на журнальном столике, взятом из комнаты Лины.

— Без этого ты не можешь, — раздраженно буркнула дочь.

— У нас гирлянда перегорела, — виновато сказала Манечка, — пусть хоть экран освещает елочку…

— О Боже!

— Лина, что у тебя за настроение? Если ты не хочешь побыть сегодня со мной дома…

— Мама, в моем настроении нет ничего необычного. Ладно, не обращай внимания. Сейчас я закончу со столом. Что там у тебя? — Лина подошла к Манечке, сидящей на диване с подарком в руках. — Давай я помогу.

В свертке оказался небольших размеров старинный альбом для фотографий с десятком плотных розоватых страниц, на каждой из которых летящие ангелы держали цветочный веночек ровно над тем местом, где должен был бы располагаться снимок.

Все это мещанское великолепие было переплетено в винного цвета бархат. Лина засмеялась, но тут же ее смех оборвался, когда она увидела, что Манечка взяла в руки такого же розового цвета конверт и достает оттуда купюры.

— Совершенно бесцеремонный тип! — воскликнула Лина. — Ты, мама, зачем приняла эти деньги?

— Линочка, но я же не знала, что там находится… Было бы невежливо отказываться от подарка. Мы поставили бы Марка Борисовича в неловкое положение.

И потом, — Манечка замялась и полувопросительно взглянула на дочь, — мы могли бы наконец-то заплатить по квартирным счетам и отдать некоторые твои долги…

— О Боже! — повторила Лина. — Делай что хочешь… Новый, 1982 год они встретили без особого энтузиазма.

Теперь Марк входил в этот дом в третий раз, но уже не один, а с Линой, которая, как только открылась дверь, зажгла в коридоре свет, освободилась от своей старенькой шубки и, взяв из рук Марка полиэтиленовый пакет, демонстративно отправилась на кухню. В пакете находились чай и яблоки, которые Марк прихватил уже на ходу. Чай у него остался из старых запасов, прекрасный, английский, и Марк крикнул вслед Лине, как его следует заваривать. Ответом ему был стук захлопнутой двери, заставивший Манечку выглянуть из своей комнаты.

— Я хочу с вами поговорить, Мария Владимировна, — сказал Марк, приглаживая волосы, — можно мне войти?

— Да, — слегка растерянно сказала насупленная Манечка, отступая в глубь комнаты, — а Линочка с вами? Марк кивнул.

— Мы тут с ней поссорились, — произнесла Манечка, как бы объясняя свой вопрос, и опустилась на диванчик, выжидательно уставившись на Марка.

Он поместился напротив, спиной к мерцающему экрану телевизора, на скрипучем стуле, который прихватил у двери. Горела настольная лампа, около нее высилась стопка выглаженного белья и стоял утюг. Рядом на кровати Манечки, аккуратно застеленной выцветшим пледом, были разбросаны выстиранные полотенца и простыни. Впервые Марк увидел, какое у этой женщины усталое лицо. В молодости, очевидно, она не была красавицей, как ее дочь, но особенные, как бы заостренные книзу линии лица Манечки делали его похожим на быстрый карандашный набросок, сделанный талантливой, но сдержанной рукой. Все краски, многократно усиленные, достались Лине; ростом она пошла скорее в отца, и миниатюрная Мария Владимировна выглядела рядом с дочерью как тень в полдень, когда солнце стоит в зените. Однако в этой маленькой женщине бурлила кипучая энергия, и Марк догадывался, что Манечке ни разу в жизни не приходила в голову мысль обратить ее потом на себя. Ее хватало лишь на то, чтобы изредка обновлять гардероб да чудовищным усилием воли бросить курить. (Прекратив курить, она располнела, но не утратила единственное, чем ее одарила природа, — идеально вылепленную, очень женственную фигуру.) Сейчас Манечке было около сорока, она все еще подкрашивала свои светло-русые волосы и делала раз в два месяца маникюр, когда забегала подстричься у знакомой парикмахерши по соседству с домом. И всегда, всю жизнь была крайне аккуратной, а стесненность в средствах сделала ее маньяком чистоты.

На этой почве она вела неутихающую войну с Линой. Марк никак не мог понять, глядя на настороженную женщину с бледным, будто слегка стертым лицом, что же оно ему напоминает, пока не вспомнил: тонкий полупрозрачный листок рисовой бумаги, который он однажды держал в руках, — тот выпал из иллюстрированной книги, изданной в прошлом столетии.

— Слушаю вас, — пробормотала она, не поднимая глаз. В тишине было слышно, как на кухне что-то со звоном разбилось. Мария Владимировна слегка вздрогнула.

— Дело в том, что я пришел просить… вашего согласия на мой брак с Линой, — сказал Марк, сдерживая себя, чтобы не оглянуться на дверь.

— Вы не разыгрываете меня, Марк Борисович? — вполне искренне испугавшись, произнесла Манечка. — Лина… она не предупредила меня, что у вас серьезные намерения, она даже… на мои, извините, расспросы сказала, что вы… ее… хороший приятель, и только.

— Лина, по своему обыкновению, весьма сдержанно отзывается о людях.

— Да-да, вы правы. И вы для себя решили это окончательно? Значит, вы ее любите?

— У Лины будет ребенок. Мой ребенок, — ответил Марк, — и мы решили расписаться.

— Когда?

— Скоро… Она будет жить у меня.

— О Господи! — проговорила Манечка, нетвердой рукой разглаживая складку на своем домашнем платье. — Вероятно, это наилучший выход из той щекотливой ситуации, в которой она оказалась, но вы не знаете ее характера. Вы все обдумали и решили наверняка?

— Да.

— Вы не знаете, какая у нее беспокойная натура. Она крайне строптива, горда и свободолюбива. Она с рождения отличалась своенравием. Лина может ни с того ни с сего обидеть человека… Я не хотела, чтобы вы… в общем, не знаю…

— Так вы не согласны на то, чтобы Лина стала моей женой? — улыбнулся Марк.

— Я этого не сказала, — встрепенулась Манечка, — я просто хотела по-дружески вас предупредить…

— Марк! — раздался голос Лины. — Чай готов. Вы там закончили?

— Иди сюда! — громко сказал Марк, и Лина, стремительно распахнув дверь, появилась на пороге.

— Что здесь происходит? — сказала она. — У вас такие лица, будто я не чашку разбила, а землетрясение в семь баллов в Измайловском парке.

— Лина, — сказала Манечка, — Марк Борисович просит твоей руки…

— Вот как?

— И я, — чуть не плача проговорила Манечка под взглядом Лины, стоящей позади Марка и насмешливо разглядывающей мать, — согласна.

— Вот как? — повторила Лина.

— Ну, хватит, — вздохнул Марк, вставая, — не будем создавать лишних проблем. Если вы обе согласны, то и поставим на этом точку.

— Но ты учти, мама, никакой свадьбы не будет. Что ты, Марк, улыбаешься?

Я не люблю этих манифестаций, я на них себя очень неуютно чувствую. Мы просто пообедаем вместе. — И чтобы не видеть более расстроенного лица Манечки, Лина добавила:

— Здесь, в этом доме. Вот за чаем и обсудим этот вопрос с моим женихом.

Марк молча поцеловал руку Манечке и вышел вслед за Линой, которая уже расставляла чашки на кухонном столике у окна, покрытом голубой клеенкой в цветочек. Такого же оттенка занавески, длиной до подоконника, были задернуты, за ними угадывался неосвещенный дворик. Марк уселся на табурет.

— Прости, я не приглашаю тебя в свою комнату — там не убрано, — пробормотала Лина. — Ну как чай?

— Почему ты так ведешь себя с Марией Владимировной? По-моему, она этого не заслуживает.

— Не знаю, — сказала Лина. — Сколько помню себя, мы постоянно ссорились. Она обожала отца, и я ее, маленькая, жутко к нему ревновала. Потом мы поменялись ролями, потому что, как мне помнится, я начала в него потихоньку влюбляться. А когда он умер, долгое время у каждой из нас были свои дела и заботы. Она старалась выжить и сохранить достоинство, я же очень бурно росла…

Не получилось что-то… Манечка меня раздражает какой-то своей социальной инфантильностью. Чего ты беспокоишься, она страшно довольна таким поворотом событий.

— Мы с тобой будем жить у меня.

— А это еще зачем? — спросила Лина. — Что я там буду делать, в твоем музее?

— Все то же, что делала прежде… Так будет лучше, — проговорил Марк, — думаю, вы с Манечкой, расставшись на некоторое время, поостынете и поправите свои отношения.

Лина взглянула на него, все еще ничего не отвечая.

— Скажи мне, Лина, ты ведь уже побывала у врача? Как тебе эта встреча?

— переводя разговор, спросил Марк.

— Ну, — усмехнулась Лина, — встреча как факт не состоялась. Придется мне пойти туда еще раз. Я отсидела в поликлинике часовую очередь, а когда вошла в кабинет, тетка эта, не отрываясь от своих бумаг, велела мне отправляться за ширму и раздеваться. Потом наконец подняла глаза и, видя, что я продолжаю стоять перед ней, с непередаваемой интонацией проговорила: «Аборт? Фамилия, имя, отчество… Возьмешь направление и пойдешь в лабораторию, по коридору третья дверь налево, сдашь кровь и мазки». Что ты морщишься? Такая вот мне попалась тетка. Я сказала, что намерена сохранить ребенка. Тогда она спросила, замужем ли я, и, услышав отрицательный ответ, разразилась бурной речью, смысл которой тебе неинтересен. На фразе, что такие девицы, как я, многое себе позволяют, мне пришлось покинуть кабинет, чтобы ее не хватил в конце концов удар… Что ты смотришь? Я все сделаю, не беспокойся.

Марк допил чай и произнес, вставая:

— Больше туда не ходи. Думаю, на учет ты встанешь в поликлинике моего района, а наблюдать тебя будет мой знакомый Валентин Александрович Германов.

Он, правда, не гинеколог, однако в его больнице есть и родильное отделение. И последнее: тебе необходимо хорошо питаться. Я оставлю вам с Манечкой деньги, распорядись ими. Нашим бракосочетанием я займусь сам, дай только мне свой паспорт, чтобы я не заезжал лишний раз к тебе. В ближайшие дни я тебе позвоню.

Купи себе новое платье, об остальном я позабочусь.

— Как ты хочешь, чтобы я была одета? — спросила Лина, возвратившись в кухню. Все то время, пока она отсутствовала, Марк простоял, глядя в темное окно.

— Мне все равно, — ответил Марк, оборачиваясь и беря из ее рук обернутый в пластик паспорт, — вот деньги. Я успею на метро, как ты думаешь?

— Конечно, — сказала Лина, — еще не так поздно…

Через пару недель Манечка в полдень встречала гостей. Лина отдала ей всю сумму, оставленную Марком, исключая то, что истратила на платье и туфли.

Все это время девушка провела дома, и обе в неожиданном согласии занялись грандиозной уборкой. К тому же конец января выдался очень холодным, и, опасаясь простудиться, Лина отсиживалась у себя в комнате, благо в доме было тепло. Ей никого не хотелось видеть, ее уже слегка подташнивало по утрам, но не настолько, чтобы чувствовать себя совершенно паршиво. Манечка покупала ей лимоны, забегая перед работой на рынок; Лина слонялась по чистому дому и, презирая себя за свой чудовищный аппетит, что-то беспрестанно жевала.

За несколько дней до события они с Манечкой вновь жестоко поссорились.

Наутро, когда мать ушла на работу, Лина, стоя перед раскрытым шкафом, твердо решила просить у нее прощения и на отложенные деньги купить в подарок платье, которое присмотрела в ЦУМе. Поссорились они из-за того, что старшая из женщин, сидя перед телевизором и штопая какую-то вещь, спросила у дочери, не возражает ли та, если она сдаст на время маленькую комнату. Все-таки предстоят расходы.

Лина взорвалась.

— Всю жизнь, кричала она, — после смерти отца, с тех пор, как переехали в эту убогую квартиру, здесь витает дух уныния. Ты ни о чем уже не думаешь, мама, кроме одного — как бы выкрутиться и, как ты выражаешься, не умереть с голоду. К черту! Лучше умереть с голоду, чем от этой беспросветной тоски… Что с тобой произошло? Ты стала похожа на всех этих теток с Измайловского рынка, снующих с авоськами, как бродячие кошки…

— Лина!

— А что, разве это не так?

— Пусть так, — сказала Манечка, выпрямляясь и отбрасывая в сторону штопку. — Но я же не виновата в том, что отец умер и мне пришлось сменить не только квартиру, но и работу… что ты росла, тебя нужно было кормить и одевать…

— Вот-вот! Только на это и хватило твоей материнской любви! Ты забрала меня из балетного училища. Зачем? Оставалось чуть больше года… Ты впихнула меня в школу, где, естественно, я сразу же стала отставать по всем предметам…

А помнишь ли ты того якобы студента университета, которого ты наняла перед выпускным экзаменом, потому что мне грозила двойка? Так вот, в этой маленькой комнате, которую ты за гроши сдашь какому-нибудь придурку с женой и сопливым младенцем, а сама будешь стоять в очереди в туалет и в собственную кухню, этот самый репетитор систематически пытался растлить твою единственную дочь. Что ты на меня смотришь с ужасом? — усмехнулась Лина. — Не растлил, успокойся.

— Линочка, — заплакала Мария Владимировна, — быть может, я и виновата в том, что не исполнилась твоя мечта стать балериной, но я старалась в сложившихся обстоятельствах сделать как лучше…

— Все вы старались как лучше! Убогое, трусливое поколение…

— Лина, не смей так говорить!

— Ну вот, я задела вашу пресловутую гордость, Мария Владимировна! А пускать в свой дом чужих людей, это каково? Нет, не разрешаю, — отрезала Лина, покидая мать, — я сама буду платить тебе за мою комнату. Изволь завтра же назвать мне цену!

За дверью ей сразу стало стыдно, но только к утру Лина была вполне готова помириться с матерью…

Однако ни джинсы, ни юбка, ни тем более надоевшее итальянское платье уже не вмещали ее талию, хотя беременность Лины вовсе не бросалась в глаза.

Отсутствие привычных нагрузок, движения плюс волчий аппетит — вот и расплата.

Плакало новое Манечкино платье. Придется искать что-нибудь для себя.

Когда же вечером она осторожно постучалась к матери, то в ответ раздался радостно-неуверенный возглас. Лина, проклиная себя и чуть не плача, с непроницаемым лицом шагнула в комнату.

— Манечка, — пробормотала она, — надеюсь, ты на меня больше не сердишься? — И на согласный кивок Марии Владимировны уже гораздо бодрее сказала:

— Ты не хочешь посмотреть, в чем я намерена выходить замуж?

Манечка дотошно осмотрела и одобрила. Лина купила костюм из светло-серой тонкой шерсти — свободную, ниже колена, юбку, которую следовало лишь немного заузить в талии, и отлично сшитый пиджак на шелковой подкладке, не требующий никакого вмешательства. Владелица решила не надевать под него ничего, кроме кружевного французского лифчика телесного цвета и белого шифонового шарфа. Манечка дипломатично промолчала.

— Белье и шарф я купила на остатки от костюма и вот этих туфель.

Нравятся? А тебе, Манюся, я купила в подарок новую сумочку. Хороша?

— Да, — сказала Мария Владимировна и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала дочь в щеку…

Гости приехали около двух. Их было двое: Марк и Дмитрий Константинович Семернин, а с ними Лина. Адвокат привез их на своей машине и сразу же, едва войдя в дом, вручил Манечке огромную охапку цветов, из-за которых она не видела, что Лина, обув комнатные тапочки, прошла к себе в комнату, а Марк, отнеся пакеты с вином и фруктами на кухню, отправился вслед за ней.

Когда они с Дмитрием Константиновичем закончили хлопотать со столом, новобрачные еще не появились.

— Как все прошло? — осторожно спросила Манечка, надеясь, что церемония все-таки состоялась, и была утешена лаконичным ответом адвоката:

— Отлично!

— Вы, вероятно, были свидетелем со стороны Марка Борисовича?

— Да. Свидетельницей была подруга его сестры. Они соседи по дому…

— А сестра тоже была? А родители Марка?

— Они все давно уехали в Израиль, — несколько удивленно сказал адвокат.

— Марк живет один. Он прекрасный человек…

— Я в этом не сомневаюсь, — поспешно сказала Манечка, — я, видите ли, испекла торт, огромный бисквит… с орехами…

— Отлично, — повторил Дмитрий Константинович, — отведаем. Хочется, знаете, наконец перекусить. Я пойду позову их.

— Не надо, что вы! — вскричала Манечка. — Может быть, Лина… Как она себя… там вела?

— Хорошо. У вас великолепная дочь, Мария Владимировна. Все произошло быстро, но, как водится, достойно, затем все выпили по бокалу шампанского, и я привез их к вам, по просьбе Марка. Ну вот, наконец-то! Мы тут с твоей мамой, Лина, умираем с голоду.

— У Марка оторвались две пуговицы на рубашке, и пока он их пришивал, я съела апельсин и немного подремала.

— Она уснула, — сказал Марк, придвигая свой стул к праздничному столу.

— Эта церемония и впрямь для людей с крепкими нервами. Ну что, приступим?

Манечка к тому времени, когда решили пить чай с ее бисквитом, настолько устала от непроходящего напряжения, что почти не замечала окружающего. Очнулась она лишь после того, как с помощью Марка убрала вымытую посуду в сервант и заглянула в комнату Лины. Та возилась с замками своего небольшого чемодана из черной свиной кожи, с которым обычно уезжала на работу.

— Мам, — сказала Лина. — Я буду позванивать и заезжать к тебе изредка переночевать, чтобы тебе не было скучно.

— А мне не будет скучно, — сказала Манечка, понимая, что говорит не правду.

Когда около шести они все уехали, Манечка сняла свое старомодное, с отложным воротником из пожелтевшего кружева платье и надела теплый байковый халат. Дом был пуст, комната Лины заперта на ключ, который лежал у Манечки в ящике кухонного стола, а сама кухня казалась чересчур просторной для нее одной.

Она водрузила на нос очки для чтения и взяла в руки первую попавшуюся газету, датированную двенадцатым февраля, пятницей. Сегодня было воскресенье.

Прочесть Манечка так ничего и не смогла от слез, которые то и дело застилали глаза под очками. Тогда она взяла телефонную трубку и набрала номер своей давней приятельницы, жившей по соседству, чтобы пригласить ее попить чайку с вареньем и оставшимся почти не тронутым, уже начавшим подсыхать бисквитом.

Зима тянулась для Лины бесконечно. Марк обычно отсутствовал, возвращаясь домой поздно, изредка уезжая — на пару дней или больше. Тогда она ночевала у Манечки, которая в эти появления расцветала. Ни с кем из прошлой жизни Лина видеться не желала. Войдя в дом Марка в качестве жены, она твердо сказала себе: «Через полгода я буду свободна». Что будет дальше, об этом Лина не задумывалась; с полученными от Марка деньгами можно было бы изменить то убогое существование, которое она ненавидела и к которому твердо решила не возвращаться никогда. О цене всего этого Лина теперь даже не помышляла и никаких чувств по поводу своего материнства не испытывала.

Даже то, что ее идеально скроенное, тренированное тело меняет свою форму, не волновало Лину, и она катастрофически полнела. На глупые вопросы Манечки, сопровождавшиеся осторожным кивком в сторону живота дочери: «Как он там? Еще не задвигался?» — Лина отвечала, пожимая плечами:

— Откуда я знаю! По-моему, ему лучше всех — тепло по крайней мере.

— Линуся, а как ты себя чувствуешь?

— Нормально.

— А что ты испытываешь? Когда я была беременна тобой…

— Мама, прекрати, — прерывала ее Лина, — оставь меня в покое. Хватит нести эту сентиментальную чушь.

Как она все-таки черства, думала Манечка, глядя на замкнутое лицо дочери. Однако именно замечания Манечки о том, что нельзя так быстро набирать вес, это вредит и матери, и ребенку, подействовали на Лину — она стала более тщательно следить за собой.

Это привело Лину к тому, что, задумав изменить диету, она вплотную занялась кухней и в новом своем увлечении преуспела. Марк оставлял ей деньги на еду, а сам обычно обедал вне дома. Но теперь он все чаще с удовольствием отведывал ее стряпню, изготовленную по старым кулинарным книгам. Завтракали они, как правило, вместе, а ужинал Марк в одиночестве, потому что Лина или отговаривалась тем, что уже поздновато, или же просто, не дождавшись его, уходила спать…

В тот памятный воскресный вечер адвокат привез их домой и, простившись, уехал, а они вошли в квартиру Марка, уже готовую для жизни вдвоем. Она стала неузнаваемой. Из спальни бесследно исчез восемнадцатый век, а вместо него появился арабский гарнитур — две современные кровати и невысокая тумбочка между ними, на которой стояла грибообразная, с колпаком из голубого стекла, настольная лампа. Слева помещался широкий трехстворчатый шкаф. Одно отделение занимали вещи Марка, а в двух других расположилось содержимое чемоданчика Лины, оставив пространство шкафа более чем на три четверти незанятым. Справа, на пустом столике у зеркала, стояли орхидеи и редкие тогда, безумно дорогие, ставшие спустя пару лет очень модными духи «Анаис». На слова Марка «Это тебе…» Лина пробормотала: «Зачем же? Спасибо…»

Он оставил в спальне всего одну большую цветную гравюру, виртуозно исполненную старым французским мастером с картины Буше «Поклонение Венере», а остальные перенес в первую комнату.

Там Марк не тронул ничего, лишь переставил мебель. В результате гостиная стала свободнее, светлее, вдобавок же вместила еще и вынесенные из спальни книги. И здесь также были цветы.

Лина ушла в спальню — распаковать чемодан и переодеться. Когда они возвратилась и села в кресло, за столик, на котором стояла наполовину пустая чашка кофе, Марк, приподняв рюмку с коньяком, произнес:

— Твое здоровье! Новобрачная кивнула.

— Лина, — сказал он, отставляя рюмку, — мне бы хотелось обсудить с тобой некоторые детали нашего совместного существования. — И, помолчав, продолжил:

— Пока не родится ребенок, я хотел бы, чтобы ты чувствовала себя хозяйкой в этом доме. Я, к сожалению, не смогу заниматься провизией и прочими хозяйственными проблемами. Обычно я ем вне дома. Но изредка, в прошлом, мне доставляло удовольствие потоптаться у плиты. Думаю, что мои привычки не изменятся. Но ты не должна себе ни в чем отказывать, лишь ставь меня в известность, нужны ли тебе деньги. Это первое. Второе. Я хотел бы купить тебе кое-какую одежду…

— Мне ничего не нужно, — сказала Лина.

— Нет, — покачал головой Марк. — Тебе понадобится одежда, рассчитанная на твое нынешнее положение. Вдобавок, хоть и редко, тебе обязательно придется бывать со мной там, где без жены мое появление покажется странным. Для этого ты должна соответственно выглядеть. Те наряды, которые у тебя есть…

— Участие в твоей светской жизни не входило в условия.

— Лина, ты не права, — мягко отверг Марк. — Не буду тебе сейчас ничего объяснять, но это касается моего бизнеса.

— Марк, я не умею притворяться, — сказала Лина, не совсем понимая, о чем, собственно, идет речь, — наш фиктивный союз меня устраивал прежде всего тем, что мне больше не нужно бывать там, где мне все осточертело. Что не будет этих приемов, ресторанов, вечеринок в узком кругу…

— Ты не вполне меня поняла, — перебил ее Марк, — немного позднее, когда ты физически не сможешь быть рядом со мной, когда тебе будет мешать живот, дурное настроение, страхи, слезы…

— Откуда ты знаешь?

— Я шучу. Но если серьезно: месяца три еще постарайся выглядеть как бы моей настоящей супругой. Лина промолчала.

— Где-то в середине недели сходим в хороший салон, приведешь в порядок лицо, руки… Я заметил: у тебя начала немного шелушиться кожа. И врач — мы побываем у врача. Я не предлагаю ничего такого, что могло бы как-то ущемить тебя.

— Делай как знаешь, — произнесла Лина. — Только медового месяца не получится.

— Да, — улыбнулся Марк, — в условия, как ты выразилась, это не входило.

Но смотреть-то на тебя можно?

— Смотри, куда я денусь…

— А поцеловать иногда тоже можно?

— Слушай, Марк, — вспыхнула Лина, — у меня складывается впечатление, что ты просто забавляешься мной. От скуки. В этой твоей забаве я участия принимать не намерена. Я буду делать так, как ты скажешь, чтобы помочь тебе в чем-то. Такова моя добрая воля. Однако я не хочу, чтобы между нами возник даже намек на двусмысленные отношения, которые, как правило, оборачиваются пошлой любовной игрой. Ты понял?

— Вполне, — произнес Марк.

— Поэтому я скажу тебе прямо: спать вместе мы больше не будем. Не улыбайся, пожалуйста, ты страшно самоуверен… Тебя это огорчает?

— Разумеется.

— Марк! Погоди, дай мне договорить, не нужно целовать руку… Пора прекратить этот спектакль. Стыдно вспомнить, как ты вел себя у Манечки, демонстрирую любовь и преданность… Ты, наверное, и Митю уговорил через каждые пять минут вопить «горько!».

— А разве тебе в самом деле было неприятно?

— Мне все равно, что там тебе показалось, — сказала Лина, глядя, как он, гибко вытянувшись, встал и начал кружить по комнате.

Затем присел перед ней на корточки, и руки его коснулись ее колен. Она вздрогнула, как от ожога, и, понимая, что необходимо все-таки завершить этот никчемный разговор, произнесла:

— Понимаешь, я не могу утверждать, что ты мне физически так уж неприятен. Это было бы не правдой. Мне вообще сейчас не хочется близости с мужчиной. Меня бы устроило такое положение вещей, когда бы ты относился ко мне… Не как к женщине. Это трудно?

— В чем проблема, Лина? — сказал Марк, поглаживая ее руку. — Вот уж меньше всего на твоем месте я терзался бы этими милыми глупостями… Поживем — увидим. Главное, чтобы ты была спокойна и ребенок там, внутри тебя, чувствовал себя лучше всех. Иди спать, я сейчас уеду, а завтра тебе позвоню.

— Тебе так необходимо ехать? — помолчав, спросила Лина.

— Необходимо. И вот еще, о чем я забыл тебя попросить. Без надобности входную дверь никому не открывай и на телефонные звонки, касающиеся меня, ничего не отвечай. И хотя за нашим подъездом присматривают, потому что на пятом обитает высокий милицейский чин, мало ли что… Между прочим, именно у этого генерала мы вскоре побываем в гостях.

— Ты с ним знаком?

— Да. Ты запомнила все, что я сказал?

— Конечно… Ты все-таки уходишь?

— Да, — сказал Марк, — тем более что мне не хочется принуждать тебя провести со мной ночь. Здесь тебе будет и одной неплохо. Привыкай.

Звука двери, захлопнувшейся за ним, Лина уже не слышала. Она настолько устала, что погрузилась в сон почти мгновенно, и наутро, без Марка, почувствовала себя так, будто давным-давно живет в этом доме…

По прошествии недели в ним в гости начал наведываться Дмитрий Константинович, что давало Лине возможность как бы отрепетировать новую для нее роль хозяйки гостеприимного дома. Впрочем, адвокат на ее старания совершенно не обращал внимания. Приходил он, собственно, к Марку, и оба скоро забывали о ее присутствии, уткнув носы в нарды, а Лина, потоптавшись, уходила в спальню, прихватив книжку.

— Как ты себя чувствуешь? — в одиннадцать заглядывал к ней Марк.

— Нормально.

Через час он сообщал, что Митя остается ночевать.

— Где же он будет спать?

— Я достану раскладушку.

— Хорошо, — отвечала Лина, не уточняя, каким образом грузный Митя устроится на этой хлипкой конструкции. — Долго не сидите. Мне завтра рано к врачу.

— Угу…

— Мне не хотелось бы тревожить Дмитрия Константиновича.

— Опять полдня проторчишь в очереди?

— Ты же сам велел мне встать на учет в районной поликлинике.

— А когда Германов велел нам быть у него опять?

— В начале апреля.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — говорила Лина, и Марк исчезал.

Иногда поутру она находила квартиру пустой и понимала, что адвокат куда-то увез Марка на ночь глядя. Она уже привыкла к внезапным исчезновениям мужа, но вынуждена была нехотя признаться себе, что скучает без него. Марк вел себя с Линой естественно и просто; их совместная жизнь протекала словно работа хорошо отлаженного механизма. И если он позволял себе холодновато баловать Лину подарками и предупреждать все ее желания, то, казалось, делал это лишь для собственного удовольствия.

Он не искал больше ее близости, кроме того единственного раза, когда в субботний вечер внезапно погас свет во всем доме. Было уже довольно поздно, и из телефонных переговоров с соседями по подъезду стало ясно, что света не будет до утра. Они только что вернулись из Дома кино, и Лина еще не успела переодеться; Марк водрузил на подзеркальник в спальне тяжелый канделябр, зажег еще одну свечу в гостиной и толстый восковой огарок на кухне, прилепив его к фаянсовому блюду.

Он вошел в спальню, когда Лина уже сняла платье — джинсовое, застегивающееся спереди на всю длину множеством медных пуговиц, чулки и неуклюже выпутывалась из слишком тесного горла свитера, надетого под низ.

Наконец, сняв и отбросив его, Лина уставилась на Марка.

— Я приготовил сок и тосты, — проговорил тот, не двигаясь и глядя на ее плечи.

— Мне нужно… Я хотела бы сначала в ванную. Там ведь темно?

— Да, — сказал Марк, — я посвечу. С удовольствием.

— Тоже мне удовольствие, — сказала Лина с досадой. — И свет этот некстати. Я совсем разучилась владеть своим телом, оно перестало меня слушаться…

— Зато у тебя превосходный вкус…

— Почему?

— Ты купила прекрасное белье.

— Правда? Как это ты видишь в темноте?

— Оно на ощупь такое мягкое, тонкое. Что ты дергаешься, Лина? Ты стала еще красивее. Твое лицо с синевой вокруг глаз, нежная кожа, у тебя пополнела грудь… Не бойся меня. Вот, снимем эти штанишки, одни, другие — совсем тоненькие. Я хочу попробовать, как там у тебя, когда есть ребенок… Я буду осторожен. Ох какая ты длинненькая…

— Пусть будет темно, — проговорила Лина, судорожно сглотнув и отступая к кровати, подальше от зеркала и канделябра, на который Марк, не отпуская ее, дунул через плечо, но лишь поколебал рыжее пламя.

— Ты не откажешь мне?

— Нет, — сказала Лина. Голова ее кружилась. Едва она коснулась подушки, стало совершенно темно, и Лина почувствовала рядом сильное гибкое тело Марка.

— Я буду осторожен, — шептал он все тише и бессвязно, — повернись, пожалуйста, и немного согни свои чудные коленки. Вот так… так… Еще чуть-чуть расслабься. Господи Боже, как горячо и сладко у тебя внутри! Где ты, дитя мое, ты слышишь меня в своем раю?..

Лина, вытянувшись, лежала на спине и чувствовала, как дрожат ее губы, которые целует Марк.

— Я хочу в душ, — пробормотала она, отворачиваясь. — Глупый какой, ты меня задушишь. Кроме того, я хочу есть…

— Как скажете, госпожа моя. — Марк вскочил и чиркнул спичкой. — Но в ванную я не отпущу тебя одну… Осторожно, вот так, держись за меня. Двух свечей достаточно, и даже вода почти горячая… Можно, я помою тебя? Какая ты сегодня послушная… Это удивительно…

— Марк, — сказала Лина, закрыв глаза и подставляя воде лицо. Поднятыми руками она держала волосы, стараясь не замочить их, в то время как он мягкой намыленной губкой осторожно кружил по ее уже заметно выпуклому животу с темной вертикальной полоской ровно посередине. — Ты слышишь меня? Ты очень хорош и замечательно все это умеешь, но не делай больше такого со мной…

— Ты уверена, что хочешь именно этого? Я не ослышался? — спросил Марк, зажмурившись и перенеся свои действия ниже крохотного пупка, наполненного влагой. — Тебе было так плохо?

— Нет, — сказала Лина, отбирая у него губку, — подержи-ка лучше полотенце. Мне было чуть-чуть больно. Давай вернемся к этим забавам, когда я рожу.

— Согласен, — сказал Марк, — ради такой перспективы я готов ждать сколько угодно…

Теперь они частенько болтали перед сном, и ничего не было странного в том, что, убегая по делам, Марк целовал Лину, а когда возвращался, она брала из его рук плащ и шляпу, вешала в стенной шкаф, затем подвязывала пестрый фартук и отправлялась на кухню разогревать обед. Единственной темой, которой они не касались в разговорах, было будущее ребенка.

Как-то Марк завел разговор о живописи, но, увидев, что Лина откровенно скучает, вскоре умолк.

— Почему ты этим занимаешься? — спросила Лина, почувствовав некоторую его обиду. — Я имею в виду не финансовую сторону дела.

Они сидели в гостиной. Марк листал каталоги западных галерейщиков, делал пометки в блокноте, а Лина, устроившись в кресле, без особого энтузиазма пыталась довязать кофту, которую пару лет назад начала Манечка.

— Мне всегда было интересно разгадывать, что находится по ту сторону холста, — сказал Марк.

— Не понимаю…

— Видишь ли, есть художник и есть его детище. Творец и создание, субъект и объект. И так далее. Каждый художник вкладывает приблизительно одинаковую меру труда и вдохновения в свое создание. Однако в результате получается или гениально, или никак. В этой арифметике я не принимаю во внимание моду, конъюнктуру и сам материал. Можно папиросным окурком создать шедевр. Так остается человек и чистый холст. Я могу себе представить, что в этом человеке происходит, когда он приближается к абсолютно безмолвному квадрату пустоты. Но вот картина закончена, и, к величайшему несчастью художника, жившего — я уверен — все это время истинной жизнью, ее необходимо продать, подарить, отдать в чужие руки, словом, вновь остаться один на один с собственным одиночеством. Это понятно?

— Да.

— Вот я всегда и пытался разгадать, кто на самом деле стоит за той или иной работой. Мы отбрасываем легенду, и остается тайна…

— И что же ты можешь сказать, к примеру, об этом художнике? — Лина легко поднялась, отбросила вязанье и, подойдя к стене, повернула лицом к Марку картину из тех, что он принес накануне. — Расскажи мне, кто стоит за этим? — с вызовом произнесла Лина и тут же осеклась.

Она узнала эту работу. Млечно-голубое российское небо, пылящая дорога, ракитник и нежный покой… Лина запомнила ее в самый неподходящий момент — когда художник, довольно известный мастер, которому она изредка, подрабатывая, позировала пару лет назад, отшвырнул кисть в угол мастерской и обезьяньим движением сгреб голую Лину в объятия. Она отрывала от себя его сильные, перепачканные красками ладони и, чтобы не видеть распаленного мутного взгляда его рыжих глаз, капель пота на веснушчатом плешивом черепе и морщинистых, как у ящерицы, свисающих мешочками щек, смотрела прямо перед собой на картину, повешенную высоко на дощатой перегородке.

— Н-ну… — засмеялся Марк, — это не очень удачный предмет для исследования. Красивая, но элементарная работа. Я купил ее только потому, что художник сейчас очень бедствует. Если угодно, мне стало жаль этого Сорокина.

Хотя, признаюсь, моя прибыль гарантирована — есть большие любители именно такого добра.

— Он очень берег эту работу, едва ли не слезу пускал, глядя на нее, — сказала Лина. — А меня ты там, случайно, не видел? В образе такой, что ли, русалки?

— Видел, — улыбнулся Марк.

— Узнал?

— Как не узнать: глаза синие на пол-лица, черные ресницы. Только ты там не русалка, а русская царевна, вполне одетая и обутая соответственно.

— Что же ты не купил?

— А он не захотел продавать…

— Вот как, — проговорила Лина. — Когда я позировала ему и раз в неделю приезжала в эту мастерскую на Каляевской, он мне показался вполне удачливым, старым и бесконечно изолгавшимся человеком. Он хорошо платил, и эти деньги выручали нас с Манечкой… И что же он, впал в нищету?

— С голоду не умирает, но, видно, после всех несчастий последних лет с трудом собирает себя по частям.

— Что за несчастья?

— Жена ушла, мастерская горела, болезни всяческие…

— Бог с ним, — с досадой сказала Лина, — противный он все-таки человек, и мне кажется, Марк, лучше не ведать, кто именно стоит, как ты выражаешься, по ту сторону холста. Настоящее искусство всегда вызывает в зрителе противоречивые чувства, и только время расставляет все по своим местам, когда художника и нет уже на свете. Не люблю я об этом говорить. Манечка мне полжизни твердила о непреходящих ценностях — еще одна иллюзия вечной жизни. Что ни говори, а голодный человек ничего великого создать не в состоянии, а значит, все-таки продать себя ему придется. Не люблю я художников, актеров, писателей и их бесконечную болтовню. Мне иногда кажется, что все так называемые творческие личности хотят единственного: чтобы их услышали. Все.

— Этого хочет каждый человек, Лина.

— Никогда не хотела, — сказала она. — Хотела научиться чему-то. Хотела жить безбедно. Хотела стать сильной. Мне нечего сказать людям на сегодняшний день, и, думаю, вряд ли я кому-то интересна по-настоящему. Вы с Манечкой могли бы жить душа в душу, она бы тебя на руках носила…

— Знаешь, Лина, — проговорил Марк, — я иногда думаю, что именно мы с тобой были бы идеальной парой. В райском саду… если не ошибаюсь…

— Глупости, — перебила Лина, — ты очень эгоистичен, тебе нужна простая женщина, слепо обожающая тебя, я же по природе своей… Что ты так на меня смотришь? В качестве идеальной пары мы не годимся, для этого нужно хотя бы любить друг друга.

— Адам и Ева не знали, что такое любовь. Никто этого не знает.

— Марк, — сказала Лина, — во мне уже ребенок шевелится. Я не понимаю, о чем ты говоришь. Мы, трое, существуем каждый сам по себе. Ты, я, он. Мне очень жаль, но я не испытываю никаких чувств по поводу того, что нас трое. Ты ведь этого и хотел?

— Да, — произнес Марк. — Ты совершенно права. Он подумал о том, как бесконечно далека эта спокойная, молодая и красивая женщина от нелепых мыслей, вроде пришедшей ему сейчас: что было бы, если б когда-то, очень давно, искуситель в Эдемском саду не прошептал невинной деве на ушко то, что он прошептал? Что это было, о чем? О вечности позади, об опрокинутом времени, о дереве жизни, растущем корнями вверх, о кукольном театре любви, о неутоленном желании и одиночестве обоих? Если бы змей все-таки промолчал?

Мысль мелькнула и пропала бесследно. Марк, усмехнувшись, встал, взял картину Сорокина, повернул ее лицом к стене и отправился звонить генералу Супруну, чтобы сообщить, что они с женой будут счастливы засвидетельствовать свое глубокое уважение юбиляру в день шестидесятилетия Петра Алексеевича…

Невысокий и крепкий, как молодой редис, генерал, приняв из рук Марка громоздкий пакет, тут же передал его бойкому парнишке лет девятнадцати, улыбнулся широким, докрасна выбритым лицом и уткнулся вислым носом в руку Лины.

Ей показалось, что он вовек не разогнется, что пауза до неприличия затянулась — его круглая, обтянутая тонким английским свитером спина уже более минуты маячила перед ее глазами, — но Петр Алексеевич резко выпрямился, руки Лины, впрочем, не выпуская. Поняв, что генерал валяет дурака, Лина слегка раздраженно выдернула ладонь.

— Вы прячете от нас, Марк Борисович, истинное сокровище, — проворковал с придыханием генерал, поднимая к Лине совиные глаза.

— Петр Алексеевич, вы шутите, — сказал Марк, приветливо кивая хозяйке дома, хрупкой даме с голубоватым ореолом легких волос над замкнутым узкогубым лицом, — от вас ничего не спрячешь. Белла Яковлевна, с юбиляром вас!

— Благодарю, Марик, — дама коротко блеснула фарфоровыми зубами, — слава Богу, что вы зашли, а то этот юбиляр назвал полон дом своих коллег, райотделом несет… Это ваша жена? Чрезвычайно приятно. Идемте, дорогая, я представлю вас нашим орлам.

Марк пропустил женщин вперед и повернулся к Петру Алексеевичу, который уже рассматривал картину, распеленатую ловкой рукой враз исчезнувшего после этого молодца.

— Васильковский? — проговорил генерал. — Багет хорош… Спасибо. Ценю.

Час назад Марк снял картину со стены своей квартиры, широким и мягким сухим флейцем обмахнул завитки багета и холст, а затем тщательно запаковал.

— Прекрасный подарок… — проговорил Петр Алексеевич, аккуратно перемещая картину в кабинет и кивком призывая Марка следовать за собой, — однако я в курсе, что у вас имеется и кое-что получше.

— Это уж я вручу вам, с вашего позволения, в ваш следующий юбилей.

Спасибо. — Марк принял протянутый бокал, на треть наполненный янтарной жидкостью. — Ваше здоровье.

— За наше многолетнее и плодотворное знакомство. — Супрун одним махом выплеснул коньяк в щербатый круглый рот и произнес на выдохе:

— Как знать, что с нами будет через год. Времена нынче землепотрясительные.

Марк засмеялся:

— Сколько знаю вас, Петр Алексеевич, вы не устаете повторять эту сентенцию. Правда, с разными эпитетами.

— Насчет эпитетов и прочего — это к моей супруге. Это по ее профессорской части, она охотница потолковать о чистоте российской речи. А мы с вами люди простые. Вы, значит, так и не созрели, чтобы продать мне эту свою досочку?

— Какую такую досочку?

— Не притворяйтесь, Марк Борисович, шила в мешке не утаишь. Дирка Боутса, кенигсбергскую версию «Испытания огнем».

— И не совестно вам, Петр Алексеевич, слуге почтенного ведомства, — сказал Марк с улыбкой, — доверять пустым слухам и досужей болтовне?

— Так-так, — заметил Супрун, — слухи, значит. Вы в самом деле на этом настаиваете?

Марк сделал недоуменное лицо и слегка покосился на приоткрывшуюся дверь, откуда, сощурив близорукие глаза, в кабинет заглянула Белла Яковлевна.

Он приветливо помахал ей ладошкой и пропустил супругу к генералу.

— Петя, — проговорила она, — ступай уйми свою братию. И довольно тебе пить… А вы, голубчик, на секунду задержитесь со мной.

— Что там Лина? — рассеянно спросил Марк. — Не следовало бы ей оставаться одной.

— Не беспокойтесь. Я бы и не допустила этого, но она встретила там какую-то знакомую. Они очень уютно беседуют. Вы не возражаете, если я с вами выкурю папиросу? Где тут генеральские запасы? Вот так, — сказала Белла Яковлевна, жадно затягиваясь, — изредка, но позволяю себе это баловство. Хотя раньше, еще в Киеве, помню, на кафедре, когда начинались все эти споры — дым, шум, крик до ночи, одним словом — молодость… Марик, вы, кажется, меня не слушаете!

— Извините, — сказал Марк, — все-таки моя жена…

— Ваша Лина способна за себя постоять, — грустно улыбнулась генеральша, глядя на Марка сухо блестящими, подкрашенными глазами. — Ей, быть может, скучновато, но такая красавица им не по зубам; привыкли довольствоваться товаром попроще.

— Беллочка, что вы такое говорите? Что это за настроение? — Марк шагнул к женщине, взял из ее рук погасшую папиросу и аккуратно опустил в пепельницу. — Впервые вижу вас такой, мягко говоря, ироничной…

— К черту, Марик! — воскликнула дама. — Могу я хоть кому-нибудь сказать, что мне осточертели Петр Алексеевич с его пустыми амбициями, страхом и жадностью, мои дети — тупые карьеристы, весь этот город и даже моя кошка, которая всех сводит с ума своей мартовской одержимостью раз в две недели? Вам я могу это сказать?

— Можете.

— Сказала. — Белла Яковлевна взяла Марка под руку. — Стало легче.

Пойдемте, мой дорогой, к гостям. — Уже у двери она, на мгновение задержавшись, прошептала:

— Будьте осторожны, Марик. Сегодня утром мой муж говорил о вас в своем кабинете с одним человеком.

— С кем? — одними губами спросил Марк.

— Не знаю. — Она покачала головой. — Никогда не видела. Пришел и ушел.

Я ловила кошку, чтоб ей…

— Как он выглядит?

— Худой, в темных очках, похож на ощипанного страуса. Говорит с едва заметным акцентом… Петр Алексеевич, звонят в дверь! Неужели тебе не слышно?

Извините, Марк Борисович, я вынуждена вас покинуть…

Марк прошел к Лине, обменивающейся фразами с полноватой блондинкой в парчовом коротком платье, и, погасив в себе возникшее было чувство тревоги, шутливо наклонил голову. Блондинка тотчас отплыла, а Лина спросила:

— Где ты был?

— Пил коньяк с генералом. Как он тебе?

— Шут гороховый, — сказала Лина.

— Пожалуй, мне следует извиниться перед тобой за то, что я притащил тебя сюда.

— Чего уж там, — усмехнулась Лина, — все-таки соседи. Хотя его гости мне не в диковинку — я таких навидалась.

— А с кем ты разговаривала?

— Ее зовут Светлана. Сценическое имя Лана. Бывшая певица. Мы как-то работали вместе, но недолго. Она пришла вон с тем пожилым грузином.

Марк проследил взглядом кивок Лины и обнаружил блондинку рядом с человеком, которого тотчас узнал. Это был директор комиссионного на Старом Арбате, специализировавшегося на антиквариате. Марк и не подозревал, что генерал водит знакомство с Князем — таково было кодовое обозначение директора у перекупщиков. Князь упорно делал вид, что не замечает Марка.

— Надеюсь, она тебя с ним не знакомила?

— Нет, — удивилась Лина. — Просто сообщила, что он ее сюда привел.

Спрашивала, где ты, когда я сказала, почему оказалась в этом доме.

— А что она еще спрашивала?

— Ничего. Мы просто поболтали об общих знакомых… Впрочем, она спросила еще, не висит ли у тебя в кабинете работа… Боже, забыла фамилию художника… Я сказала, что У нас нет кабинетов. Что мы ведем скромную жизнь, у нас спартанская обстановка, а ты заставляешь меня делать зарядку по утрам — это по поводу моей фигуры. Как бы с намеком на то, что ей не повредило бы немного сбросить вес…

Лина замолчала, потому что к ним приближался генерал под руку со своей невесомой и сияющей супругой.

— Все, — сказал он, — дети мои! Гости в сборе. Пожалуйте откушать чем Бог послал. Марк Борисович, проводите мою дражайшую половиночку, а вы, несравненная наша, утешьте старика в его день — обопритесь о его вполне дружескую руку.

Лина увидела поднятые к ней абсолютно холодные, как галька на побережье, круглые глаза без ресниц.

— Генерал, — сказала она, — мне трудно поверить, что вам — шестьдесят.

И еще труднее поверить, что в таком умудренном жизнью возрасте можно к кому-либо испытывать дружеские чувства. И все же надеюсь, что мы окажемся добрыми соседями.

«Досочка», о которой спрашивал генерал, находилась теперь у Дмитрия — после поездки на экспертизу в Ленинград. Это было не лучшее место для хранения, и первым шагом Марка явился поиск другого временного укрытия для нее, подальше от посторонних глаз. Пока же они побывали в Кузьминках и оставили там на антресолях небольшой потрепанный саквояж, ничем не отличающийся внешностью от дряхлых чемоданов Софьи Михайловны, бабушки адвоката. Она даже не узнала об этом, все свое внимание сосредоточив на Лине, которую привезли представить. Ее сестра Лиля, наоборот, зорко отметила некоторую нервозность мужчин и, бесшумно появившись в коридоре, ехидно спросила в спину Дмитрия, вытянувшегося на стремянке с поднятыми руками:

— Ты что это, дружок, там прячешь? Не папеньку ли ограбил?

— Все тебе нужно знать, Лиля, — пробурчал адвокат, неуклюже сползая вниз. — Очень давно брал без спросу у Сонечки саквояж, теперь так же тайно возвращаю на место.

— Всего-навсего! — проговорила Лилия Михайловна разочарованно. — До чего же вы прозаические молодые люди. А я было решила, что мы с Соней хоть немного развлечемся.

Хороши забавы, сказал себе Марк, сидя за столом рядом с молчаливой Линой, пока Дмитрий увеселял старушек сплетнями из московской светской жизни.

На антресолях лежит в пыли состояние. Нидерландский живописец, конец пятнадцатого столетия, очевидная принадлежность к харлемской школе… Теперь-то Марк окончательно знал из ответа, пришедшего окольным путем из Бельгии, что это Дирк Боутс. В письме было указано, что первый вариант, двести лет подряд провисевший в ратуше Антверпена, теперь находится в Королевском музее изящных искусств в Брюсселе. Господин Кричевский является, очевидно, владельцем второго, ранее неизвестного варианта правой створки диптиха «Правосудие императора Отгона», выполненного мастером незадолго до его смерти, произошедшей около 1474 года.

Запрос о «досочке» вместе с отлично сделанным широкоформатным слайдом он передал с уезжавшей в Израиль Милой. В Вене она должна была отправить письмо адресату, однако содержание его каким-то образом стало известно Супруну. Почему это случилось, теперь было не важно, ведь об ответе генерал ничего ровным счетом не знал. Но все это неприятно поразило Марка, потому что он понимал: при таких ставках все средства идут в ход.

Он взглянул на безмятежное, сдержанно-скучающее лицо Лины и впервые пожалел, что, помимо воли, втягивает эту прелестную женщину в орбиту своей в общем-то неблагополучной и довольно опасной жизни. Лина сидела прямо, чуть отклонившись от стола. Правая ее рука лежала на животе, обозначившемся под широким свитером, — бессознательный жест каждой женщины, ждущей ребенка.

Почувствовав взгляд, Лина слегка улыбнулась и спросила глазами: пора?

Марк по телефону заказал такси. Через час, оставив адвоката ночевать у старушек, они были дома, а спустя еще минуту Марк понял, что кто-то побывал здесь в их отсутствие и очень внимательно изучил содержимое его стола. Куда еще заглянули и что искали, Марк мог только догадываться. Ответ из Брюсселя находился в сейфе, не обнаруженном визитерами, блокнот с адресами был постоянно с ним, однако письмо с полупрозрачным сообщением о вероятном существовании ненайденных вариантов работ Дирка Боутса, полученное им от одного рижского коллекционера, из письменного стола исчезло.

Марк отправил Лину спать, а сам до глубокой ночи закрылся на кухне.

Утром он вызвал слесаря, сменил замки на входной двери, а также врезал еще один — в дверь спальни, где до сих пор не было никакого. На письменный стол он махнул рукой, однако велел Лине к нему не подходить и ничего на нем не касаться. Она пожала плечами, сказав, что ни разу даже не вытирала на столе пыль. Получая ключи от нового замка в спальне, она издала неопределенный смешок.

Ночное сидение, однако, не привело Марка ни к какому решению, и он выбрал не лучшую позицию ожидания следующего шага противника. Который и не заставил себя ждать.

Ему позвонили двадцать четвертого апреля около семи вечера. Марк только что вошел в дом, отвезя Лину к Манечке погостить пару дней. Что-то с ней происходило — она хандрила и была раздражена, постоянно запиралась в спальне.

Теперь они почти не бывали вместе, как раньше, что Марка вполне устраивало при сегодняшнем положении вещей. Все чаще Лина отказывалась выходить с ним, ссылаясь на неважное самочувствие. Однако врач, наблюдавшей ее, сообщил Марку, что его жена абсолютно здорова, а неустойчивое настроение Лины является естественным…

Звонили, очевидно, и пока его не было. Хрипловатый голос, в котором явственно слышались досада и нетерпение, представившись, предложил встретиться через полчаса. Марк машинально черкнул на листке карандашом:

«Грибов Олег Иванович» — и сказал, что вообще-то на этот субботний вечер у него другие планы.

— Отмените, — потребовал Грибов, — в ваших интересах со мной встретиться. Я день в Москве и скоро отбываю… Вас интересует Ларионов?

— Кто вам дал мой телефон, Олег Иванович? — спросил Марк.

Грибов назвал фамилию, это было надежной рекомендацией, и Марк, поколебавшись, дал согласие на короткую встречу у себя, потому что знал бесцеремонную одержимость начинающих собирателей.

Однако тот, кто предстал перед ним через сорок минут, вовсе не был похож на провинциального одержимого. Грибов оказался уверенным в себе, несколько броско одетым высоким молодым господином с узкими плечами, низким тяжелым тазом и огромными плоскими ступнями. На длинной худой шее и остром подбородке клочками темнела растительность — видно, средств на приличные бритвенные принадлежности Грибову не хватало. Редкие волосы на крепком угловатом черепе, темные очки — портрет загадочного гостя генерала Супруна был абсолютно точно исполнен его женой.

— Ну-с, — сказал Марк, уже испытывая слабое раздражение от того, как легко было обмануто его профессиональное любопытство, — что у вас там? Да садитесь же!

Грибов продолжал стоять посреди комнаты, словно сомневаясь, стоит ли тратить силы на весь этот спектакль. Затем как бы нехотя открыл плоскую кожаную папочку, извлек три плотных сероватых листа бумаги, шагнул к письменному столу и положил их перед хозяином дома.

Марк включил настольную лампу и взялся за лупу.

— Нет, — сразу сказал он, погасив лампу, — это подделка, весьма бездарно сработанная подделка.

Грибов и не спорил. Он протянул руку и убрал листы обратно в папку. При этом, пока Марк разглядывал его тонкий указательный палец с треснутым ногтем и фальшивым золотым перстнем, со стола исчез листок, где было обозначено имя гостя.

— Кто вы? — спросил Марк.

— Не важно, — ответил мужчина и, придвинув кресло, сел сбоку от Марка.

— Вы уже поняли, что мне нужен был повод, чтобы встретиться с вами, Марк Борисович.

Акцент гостя, который только теперь уловил Марк, походил на тот, что бывает у поляков, долго проживших в России.

— И в самом деле, какое это имеет значение, — проговорил Марк, — однако как-то ведь вас все-таки зовут. Как мне обращаться к вам?

— Называйте меня Геней, — пожал плечами гость, — если вам так хочется…

— Знаете, — усмехнулся Марк, — мне ровным счетом ничего не хочется… В особенности от вас, Геня. Даже встречаться с вами не входило в мои планы.

— А для меня наша встреча очень важна, — сказал мужчина, поудобнее устраиваясь в кресле и озираясь. — Вы, я заметил, сегодня в одиночестве? Может, угостите кофе?

— Нет! — отрезал Марк. — Что за манера — отбирать у человека время и при этом нагличать? Говорите, зачем вы позвонили и явились?

— Я пришел за Дирком Боутсом.

— И только-то? Сейчас принесу. Он в шкафу в прихожей…

— Сидите тихо, — сказал Геня, — не двигайтесь. Я понимаю, что картины у вас в доме нет, но вы же не станете отрицать, что она у вас есть?

— Буду.

— Не надо, — сказал гость. — То, что вы неизвестным путем приобрели эту весьма примечательную вещицу, — достоверный факт. Мне хотелось бы потолковать с вами о ее покупке.

— На кого вы работаете?

— На себя.

— Так, — произнес Марк. — И каковы предложения? Мужчина назвал цифру.

Глупец, подумал Марк. Накинул пару сотен сверх того, что назначил генерал, не подозревая об истинной стоимости «досочки». Его навар.

— Давайте, — сказал Марк с бешенством в голосе, — я сию секунду, не вставая из этого кресла, выдам вам наличными сумму, в десять раз превышающую ту, что вы предложили, — и вы покинете этот дом навсегда.

Гость опустил глаза и покачал головой.

— Неделю, — произнес он. — Я даю вам неделю на раздумье. Возможно, за это время вы созреете, а я в свою очередь подумаю, не добавить ли мне немного…

Марк засмеялся.

— А вы знаете, сколько стоят на самом деле подобные вещи?

— А мне не надо знать. Я хочу ее иметь. Любой ценой.

— Все, — сказал Марк. — Аудиенция окончена. Считайте, что мы ни о чем с вами сегодня не говорили. И вообще не встречались. А как вы, между прочим, узнали мой адрес? Я ведь не успел его назвать по телефону. Вы слишком быстро положили трубку, любезный Геня. — Он встал и прошел по комнате, разминая плечи.

— Какой все-таки сегодня бестолковый вечер: все коту под хвост.

— Не хорохорьтесь, Марк Борисович, — проговорил мужчина, боком выпрастывая свое нескладное тело из кресла, — у коллекционеров живописи подчас бывают странные судьбы. В один момент вы можете лишиться всего, чему посвятили себя. Я еще поверю, что вас может не испугать опасность, грозящая вам и вашей семье, но нищета… Вряд ли вас это устроит, дорогой Марк Борисович, в качестве итога.

— Да, — сказал Марк, выходя вслед за мужчиной в прихожую и включая там свет, — несомненно, очерченная вами перспектива не придется по вкусу никакому здравомыслящему человеку. Видно, и вам несладко когда-то пришлось? Вы забыли свою папку, Геня…

— Черт с ней, — сказал гость, хлопая входной дверью. Марк переждал шум лифта и, возвратившись к письменному столу, двумя пальцами взял папку за угол, распахнул окно и вышвырнул ее в пустоту. Потом вымыл руки, вскипятил воду, заварил чаю и соорудил себе легкий ужин, поставив жостовский поднос прямо на письменный стол у телефона.

Дмитрий отозвался сразу, и они договорились завтра вместе пообедать.

Следующий звонок получился лишь после того, как Марк закончил есть, вымыл посуду и погасил везде свет, оставив лишь настольную лампу.

— Привет, — сказал он, — а я уж решил, что у тебя телефон не соединяет.

Ты не спишь?!

— Это ты, Марк? — спросили в ответ после недолгого замешательства.

— А кто же?!

— Ты откуда?

— Из дому…

— Марик, — услышал он возбужденный голос, — а мыто… здесь, понимаешь, минут двадцать назад мне позвонили и сообщили, что тебя взяли за спекуляцию. Я кое с кем переговорил, и подтвердилось; сам понимаешь, пошли звонки и все такое.

— Глупости, — сказал Марк, — все это чистой воды туфта. Послушай, я звоню, чтобы спросить, не давал ли ты мой телефон некоему Грибову.

— Не знаю такого.

— А парня по имени Геня ты знаешь?

— Впервые слышу.

— Тогда все. Спи спокойно я жив, здоров и свободен, как парижский клошар.

Марк повесил трубку. Генерал, понял он, решил крепко прихватить его, причем действовать Супрун намерен быстро, а значит — грязно. Тот азарт, с которым его бывший доброхот начал охоту за Боутсом, свидетельствует не только об аппетите высокопоставленного соседа, но еще и о том, что у него самого заколебалась почва под ногами. Поэтому, не добыв «досочку», генерал постарается от Марка избавиться — но не посредством компрометации или же состряпанного дела, а буквально: слишком много Марк знал об источниках дополнительных доходов генерала. Сейчас это весьма лакомый кусочек для тех, кто наверху грызется за власть… Как все быстро и жестоко повернулось!

Встретиться с Митей — раз, продать, да, теперь это неизбежно, продать коллекцию — два. И третье: то, что лежит на антресолях у сестер в Кузьминках, юридически оформить как наследуемую собственность, предварительно установив не только подлинность шедевра, но и истинную цену. Это будет самым сложным, потому что придется снова ехать в Ленинград, желательно с охраной и с Дмитрием. Через неделю. За это время — о, он отлично помнил давнюю историю в Протвине — продать основной фонд, что будет хлопотно, но несложно, так как желающих приобрести его целиком — достаточно. Затем — приготовиться к поездке.

В ресторане ВТО, где в воскресенье Марк обедал с адвокатом, он коротко сообщил Дмитрию о своих планах и попросил найти надежного парня — молчаливого и достаточно профессионального, а также переместить саквояж пока что к себе. О Супруне Марк не упомянул. Затем они отправились к Манечке пить чай и забрать Лину. Марк предполагал слежку, но ничего такого не было и в помине; весенний чистый вечер, сияющий огнями город и легкое возбуждение красивой женщины рядом вернули его в более уравновешенное состояние. Он сообщил Манечке, что на предстоящей неделе приглашает ее пожить у них с Линой, потому что у него слишком много дел вне дома и он не хочет оставлять жену надолго в одиночестве.

Лина удивленно на него взглянула, но присоединилась. Было решено, что Манечка в среду с утра, взяв на работе отгулы, прибудет к дочери; Митя взялся ее привезти. Марк отметил, что Лина как бы даже обрадовалась его предстоящему отъезду. Но это мгновенное ощущение сразу же затонуло в обоюдной деловитости, с которой они по возвращении домой взялись обсуждать, как устроить Манечку.

В среду, в двенадцать, Марк уехал в Дракино, а накануне вечером, довольно поздно возвратившись домой, положил в нижний ящик письменного стола завернутый в несколько газет «вальтер» со сбитым номером. Лина, очевидно, уже спала или смотрела телевизор, который он перенес в спальню, и Марк, не ужиная, прилег на скрипучей гостевой раскладушке, которая был втиснута в узкую щель между балконом и письменным столом и не убиралась до тех пор, пока они с адвокатом не возвратились из Ленинграда и Манечка не отправилась домой.

Прошло уже две недели с тех пор, как у него побывал Геня, но никто так и не позвонил. Это объяснялось довольно просто. Заглянувшая к ним по-соседски Белла Яковлевна сообщила, что генерал отсутствовал в Москве по причине длительной командировки.

Генеральша явилась вечером, без предварительного звонка, что было не в ее стиле. Раньше, еще до женитьбы Марка, они изредка чаевничали вдвоем. Марк симпатизировал этой женщине с живым скептическим умом, так и не ассимилировавшейся в собственной среде. Ее единственной отдушиной была огромная личная библиотека.

В этот майский вечер накануне праздника она находилась под легчайшим хмельком и с порога сообщила: приезжали сын с невесткой, чтобы поздравить генерала с Днем Победы, а он, бедолага, вынужден месить грязь в какой-то Тмутаракани.

— И подумать, — добавила Белла Яковлевна, усаживаясь в предложенное Марком кресло, — я даже не имею права знать, где он. С великой поспешностью укатил, лицо было значительное, суровое, словом — при исполнении. И никаких звонков. А я без него даже заскучала. Явился было в конце апреля этот страус, помните? — Она быстро взглянула на Марка. — И сгинул, больше я его не видела.

— Увидите еще, — сказал Марк, — когда Петр Алексеевич возвратится.

— Петр Алексеевич, — фыркнула она. — Ума не приложу Марк, что вас с ним связывает? Он ведь, между нами, евреев на дух не переносит. Хохол, получивший воспитание в казарме. Линочка морщится… Я понимаю, сам-то он женился на еврейке, однако такова природа его чувственности. Генералу в молодости высшее наслаждение доставляло добиваться цели — я имею в виду женщин, — преодолевая препятствия. Он меня взял измором. В ход шло все, включая патологическую трусость моих родителей. Они, между прочим, были медики, а я, вздорная, очень способная и бойкая девушка, занялась, видите ли, проблемами языкознания. Папа оперировал генерала, тогда еще майора внутренних войск, да так удачно, что мой Петя заявился к нам домой с благодарностью. Тут-то он и увидел меня… О Господи, было бы лучше, если бы он не вбил себе в голову, что непременно должен стать советским интеллигентом в первом поколении. Я его, Марик, этим и привлекла… как ликбез.

— Однако и он вас чем-то покорил, раз крепость все-таки пала, — улыбнулся Марк.

— Вот именно — пала, — фыркнула Белла Яковлевна. — Но бог с ним, с Петенькой, он человек упрямый и жесткий, но достаточно прост. Я ему не простила лишь одного: в семьдесят первом его позвали в Москву, а я так и не смогла убедить его остаться в Киеве. Здесь он вскоре получил большие звезды, а я стала безработной, владеющей шестью языками, генеральшей… А интерес к живописи он приобрел еще дома. Вы что-нибудь об этом периоде в украинском искусстве знаете, Марик?

— Да, — сказал Марк, — но это не для сегодняшней нашей встречи.

— Я единственного не понимаю, — вдруг пробормотала Лина. — Как можно было выходить замуж, не любя человека…

Белла Яковлевна хрипло хохотнула, жмуря глаза, и покачала голубой ухоженной головой.

— Деточка, — проговорила она, — а что есть любовь? Ты вот можешь определить это чувство? Хотя, раз задаешь такой вопрос, значит, любишь Марка…

Лина молчала.

Белла Яковлевна ушла. Марк ходил за женой, убиравшей чайную посуду со столика, и думал о том, что вернувшись домой, генерал снова за него примется.

Лина остановилась на пороге кухни и сказала, не отрывая глаз от его опущенной рыжеватой макушки:

— Марк, она меня раздражает. Пусть больше не приходит… И вообще мне все надоели.

Он внимательно посмотрел на нее и, приблизившись, взял за плечи.

— Лина, что с тобой? Ты похудела… Лицо как-то и руки. Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет.

— Наверное, я слишком мало времени провожу с тобой. Ты сидишь дома, не гуляешь, не двигаешься.

— Я не хочу никого видеть. Не хочу двигаться. Мне страшно представить, что кто-то смотрит на меня, ненароком может коснуться. У меня болит сердце.

— Такое бывает с беременными. Потерпи немного.

— Марк!

— Что, голубушка?

— Марк, — сказала Лина, судорожно сглотнув и давая ему возможность обнять себя так, чтобы не мешал ее круглый, аккуратный, обтянутый тонкой тканью длинного домашнего платья живот, — я больше не хочу продавать тебе своего ребенка.

Все началось в апреле, после того как врач, вежливый, с рассеянными дымчатыми глазами и лысой круглой головой, тронул ее руку и спросил:

— А вы не хотите взглянуть на своего сына? Лина лежала на кушетке, уставившись в высокий белый потолок, и слегка брезгливо вытирала краем пеленки холодную и липкую жидкость, которую доктор вылил на ее голый живот, прежде чем начать возить ухом аппарата. Они были одни в тесном, пропахшем табаком кабинете. За дверью остались Марк и несколько ожидавших беременных женщин в линялых больничных халатах.

Лина без любопытства приподнялась на локте. Посреди темного экрана ползло облако, и она разглядела в нем младенца, лежащего на спине, который двигался так, будто крутил педальки несуществующего велосипеда. В этом замедленном ритмичном движении участвовали и его руки.

Лине даже показалось, что она различает крохотные нежные пальцы с уже готовыми ноготками.

Она подняла голову, чтобы получше разглядеть, при этом напряглась, и ребенок на экране мгновенно свернулся в клубок и закачался наподобие лодки на волне. Лина испуганно взглянула на доктора, который добродушно ухмыльнулся:

— Убедились, что это мальчик? Давайте руку, я помогу вам. Здоровый, как и мама, замечательный парнишка. Все в порядке, Лина. Загляните ко мне через пару месяцев и не набирайте вес. Побольше прогулок на свежем воздухе.

Лина, потрясенная, вышла. Марк шагнул в кабинет. Затем он возвратился, взяв ее под руку, спустился на улицу и отвез Лину домой. Она все еще не могла избавиться от видения слепо плывущего безмятежного существа. У него уже были лицо, руки, маленькие уши и абсолютно свободное пластичное тельце… Она носит в себе живого человека!

Лина попыталась объяснить Манечке, что с ней произошло, когда она впервые увидела ребенка на экране, но так и не смогла. До этого он был всего лишь отвлеченным понятием, а теперь она как бы с ним встретилась и мальчик ей страшно понравился.

Манечка, по своему обыкновению, восприняла восторг дочери житейски просто:

— Материнство делает женщину совершенно другой. Ей больше нет никакого дела до окружающего. Я рада, что ты начала это чувствовать, а то мне уже стало казаться, что в тебе ничего ровным счетом не происходит, не считая того, что ты примирилась со случившимся. Марк Борисович, по-моему, выглядел куда более счастливым…

— При чем тут Марк Борисович!

— Как это при чем? — простодушно изумилась Манечка.

— Мама, это мой ребенок! — восклицала Лина. Манечка не слушала дочь, нежно улыбаясь своим воспоминаниям. Что же до Марка, то он в этот месяц возвращался поздно, случалось, Лина уже глубоко спала, и, чтобы не тревожить ее, он стелил себе в гостиной. Потом и вовсе уехал, а Манечке, жившей это время в их доме, Лина больше о своем состоянии ничего не говорила. Она была одна, и с ней был ее ребенок.

То, о чем она сказала Марку после ухода генеральши, выговорилось само по себе, словно дружеская просьба. Лина надеялась, что отец ребенка согласится с ней, потому что само слово «сделка» теперь казалось ей абсурдным и кощунственным. Однако рассеянность Марка в ту минуту сменилась мгновенным оцепенением, сделавшим его лицо чужим и жестким; Лина резко развернулась и ушла, чтобы не слышать, что он ответит ей. Но Марк промолчал, а затем входная дверь с сухим щелчком захлопнулась за ним.

Лина в ту ночь впервые испытала бессонницу; потом, позже, с ней ничего такого не повторялось. Она ждала возвращения Марка на кухне до половины двенадцатого и по мере этого пустого сидения у темного окна потихоньку успокоилась и даже как бы задремала, позевывая. Еще какое-то время ушло на обычные дела перед сном. В спальне было свежо, сумрачно, белели цветы в вазе, смутно отражаясь в зеркале; Лина включила настольную лампу и взяла небольшую книгу на тумбочке Марка — из тех трех, что лежали там давно. Прежде чем забраться под одеяло, подула на темно-зеленую плотную обложку и открыла где открылось. «В давние времена кавалер познакомился с дамой, любовью игравшей. Не уверен, что ли, в ней был он, — но только: Если ты не со мной, — не развязывай нижней шнуровки, хоть и будь ты вьюнком, — цветочком, не ждущим вечерних теней…»

О Господи! — сказала себе Лина и захлопнула книгу. «Исэ моногатари» — значилось на обложке, и, усмехнувшись своему невежеству, она отбросила книгу и погасила свет.

Безмолвный, безлунный мир окутал ее. Она почувствовала, как зашевелился ребенок, и чтобы угомонить его, своевольного, решившего в такое позднее время прогуляться, Лина положила руку на тонкую ткань сорочки, как бы уговаривая мальчика заснуть, — но он не успокаивался.

Она встала и в темноте, босиком, трогая ладонью двери прошла на кухню.

Маленький будильник на окне отстукивал второй час ночи. Лина включила свет, зажмурилась, взяла в холодильнике апельсин и, очистив его, медленно, глядя в глухой квадрат окна, съела. Ей захотелось почувствовать Марка и до слез было жаль своего ребенка. Она вытерла руки полотенцем, но ладони горели. Лина побрела в ванную, подставила руки под струю чуть теплой воды и провела ими по лицу, ощущая бархатистость кожи под пальцами. Ей было безразлично, где сейчас находится Марк, просто впервые с тех пор, как они стали жить рядом, она остро нуждалась в его присутствии.

Вернувшись в постель и понемногу согреваясь, Лина сказала себе, что дело вовсе не в Марке, что она испытывает страх оттого, что ребенок не успокаивается, что она банально несчастлива, что Манечка во всем права… И вдруг напряжение ушло, Лина повернулась на бок, поджала колени, задышала ровно и мгновенно провалилась в сон.

Через час она лежала на спине с открытыми глазами. Все вокруг было неподвижно. Еле слышимые редкие звуки за окном и все предметы комнаты, различимые в сумерках, принадлежали только ей. Казалось, еще мгновение — и откроется истина.

Сердце ее спокойно и чисто стучало, как метроном, не будь которого, исчезло бы время. Лицо было холодным, а между ладоней, скрещенных на груди, жил и двигался огненный шар, совершенно, однако, не обжигавший ее пальцев… Так продолжалось долго. Ближе к рассвету мир за окном начал медленно заполняться едва различимыми шумами, светлела комната, слышалось далекое урчание воды где-то в доме… вот громыхнул лифт и ровно загудел, кто-то спешил к открытию метро в чистоте прохладного утра; Лина засыпала, желая единственного — чтобы больше такого с ней не повторялось, потому что истины никогда не дождаться, потому что дверь не откроется, потому что ей самой придется решать, как дальше жить.

Марк возвратился домой в полдень. То, что он узнал вчера вечером, явившись к Рите, было неожиданным и, как все случайное, но необходимое именно в данную минуту, корректировало ход событий. В том доме оказался знакомый еще по институту, симпатичный Марку человек, которого он давно не встречал. Этот Игорь внезапно исчез, а через несколько лет Марк узнал, что он женился на девушке, также занимавшейся живописью, и оба они зажили обособленно, большой семьей, среди московских художников показываясь редко. Родом Игорь был из Киева, оттуда и приехал учиться на архитектурный. В конце первого курса Марк побывал у него в чьей-то мастерской, где у киевлянина имелся угол с самодельной полкой украинских книг, раскрашенными деревянными скульптурами и пыльным проигрывателем, на котором нон-стоп звучала камерная музыка позапрошлого столетия. Собственные работы этого человека показались Марку примечательными, тенденциозными, а также полными страстной печали и одиночества. По-русски Игорь разговаривал как бы с легкой издевкой, изредка вставляя английские словечки. Он был высок, очень худ, любил светлые сорочки, а в холодную погоду носил длиннополый плащ и шляпу. Рыжеватые усы его немного старили, как и светло-зеленые, всегда утомленные глаза на нежном, с мягкой улыбкой лице.

Марк сразу узнал своего давнего знакомца — Игорь мало изменился, разве что одет был несколько более щеголевато: поверх бледно-голубой рубашки пестрел короткий вязаный жилет; свободно раскинувшись в кресле, он одной рукой обнимал за талию рослую, в длинной полотняной хламиде черноглазую женщину, сидевшую на его острой джинсовой коленке, а другой на отлете держал сигарету. Рядом на спинке стула висел на широком ремне фотоаппарат.

Марк вошел, споткнувшись о внимательный, прохладный взгляд Риты.

— Не ждала, — сказала она своим хриплым, с оттяжкой голосом. — Кто тебе открыл?

— Какая-то барышня, — ответил Марк и пошел навстречу поднявшемуся к нему Игорю. Женщина, сидевшая у него на коленке, опустилась в свободное кресло, настороженно и ревниво улыбаясь ему вслед.

Проговорили они недолго. Но такое у Марка было настроение, что он легко согласился отправиться к Игорю в гости на ночь глядя и не пожалел об этом.

Старенький «Москвич», который лихо вела жена Игоря, протарахтел по пустому Ленинградскому шоссе, не доезжая Химок, свернул к водоему и уткнулся в высокий деревянный забор, за которым тут же залаял пес. Марк, вдыхая прохладный ночной воздух и разминая плечи, пошел к дому, уже зная из разговора в машине о Супруне все то, о чем генералу, очевидно, хотелось бы позабыть навеки.

Дом, который эта пара приобрела еще пять лет назад, разваливающаяся машина и мастерская в Москве составляли наследство отца Игоря, умершего от рака в киевском военном госпитале. Это произошло через месяц после того, как, вызвав сына к себе, он объявил об их с матерью решении продать огромную усадьбу за городом, а киевскую ведомственную квартиру вернуть государству, которому отец Игоря служил с семнадцати лет в органах госбезопасности. После его смерти мать отдала Игорю записи отца, некоторые фотографии и книги, а сама покинула Киев, таким образом поставив точку в длительном разладе этих мужчин — старшего и младшего, чьи любовь и ненависть были равны по силе. Теперь она жила у своих сестер на Западной Украине, а четверо детей Игоря росли под присмотром родителей жены, которые переехали к ним, как только дом был благоустроен.

Художница ушла наверх, оставив Марка с мужем в небольшой теплой комнате рядом с кухней, где еще не остыла искусно сложенная изразцовая печь и где можно было согреть чаю и пить его с маленькими, будто только сейчас из духовки, пирожками.

Этим они поначалу и занялись, но спустя полчаса Марк начал заносить в блокнот имена, фамилии, даты и адреса. Игорь, заглядывая в пожелтевшую ученическую тетрадку, уточнял подробности гибели одной довольно известной украинской художницы, и выходило так, что генерал Супрун в этой истории принимал самое непосредственное участие.

Уже под утро, слушая в опустевшей комнатке кряхтение кур под окнами и звяканье цепи, когда пес принимался чесаться, сквозь тупую чифирную боль в виске Марк с совершенной ясностью понял, откуда у Супруна появились некоторые полотна, никогда не выставлявшиеся и не входившие ни в один из каталогов современной отечественной живописи. Это собрание он лишь однажды осторожно показал Марку — в тот момент генерал походил на пожилого извращенца, спускающего штаны перед школьницей. Марк знал, что эти работы обречены на забвение, а половина их предана анафеме критикой. Однако теперь генералу, возьмись он вновь за «Испытание огнем», мысль о котором накрепко засела в его алчной башке, можно предъявить не только список бесследно исчезнувших полотен, но и напомнить некоторые подробности его киевской карьеры…

Возвратившись от Игоря, Марк обнаружил собственное жилье пустым. В кухне лежала коротенькая записка от Лины:

«Уехала в центр, пройдусь по магазинам. Буду к обеду. Тебе дважды звонил некий Геня». На это не следовало обращать внимания. Генерала все еще нет в Москве, хотя не исключено, что Геня затеял собственную игру.

Марк принял душ, проглотил стакан позавчерашнего кефира, который нашел в холодильнике, и с наслаждением вытянулся на постели в собственной прохладной спальне, предварительно отключив телефон.

Проснулся он в шесть и сразу понял, что Лины еще нет. Полчаса брился, варил крепкий кофе, пил его очень горячим, даже не вспомнив о еде, а затем позвонил Манечке. Она радостно приветствовала его и осведомилась, как поживает Лина. Марк ответил, что все хорошо, а Манечка сообщила, что сегодня на работе у них состоялась конференция, завтра же они едут в Архангельское на два дня, поэтому пусть Лина ей потом перезвонит… Он набрал номер Дмитрия: ему сообщили, что адвокат с утра в суде и в консультацию еще не возвращался…

В девять вечера Марк заметался по квартире. Он был готов броситься искать этого Геню, бежать к генеральше, звонить в милицию, однако простая и скорбная мысль остановила его: а вдруг Лина, решив порвать с ним, попросту где-то скрывается? День-другой, кто знает, что пришло в голову этой гордячке…

В дверь зазвонили, он с бьющимся сердцем пошел открывать — на пороге стоял невозмутимый Игорь. До одиннадцати они пили водку, закусывая тушеным мясом, которое Лина оставила в холодильнике, затем Игорь, сообщив, что придет за документами завтра днем в консультацию к адвокату, отправился ночевать к себе в мастерскую. Убрав на кухне, Марк лег спать и мгновенно отключился, успев только подумать о необходимости заверить копии до встречи с Игорем и о том, что, пожалуй, лучшее, что могла сделать Лина, — это уйти, дав ему таким образом возможность избавиться от липкого страха последних недель. Потому что люди Супруна могли сделать с ней что угодно…

Лина и в самом деле, наскоро позавтракав, поначалу отправилась на Дзержинскую, посмотреть что-нибудь для малыша в «Детском мире», а затем и дальше по магазинам. С собой она взяла достаточно крупную сумму денег и большую полотняную сумку, которая в сложенном виде поместилась, в свою очередь, в еще одну — средних размеров, плотной кожи, с несколькими отделениями и длинным наплечным ремнем. Туда Лина бросила пудреницу с зеркалом, губную помаду, носовой платок и гребень. Выглянув в окно, она, поколебавшись, надела поверх тонкого белого свитера и светлой свободной юбки в складку пиджак — в тон туфлям на низком каблуке и сумочке. Темные очки Лины прихватила уже на выходе.

На улице ее ослепило солнце. День выдался ясный и, пожалуй, обещал быть жарковатым, но возвращаться ей не хотелось, и Лина направилась к метро. Там было прохладнее, но когда она пересела на Кольцевую, вагон заполнился пассажирами. Это ее моментально стало раздражать, и, выйдя на «Комсомольской», Лина двинулась было к переходу, но внезапно остановилась.

Странное состояние обрушилось на нее — впервые она физически ощутила себя потерянной в душной утробе огромного города. Страх, слабость и головокружение сковали ее настолько, что решение немедленно возвратиться домой или выбраться на свежий воздух показалось единственным выходом из этого приступа клаустрофобии.

В набитом вагоне она не могла сесть и теперь вынуждена была, держась на ногах лишь усилием воли, сделать вид, что сосредоточенно изучает схему линий метрополитена. Она остановила взгляд на слове «Аэропорт» и, прислушиваясь к волнению своего ребенка, протиснулась к дверям и сошла на «Белорусской». Затем снова ехала, но уже сидя, потому что какой-то паренек с книжкой уступил ей место.

Выйдя на нужной ей станции, Лина, вдыхая прогретый воздух, купила мороженое, съела его, приткнувшись на недавно выкрашенной скамье, и отправилась к стоянке маршрутных «Икарусов». Все сошлось как нельзя лучше — самолет из Домодедова улетал в одиннадцать тридцать и в Харькове должен был быть около часу.

И только в Домодедове, уже купив билет, женщина сказала себе, что именно так и должна была поступить — она должна была попытаться найти Алексея.

Весь полет ее подташнивало и, казалось, слегка лихорадило, но, несмотря на бессонную ночь, подремать ей не удалось. Всю дорогу от дома и вплоть до приземления «Ана» в Харькове Лина, по нарастающей, испытывала нечто родственное безумию — пьянящее чувство достижения запретной и страстно желаемой цели.

Страх, озноб, нетерпение, свобода — вот из чего оно состояло. Такое было с ней, когда она впервые увидела Алешу и ее, словно при резком торможении, швырнуло к нему. То, что она все эти месяцы прятала даже от самой себя, сегодняшней ночью неожиданно и грубо завладело ею, и мысль, проще которой не было, теперь вела ее в незнакомом городе: она должна найти Алексея и сказать ему, что у нее будет ребенок.

Лина поймала такси в малолюдном месте поодаль от нелепого здания местного аэровокзала, потому что на пыльной и шумной площади перед ним толпилось много народу. Здесь было жарче, чем в Москве, и создавалось впечатление, что над городом висит мгла. Лина сбросила свой пиджак и пошла высокой походкой, так что сразу стал отчетливо заметен живот, вдоль дороги, ведущей в город. И сразу же увидела машину, которая, высадив пассажира с кейсом, заторопившегося к жилым домам через сквер, поджидала ее.

Лина села, поблагодарила и попросила отвезти ее к гостинице, одноименной с городом. Водитель, всю дорогу молчавший, где-то уже за мостом через мутную мелководную речушку, по берегам которой цепенели редкие рыболовы, подсадил еще Двух женщин, одетых совсем по-летнему, общительных и одновременно настороженных. Одна из них, молоденькая, со смуглым, ярко накрашенным лицом, покосилась на живот Лины и тут же попыталась определить марку ее духов, потянув воздух острым носиком.

Лина, не снимая темных очков, сидела рядом с ней на пыльном заднем сиденье «Волги» и смотрела в окно. Она помнила, что тогда, осенью, их увозили московским поездом, дав перед тем пару часов передохнуть в гостинице «Харьков».

Они поднялись по ступеням со стороны площади, слева находились памятник Ленину и розовое здание университета: Алеша проводил их до гостевой комнаты на первом этаже, сказав, что через полчаса заглянет попрощаться — в девять ему нужно быть на деловой встрече, а здесь, в гостинице, работает его тетка по отцу, Коробова Антонина Васильевна, администратором в соседнем корпусе. Он пришел через час, за это время девочки успели собраться, привести себя в порядок и отправиться в бар. Все оставшееся время, пока их не погрузили в автобус и не отвезли на вокзал, Лина провела с Алешей в душной полупустой комнате, где были лишь пара стульев, стол да круглое зеркало на стене без обоев. Даже сейчас при воспоминании о том, чем они занимались, заперев дверь и так и не сбросив одежды, у нее горели щеки…

Она расплатилась, вышла из такси и сразу узнала гостиницу. Солнце находилось как раз над макушкой Владимира Ильича, отсвечивая бликами в зашторенных окнах здания. Площадь была огромна и совершенно пуста: лишь припаркованные к бровке тротуара машины создавали впечатление, что в этой части незнакомого города есть какая-то жизнь, — Лина будто оказалась на другой планете.

Она поднялась по ступеням, толкнула одну из высоких тяжелых дверей и по ковровой дорожке направилась к мраморной лестнице, однако на полдороге свернула к дежурному милиционеру и выяснила, где можно найти человека, который ведает персоналом гостиницы. Уважительно покосившись на ее талию, сержант указал комнату. Через минуту Лина уже сидела перед расплывшейся дамой в кримпленовом платье в тон малиновой помаде, щедро положенной на сочные губы, с аккуратно подведенными плутоватыми глазками и прической, напоминающей затейливое пирожное. К вопросу Лины дама отнеслась с живым интересом.

— Голубушка, — сказала она, — вынуждена вас огорчить, но Антонина Васильевна ушла от нас в гостиницу «Интурист». Сразу после Нового года. Вы знаете, где это?

— Нет, — ответила Лина, — я москвичка…

— Это недалеко от нас, по проспекту, я запишу вам адрес.

— А где здесь поблизости стоянка такси?

— Зачем? — воскликнула дама. — Троллейбусом проще. Выйдете от нас к клинической больнице, там будет трамвайная линия, и прямо перед вами остановка.

Одна, две… можно на четвертой сойти, и напротив вы увидите отель.

— Ясно, — произнесла Лина. — А где здесь можно перекусить?

— Вы без багажа?

— Да.

— На втором этаже ресторан. У нас замечательная кухня и вполне скромные цены.

— Спасибо. — Лина встала и, забыв попрощаться, отправилась искать ресторан.

Обедала она медленно, обдумывая, что скажет тетке Алексея. Однако это была единственная возможность отыскать его. К «Интуристу» Лина пошла пешком, на ходу отсчитывая остановки, и дорога оказалась довольно длинной, но она не жалела. Ей было как-то необычно душно и тяжело, и ходьба привела ее в чувство.

Она почти не интересовалась окружающим, погруженная в свои мысли. Отметила лишь, что на проспекте много зелени и дома сплошь послевоенные, что в городе мусорно, что по пути ей встретились два института, несколько магазинов и огромное количество хорошеньких молодых женщин. Заметила она также, что на нее обращают внимание — в основном солидные, прилично одетые мужчины. Миновав пустырь, тянувшийся по обе стороны проспекта, Лина наконец уточнила, что цель в двух шагах.

В гостинице ей сообщили, что Коробова минут двадцать как ушла.

— Как это ушла? — едва не вскричала Лина;

— Домой. А вам она зачем?

— Я письмо привезла, — сказала Лина.

— Не расстраивайтесь, девушка, — успокоили ее. — Вот телефончик, позвоните на квартиру.

Еще с полчаса Лина ждала, сидя в холле «Интуриста» и вытянув ноги.

Нестерпимо хотелось спать. Однако тупое упрямство не позволяло ей поступить, как казалось, более разумно — снять номер, вымыться и лечь в постель, а утром дождаться Антонину Васильевну и поговорить с ней.

По телефону откликнулся бодрый, с хохлацким придыханием голос:

— Здравствуйте! А кто говорит?

— Мне бы хотелось узнать, как найти Алексея Коробова, — произнесла Лина, и сердце ее забилось.

— Кто говорит? — уже потише повторила трубка.

— Его знакомая. Мне необходимо увидеться с ним.

— Девушка, — раздельно произнесла Антонина Васильевна, — дело в том, что Алексей неделю назад женился и переехал в дом жены.

— Вот как? — проговорила Лина. — А перезвонить ему можно?

— Понимаете, я не знаю их телефона, но даже не в этом сложность, — замялась Коробова. — Ее отец… В общем, туда нежелательно звонить. Алексей будет со мной связываться в конце мая. Что ему передать? Кто его спрашивает?

— Спасибо, — проговорила Лина, — ничего не нужно. Я сама… — Она повесила трубку.

Вот теперь уже можно было бы снять номер и отдохнуть. Время близилось к шести, и усталость она ощущала безмерную. За зашторенными желтой тканью окнами шумела улица, жизнь продолжала свой бег без нее, игнорируя желание Лины самой принимать решения, — в этом водовороте мелькнул и исчез навеки Алексей Коробов, став еще ближе; он был теперь — единственный, и никакого сомнения не оставалось, что ребенок Лины — его сын.

«Что же, — сказала она себе, — вот и расплата. Так и должно было случиться…»

Лина прошла в туалет, привела в порядок лицо, пересчитала деньги. У холодной батареи около умывальника курили две юные худышки. Лина спросила, как попасть на вокзал и есть ли возможность сегодня уехать в Москву. Ей ответили утвердительно: поездов много, в девять есть фирменный. Лина решила ехать именно этим и, чтобы не толкаться на вокзале, добиралась трамваем около часа, сев на него — по совету девчушек — у здания Госпрома, показавшегося ей настолько уродливым, что этот город навсегда остался для Лины серым, гребенчатым, молчаливым, словно библейский Левиафан…

Купе оказалось первоклассным, и она без всяких проблем добралась до Москвы, отлично выспавшись в компании солидного семейства — мамы, папы и сонной толстой девочки лет восьми. Лина долго стояла у окна в проходе, а сойдя с поезда и вдохнув запах медленной московской весны, услышав говорок носильщиков и окунувшись в столичную суету, сразу взяла такси и поехала домой к Марку. В машине Лина грустно улыбнулась пожилому водителю, который с грубоватой откровенностью пытался с ней заигрывать…

Марка дома не оказалось, он пришел после трех, но около одиннадцати Лина сдержанно ответила на его звонок:

— Да, дома. Да, все в порядке. Ты у Димы? Я так и подумала.

«Ничего не произошло, — сказала она себе. — Я была у подруги, ночевала у нее, оттуда невозможно было позвонить, нет телефона. Много болтали, я, извини, дала ей денег — у Кати сейчас очень тяжелая ситуация. Не сердись, будь добр. Почему у тебя такое усталое лицо? Вот уж не поверю, что тебя так потрясло мое отсутствие…»

До последней реплики Лина не добралась, потому что у Марка и впрямь было измученное лицо, и то, как он взглянул на нее, едва переступив порог, заставило Лину слегка устыдиться роли, которую она репетировала после его утреннего телефонного звонка. Тем не менее за обедом, не дождавшись его вопросов, она спокойно все объяснила.

Марк молчал.

— Я больше не буду, — сказала наконец Лина в замешательстве.

— Позвони Манечке через пару дней, — сказал Марк, — пусть хоть она будет уверена, что мы с тобой счастливы.

Неотвязная мысль об Алексее все-таки преследовала Лину, несмотря на то что внутренне она примирилась с потерей. На что она надеялась? Они встретились совершенно случайно, уже после того, как ее отношения с Марком определились;

Лина рванулась к нему, словно обезумев, и, вынырнув из этого любовного водоворота, казалось, распростилась с ним навсегда.

Теперь это «навсегда» стало более чем определенным. Однако для Лины жизнь обрела удвоенный смысл — с ней жили утраченная любовь и ребенок. Марк вел себя достойно. Но как можно было сравнивать его с тем единственным, самым нежным, невероятно чутким, сильным… с которым она испытала непередаваемое блаженство. Только эта краткая, заранее обреченная любовь и могла подарить ей мальчика…

Так рассуждала Лина, одурманивая себя воспоминаниями. Марк ловил этот невидящий, полный нежности взгляд, но руки ее были холодны; она грезила наяву, а ему и в голову не приходило, что мысли ее далеко — и там ему нет места.

Лину особенно поражало, как неожиданно все случилось — и в этом была какая-то почти потусторонняя тайна, особый смысл. Ранний субботний приезд Альбины — впервые за все время их знакомства — вызвал в ней поначалу глухое раздражение. Альбина явилась с Леночкой, вечно пребывающей в свойственной ей младенческой эйфории, и обе они, не сняв своих шелестящих плащей и не погасив сигарет, ввалились в дом. Манечка тут же юркнула сменить халат, а Лина неохотно пригласила гостей в свою комнату. Разговор был коротким: предлагалась двухдневная поездка в Харьков, весьма хорошо оплачиваемая.

— Ты давненько у нас не показывалась, — проговорила Альбина, брезгливо сужая глаза на стол, где рядом с бутылкой кефира лежал надкушенный Линой хлеб, намазанный малиновым вареньем. — Хорошо, что Елена помнит твой адрес. Мария Владимировна уже который день подряд отвечает по телефону, что тебя нет и не предвидится.

— А меня и в самом деле нет, — отвечала Лина, стоя перед Альбиной и слыша, как за ее спиной Леночка сбрасывает свою шкуру, чтобы, как сытая кошка, тут же свернуться клубком в потертом кресле — кровать Лины оставалась еще не прибранной.

— И где же это тебя нет? — уже спокойнее спросила Альбина, выбрасывая сигарету в открытую форточку и опускаясь на стул. — Если, конечно, не секрет?

— Личная жизнь, — сказала Лина, помещаясь напротив на кровати, — разве я и на это не имею права без вашей санкции?

— Не тот ли это красавчик, которого как-то приводил наш Дима?

— Зачем вы пришли? — спросила Лина, сдерживаясь. — Неужели соскучились, Альбиночка?

— У тебя горячая голова и скверный характер, Лина, — отвечала гостья, — но в остальном масса достоинств и редкая внешность. Однако дело даже не в этом — на сей раз нам без тебя не обойтись. Да и тебе не мешало бы подзаработать. — Она медленно повернула голову, осматривая комнату. — По крайней мере приоденешься…

Альбина впервые вела себя с ней так, открыто давая понять, что, если бы не безвыходное положение, никакая сила не заставила бы ее переступить порога этой трущобы.

— Говорите конкретно. — Лина резко махнула рукой на Манечку, бочком протискивающуюся в дверь. В руках матери кренился поднос с дымящимися голубыми чашками. Манечка, уже открывшая было рот, моментально исчезла.

— Конкретны только город и программа, с которой вы поедете. В остальном — как обычно. Старшей будет Женя. Деньги получите сразу в Харькове, без проволочек. Четыре дня с дорогой.

— Когда? — спросила Лина.

— В понедельник, вечерним поездом. Завтра сводная репетиция.

Подготовить костюмы до отъезда ты успеваешь.

Лина подумала о том, что сегодня она должна встретиться с Марком, а значит, прямо от него придется ехать на репетицию. Эта поездка не должна его интересовать, вернется — позвонит. Деньги и в самом деле не помешают.

— Хорошо, — проговорила Лина, рывком поднимая тело со стула и делая шаг к Леночке, которая и в самом деле задремала в кресле. Коснувшись ее острого плеча ладонью, Лина повернулась к Альбине и твердо сказала:

— А теперь — уходите!

Город показался ей серой пустыней, полной скелетов голых деревьев. Они мчались в «рафике», и всех четырех девочек слегка подташнивало, потому что в поезде, заперевшись в купе, они почти до утра пили дешевый коньяк, который прихватила Женя, и болтали. Инга-стриптизерша, певица Лена и Стасик вроде бы спали по соседству. Сейчас хуже всего приходилось Леночке, не переносившей энергичной езды, — ее лицо имело цвет той зелени, которая, возможно, и появляется весной в этом городе. Во всяком случае, такой вариант — что зелень бывает — нельзя полностью исключить. Что ж, ноябрь, в Москве все готовятся к зиме, накануне срывался снег, а здесь все-таки теплее — в прохладном, но не резком здешнем воздухе она сразу, едва сойдя с поезда, различила запах прелой листвы. Клочковатое небо висело совсем низко, не улучшая настроения.

Лина взглянула в окошко — справа проплыли стены домов сталинской постройки, напоминавших Сокол, о чем она и сообщила водителю, рядом с которым сидела. «Так проспект и называется — Московский», — обронил водитель и умолк.

Она оглянулась в салон. Инга, чем-то похожая на немку-гувернантку, сидела сзади в неприступном одиночестве, прижимая к полным коленям потертый чемоданчик, в котором, Лина знала, находились косметика, розовое шелковое белье, прозрачный балахон и легкая шаль. Широкополая шляпа скрывала ее лицо. Светлана лениво покусывала яблоко, а Стасик испуганно косился в окно. Остальные расположились подремать. Лишь Леночка никак не могла устроить свои длинные худые ноги в шпильках, едва прикрытые короткой синтетической шубкой.

Лина вздохнула и перевела взгляд на лобовое стекло, уже заляпанное грязью. Дорога впереди очистилась, они выбрались за черту города, и водитель прибавил скорость. Танцовщица удивилась, что он один, обычно их встречал какой-нибудь расторопный джентльмен и уже в пути сообщал цель поездки. Она откинулась в кресле, поплотнее запахивая узкое пальто, под которым были свитер и теплая, ниже колен, юбка, и попыталась отключиться…

Марк, по своему обыкновению, делами Лины не интересовался, а она, привыкая к нему понемногу, тем не менее совершенно не намеревалась сообщать о своей поездке. Еще не произошло ничего такого, чтобы Лина почувствовала себя обязанной так поступить. Разумеется, помимо воли, она хранила в себе память о том, как Марк торопил ее в спальню, ее волновало это нескрываемое желание, однако собственная сдержанность порождала лишь чувство скованности и несвободы.

Он сумел-таки разбудить в ней нечто — но и только…

— Приехали! — сказал водитель.

«Рафик» уткнулся в желто-розовую стену ограды. Дверь распахнулась, и пока Лина приводила себя в порядок, остальные выбрались из салона и стайкой собрались у входа. В парке — иначе не назовешь — по другую сторону ворот, сквозь чугунную их вязь завиднелся приближающийся рослый мужчина в кожаном рыжем пальто, удерживающий на широком поводке кавказскую овчарку. «Рафик», брызнув из-под колес мутной водой, развернулся и сгинул.

Лина подошла к своим, осторожно минуя лужи. Мужчина с собакой уже переговаривался через решетку с Женей, и та указывала на довольно-таки тяжелый кофр с костюмами. Мужчина взглянул в сторону Стасика, но Женя отрицательно покачала головой. Лина усмехнулась; сколько бы она ни бывала на выездах с этим обладателем медового вибрирующего альта, он никогда не только не пытался помочь, но и не приближался к девушкам: его держали для другой надобности.

Мужчина привязал овчарку к ближайшему дереву и, выйдя за ворота, подхватил кофр.

— Вперед! — коротко бросил он.

Лина увидела вблизи его черные до синевы, прямо зачесанные назад волосы, квадратные челюсти и скучающие глаза.

— Вы рановато пожаловали, — произнес мужчина, — но это ничего, сейчас я устрою вас, покормлю, а около двух приедет Науменко, который по вашей части.

Цезарь, сидеть!

До дома топали минут десять, вдыхая пахнущий сосной и дымком воздух.

Где-то, очевидно, жгли листья. Никого не было ни около белоснежного огромного особняка, ни в нем самом. Стояла тишина, было поразительно чисто, и все это вселяло безотчетную тревогу. Обычно их шумно встречала уже подвыпившая компания, словно долгожданных трактирных цыган, здесь же было иное. «По всему судя, уголок областного масштаба, — шепнула Лине на ухо многоопытная Женя, — охраны понаставлено… Хотя хозяева еще не прибыли».

Им было отведено всего две комнаты на втором этаже, хотя, по-видимому, в доме места хватало. Одну занял Стасик, который сразу же заперся, а в другой, большей, кое-как разместились они вшестером, надеясь, что позже и этот вопрос утрясется. Леночка тут же повалилась на единственную широкую кровать, застеленную гостиничным бельем, Катя занялась костюмами, Инга ушла в ванную, а певица и Женя выползли на балкон покурить.

Лина выглянула в коридор и шагнула на узкую багровую дорожку, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Выходить нельзя! — раздался мужской голос рядом. Лина вздрогнула и, повернувшись влево, увидела мужчину, который вел их к дому. Он был теперь без пальто, в широком пиджаке и шерстяном свитере, плотно охватывающем мускулистую шею. Руки он держал в карманах брюк. Мужчина был высок и худощав, но под пиджаком явственно проступали крутые бугры мышц.

— Вам накроют, скажите всем, в столовой на первом этаже. Затем советую как следует отдохнуть, — добавил мужчина и исчез…

Отдых после плотного и в то же время довольно изысканного ленча затянулся до пяти пополудни, пока к ним в комнату не постучали: негромко, но по-хозяйски.

— Здравствуйте! — проблеял скрипучий тенорок. Вслед за этим в дверях возник человек лет сорока, низенький, с рыжиной, с рыхлым в оспинах добродушным лицом, назвавшийся Науменко. — Кто здесь у вас за старшего?

— Я, — холодно ответила Женя и своей ленивой походкой столичной дивы направилась к нему.

Науменко успел-таки любопытно ее оглядеть с ног до головы.

— Пройдемте со мной, — пропел он, пропуская Женю и беззвучно захлопывая дверь.

Женя возвратилась через четверть часа.

— Барышни, нужно быть готовыми в течение часа. Дяди только что уселись ужинать. Для начала, — сказала она, подходя к столу, — я вам раздам командировочные, — и развернула хрустящий пакет с банкнотами.

— Не фальшивые? — хрипло осведомилась Светлана, приблизившись вплотную к свертку. — Что-то уж больно новые! — Она больше других была раздосадована этой поездкой: у нее внезапно разболелось горло, и теперь все ее бело-розовое сдобное тело томилось в лихорадочном жару.

— Девочки, — сказала Женя, — насколько я понимаю, здесь все, что нам причитается. Стасику платят отдельно — его тут знают, это сразу стало ясно. В этот раз он прибыл по личному приглашению. Здесь достаточно. Однако… — Женя помолчала. — Инга, подойди, во-первых, я не могу кричать, а во-вторых, дом, как мне кажется, прослушивается. Теперь буквально передаю слова этого Науменко:

«Девочки, которые желают подработать еще, пусть дадут мне знать».

— Каким это образом? — фыркнула Леночка, которая, уже в халатике, перед крохотным зеркальцем, приставленным к спинке кровати, накладывала грим.

— Иди сюда, дура! — крикнула Женя, и крепкие смуглые пальцы ее нервно дрогнули. — Я таки придушу эту Альбину…

— Чего ты шумишь? — сказала Инга. — Дай мне лучше сигарету, и выйдем на балкон. Какие вы, право… нежные. Кто не хочет, может отказаться сразу, но это раз в десять больше той суммы, которую каждая из вас только что получила.

— А мне все равно, — произнесла Леночка, зевнув, и, потягиваясь, пошла докрашиваться.

Катя молча доглаживала дорожным утюгом открытое платье, которое, как теперь поняла Лина, она захватила с собой не случайно. Лина вышла на балкон, столкнувшись с невысокой Ингой, от той крепко пахнуло духами, табаком и предвечерним воздухом. Женя прикуривала вторую сигарету от первой.

— Я не хочу, — пробормотала она, глядя мимо лица Лины, а затем поворачиваясь к ней спиной. — Не хочу, и все…

Бедная, подумала Лина. Затылок Жени был коротко стрижен, висячие алюминиевые плоские серьги, подобранные в тон вязаному желтому платью, делали ее крепкую фигуру чересчур тяжелой. Сейчас эти серьги дрожали. «Ничего у тебя не получится». Лина знала, что Женя любит выпить и тогда становится совершенно сумасшедшей — сколько раз приходилось переживать Женины истерики…

«Черт с ними со всеми, — сказала себе Лина, возвращаясь в комнату, — закончим работу — запрусь здесь…»

Вышло, однако, все по-другому.

Женя сообщила, что работать предстоит всего два номера — блюз и тот, где она солирует в открытом вечернем наряде, а три девочки во фраках — в общем, танец «со стульями». Лине было все равно. Она накрасилась, надела туфли, натянула белое платье для блюза и, накинув сверху пальто, спустилась со всеми вниз, где в гостиной, в полумраке и табачном дыму, гремела музыка, а шестеро мужчин закусывали за накрытым столом. Науменко, едва завидев девушек, поспешил навстречу и усадил их в кресла поодаль от стола, затем выключил магнитофон и шепнул что-то на ухо пожилому краснолицему мужчине в дорогом представительском костюме, не скрывавшем внушительного брюшка. Рядом в краснолицым сидела Инга в своем полупрозрачном балахоне, сквозь который виднелось нижнее белье, и курила, другой рукой держа на весу бокал.

Мужчина кивнул, и перед гостями появился Стасик. Был он матово-бледен, завит и походил на падшего ангела в своей белой, спадающей просторными складками шелковой рубахе. На губах его лежал слой розовой помады. Однако когда он сел за рояль и запел, Липа поняла, что Стасик, безусловно, настоящий талант… Хозяева дружно зааплодировали. Несчастному придется отдуваться за двоих, Светлана начисто потеряла голос и теперь отлеживается в комнате, подумала Лина под небесные тремоло Стасика, переводя взгляд на мужчин за столом. Все они были словно из одного ларца — солидные, отменно упитанные.

Выражение властной силы и значительности на их лицах не стиралось даже выпитым.

А выпито было немало, судя по количеству ополовиненных бутылок на столе…

— Лина, наш выход, — деловито шепнула Женя. Лина сбросила пальто, дождалась первых тактов из магнитофона, который на полную мощь врубил рыжий Науменко, и пошла навстречу Леночке, одетой в черное платье: эту вещь они танцевали в паре. Поклон, одинокий возглас «браво!», черт знает что, неужели еще раз придется? Нет, проехали. Артисты потянулись наверх — сменить костюмы. У них имелось еще десять минут, пока Инга разогревала публику.

Эти перерывы между номерами Лина ненавидела больше всего, потому что Альбина, как правило, посылала с ними Ингу, втыкая ее в паузы. К концу выступления достаточно было просто двигаться, плюнув на рисунок танца, потому что зрители откровенно обсасывали их глазами. Пышка Светлана сладко сопела в кровати, выпростав голую руку и закинув ее за голову, темнела голубая бритая подмышка.

— Везет же некоторым, — проговорила со сдавленным смешком Женя. — Помоги мне натянуть эту блядскую хламиду. Растолстела я, что ли?..

— Не пей больше, — шепнула Лина, разглаживая на девушке лиф ярко-алого шелкового платья с оборками до пола, — и сними эти серьги, они сюда не идут.

Возьми у Лены ее клипсы и бусы. Подкрась другим цветом губы. И не танцуй так трагично — это же шутейный номер…

— Благодарю, коллега! — криво усмехнулась Женя. — Пойду выкурю сигаретку с этими боровами.

Все, подумала Лина, поплыла девочка…

Веселье продолжалось. Они танцевали трижды, с промежутками в одну песню Стасика, который, казалось, вот-вот надсадит голос. Когда их наконец отпустили, Инга и Женя в своем алом наряде остались за столом, Стасик побежал переодеваться, а остальные втроем поднялись к себе в комнату.

— Я первая в душ! — воскликнула Леночка. — Сложи мои тряпки…

— Тебя дождаться? — спросила Катя, аккуратно упаковывая костюмы в кофр.

— Мне душ ни к чему. Только не сиди там долго, Лина на очереди. Ты почему не переодеваешься, Полина?

— Жду, — сказала Лина. — Жду, пока вы отсюда уберетесь…

В дверь постучали, заглянул Науменко и поманил Лину пухлым коротеньким пальцем.

— Деточка, — сказал он, выдергивая Лину за локоть в коридор, — почему вы не спуститесь вниз? Именно вы — там один человек очень хотел бы снова вас увидеть…

— Ну и что?

— Как это что? Вы не можете ему отказать.

— Я не хочу. — Лина посмотрела Науменко в глаза, и такая там всплыла испуганная растерянность, что ее передернуло от отвращения. — Не хочу.

— Все остальные… — пробормотал Науменко, — совсем не против повеселиться и, в конце концов, подработать.

— Я не проститутка, — усмехнувшись, сказала Лина, — и у меня нет сегодня настроения веселиться.

Их оттеснили от двери Лена и Катя, которые, стуча каблуками, пробежали по коридору.

— Вот видите… Как вас зовут, деточка? — забормотал Науменко.

— Никак. Пустите, мне нужно в комнату переодеться.

— Не нужно в комнату, оставайтесь в этом костюме. Тот, кому вы так понравились, велел, чтобы вы пришли именно во фраке.

— И с хлыстом? — спросила, поворачиваясь к двери, Лина.

— Как есть сейчас, — не понял Науменко и умоляюще добавил:

— Это очень большой человек, вы, деточка, не пожалеете…

— Нет, — сказала Лина, — отпустите мою руку и убирайтесь туда, откуда явились.

Она захлопнула перед ним дверь и повернула ключ в замке. Затем, сбросив фрак, отправилась в душ. Там долго смывала грим и, стоя под струями теплой воды, отчаянно терла плечи, руки, будто сдирая с себя кожу и плоть, чтобы осталось лишь одно гулко бьющееся сердце.

Когда Лина, обернув бедра полотенцем, вошла в комнату, чтобы взять со стула одежду и белье, то едва не вскрикнула, увидев возле кровати, на которой еще двадцать минут назад спала Светлана, широкоплечего мужчину. По твидовому пиджаку она узнала в нем того, кто, привязав пса, привел их утром в этот дом.

Он даже не обернулся, что-то обстоятельно втолковывая Светлане, прислонившейся круглой спиной к подушке, подняв к нему сонное, розовое от жара лицо. Схватив вещи, Лина юркнула обратно в ванную.

Когда она вернулась в комнату, демонстративно хлопнув дверью, и начала паковать костюм, Светлана удивленно произнесла:

— А я не знала, что ты здесь!

— Я была в душе…

— А, то-то мне показалось со сна, что где-то вода шумит… Он меня разбудил своим стуком. — Она кивнула на мужчину, который, сидя на мятом покрывале, катал между пальцами сигарету и разглядывал Лину.

Лина молчала.

— Как ее зовут? — вдруг спросил мужчина.

— Полина.

— Полина, — сказал он, — а почему ты не со всеми?

— А вы?

— Я на работе… Хотя понял — ты не хочешь. Ладно. Я не люблю лишних разговоров. Вот тебе ключ от моей комнаты — она на первом этаже, в правом крыле, вторая по коридору, ведущему в просмотровый зал. Найдешь? Перекантуйся там до утра. В семь я тебя разбужу. Потом приходи сюда. В девять для вас будет готов завтрак… Что ты смотришь? Бери ключ.

— Линочка, — сказала Светлана, смущенно кашлянув, — иди, солнышко, поспи — ты что-то бледненькая, тебе необходимо передохнуть.

Лина взяла протянутый мужчиной ключ и, сунув его в карман теплой дорожной юбки, молча повернулась и вышла. Дверь захлопнулась, за ней раздался короткий хриплый смешок, а затем щелчок замка. Она пошла прямо по коридору к широкой лестнице, ведущей на первый этаж…

Дом, казалось, вымер, однако, спускаясь в полумраке и тишине, Лина почти вплотную столкнулась с Науменко, который торопливо и бесшумно поднимался ей навстречу. По его сбивчивому дыханию она поняла, что Науменко тяжело пьян.

— Стой, — зашептал он, — не беги, опять послал за тобой. Вот наказание Господне, деточка, он же вышвырнет меня! Они там, в зале…

Лина оттолкнула Науменко плечом и бросилась вниз" свернула налево, быстро прошла по коридору и в темном вестибюле, слыша, как позади загремело опрокинутое кресло, метнулась к массивной входной двери и рванула медную ручку.

Дверь была наглухо заперта. В отчаянии она обеими руками потянула ее на себя.

— Закрыто же, — произнес голос откуда-то сбоку, и она увидела шагнувшего к ней из тени рослого парня лет двадцати, в накинутом на плечи бушлате, — зря это ты.

— Так откройте! — произнесла Лина со злостью, уже слыша позади на лестнице нетвердые шаги. — И побыстрее, пожалуйста!

— Там очень холодно, — сказал парень, приближаясь. — Куда ты собралась на ночь глядя?

— Не твое дело, — ответила Лина, едва не плача, и качнулась ему навстречу, безотчетно хватая за руку.

Парень быстро и негрубо оттеснил ее плечом в нишу окна за плотную ткань портьеры и, шепнув: «Тихо!», прыжком вернулся к двери, на ходу поправляя бушлат.

Спустя минуту Лина услышала голоса.

— Ты хто? — спрашивал Науменко.

— Охранник, — ответил парень.

— Как зовут?

— Коробов, Алексей.

— Где начальство? Ох, чтоб ему… Ты, Коробов, девушку тут не видел, высокую такую, черненькую?

— Нет.

— Давно заступил?

— Да.

— Когда смена?

— В двенадцать.

— Увидишь — задержи и давай ко мне. Я буду в банкетном…

— Хорошо.

— О, чтоб им всем… — пробормотал Науменко и, шатаясь, поплелся назад к лестнице.

Парень возвратился к Лине. Она сидела на теплой батарее, спиной к окну, и когда почувствовала, что он почти вплотную к ней приблизился, шепнула:

— Я побуду с тобой до двенадцати.

— Не нужно, — тихо сказал он, — меня никто не придет сменить. Все расползлись по номерам до утра.

— А кто здесь этот, в рыжем кожаном пальто и с собакой?

— Начальник охраны. Ты от него прячешься?

— Не важно. — Лина снова села на батарею. — Здесь прохладно…

Прослушай, Алеша, ты можешь проводить меня? Я хочу согреться…

— Конечно. Пошли, старайся идти тихо. Куда? Лина шепотом сказала. Он хмыкнул, сжал ее локоть крепкой горячей ладонью, и в безмолвном доме они быстро достигли нужной двери, где, взяв у нее ключ, Коробов осторожно дважды повернул его в замке. Дверь бесшумно распахнулась. Лина шагнула в темноту и, все еще чувствуя за спиной присутствие парня, поняла, что в этой чужой, пропахшей табаком и кожей черной комнате не сможет не только остаться, но даже включить свет. Она отшатнулась назад, но дверь уже была закрыта, а сама Лина обнимала плечи этого рослого парня, чувствуя чистый сладковатый запах его щеки, его сильные руки у себя на бедрах. Когда же он прижался к ней всем телом, его возбуждение передалось и ей. Лина даже не успела изумиться себе, лихорадочно срывающей с него одежду, расстегивающей дрожащими пальцами пуговки рубахи…

Лишь на секунду он оторвался от нее, чтобы запереть дверь, и уже легко нес ее на руках, прямой, с мерцающим в темноте торсом, к невидимому ложу…

До рассвета он никуда не ушел, и они были как два молодых сильных зверя — такого у Лины с мужчинами еще не происходило. На рассвете Алексей задремал, и она смотрела на его лицо — красивое, спокойное, совершенно юное, нежно улыбаясь его и своей молодости. Помнится, очень хотелось пить и саднило кожу лица и плеч. Однако, едва Лина собралась пойти в ванную, ее остановил тихий, но твердый стук в дверь, заставив придвинуться к Алексею. Он мгновенно открыл глаза и покачал головой. Затем обнял ее, прижался — уже знакомо и, пока стук не умолк и не удалились тяжелые шаги, любил ее медленно-медленно.

Лина с пронзительной ясностью помнила, как на ее шепот, что пора уходить, Алексей взглянул на часы, которые лежали на тумбочке, сказав: «Пять», встал, мгновенно оделся, уже у двери обнял ее, голую и дрожащую, и безмолвно исчез в коридоре. А она повернула ключ, натянула трусики и лифчик, поверх них свитер и сейчас же уснула. В семь ноль пять за ней пришли.

И посейчас в ней жило воспоминание о том, сколько покоя и силы было в ней в то утро. Как она медленно и тщательно приводила свое лицо в порядок, уложив волосы феном, который взяла из сумки Леночки. Потом они вдвоем с сонной, осипшей и опухшей Светланой сидели в столовой. Молчаливый изможденный старик принес им завтрак. Девочек все еще не было, и Лина, накинув пальто, вышла в парк через уже открытую дверь вестибюля, взглянув мельком на окно, где вчера пряталась за шторой от Науменко.

В парке было безлюдно, где-то опять жгли костры. Лина побродила, немного посидела на бревне около застывшего маленького пруда, на поверхности которого плавали бурые пятилапые листья и сухие ветки… Возвратившись в дом, она столкнулась в коридоре второго этажа с Алешей. Он шел с каким-то белобрысым парнем, оба были в одинаковых кожаных куртках. Но Лине даже и в голову не пришло попытаться остановить Коробова, потому что он мельком взглянул на нее и отвел глаза, как бы велев ее вспыхнувшей радости затаиться.

Однако острое чувственное возбуждение не покидало Лину вплоть до самого отъезда. Она словно знала, что еще раз увидит его. Пока же они вновь танцевали с девочками, теперь уже в маленьком просмотровом зале, где на сцене позади белело полотно экрана, — все пять номеров, затем бледный Стасик пел, а Инга напоследок отработала свой стриптиз… Время для Лины текло медленно… какой-то обед, сборы в дорогу, большой грязный и холодный автобус, где вновь, как накануне, сошлись все семеро плюс грузный усталый шофер и теперь возвращались в чужой город. Но рядом с ней сидел — совсем близко — Алеша Коробов.

Он сказал, что его отпустили, потому что завтра у него выходной.

— Как тебя зовут? — наконец спросил он. — Где тебя найти в Москве? Ты классная…

Потом, когда в гостинице девочки оставили их вдвоем, он даже не захотел подождать, пока она снимет одежду…

"Хватит, — сказала себе Лина, — что толку мучить себя мыслями об этом человеке? Был — и исчез навсегда. А разве случается иначе? Ей повезло, и только — иным женщинам и не снилось, чтобы можно было желать умереть рядом с мужчиной… Не будет больше, и не нужно совсем. Никто не думал. И Марк не нужен, а себе она отвратительна…

— Что ты напридумывал, Марк? — спросил Дмитрий, медленно прошагав к двери своего рабочего кабинета и плотно ее прикрывая. — Почему именно сейчас ты решил завести разговор о завещании?

— Мне это следовало сделать еще раньше, когда у меня собралась первая сотня тысяч, — улыбнулся Марк. — Все солидные семейные люди так поступают. И тебя, как моего адвоката, это не должно удивлять…

— Не люблю я, когда ты в таком настроении, — сказал Дмитрий. — Хорошо.

Если ты все-таки настаиваешь, давай побеседуем, а затем я займусь бумагами.

Итак?

— Митя, «Испытание огнем» останется у тебя. Ты присутствовал при экспертизе и знаешь, во что может быть оценена эта работа. Стоимость ее будет расти с каждым годом и через двадцать лет обеспечит моего сына и всех его потомков. Ты знаешь, как технически оформить наследование, но должен мне пообещать, что только в крайнем, самом чрезвычайном случае ты расстанешься с этой работой, не передав ее мальчику. У меня будет сын, мне сообщил врач Лины.

— Так! — Адвокат хмыкнул. — Малыш унаследует нечто, что должно обеспечить ему безбедное существование и о чем не должен знать никто, кроме нас двоих. То есть даже его мать?.. Понятно… В таком случае вместе с твоим завещанием я составлю и собственное.

— Безусловно, — произнес Марк без тени улыбки. — Ты сам знаешь, как оформить это единственно верным образом, чтобы младший Марк никогда не имел материальных проблем. И место для долговременного хранения картины ты подыщешь уже завтра.

Адвокат кивнул.

— Это первое, — продолжал Марк. — Второе: я был вынужден продать почти весь основной фонд. Но несколько работ — я укажу какие — ты заберешь себе. Они твои. Кроме того, один пункт в завещании касается и тебя. Это помимо опеки…

Деньгами же, полученными от продажи коллекции, мы распорядимся следующим образом…

— Ты и мое будущее намерен обеспечить?

— Митя, — сказал Марк, — довольно шутить! По поводу твоего будущего я не беспокоюсь, в особенности если ты наконец найдешь время, чтобы жениться. В остальном же ты и без меня не пропадешь… Далее: первым пунктом необходимо поставить немедленную выплату Полине Андреевне, моей жене, пяти тысяч долларов.

Это помимо наследования всего недвижимого имущества, а также содержимого моего сейфа, в котором находится некоторая наличность, сберегательные книжки на предъявителя и моя любимая авторучка. Кроме того, ты обязуешься на тех же условиях выплачивать ей по тысяче долларов ежегодно на содержание ребенка вплоть до его совершеннолетия. Затем он вступает во владение картиной.

— Это все? — спросил адвокат.

— В общих чертах такова моя последняя воля. А пока, так как я еще не собираюсь на тот свет, мы поедем с тобой ко мне и слегка обмоем совершившийся факт. Лина там собиралась изготовить нечто довольно аппетитное, судя по ее скупым намекам. Затем ты получишь кейс с наличными… Так сказать, на десерт.

— Заманчиво, — произнес Дмитрий Константинович. — Однако у меня здесь еще пара посетителей, так что я прибуду непосредственно к обеду, а ты предупреди жену, что ожидается гость. Как она себя, кстати, чувствует?

— Отлично, — сказал Марк, вставая. — Мы все трое превосходно себя чувствуем…

За обедом у Марка адвокат, благодушно оглядывая накрытый стол, пустился в воспоминания о том, как впервые увидел Лину на сцене. Они втроем расположились в просторной кухне, задернув полупрозрачные серо-дымчатые шторы, но солнце, клонившееся к западу, все равно заполняло весь объем помещения. В этом рассеянном свете по-особому было заметно каждое движение изменившейся фигуры женщины; и как только Лина утвердилась за столом, адвокат сейчас же сообщил, что в свое время она поразила его именно сосредоточенной задумчивостью лица.

— Лина показалась мне необычайной танцовщицей. О чем она думала во время танца, не представляю, но это никоим образом не соответствовало ее движениям. Помню только, что происходило что-то замысловатое, в духе несколько стилизованного фламенко.

— Где это было? — спросила Лина, оживляясь.

— В одном клубе, — адвокат назвал адрес, — я приехал к директору этого заведения в связи с уголовным делом, в котором был замешан руководитель одного из кружков. Директор, сказали мне, находится в зале с какой-то комиссией. Я потопал туда и обнаружил голую пыльную сцену, а в зале коллегиум важных теть и дядь, которые взирали на полдюжины девушек в коротких черных юбочках и трико.

Среди них как раз и была Лина. Вы там эдак стучали каблуками — с прямыми спинами и вздернутыми подбородками. Ты была повыше остальных, и, подойдя почти вплотную к сцене, я сразу выделил твое лицо: строгое и немного брезгливое.

— Вспомнила! — воскликнула Лина. — Мне было шестнадцать, я еще училась в школе и ходила в танцевальную студию. У нас тогда не было своей площадки, и в клубе мы готовились к какому-то фестивалю. Был просмотр… Ну и нашли вы вашего директора?

— Да, — сказал Дмитрий Константинович. — Потом, гораздо позже, я встретил тебя у Альбины и сразу узнал. Так мы и познакомились. Кстати, Марк, ведь и ты впервые увидел Лину именно в этом доме…

— Да, — произнес Марк.

— Лина и в этой компании держалась особняком, — продолжал адвокат. — Такая независимая, с гонором, барышня. Помню, Альбина позвала меня на юбилей какого-то ее очередного воздыхателя, а дома у меня тогда все сильнее разворачивались боевые действия между отцом и бабушкой Соней, так что на вечеринку я приехал с опозданием и в отвратительном настроении. У Альбины публика была разогрета уже настолько, что на меня никто не обратил внимания. В общем, еще хуже, чем дома… И тут я увидел девушку лет так восемнадцати, в светлых брючках и черном тонком свитере. Ни одного украшения, ни следа косметики на лице. И вот по этому-то ледниковому выражению синих глаз на строгом лице я сразу тебя и узнал, Лина. Мы очень славно тогда поболтали, и я отвез тебя домой.

— Интересно, — сказала Лина, — мне всегда казалось, что я умею скрывать свои чувства… но тот вечер я тоже запомнила как невыносимо скучный. Альбина меня без конца приглашала и таскала за собой. Она вообще любила окружать себя молодыми девушками, изображая любвеобильную мамочку. Поначалу было даже лестно, пока я не поняла, чего эта женщина хочет от нас на самом деле. Очевидно, у нее имелись солидные возможности, если группа из десяти девочек, которых она собрала под своей крышей, получила репетиционный зал, костюмы, какие-никакие гастроли… Потом мы стали работать профессионально и зарабатывать деньги. Она сама все организовывала и сама ставила наши несложные номера как бы вразрез традиции… Мы танцевали нечто свободное, такое, знаете, запретно-западное, и какое-то время мне казалось, что это так же смело, как балеты Бежара. В быту Альбина была традиционней таракана. Одни и те же несменяемые лица, напитки, бородатые хохмы, разговоры об искусстве… В тот вечер мне показалось это особенно осточертевшим, но, видно, я уже начала втягиваться в тусовку — ведь еще очень долго, вплоть до знакомства с Марком, я продолжала регулярно бывать в этом доме.

— И ты, и другие девочки зависели от нее, — проговорил Марк. — Я это сразу понял, как только увидел Альбину.

— Может, ты и прав, — пожала плечами Лина, — все мы от кого-то или от чего-то зависим. Можно осознавать это сколько угодно, но от этого ничего не меняется, особенно когда тебе восемнадцать и ты готов на все, лишь бы освободиться от шелухи детства и поскорее стать самостоятельным. Альбина умела создавать иллюзию красивой и взрослой жизни, но мне все это очень скоро наскучило.

— Не стоит так усложнять, — произнес адвокат, — я знаю Альбиночку давно. Она панически боится старости и, кроме того, совершенно холодная женщина. Присутствие юных девушек рядом ее возбуждало, ей казалось, что и она молода и по-прежнему хороша собой; некий самообман, присущий женщине, когда зеркальце начинает говорить горькую правду…

— Бог с ней, с Альбиной, — произнес Марк, — тем более что я-то ее практически не знаю. Это ты затащил меня к ней, Митя, и больше я там никогда не бывал. Пойдем-ка в комнату, к окошку, кофейку попьем, и достану-ка я нарды.

Спасибо, дорогая, обед получился прекрасный.

Лина совершенно отчетливо помнила вечер в доме Альбины, куда неожиданно нагрянул адвокат, привезший с собой Марка. Дмитрия Константиновича она встречала уже как близкого знакомого, отмахиваясь от намеков Альбины, что подающий надежды юрист — отличная партия. Он ей казался милым и неуклюжим умницей, не имеющим возраста. Изредка он отвозил ее домой; обычно за столом она сидела с ним рядом и разговаривала о пустяках. Ей не стал известен разговор, в котором Альбина впрямую заявила адвокату, что Лина его не любит и что эта не умная и строптивая девушка вряд ли может составить счастье порядочного мужчины.

Не ведала танцовщица и того, что адвокат привел в этот дом Марка специально, чтобы познакомить его с ней. Она заметила их обоих, когда гости мало-помалу угомонились и вечеринка вяло продолжалась как бы по инерции. Юная гордячка сидела в затемненной части комнаты под голубоватым торшером, поставив кресло поближе к проигрывателю, чтобы лучше слышать музыку. Звучал классический джаз. Пару раз сюда прорывалась слегка подвыпившая Леночка в куцей юбке, длинноногая и босая, чтобы сменить кассету, поставить что-нибудь для танцев.

Лина обрадовалась адвокату, подумав, что он-то и избавит ее от участия в повторяемом постоянно под занавес ритуале, — при мысли, что придется с кем-то из гостей танцевать и нельзя отказаться, не обидев хозяйку дома, у Лины мгновенно портилось настроение.

Рядом с Дмитрием Константиновичем стоял мужчина лет тридцати, плечистый, слегка сутуловатый, с аккуратно вылепленной, коротко стриженной светловолосой головой; лица незнакомца Лина из своего угла не разглядела, зато отметила жадный интерес в глазах Альбины, которая приблизилась к гостю, тут же заслонив его своей высокой змеиной фигурой, обтянутой серебристо-черной тканью.

Адвокат нетерпеливо оглядывался, а его спутник невозмутимо потягивал какое-то питье. Альбина повернула свое плоское зеленоглазое лицо, поискала взглядом Лину и царственным жестом тонкой, сухой, в кольцах руки поманила ее.

Девушка осталась неподвижно сидеть в своем кресле. Хозяйка о чем-то заговорила с новым гостем, а Дмитрий Константинович бочком протиснулся к сидящей Лине между танцующих пар, которые, не дождавшись, пока Тони Харпер умолкнет, топтались не в лад в сумраке комнаты. Адвокат, сияя улыбкой, схватил ее руку и крепко пожал.

— Я хочу познакомить тебя с моим близким другом. Марк! — окликнул он.

Тот высокий мужчина, одетый дорого и неброско, подошел к Лине, наклонил голову, и она увидела обращенные к ней серые, совершенно спокойные глаза, в которых еще не растаяла брезгливая скука…

С того вечера все и началось, и вот чем закончилось. Она на кухне моет посуду, Марк с адвокатом уставились на игральную доску, а внутри ее настойчиво напоминает о себе ребенок.

— Что ты, Лина? — спросил Марк с порога кухни, рассеянно глядя на дверцу холодильника.

— Он начал как-то по-новому двигаться, — сказала Лина, поворачиваясь боком на стуле и давая Марку возможность пройти. — Может, стоит лечь?

— О ком ты говоришь?

— Ребенок… Будто он связан и все время старается выпутаться.

— Дай я послушаю.

— Что ты можешь услышать? Не трогай меня, пожалуйста.

— Я услышу… Я ему сейчас кое-что скажу.

— Ну что ты можешь сказать, Марк?

— Что мы с Димой играем в нарды, а его мама — самая красивая женщина на свете.

— Может, все-таки нужно лечь? Да не трогай же ты меня, Марк! Ступай к Дмитрию Константиновичу. Бери свое пиво и отправляйся.

— Лина, не сердись, мы скоро закончим, и Митя уйдет, а потом я поведу тебя гулять…

— Не хочу!

— Надо выйти на воздух. Там чисто и уже тепло, малышу необходим свежий воздух. Мы возьмемся под руки, как счастливые супруги, и ты гордо понесешь свой хрустальный шар перед собой. Договорились?

— Марк, тут утром, когда ты ушел, тебе звонила какая-то Рита.

— Ну и черт с ней!

— Пусти меня, — сказала Лина. — Иди к Мите, а я побреду в спальню…

Как долго еще ждать, пока он родится!

— Лина!

— Что?

— Да так, — улыбнулся Марк. — Мне иногда приходит в голову нелепая мысль о том, что я тебе завидую. — Он кивнул на живот женщины.

Лина промолчала, подумав, что о себе она этого сказать не может, так как именно себе завидует меньше всего. И что надо наконец решиться и окончательно объясниться с Марком сегодня же вечером. И переехать жить к матери…

— Лина, что все-таки с тобой происходит? — спросил Марк, когда они вернулись. Женщина сразу же направилась в кухню, молча зажгла ближайшую горелку и поставила на плиту белый эмалированный чайник. — Ты ведешь себя так, будто я тебя смертельно оскорбил. Разве ты не знала, на что идешь? Мы ведь обо всем договорились, во всяком случае, мне так казалось.

Он принес из комнаты узкую вазу тонкого голубоватого стекла, на четверть налил ее водой и поставил на кухонный стол, поместив туда крупные лимонно-желтые нарциссы.

— Да, — проговорила Лина в его затылок, — мы обсудили все, кроме единственного: что будет со мной, когда родится ребенок и ты заберешь его себе.

— Раньше ты не задавалась этим вопросом.

— Я была обыкновенной дурой…

— Теперь ты поумнела?

— Прекрати! — воскликнула Лина, резко выключив газ под вскипевшим чайником. — Я понимаю, что ты чувствуешь себя обманутым. Но давай объяснимся как почти близкие люди. Что ты так смотришь на меня?

— Мы, — помолчав, сказал Марк, — вовсе не близкие люди. Ты ошибаешься.

Мужчина и женщина вряд ли могут быть настолько близки, чтобы избавиться от собственного одиночества. Это разные миры. Как солнце и луна… Мы могли бы с тобой жить вместе как равноправные партнеры или же как разумные люди, вступившие в добровольный союз во имя известной им цели… Мы оба предпочли второе. Нашей целью был этот ребенок, и неизвестно, для кого он важнее, для тебя или для меня.

— Ты рассуждаешь так, словно в мире не существует любви…

— А в тебе, Лина, — произнес Марк, — говорит сейчас проснувшаяся чувственность. Обычная женская нравственно здоровая природа. Инстинкт хранительницы рода… Для меня же ребенок значит очень много. Я буду всегда жить в нем, а он — во мне… Ты меня, конечно, огорчила, но, думаю, я смогу убедить тебя поступить разумно.

— Ты ничего не понял, Марк. На что ты надеешься? Ты по-прежнему намерен настаивать на том, чтобы, родив ребенка, я исчезла из твоей жизни? — воскликнула Лина, и он увидел, как побледнели и напряглись ее губы. Глаза женщины в сумраке позднего вечера стали почти черными. Его пронзило острое чувство жалости к ее молодости.

— Не стоило бы именно так ставить вопрос.

— Но я должна знать!

— Что именно ты хочешь услышать? — спросил Марк, сразу устав от сегодняшнего долгого дня и этого, не имеющего никакого смысла, разговора. — Ты хочешь заручиться моим обещанием расстаться с тобой?.. Чтобы ты осталась одинокой матерью с ребенком, я же — не любимым тобой его отцом? Как водится, раз в неделю я стану наезжать к Манечке и под твоим строгим взором буду исподтишка совать ему сладости, игрушки и, вероятно, даже прогуливаться с мальчиком по Измайловскому парку. А тебе приходило в голову, что в этом доме до тебя не жила ни одна женщина? И не будет жить… И что для меня значит наш сын?

Лина молчала, не отрывая глаз от его лица, вспыхнувшего на миг страданием и тут же закрывшегося, словно темная створка алтаря.

— Что ты хочешь, в конце концов, от меня услышать? — спросил Марк.

— Я хочу, — проговорила, заплакав, женщина, — чтобы ты не забирал у меня ребенка.

— Хорошо. Успокойся, — холодно произнес Марк. — Нет нужды так расстраиваться. Умойся, я заварю чай… — Он повернулся к плите. — Я завтра же поеду к Мите и возьму у него конверт, где хранится наш с тобой договор. Мы его сожжем. На этой вот газовой плите… Согласна?

— Да, — сказала Лина.

Она побрела в ванную, где долго, всхлипывая и постанывая, умывалась.

Затем расстелила свою постель, сняла одежду, аккуратно сложила ее в шкаф и накинула халат. Перед зеркалом нанесла на лицо тонкий слой витаминного крема и долго водила щеткой по волосам, глядя на свое отражение, пока не услышала из кухни голос Марка, зовущий ее.

За все это время Лину не посетила и тень мысли о том, что, поговорив с Марком, она собиралась сегодня же начать действовать следующим образом: упаковав свои вещи, а возможно даже, оставив их, сесть в такси и навсегда уехать к Манечке.

Наутро, когда Марк ушел, Лина уже собралась все-таки выйти на улицу. Но начался дождь и тихо шумел за окнами почти весь день. Телефон молчал. Она повозилась на кухне, побродила, прилегла и продремала до вечера.

Марк возвратился около шести. Был он возбужден, с мокрой головой, отчего его короткие волосы потемнели и закурчавились. Лина, позевывая, отправилась накрывать на стол. Марк заглянул на кухню, протягивая ей пакет и локтем прижимая к боку бутылку шампанского. Лина разобрала сверток — в нем оказались сыр, ветчина, лимоны, конфеты и плетеное лукошко, полное ранней клубники.

— У нас сегодня гости? — спросила Лина.

— Нет, — ответил Марк, — мы отметим расторжение нашего договора…

Приготовь все, детка, я сейчас буду готов.

Лина расставила приборы, разложила полотняные салфетки, сполоснула руки и отправилась в спальню, где переоделась в легкое платье из яркого крепдешина.

Затем подумала и достала из шкатулки на трюмо браслет, который Марк подарил ей под Новый год, хотя ни браслет, ни перстень к этому наряду не подходили.

Отец ее ребенка ждал в комнате, сидя в кресле и просматривая газеты. Он был уже спокоен, одет в темный костюм и показался ей необыкновенно сильным и красивым. «Как бы там ни было, но этот человек — мой муж», — подумала Лина.

— Ну что — ужинать? — сказала она улыбаясь.

— Сначала мы сделаем то, что я обещал. — Марк поднялся, отшвырнув газеты. — Господи, я забыл показать тебе самое главное! Я кое-что купил нам в подарок!

Он прошагал в прихожую, внес мокрую картонную коробку, на ходу ее раздирая, и через минуту выставил на столик новенький двухкассетный «Грюндиг».

— Правда, всего одна кассета. Мади Уотерс. Но я у Димы попрошу еще.

Давай пока поставим его на кухне и поужинаем под музыку.

— Давай, — сказала Лина. — Я подожду здесь. Когда Марк возвратился, Лина сидела в кресле.

— Тебе не холодно? — спросил он.

— Нет.

— Смотри, — сказал Марк, — вот конверт. Я вынимаю и предъявляю тебе документ…

— Не надо, — сказала Лина.

— Почему же? Там наши подписи. Прочесть содержание?

— Марк!

— Что, дорогая?

— Я хочу есть…

— Потерпи немного, — произнес Марк и, положив свернутый вчетверо лист обратно в конверт, подошел к письменному столу, где уже находились небольшой расписной поднос и коробок спичек. — Смотри, на твоих глазах я со всей возможной торжественностью сжигаю это.

Лина неотрывно глядела, как пламя медленно облизывает бумагу. Она сидела не двигаясь, потом перевела взгляд на лицо Марка, что-то дрогнуло в ней и погасло, сменившись полным покоем.

— Все, — сказал Марк, энергично потирая руки. — Ну и смердит! Как всякий незаконно состряпанный документ. В унитаз его!

Лина поднялась, подошла к столу и провела пальцем по легкому налету пыли на его поверхности.

Марк на кухне разливал в бокалы шампанское.

— За твое счастье! — произнес он. — Ты выпьешь со мной глоток?

— Да. — Женщина легко прикоснулась к его бокалу краем своего и медленно, ощущая на языке ледяную колючую горечь, с наслаждением выпила все.

Марк щелкнул клавишей магнитофона и принес из спальни канделябр, чтобы зажечь свечи.

— Кутить, так по всем правилам, — сказал он. — В детстве я мечтал жить в замке, при свечах. А ты?

— А я хотела всю жизнь протанцевать на сцене.

— Все еще может сбыться…

— Я мечтала стать балериной…

— Лина! — воскликнул Марк. — Да ведь мы с тобой никогда не танцевали.

Ты послушай, какой блюз. Ну, вставай же!

— Марк! Она вдруг до слез покраснела.

Он взял Лину за руки и осторожно вывел из-за стола, на котором трепетали три свечи в старом бронзовом канделябре. Слегка приглушил музыку, и стало слышно, что за темным окном снова стучит дождь. Лина как-то боком повернулась к нему и положила ладонь на его плечо. Другая рука, с браслетом, безвольно повисла вдоль ее тела.

Марк обнял Лину и, двигаясь в такт музыке, прикрыл глаза.

В начале июля на Москву обрушилась чудовищная жара, от которой в доме не было спасения.

Лина бродила по комнатам с отекшими щиколотками, с воспаленной от пота кожей, к которой страшно было прикоснуться: от самой легкой ткани на ней появлялись рубцы. Лина обматывала живот мокрым махровым полотенцем или лежала в прохладной воде, открыв дверь в ванную. Марк боялся приближаться и только упрашивал поменьше пить.

В конце концов, созвонившись с каким-то приятелем, он уговорил бедняжку, пока не спадет жара, на пару недель уехать на Рижское взморье. У приятеля имелся там большой дом в дюнах, машина и матушка-врач, которая могла присмотреть за будущей матерью, пока Марк окончательно приведет дела в порядок и приедет за ней, чтобы вернуть домой перед родами.

Лина была согласна.

В среду решено было уехать из расплавленного жарой города уже окончательно. Марк покинул дом рано, Лина поднялась вслед за ним, чтобы, пока не навалилось пекло, спуститься в магазин за продуктами в дорогу. Был восьмой день второго месяца лета. До родов Лины в конце августа оставалось не так уж и много времени, которое ей хотелось провести в покое — она могла позволить себе дней двадцать расслабиться у моря.

При выходе из лифта она столкнулась с генералом Супруном в мундире, в окружении свиты возбужденных. чем-то молодых людей. Как ни торопился к себе Петр Алексеевич, соседка все же была остановлена за локоток его властной рукой.

— Сегодня раненько видал вашего супруга — все спешит куда-то… Как он поживает? — проговорил генерал, на полшага отступив вместе с ней от лифта, давая своим орлам возможность в него погрузиться.

— Нормально, — обронила Лина и, не желая поддерживать разговор, отодвинулась от Супруна, как бы предлагая ему присоединиться к ожидающим в лифте спутникам.

— А вы, Линочка, все хорошеете, — не унимался генерал, сладко подмигивая и, словно ненароком, касаясь указательным пальцем ее круглого живота, — неплохо себя чувствуете, а?

Лина поняла, что еще секунда, и случится ужасное — она ударит этого отвратительного старика. «Что же это со мной творится? — мелькнуло в ней, когда, резко и неуклюже развернувшись, она торопливо выбежала из подъезда на показавшийся свинцово-синим солнечный свет. — Сейчас еще не хватало расплакаться…»

Глубоко задышав и преодолев судорогу тошноты, Лина достала из кармана хозяйственной сумки темные очки и пошла прочь от дома, стараясь держаться в тени. Она была в ситцевом сарафане, однако ее открытая спина и волосы, собранные в пучок под шляпкой из белой соломки, мгновенно взмокли. Воздух был неподвижен, густ, полон пыли и удушливых запахов; Лине нестерпимо захотелось вернуться домой, но, обернувшись и увидев стоящую у подъезда черную служебную «Волгу» генерала, она лишь ускорила шаг.

В продуктовом дышать стало как будто легче, но пришлось потолкаться в очереди, так что, когда Лина выбралась оттуда и отправилась купить еще и хлеба, а затем отыскать какие-нибудь фрукты, ее преследовало единственное желание: наконец-то оказаться дома, выпить кувшин холодного компота, сбросить липкую одежду, погрузиться в воду и лежать там до самого вечера…

Едва женщина, нагруженная покупками, переступила порог квартиры, как сразу же услышала настойчивую, трель телефона. Босиком она пробежала к письменному столу, схватила трубку и услышала голос Марка:

— Полиночка, где ты была? Я звоню уже почти час.

— В магазине, — раздраженно сказала Лина, чувствуя, как зудит все тело и внутри болезненно толкается ребенок, — ведь мы решили, что если у тебя нет времени заняться покупками, в эту преисподнюю следует отправиться мне…

— Прости, — перебил Марк, — я очень тороплюсь. Не нужно было никуда ходить, раз тебе не хотелось… Детка, я забыл дома записную книжку, она в одном из ящиков стола справа, отыщи ее, пожалуйста…

Лина, прижимая трубку к щеке, обогнула стол, опустилась в кресло и, неуклюже нагнувшись, на четверть выдвинула верхний ящик. «По-моему, во втором», — донеслось до нее. Рывком дернула нижний — и тотчас увидела небольшую записную книжицу в потертом кожаном переплете.

— Да, — сказала она в трубку.

— Найди по алфавиту фамилию Михельсон…

— Нашла…

— Инициалы А.Р.?

— Да.

— Мне нужен домашний и рабочий номер. Лина продиктовала и спросила:

— Это все?

— Спасибо, моя хорошая, — проговорил Марк, — ты меня очень выручила.

Вернусь домой через пару часов…

Лина положила трубку и откинулась в кресле. Полированная поверхность стола была кое-где поцарапана и уже покрыта тонким слоем серой тонкой пыли.

Женщина вздохнула и, изогнувшись боком, стала задвигать оба ящика — верхний и второй. Первый легко встал на место, однако тот, что был под ним, заклинило, и ей пришлось почти полностью вынуть последний, третий, чтобы второй наверняка вошел в свой паз.

Ящик поддался сразу, потому что был почти пуст, не считая газетного свертка. Лина вынула его, удивляясь тяжести, положила на стол и развернула.

Перед ней лежал пистолет — совершенно настоящий. Она коснулась его влажными пальцами: оружие было гладким, слегка маслянистым и холодным. Решив, что именно громоздкий сверток оказался причиной заминки с задвиганием, Лина опустила оружие в третий ящик, стоявший теперь на полу, и, скомкав ворох газетной бумаги, отправилась ее выбросить. Женщина все еще была в шляпе и на ходу сняла ее. Затем на кухне выпила два стакана желтоватой кипяченой воды, сразу снова взмокла и освободилась от одежды. Вернулась в комнату, чтобы привести в порядок стол, по пути накидывая легкий халат.

Ящик с пистолетом вернулся на место. Второй последовал за ним. В верхнем, все еще наполовину выдвинутом, лежали какие-то бумаги и стопка розоватых салфеток. Лина взяла одну, чтобы протереть поверхность стола. Пыли было куда больше, чем казалось поначалу, так что пришлось взять еще пару салфеток. Комкая их, Лина подумала, что вот, Марк когда-то не велел ей даже приближаться к этому столу, сам же не в состоянии даже пыль стереть… Зазвонил телефон — это была Манечка, у которой на работе все отправились за мороженым.

Поболтав с матерью о предстоящем отъезде, Лина пообещала сегодня же вечерком заглянуть к ней. Выслушивая длинный монолог о том, насколько неразумно они с Марком поступают и как неполезны дальние переезды беременной женщине, будущая мать рассеянно взяла из все еще выдвинутого ящика сложенный пополам плотный лист глянцевой бумаги и развернула его.

У нее задрожали пальцы и гулко заколотилось сердце.

— Лина? — словно с другой планеты услышала она голос Манечки.

— Да! — хрипло отозвалась та.

— Куда ты пропала, доченька? Ты меня хорошо слышишь?

— Конечно, — сказала Лина, превозмогая головокружение, — я все поняла, мама. Вечером поговорим.

Она опустила трубку на рычаг и отключила телефон. Затем осторожно взяла лист с письменного стола и опустила в ящик, ящик же вернула на место. Ей не нужно было читать этот документ — Лина с одного взгляда его узнала. Это было их с Марком «соглашение», где говорилось, на каких условиях она отдаст ему ребенка. Внизу стояла ее подпись и дата. Именно эту бумагу он торжественно уничтожил у нее на глазах, и именно этот его жест был фантастическим лицемерием!

Где-то в доме задребезжал звонок — Лина, вздрогнув, прислушалась и поняла, что слышит звук параллельного аппарата, стоящего в спальне. Она яростно вырвала шнур из розетки у окна. Стало тихо. Ее била мелкая ознобная дрожь.

— Ты паршивый лжец, Марк Кричевский, ненавижу тебя! — сказала она вслух. — Это лицо, улыбку, эти вкрадчивые движения сильной кошки и то, как ты говоришь — рассудительно, веско и спокойно. Ненавижу мужчин — всех вместе взятых, с этой их самоуверенной претензией считать себя хозяевами положения…

— Всхлипывая, Лина отправилась на кухню. — И я еще плачу, дура, какая мучительная насмешка — эта жизнь, не дающая ни истинной веры, ни даже сомнительного спокойствия безверия… Стоп, закончим на этом. Теперь уже все равно…

Умывшись, накрасила губы розовой помадой, припудрила лицо, надела широкое цветастое платье и отправилась в спальню, где в чемоданчик, с которым явилась в этот дом, сложила лишь самое необходимое: косметику, белье, халат, кое-что из одежды. Манечку она решила не предупреждать, поскольку имела свой ключ от квартиры матери, однако и без записки Марку уходить не следовало.

Лина вынесла чемодан в прихожую, прихватив с письменного стола блокнотный листок и карандаш, и даже успела зайти в кухню, когда раздался щелчок отпираемой входной двери. Хрустнув сломанным карандашом, она швырнула его и скомканную бумажку в мусорное ведро…

Бешенство, как пыльный горячий смерч, охватило ее всю, едва раздался голос Марка, но огромным усилием воли она вогнала этот сухой огонь в себя.

— Привет! Ты на кухне? Как жарко… Что у нас есть попить?

Лина молча стояла у окна и смотрела, как Марк, отирая еще свежим носовым платком нос и шею, приближается к ней. Его кремовая шелковая рубаха с короткими рукавами была расстегнута до пояса.

Она шагнула к табурету и села, опустив голову. Где-то в стороне раздался липкий звук открываемого холодильника, затем послышались шаги и звук льющейся в стеклянный стакан жидкости. Предчувствие того, что она не сможет скрыть своего отвращения, слыша, как он эту воду пьет, гулко глотая и блаженно постанывая, заставило Лину стремительно подняться и почти выбежать.

Марк удивленно посмотрел ей вслед. Он медленно остывал от своей беготни. В кармане лежали билеты на Ригу, где их должен был встретить приятель.

Михельсон получил координаты Дмитрия, тот завершит все дела здесь. Когда Марк вернется в Москву, удобно устроив Лину, он встретится с генералом уже без нее, чтобы раз и навсегда обезопасить себя, жену и ребенка…

— Детка, ты обедала? — крикнул он, на ходу сдергивая сырую рубаху с плеч и отправляясь принять душ. — Если нет, то подожди меня четверть часика, я хочу еще и побриться, а потом мы поедим вместе. Ты уже и чемодан собрала?

Извини, что я заставил тебя бегать по магазинам. — Марк прикрыл дверь ванной и включил воду. — Господи, вот блаженство… — пробормотал он.

«Отлично, — сказала себе Лина, — я накормлю тебя напоследок, потому что объясняться с голодным мужчиной не только глупо, но и бессмысленно. Однако сидеть за одним столом, бороться с собой и слушать твою ложь — выше моих сил».

Лина накрыла на кухне: разогрела котлеты, поставила салат из огурцов с зеленым луком и сметаной, стакан с компотом, затем села, поджидая Марка.

Он появился минут через пять в футболке и джинсах, с мокрыми потемневшими волосами, пахнущий лимонной горечью хорошей туалетной воды и совершенно расслабленный.

— Ты не обедаешь? — удивился он.

— Я не голодна, — коротко ответила Лина, — жарко. Ты будешь окрошку?

— Еще бы! — сказал Марк.

Она наполнила тарелку и поставила перед ним.

— Положи сметану…

— Спасибо, — сказал хозяин дома и неторопливо придвинул к себе хлеб, — мне без тебя неинтересно обедать…

Лина упорно молчала за его спиной, перекладывая котлеты из сковороды на тарелку. Запах пищи разбудил в ней чувство голода, она представила вечно пустой холодильник Манечки, ее кудахтанье, слезы, — и виноват во всем был этот сильный мужчина, не терявший аппетита ни при каких обстоятельствах. Волна нестерпимой детской обиды захлестнула ее — Лина выбежала из кухни и без сил рухнула в кресло за письменным столом. Марк появился на пороге через секунду.

— Что происходит? — спросил он.

— Ничего! — фыркнула Лина.

— Я же вижу… — сказал он.

— Иди ешь свой обед, — с ненавистью произнесла она.

— Мне что-то расхотелось.

— Вот как? — сказала Лина. — Какие мы чувствительные… Привыкай. Я сейчас ухожу от тебя к Манечке. И не вздумай там появляться. Если бы ты знал, до чего ты мне отвратителен…

— Не правда, — произнес мужчина, приближаясь и неотрывно глядя на опущенную темноволосую гладкую макушку жены, на ее остро поднятые плечи, на обтянутую тонкой тканью отяжелевшую грудь, притиснутую к краю стола. — Повтори это, глядя мне в глаза. Ты не умеешь по-настоящему ненавидеть, Лина.

— Умник, — прошептала она. — Тем хуже… Зачем ты обманул меня, Марк? — Она вскинула голову, и он поразился румянцу, вспыхнувшему на ее совершенно бескровном лице. — Ты обманул меня, как последнюю девку, — медленно повторила женщина, — разыграл передо мной спектакль… Здесь, в ящике стола, бумага, которую ты якобы сжег, тем самым доказывая, что понимаешь мои чувства и идешь мне навстречу.

— Мне необходимо было успокоить тебя.

— Зачем?

— Потому что мне казалось, я догадываюсь, что ты испытываешь.

— Значит, так? — произнесла Лина. — И, понимая это, ты все-таки решил по-своему: обмануть меня, а затем сделать то, что было тобой задумано… Верно?

Не приближайся ко мне, Марк! Ты сжег какую-то бумажку вместе с конвертом, а эта продолжала лежать в твоем столе?

— Да я начисто забыл о ней, — воскликнул Марк, — об этой проклятой бумаге!.. Она валяется там с осени… Почему же ты, когда обнаружила ее, не уничтожила сразу? Сделай это сейчас, если для тебя она имеет такое значение!

— Вот уж нет, — сказала Лина, рывком выдвигая ящик, — я даже прикасаться к ней не намерена. Вот она здесь. Возьми и уничтожь ее сам.

— Отлично, — проговорил Марк, обойдя стол и взяв двумя пальцами глянцевый листок. — Все верно, это наш, так сказать, брачный контракт. Я кладу его перед тобой, иду на кухню, вот спички… правильно, оставайся на месте, смотри!

Лина отодвинулась от стола вместе с креслом, брезгливо наблюдая, как на блюдце корчится, догорая, комок смятой бумаги. В воздухе растаял горьковатый дым. Когда Марк, неся блюдце перед собой, прошагал на кухню, она вновь протерла стол розовой салфеткой.

Когда он возвратился, она сидела совершенно неподвижно.

— Пойдем поедим, — устало сказал Марк, — ты голодна, наверное.

— Ты не человек, а какая-то бесчувственная машина, — сказала Лина. — Позволь мне уйти из твоего дома!

— Нет, — произнес Марк. — Тебе незачем уходить. Ты беременна моим сыном. Мы должны остаться вместе. Женщина промолчала.

— Ты ведь понимаешь, что твой уход, Лина, ничего не решает. Я не хочу отравлять жизнь ребенка нашими с тобой семейными разборками. Он важнее нас обоих. Он должен родиться и жить с нами.

— С нами? — Лина вздрогнула, словно от ожога. — А разве «мы» существуем? Ты, как и прежде, хочешь управлять мной, ничего не испытывая, кроме ловко скрываемой неприязни. Разве мы любим друг друга? И разве мы с тобой — действительно муж и жена?

— Я не испытываю никакой неприязни, — сказал Марк, — ты мне очень дорога… Позволь мне убрать из прихожей этот чемодан. Уже куплены билеты, давай спокойно соберемся в дорогу, а через несколько дней ты успокоишься, отдохнешь и скорее всего согласишься со мной.

— Ты опять диктуешь мне условия! Я хочу выбирать сама, — возбужденно, почти захлебываясь, заговорила Лина. — Я хочу чтобы ты не решал, что мне следует делать, а что нет. И я все-таки ухожу, потому что мой ребенок 268 всегда будет только моим.

— Я не отпущу тебя, — сказал Марк, направляясь в прихожую. — Тебе нельзя уходить, не нужно бросать меня сейчас…

В ослепительно вспыхнувшем перед ней неистовом свете Лина увидела стену, вырваться из-за которой он никогда ей не даст. Ни о чем не думая больше, она рванула ящик, схватила пистолет и, стиснув рубчатую рукоять в ладони, поднялась и быстро пошла вслед за мужчиной. Она ничего не видела сквозь едкую пелену слез и ничего не чувствовала, потому что боль прожигала ее грудь и напрягшийся, выпирающий живот. Рука, державшая оружие, стала мокрой от пота и дрожала. На ходу она сдвинула вниз какую-то штуковину сбоку ствола.

— Марк! — воскликнула она, задохнувшись. — Отпусти меня, потому что иначе…

Лина еще видела, как он развернулся к ней, и усмешка, вначале небрежная, а затем изумленно-испуганная, растаяла вместе со словами:

«Осторожно, осторожно, держи подальше от себя, пистолет заряжен!» Он сделал короткое судорожное движение к ней, и Лина снова что-то нажала, оглохнув от грохота выстрела и не слыша, как он произнес:

— Ты не поняла…

— Марк! — закричала Лина, отбрасывая оружие и пытаясь поймать, удержать на весу его стремительно заваливающееся навзничь тело, но, зацепившись за оказавшийся между ними чемодан, чтобы устоять на ногах, вынуждена была ухватиться за раму зеркала. Боль, сжавшая железными тисками спину, остановила ее, Лина глубоко задышала и, как учил врач, попыталась расслабиться. Она стояла в прихожей, стараясь унять дрожь, успокоить себя и ребенка; огонь покинул ее, стена рухнула — теперь она была совершенно свободна. У ее ног на ковре лежал Марк.

Неизвестно, сколько бы Лина простояла в оцепенении, если бы из неподвижности ее не вывел резкий звонок в дверь. Ей не потребовалось перешагивать через Марка, потому что он лежал наискось, головой к двери, ведущей на кухню, — падая, он не задел ни одного предмета в прихожей. Лина боком продвинулась к входной двери и стала возиться с замком. Пальцы дрожали, не повинуясь ей.

На пороге стоял генерал Супрун в домашней фланелевой рубахе в голубую клетку и кожаных шлепанцах на босу ногу.

— Марк Борисович имеется? — осведомился он, заменяя выражение недовольства на лице иронической усмешкой. — Я пытался дозвониться вам по телефону, но совершенно безрезультатно. Мне необходимо с ним переговорить. Могу я войти?

— Нет, — сказала Лина, придерживая дверь левой рукой. Правая была у нее за спиной, и эту руку она пыталась досуха вытереть о ткань платья.

— Что значит — нет? Марк дома?

— Уходите! — сказала Лина.

Генерал внимательно вгляделся в ее лицо.

— Вам плохо, Лина? — спросил он, делая шаг к ней и протягивая руку.

— Нет.

— Что вы заладили одно и то же! — раздраженно воскликнул генерал, цепко выкручивая безвольную кисть ее правой руки из-за спины. — Сколько я могу торчать здесь?

Лина послушно отступила, слабо пытаясь отнять руку, но генерал, не отпуская ее, шагнул в прихожую и захлопнул за собой дверь. Его взгляд на миг замер где-то внизу, за ее плечом, и тут же тяжело остановился на лице женщины.

Он отпустил ее руку, и Лина, повернувшись, прошла в комнату.

— Где телефон? — отрывисто бросил Супрун. Хозяйка кивнула на письменный стол и направилась было в спальню, однако генерал рявкнул:

— Стоять! Не двигаться!

Лина удивленно взглянула на него, пожала плечами и опустилась в кресло у журнального столика. Супрун прошел к телефонному аппарату, поднял трубку, затем положил ее и воткнул вилку в розетку.

— Твоя работа? — кивнул он в сторону прихожей, одновременно набирая номер.

— Да, — безучастно кивнула Лина…

Все дальнейшее, пока ее не увезли, происходило будто без нее: квартира наполнилась негромкими голосами, бесконечно щелкал язычок замка входной двери, и наконец Марк Кричевский навсегда покинул свой дом.

Все это время она молча сидела в кресле, сложив руки на животе. Генерал говорил за нее. И только на вопрос, сообщить ли матери, Лина отрицательно покачала головой.

До прихода чужих людей она что-то пыталась объяснить Супруну, однако он как бы ее не слушал. Его коренастая, но все еще подвижная фигура мелькала повсюду, то склоняясь над ящиком стола, то заглядывая в шкафы и за шеренги на полках. Лишь раз он остановился, чтобы поставить перед Линой на журнальный столик стакан воды.

— Страсти-мордасти, — сказал он с досадой. — О чем ты думала, Лина? Чем он тебе не угодил? Почему отключен телефон? И где ты взяла оружие?.. Не хочешь говорить? Что же, твоему нынешнему положению не позавидуешь…

В эту минуту больше всего на свете Лина хотела остаться одна, чтобы все это наваждение сгинуло и она могла бы, прихватив чемодан, спуститься вниз, подозвать такси и уехать к Манечке. Там бы она наконец легла, закрыв глаза, и все забыла, а прежде остального — Марка, того, кто был так бесповоротно виновен в ее ненависти, страхе, страсти и боли, от которых необходимо было избавиться раз и навсегда.

И когда раздался следующий звонок в дверь и квартира начала наполняться энергичными деловыми посторонними, а генерал, перестав терзать ее нелепыми вопросами, властно зарокотал в прихожей, отдавая распоряжения, — Лина терпеливо приготовилась к долгому ожиданию. Первый шаг она сделала сразу: усилием воли уняла дрожь, уничтожила в себе воспоминания и лица, прокляла свою прошлую жизнь и осталась в полном одиночестве.

Можно было сколько угодно терзать себя мучительными вопросами, но ни на один из них Дмитрий Семернин не нашел бы ответа. Происшедшее поразило его настолько, что лишь спустя какое-то время он мог выкарабкаться из мрака, в который его повергла гибель Марка, и обратиться к судьбе Лины.

Его, помимо прочего, подтолкнул к этому Супрун, наутро следующего после похорон Марка дня приехавший к адвокату на работу для неофициальной встречи.

Разговор между ними произошел нелепый и крайне напряженный. Генерал сильно нервничал поначалу и на вопрос Дмитрия, почему его так интересует содержание бумаг, якобы переданных Марком Борисовичем адвокату, ответил, что курирует дело об убийстве Кричевского, а поскольку в доме потерпевшего ничего не обнаружено, то получение документов, писем, дневника, наконец, могло бы заметно продвинуть следствие… Семернин понимал, что все это — наглая и неуклюжая ложь, так как Марк все-таки успел открыть ему роль генерала в охоте за «Испытанием огнем» и передать свидетельства художника Игоря о прошлом Супруна.

— Как вы сами понимаете, генерал, я не вправе удовлетворить ваше, кстати, недостаточно юридически оправданное, любопытство, — сказал Дмитрий. — Кроме того, по неизвестным причинам мне рекомендовано держаться подальше от этого дела и отказано в просьбе выступать защитником Лины.

— Вы же близкий друг этой семьи, — быстро проговорил Супрун, — вы можете подойти к вопросу… э-э… чересчур субъективно… к тому же вам пришлось бы защищать убийцу вашего лучшего друга. Вам пытались помочь избежать… скажем, стресса.

— Черт возьми, — горестно усмехнулся Семернин, — неужели и это вас занимает? Мне кажется странным, генерал, такое пристальное внимание к этой истории и ваше участие в ней. Почему вас так беспокоит участь Лины? Зачем вам понадобились бумаги Марка? Чего вы добиваетесь?

— Конечно, мы с Марком Борисовичем не были близкими людьми, — пробормотал Супрун, — однако так случилось, что в тот роковой день я поднялся к нему по делу и был потрясен — ведь мы довольно долго соседствовали…

— Знаете, генерал, — произнес Дмитрий Константинович, — этот наш бессвязный диалог можно продолжать до бесконечности. Но не нужно. Мне известно, что именно вас интересует. Давайте выложим карты на стол… Согласны? Отлично.

То, что вы ищете, Марк продал. Вы не верите мне? Это ваше дело, но я вам советую прекратить свои поиски и забыть все так же прочно, как вы позабыли Киев десятилетней давности. Марк очень старался обезопасить себя и своих близких и преуспел в этом. Не рискуйте, вы делаете неверный шаг. Это опасно для вас. И будьте добры, не препятствуйте мне исполнить мой долг — защитить жену моего друга.

— Не знаю, что вы, Семернин, тут себе навыдумывали, — с нажимом сказал генерал, багровея, — однако мне не совсем ясны мотивы вашего поведения… Что же касается гибели Марка Борисовича, то смею вас заверить, вы ничем не сможете помочь Полине. И если побудительным мотивом явилось наследование имущества покойного…

— Лине ничего не было известно о завещании.

— Вы вполне могли открыть ей глаза, — насмешливо глядя на Дмитрия Константиновича, быстро и грубовато произнес Супрун. — А уж выводы делайте сами, чай, грамотные…

— Я прошу вас покинуть мой кабинет, — устало сказал Дмитрий. — И кстати, с чего вы взяли, что Марк оставил завещание в ее пользу?

— Вы мне только что сообщили об этом, Дмитрий Константинович.

— Вы заблуждаетесь, я этого не утверждал…

— Завещание существует, — скривился Супрун, — такой умный человек, как Кричевский, не мог не думать о своем будущем, и не зря в последнее время ваши встречи чрезвычайно участились… Впрочем, меня это мало занимает, — небрежно добавил генерал, поднимаясь со стула. — Полина не отрицает, что застрелила мужа, и так как я полагаю, что это было совершено преднамеренно, приговор будет достаточно суровым. У меня есть возможность повлиять на прокуратуру, чтобы она заняла самую жесткую позицию в отношении убийцы…

— Ясно, — проговорил Дмитрий, не замечая того, что они с Супруном уже стоят у самой двери кабинета лицом к лицу, и негромко спросил:

— А от меня-то что вам все-таки понадобилось?

— Текст завещания, — хрипло прошептал генерал. — Никогда не поверю, что вы его с Марком Борисовичем не обсуждали.

— Марк не оставил никаких распоряжений по поводу своего имущества, — сказал адвокат. — Порядок наследования в таком случае вам известен не хуже, чем мне. Что касается Лины, то я буду защищать ее в суде, невзирая на ваши концы в прокуратуре. Советую в этом мне не препятствовать.

— Вам не мешало бы подумать о своем будущем, молодой человек, — холодно глядя в глаза Дмитрию, проговорил Супрун. — Я не верю ни единому вашему слову.

Бумаги покойного Марка Борисовича вам все-таки придется предъявить следствию. И даже если он не распорядился по поводу своей коллекции и наличных денежных средств, никто, кроме вас, не может знать, куда все это подевалось. Нам с вами не раз еще придется возвращаться к этому вопросу.

— Генерал, — с любезной улыбкой произнес Дмитрий, слегка приоткрывая дверь, — боюсь, что для столь ничтожных хлопот у вас не найдется времени. Всего хорошего. И советую вам почаще вспоминать на досуге свое замечательное прошлое…

Вот так. Марк был прав и не зря тревожился — такие, как Супрун, способны из упрямства изгрызть даже собственный хвост. Это было умно — не делать официального завещательного распоряжения. Нотариально заверенного акта не существует, Лина как жена наследует все, и необходимо приложить максимум сил для того, чтобы приговор, учитывая ее положение, был как можно более мягким.

Она получит не такой уж большой срок и вернется в дом Марка с ребенком…

Бедная девочка, можно представить, каково ей сейчас…

Адвокат подумал, что прежде всего необходимо получить рекомендацию коллегии на участие в процессе. Это будет нетрудно сделать, во-первых, потому, что для многих его коллег это дело не престижное, а для маститых — элементарное. Во-вторых, во избежание случайных проколов все-таки придется обратиться за помощью. Он сделает это немедленно — Дмитрий уже набирал номер телефона, а спустя четверть часа, закрыв кабинет, ехал в сторону Звенигорода — на дачу к своему профессору с Лубянки. Он не сомневался в удачном исходе визита, тем более что до сих пор никто официально не объявил ему о том, что по делу Лины назначен другой адвокат. Его просто не пустили к ней, а на обращение к своему начальству он получил невнятный ответ: «Погодите, Дмитрий Константинович, с этим. Все очень и очень непросто…»

Потом он хоронил Марка, отвозил в Дракино Михаила и тупо сидел с ним, допивающим литровку, за столом во флигельке, слушая его речи о Марке…

Перепугал своих старушек внезапным приступом стенокардии, они его отпоили чаем с валерьяной и уложили спать на полу кухни, и ему стали безразличны и комары, и ночная душная гарь из открытого окна, и вся эта суета, называемая жизнью, которая происходит как бы не с ними…

В Звенигороде все было сделано в полчаса, включая несколько звонков.

Адвоката упросили остаться обедать, а затем погулять со стариком по саду и выслушать некоторые его раздумья о перспективах советской юриспруденции.

Дмитрию пришлось погасить в себе нетерпение поскорее погрузиться в дело.

Деликатность и разница в возрасте обязывали поучаствовать в беседе о Юрии Владимировиче и необходимости реформ в системе исполнения наказаний. Адвокат внимательно слушал и не пожалел: мелькнуло имя высокопоставленного лица, правой рукой которого являлся генерал Супрун, и выходило так, что генералову начальству осталось гулять на воле считанные месяцы. Собеседник Дмитрия по-стариковски этими вещами интересовался, а источники его информации были безукоризненно точными и проверенными.

Наконец, дружески распростившись, Дмитрий уже под вечер помчался к Манечке в Измайлово. По дороге он подумал было о том, что необходимо сразу же, завтра с утра, ходатайствовать об изменении меры пресечения для беременной Лины. Однако, вспомнив генерала, понял, что добиться этого будет трудно, а то и вовсе невозможно. К следователю, не заручившись поддержкой прокурора, даже дав «на лапу», не подступиться, а прокурор, по-видимому, в одной упряжке с Супруном. Марк умер во вторник, был похоронен через день, а сегодня — пятница и стоит все та же невообразимая жара. Если завтра он не получит свидания с Линой, а получить его — маловероятно, то сколько же ей мучиться там без элементарного человеческого участия?

Дмитрий поймал себя на мысли, что не представляет Лину в камере СИЗО.

Ему было остро жаль ее, жаль Марка, их любви, очень жаль Манечку. Он вспомнил, как мельком увидел Марию Владимировну на кладбище. Она не подошла к адвокату и его семье — здесь был его насупленный отец, поминутно одергивающий пытавшуюся заговорить хоть с кем-нибудь мать. Жара усиливала ощущение нереальности происходящего, но она же и ускорила прощание с Марком. Дмитрий, задыхаясь от тоскливой боли и давящего присутствия чужих людей, был даже благодарен Рите, которая вывела его из толпы и протянула открытую бутылку теплого нарзана. Она была в глухом черном платье и шляпе, вполовину закрывавшей ее белое напудренное лицо. Глаза бывшей подруги убитого лихорадочно блестели, но, слава Богу, она молчала. Когда к ним подошли любопытные девчонки Альбины, он поспешил назад и, обернувшись, заметил в отдалении Манечку у чьей-то еще свежей могилы. Ее маленькая фигурка съежилась, словно от удара, а руки прижимали к груди сумочку, из-под которой алели три капли гвоздик вниз головками, так что длинные ломкие стебли упирались Манечке в опущенный подбородок. Адвокат не видел, положила ли она свои цветы среди множества других, сразу увядших, потому что очень быстро ушел с кладбища под предлогом необходимости отвезти в Протвино Михаила. Он знал, что все разойдутся очень скоро, а его родителей доставит домой в своей служебной «Волге» Супрун, прибывший к концу похорон…

Мать Лины была в доме не одна. Она открыла ему сразу, не поинтересовавшись, кто это настойчиво звонит в дверь в такой час. По растаявшей на ее лице надежде Дмитрий понял, что все это время она ждет дочь. Манечка всхлипнула, шагнув ему навстречу, и адвокат обнял ее за вздрагивающие плечи.

На пороге кухни стояла худощавая женщина лет сорока. Ее карие припухшие глаза выражали строгую решимость и полное отсутствие какого-либо любопытства. В одной руке она держала папиросу, а в другой молоток. Рыжеватый изредившийся перманент на ее крепкой макушке был слегка растрепан. Дмитрий отпустил Манечку, осторожно отступил и наклонил голову в приветствии.

— Маша, кто это? — хрипловато осведомилась женщина, не отрывая твердого взгляда от лица гостя.

— Оксаночка, познакомься с Дмитрием Константиновичем… он друг Полины.

— Мария Владимировна робко прикоснулась к локтю адвоката. — Он, наверное, может сообщить нам какие-нибудь сведения… Прошу вас, Митя, проходите сюда, на кухню. Чайник еще горячий…

Дмитрий попросил разрешения привести себя в порядок с дороги. Он включил свет в ванной, вымыл руки с мылом и ополоснул лицо. Сообщить что-либо Манечке пока не представлялось возможным, но острое ощущение оборотной стороны горя, обрушившегося на них всех, укрепило его решимость действовать как можно быстрее и надеяться на удачу.

Манечка сидела за кухонным столом, уставившись в свою чашку, а когда адвокат опустился на табурет напротив, нерешительно взглянула на него.

— Мария Владимировна, вы уже предпринимали какие-нибудь шаги? — мягко спросил Дмитрий.

— Они сказали мне, что Полиночка никого не хочет видеть и вообще ведет себя… неразумно.

— Как же еще бедной девочке вести себя? — произнесла женщина с папиросой. — Она в шоке. Чаю вам налить, Дмитрий Константинович?

— Нет, благодарю, — отмахнулся адвокат. — Манечка, я приехал сообщить вам, что буду защищать Лину в суде. Только сегодня я в принципе получил разрешение на это. К вам никто не приходил, не звонил?

— Никто, — ответила за Манечку ее приятельница, — мы сами словно в камере, если не считать бесконечных соседок с соболезнованиями.

— Я не смогу больше жить в этом городе, — всхлипнула Манечка. — Мне так стыдно, так страшно… Особенно был ужасен звонок в среду на работу, как гром среди ясного неба… Следователь сообщил о случившемся и задавал какие-то вопросы по телефону, уже не помню… Что я могла ему ответить? Сказала, не может быть, ведь они собирались в Прибалтику… Мне было так плохо и страшно, что я тут же дала телеграмму Оксаночке в Харьков, и она в тот же день вечером прилетела. Мы учились вместе и всегда дружили. Оксана Петровна — прекрасный педагог и чуткий человек. — Манечка просительно взглянула на адвоката сквозь слезы.

— Я предлагаю ей ехать ко мне, — сказала Оксана Петровна, обращаясь к адвокату, — она здесь сойдет с ума от неизвестности и горя. Она не перенесет этого суда.

— Я не могу бросить дочь…

— Не перенесет! — повысила голос женщина. — Ты умрешь прямо в зале при твоей чувствительности, если еще раньше не свихнешься от мыслей о Лине.

— Спокойно, — произнес Дмитрий Константинович, — прошу вас, чуть поменьше эмоций. Как я уже вам сообщил, Мария Владимировна, я буду защитником Лины. Однако в данный момент мне, как и вам, ничего не известно: ни причины трагедии, ни того, как чувствует себя ваша дочь. Единственное, что я могу с уверенностью сказать, — Лина не убивала своего мужа умышленно, я думаю, выстрел оказался случайным…

— Но откуда же у нее пистолет? — вновь вмешалась Оксана Петровна, в волнении закуривая новую папиросу.

— Оружие принадлежало Марку, — неохотно сказал адвокат, — думаю, следствие это установило сразу. Что произошло между ними? На этот вопрос может ответить только Лина. Манечка, как они жили в последнее время?

— Хорошо, — не задумываясь ответила Манечка. — Марк Борисович был особенным человеком и замечательным мужем для Линочки, ведь… — Она вновь горько заплакала.

— Успокойтесь, Мария Владимировна, дорогая моя, все минется, — сказал адвокат, поспешно и неловко вставая и понимая, что не сможет сообщить этой несчастной женщине о крайней серьезности положения Лины. — Я попробую сделать все, что возможно. И прошу вас без моего разрешения ничего не предпринимать, а я в свою очередь буду держать вас в курсе событий.

— Что мы можем предпринять, — пробормотала Оксана Петровна, в сердцах швыряя окурок в мусорное ведро под раковиной, — что могут сделать маленькие люди в этом чудовищном государстве, когда с ними случается несчастье? Только смириться. Ты согласна, Маша?

Манечка бессильно молчала и, вытирая глаза, смотрела мимо адвоката в темное окно, будто пытаясь высмотреть там хоть какой-нибудь обнадеживающий знак. В повисшей тишине Дмитрий направился к двери, не замечая, кто провожает его, и ощущая безмерную усталость от того, что утешить этих женщин ему совершенно нечем. Единственное, что он сделал, так это, преодолев отчаянное сопротивление Манечки, оставил ей немного денег.

Сестра Марка прилетела в Москву спустя неделю после похорон, когда адвокат успел уже побывать у Лины. Где прибывшая остановилась, он так и не разобрал, потому что Мила позвонила в то время, когда он уже ложился.

Встретиться договорились на следующий день в консультации. Звонок этот вызвал у Дмитрия некие бесплодные размышления, не давшие ему уснуть сразу. В последний год Марк не распространялся о жизни семьи за границей, отделываясь коротким «нормально» на все расспросы. Адвокат знал, что он довольно регулярно позванивал сестре, отказавшись от переписки, как и от предложения Милы приехать погостить. Дмитрий не был удивлен тем, что никто из Кричевских не явился на похороны Марка, хоть сразу же сообщил им о происшедшем несчастье. Бог знает, что там случилось и почему Мила прибыла с таким опозданием…

Этот вопрос, впрочем, так и не возник в их утреннем разговоре в кабинете Дмитрия Константиновича. Мила явилась ровно в назначенный час. Темная элегантная одежда ее все же немного старила. Сестра друга казалась загоревшей, почти чернокожей, а вокруг глаз, когда она сняла темные очки в золотой оправе, отчетливо обозначились морщинки. Мила была не намного старше Лины, но производила впечатление уверенной в себе и достаточно многоопытной дамы: возможно, это объяснялось обручальным кольцом, крепко сидевшим на ее безымянном пальце.

— Я и не знал, что ты уже замужем, — произнес адвокат, усаживая гостью и предлагая воды из сифона. — Кто он? Как старики?

— У вас жарче, чем в Израиле! — Усмехнувшись, Мила отказалась от питья.

— Родители устроены неплохо. Кто мой супруг? Это не важно, да и не интересно тебе. Что же все-таки произошло? Почему эта женщина застрелила Марка?

— Что произошло, покажет следствие, — отвечал адвокат, убирая со стола стаканы. — Тебе же я могу сказать единственное: по моему мнению, Лина совершенно случайно, по нелепой неосторожности спустила курок…

— И сколько же ей могут дать за эту неосторожность? — быстро спросила молодая женщина, неотрывно глядя на руки Дмитрия, перебирающие документы на столе. — Если, конечно, будет доказано, что все произошло именно так, как ты предполагаешь.

— От трех до семи лет, — неохотно произнес Дмитрий Константинович, — с учетом ее положения, думаю, срок будет минимальным.

— Вот как? — воскликнула Мила. — Впрочем, судьба этой девицы нас совершенно не занимает. Марк даже не удосужился сообщить, что женился, — я узнала об этом уже здесь…

— Зачем ты приехала? — прямо спросил адвокат. — Не будем вести светских разговоров, как ты сама понимаешь, у меня нет на это времени. Если тебя не беспокоит судьба жены брата, да и Марк, как я понял, для вас уже отошел в прошлое, что тебе потребовалось от меня?

— Марк оставил завещание?

— Нет, — сказал адвокат, решив от Милы ничего не скрывать, — юридически оформленного завещания не имеется. Однако мне он поручил распорядиться его имуществом и быть опекуном наравне с матерью ребенка, если сам умрет раньше его рождения.

— Это распоряжение было вызвано конкретными обстоятельствам?

Какой-нибудь угрозой? — спросила Мила. — Что-то не похоже на Марка — он был всегда уверен в себе. Может, он предчувствовал, что жена его прикончит? Кто эта женщина? Рита сообщила мне, что она из малообеспеченной семьи…

— Чепуха! — воскликнул, краснея, адвокат. — Ты говоришь чушь. При чем тут Лина? Неужели взрослый человек не может распорядиться своими делами и деньгами как ему заблагорассудится?..

— Рита дала понять, что Марк был богатым человеком, — перебила его Мила.

— А тебе-то что? Какое ты имеешь к этому отношение? — резко спросил адвокат. — Что-то я не понимаю тебя.

— Все ты отлично понимаешь, — спокойно возразила женщина, приподнявшись и аккуратно вешая шелковый пиджак на спинку стула. — Мы близкие Марка, и мне доподлинно известно, чем он занимался и откуда у него могут быть… сбережения.

— Ну и что? — сказал адвокат. — Он не оставил завещания в вашу пользу, а следовательно, все имущество, движимое и недвижимое, наследуют жена и ребенок.

— Жена? Может быть, ты хочешь сказать — убийца?

— Мила, — проговорил адвокат, мгновенно успокаиваясь, — я вижу, с тобой невозможно говорить как с цивилизованным человеком. Мы ведь не на базаре, и торг здесь неуместен. Дождись суда и приговора. Там, между прочим, будет сказано, что никакой конфискации имущества не предусматривается, что означает сохранение очередности наследования.

— Ты так полагаешь?

— Да. И если ты уверена, что все-таки конфискация произойдет, то, уверяю тебя, не в вашу пользу. Все отойдет государству…

— Я не могу ждать, — сказала, помолчав, Мила. — У нас с мужем дела. Вы с Марком — мошенники, и государство ваше мошенническое.

— Мила!

— Что — Мила? Я прекрасно понимаю, раз нет завещания, то нет и ничего.

Но я-то знаю, мне было сказано, в какую сумму оценивалась коллекция Марка. Где она? — Она смотрела на молчащего Дмитрия Константиновича с вызовом, ясно давая ему понять, что просто так отсюда не уйдет. — У Марка была прекрасная квартира.

У него были картины, бронза, бесценная мебель. Он не мог не подумать о нас. Это было бы несправедливо.

— Тебе нужны деньги? — просто спросил адвокат. — Сколько?

Мила назвала сумму.

— Если я тебе их дам, ты сегодня же уберешься домой, к мужу?

— Завтра же, — усмехнулась Мила. — Меня здесь от всего тошнит, и поверь, ноги моей больше тут не будет. Никогда! Если бы не банкротство нашей фирмы, я бы оплакала Марка на земле предков и — забыла. Все равно он был обречен. Я всегда это говорила…

— Ты получишь наличными всю сумму, которую требуешь, — произнес Дмитрий Константинович, тяжело поднимаясь из-за стола. — Сегодня вечером, у меня на квартире. Из рук в руки, без всяких расписок. Однако ты обязана мне поклясться, что сделаешь две вещи: скажешь отцу и матери, что деньги оставил тебе Марк, и никогда не станешь предъявлять никаких имущественных претензий к Лине и ее ребенку.

— Всего-то? — пожала плечами Мила, вставая и прихватывая сумочку и пиджак. — Обещаю. Клянусь, если угодно. Теперь я уже могу заказать билет на самолет? На могилу брата меня свозили… И все-таки, Митя, какие же вы здесь неисправимые романтики… Я позвоню тебе вечером и приеду.

Адвокат неотрывно смотрел, как она движется к двери. На пороге Мила обернулась — едва ощутимое презрение сквозило в небрежном наклоне ее аккуратно подстриженной головки.

Дмитрий Константинович Семернин был арестован в собственном кабинете на пятый день после суда над Линой.

Впрочем, он ожидал неприятностей, хорошо помня тяжелый взгляд Супруна, которым тот проводил его, когда все закончилось. В деле Лины не было никакого просвета, однако Дмитрий приложил максимум усилий, чтобы вся эта история не выглядела столь чудовищной. Как он и предполагал, меру пресечения изменить ему не позволили, и ожидать суда Лине пришлось в камере.

На суде Лина была бледна, лицо ее похудело, остро выпирал живот из-под широкой кремовой мужской рубахи; она так и не сменила тренировочных брюк, которые носила в камере. Лина казалась абсолютно равнодушной в этом пропитанном враждебностью, душном помещении, но все же нехотя выполнила данное Дмитрию Константиновичу обещание — ничего не сообщать ни следователю, ни во время суда без его позволения; смотрела она только на него и ни на кого больше, даже мать не удостоив кивком… Это был опасный путь, но надеяться на то, что Лина, какой он ее знал, сумеет произвести благоприятное впечатление на судью или кого-либо разжалобить, казалось нелепым.

Лина, однако, все выдержала и промолчала, получив шесть лет по статье о непредумышленном убийстве. Адвокат не мог отнести этот процесс к числу своих очевидных побед; утешало единственное — он добился того, что осужденную должны были этапировать в колонию только после рождения ребенка, переведя ее до родов в тюрьму. Встретиться с Манечкой и получить разрешение на свидание с Линой после суда он не успел. На звонки Мария Владимировна не отвечала, поехать туда у Дмитрия не хватало сил, настолько он устал, — и в то же время некое чувство подсказывало ему, что необходимо, отложив посещение Лины, заняться делами, порученными ему Марком.

Он практически все успел, включая сложную комбинацию с размещением картины Боутса в надежном месте и хлопоты с квартирой, куда, как он полагал, хозяйка вернется вместе с ребенком, отбыв срок. Встретившись с председателем кооператива Аграновским, он выяснил у этого невозмутимого сорокалетнего господина, что документы на квартиру Марка в абсолютном порядке. Аграновский дал согласие, получив разовое вознаграждение за хлопоты, в течение последующих пяти лет приглядывать за жилищем Марка, включая оплату коммунальных услуг.

Адвоката устраивало также и то, что Александр Михайлович попросил разрешения временно распорядиться пустующей площадью по своему усмотрению; они не подписали никаких бумаг, оговорив лишь срок — пять лет — и обменявшись телефонами. Дмитрий было подумал, не совершает ли слишком опрометчивый и чересчур простодушный шаг, однако подозревать в чем-либо Аграновского у него не было ни малейших оснований. Он привык верить в свою удачу и считал, что всякие колебания — скверный фундамент для будущего…

В общем-то и свой арест Дмитрий Константинович воспринял спокойно.

Начиная рискованные операции с капиталами Марка, он предполагал, что где-нибудь да ошибется, — и ему действительно предъявили обвинение в спекуляции валютой.

Но что-то сразу у них не заладилось, и дело затянулось. Его перестали вызывать на допросы, и адвокат выжидал, не надеясь на хлопоты коллег; у него вдруг оказалась бездна времени, чтобы привести свои нервы в порядок и поразмыслить.

Воспоминания, посещавшие Дмитрия Константиновича, были довольно грустны. Казалось, не далее как вчера он видел друга четырнадцатилетним вместе с маленькой сестрой в своем доме. Марк ни в какую не хотел влезать в шлепанцы, которые ему предлагала мать Дмитрия, утверждая, что босиком, даже по паркету, ходить куда полезнее, чем в обуви, и что ему никогда не бывает холодно — он достаточно закален… Он вспоминал их поездки и длинные бессвязные беседы, то понимание, которое возникало между ними с полуслова. Все обрывалось на Лине…

Он сам их познакомил, и она не захотела облегчить ему муку незнания о том, что произошло между ними на самом деле…

Адвокат сразу же сказал ей, что вытащить ее из следственного изолятора не удастся. Женщина, усмехнувшись, ответила: ей и здесь хорошо, Манечка ее подкармливает.

— Почему ты отказалась от свидания с матерью? — спросил Дмитрий Константинович, которому мешал торчавший у полуоткрытой двери камеры контролер.

— Мне было бы трудно с ней разговаривать, — помедлив, неохотно промолвила Лина, — да и что я могу ей сказать? Для Манечки все это полная катастрофа.

— Лина, мне кажется, — в сердцах воскликнул адвокат, — ты будто бы получаешь удовольствие от собственных мук и от страданий твоих близких! К чему это упрямство? Зачем ты сама делаешь себе еще больнее? Я уверен, несчастье произошло совершенно случайно, ведь ты не могла хотеть гибели Марка!

— Откуда вы знаете? — быстро проговорила женщина. — Может, я хотела, чтобы его больше не было в моей жизни…

— Почему? Почему тогда ты сделала именно это?

— Ты все равно не поймешь… — пробормотала Лина сквозь зубы, и Дмитрия поразило не столько отчаяние в ее лице, сколько это «ты», которое она впервые адресовала ему.

— Послушай, — сказал он, беря женщину за руку, — я хочу помочь тебе.

Да, я очень любил Марка, но и ты мне дорога, я беспокоюсь о судьбе вашего ребенка.

— Пустите, — сказала Лина, отодвигаясь. — О своем ребенке я позабочусь сама. Мне все равно, что с нами будет… Моя жизнь, только сейчас я это понимаю, не принадлежала мне… сначала ею распоряжались отец и Манечка, затем появился… ваш друг, и мне кажется, я давным-давно предала себя. Теперь прежняя жизнь закончилась, и я надеюсь, что дождусь того дня, когда смогу начать все сначала. Вместе со своим ребенком…

— Лина! — горячо заговорил адвокат. — Так нельзя, то, что ты сейчас сказала, безумие. Марк любил тебя, и ты любила его. Произошло несчастье, и ты находишься все еще в шоковом состоянии. Расскажи мне, будь добра, спокойно, по минутам, что происходило с тобой в тот день! Как оружие оказалось в твоих руках? Что делал Марк?

— Я не буду ни о чем рассказывать!

— На чем же я должен строить защиту, если ты намерена молчать?

— Мне все равно. Я не нуждаюсь в защите, мне безразличен этот суд, не нужны ваши усилия, мне плевать на все!

— И на это? — Дмитрий с горечью кивнул на ее живот…

Ему пришлось вернуться на следующий день, выждав, пока его подзащитная успокоится. Однако он так ничего и не узнал, кроме того, что, убирая в столе, Лина обнаружила пистолет. Он едва упросил ее, шаг за шагом преодолевая ее злое упрямство, держаться версии, что, когда Марк возвратился домой, она взяла пистолет из ящика, чтобы спросить мужа, зачем ему понадобилось оружие, и неосторожно выстрелила… Это помогло лишь отчасти, потому что Лина вызвала у суда острую антипатию, а ответы на вопросы, по какой причине чемодан с вещами жены погибшего оказался в коридоре, откуда у Кричевского мог взяться заряженный пистолет и почему Марк позволил ей вплотную подойти к себе с оружием, — никого не интересовали. Их предстояло искать Дмитрию Константиновичу. В конце концов адвокат усомнился, что вообще что-либо понимает в этом деле…

Тем временем его сидение в предварилке продолжалось. Казалось, о нем позабыли, и Дмитрий Константинович с трудом мог представить, по какой причине все это тянется вот уже четвертый месяц. Он не мог знать, что генерал Супрун, к истерической радости Беллы Яковлевны, внезапно подал в отставку и принял решение покинуть Москву, и их пути больше никогда не пересекутся.

Не предполагал адвокат и того, что о нем энергично хлопочут на самом верху… Все это время в нем жила и укреплялась мысль о том, что все внезапные несчастья, выпадающие на долю человека, — временны, если человек этот чист перед своей совестью. Отыскать причину возникших затруднений было бы несложно, однако это не представлялось Дмитрию Константиновичу важным. Важным и непременным ему казалось другое: любовь и чувство исполненного долга, живущие в человеке…

Через неделю после того, как произошли перемены и во главе Политбюро встал сочинитель сонетов, Семернина освободили. Дмитрий Константинович и вообразить не мог, какие трудности предстоят ему в ближайшее десятилетие и что на их преодоление у него вполне хватит ясности ума и сил. К тому же он совершенно не представлял, какой первый шаг сделает для продолжения своей прерванной карьеры. Но это был уже не тот человек, что прежде. Словно Марк, уходя, передал ему свою неизрасходованную энергию, уверенность в себе и частицу печальной мудрости.

Он покинул прежнее место работы и до Нового года бездельничал, присматриваясь. Узнав, где теперь находится Лина, адвокат в субботний полдень отправился к Манечке. По дороге он купил в «Детском мире» вещи, которые счел необходимыми для новорожденного, а также несколько пестрых пластмассовых игрушек. Часовая толкотня у прилавка настроила его примирительно по отношению к превратностям судьбы: что ж, надо надеяться и жить дальше — ведь ребенок должен родиться. Он медленно ехал по Москве и видел, что вновь приближается зима, в его голове путались мысли о том, как помочь продуктами, деньгами, как начать хлопотать о Лине. Как, наконец, сделать так, чтобы и в его отсутствие Мария-Владимировна ни в чем не нуждалась…

Дверь ее квартиры распахнулась тотчас после звонка, и Дмитрий Константинович увидел перед собой нетрезвого мужчину лет пятидесяти с блестящей начищенной латунью трубой в руках. Этот музыкальный инструмент, казалось, только секунду назад перестал звучать; красный рот мужчины с влажными расплющенными губами кривился в блаженной и безумной ухмылке.

— Мне нужна Мария Владимировна, — недоуменно произнес адвокат. — Могу я ее видеть?

Мужчина, не говоря ни слова, повернулся и побрел на кухню, пнув мимоходом ногой дверь маленькой комнаты. Оттуда осторожно выглянула черноволосая девичья головка. Дмитрий Константинович повторил вопрос.

— Андрюша! — картаво и нежно воскликнула девушка, блеснув серо-зелеными глазами на смуглом лице. — Выйди, здесь какой-то человек чего-то спрашивает…

Адвокат еще раз задал свой вопрос парню лет двадцати трех, внимательно ощупавшему его лицо настороженным взглядом. Потом тот, кого назвали Андреем, виновато улыбнулся и произнес спокойным, негромким голосом:

— Мы не знаем, о ком вы спрашиваете. Рядом, через квартал, домоуправление, хотя, мне кажется, там сегодня никого нет.

— Как же так? — проговорил адвокат. — Еще в конце лета в этой квартире жила Мария Владимировна Попова…

— Мы здесь с первого октября, — перебил его парень, — мы снимаем эту комнату.

— А у… соседа можно что-либо узнать? — Дмитрий Константинович кивнул в сторону полуприкрытой двери кухни.

— Семена Федотовича-то? — Андрей рассмеялся. — Не советую вам даже соваться к нему, остаток дня проведете в плену. Вам поведают о боевом пути и проиграют на трубе весь похоронный репертуар. Ни на один ваш вопрос ответа вы не получите.

— Понятно, — сказал адвокат. — Комнату вы у него снимаете?

— Нет, — ответил парень, — я дам вам телефон нашей хозяйки.

— Благодарю, — произнес Дмитрий Константинович, взяв протянутый клочок бумаги. — Прощайте…

Он захлопнул дверь, не сообразив позвонить сразу же отсюда, и вслед ему ударил высокий и визгливый голос трубы.

Дмитрий Константинович доехал до метро и в переходе набрал нужный номер. Ему без особой охоты ответили, что комната сдана студентам, мужу и жене, а нынешнюю хозяйку, женщину пожилую, нужда заставила переехать к сыну. Что конкретно интересует товарища?

— А как вы оказались на Парковой? — спросил адвокат.

— Получила комнату, очередь подошла.

— И Семен Федотович?

— И он, как ветеран. А что — буянит, молодежь беспокоит?

— Да нет, — сказал с досадой адвокат. — Меня интересует, что случилось с прежней хозяйкой квартиры. Поповой…

— Ничего не знаю, — перебила его женщина. — Моя очередь подошла, я и получила жилплощадь. Все по закону. Конечно, не бог весть что, тесновато и с подселением… Вам чего-нибудь еще спросить требуется?

— Нет, — произнес адвокат и, не прощаясь, повесил трубку.

Он сел в машину, ощущая металлический привкус во рту, будто губы его прикасались в этой трубке, и медленно . поехал домой. Все его существо противилось необъяснимой неудаче…

Через известное время Дмитрий Константинович сделал запрос в колонию, где Лина отбывала срок, и получил подтверждение, что такая-то числится среди осужденных и администрация претензий к ней не имеет. На просьбу о предоставлении свидания ему ответили отказом. Адвокат дважды, с перерывами, писал Лине, но ответов ни разу не получил. Таким образом, ни о ней, ни о Манечке, а главное, о ребенке Марка Дмитрий Константинович не имел никаких известий, и ждать их было неоткуда. Он решился было на свой страх и риск отправиться в колонию, однако в считанные часы обстоятельства изменились.

Телефонным звонком он был срочно вызван на профессорскую дачу, и старик, блестя еще сохранившими живость глазами, изложил суть своего предложения и посоветовал ни в коем случае не отказываться. Предстояла командировка в Среднюю Азию, сроки которой они должны были оговорить позднее.

Дмитрий немного подумал и дал согласие, Выбирать было не из чего, дома разворачивался нелепый бытовой кошмар, к тому же ему недвусмысленно намекнули, что он ничего не потеряет, а лишь приобретет…

Ехать было необходимо в ближайшие дни после Нового года, и адвокат занялся сборами. И сразу же, дав положительный ответ, он почувствовал пристальное и уважительное внимание коллег к своей персоне. Готовясь к поездке, он привел в порядок свои вещи. Существенно обновил гардероб, а заодно тщательно перебрал личные бумаги, почту и документы. Разгребая накопившиеся во время его отсутствия никем не читанные газеты, адвокат неожиданно обнаружил в сгибе одной из них письмо и по штемпелю определил дату: двадцать первое сентября.

Письмо было от Манечки.

"Дорогой Дмитрий Константинович! — писала Манечка. — После суда мне было так тяжело и плохо, что я несколько дней отлеживалась в одиночестве дома.

Оксана возвратилась, как вы знаете, в Харьков, потому что в первых числах августа ей нужно было быть в школе. Мои сотрудники, невзирая на наши добрые отношения, забыли о моем существовании, как только я уволилась из библиотеки…

В принципе человек в несчастье никому не нужен, и такие чувства, как сострадание, современным людям несвойственны.

Вы были всегда добры к Линочке, и я решилась написать Вам после того, как несколько раз пыталась отыскать Вас в консультации и дозвониться к Вам на квартиру. У Вас на работе было много людей, очевидно, клиентов; большое скопление народу в присутственных местах действует на меня удручающе. Совершенно потерявшись, я сунулась было к какой-то накрашенной барышне, похожей на гренадера, но она шарахнулась от меня со словами: «Нет его и не будет.» У Вас дома телефон молчал, и я решила, что, по-видимому, все на лето уехали из города… Что было дальше?

В тюремной больнице Лина двадцать второго августа родила мальчика.

Слава Богу, оба они пережили это испытание счастливо; роды моей дочери прошли без осложнений, ее сын родился здоровым при весе три девятьсот и росте пятьдесят четыре сантиметра. Лина назвала его Иваном, неделю кормила грудью в больнице, а потом их отправили в колонию…

Я сразу же поехала туда. Не хочу рассказывать о своих прискорбных впечатлениях, ведь это не главное. Самым важным было то, что у нас с Линочкой началась пора везения. Начальник колонии, по-моему, очень порядочный человек, растолковал мне, что я могу попытаться добиться разрешения жить рядом с дочерью. Я должна вернуться в Москву и хлопотать — и я сделала это сразу…

Мне и тут повезло — к нам отнеслись с сочувствием, однако необходимо было в короткое время выписаться, продать нашу мебель и кое-что из вещей и затем устраиваться рядом с Линой и Ванечкой.

О Москве я не жалею, все равно без моей девочки я не смогла бы там жить… Удивительным образом все устроилось очень быстро, и завтра я еду к Лине. Не знаю, как сложится наша жизнь дальше, но мне сказали здесь, что там со временем можно будет найти работу и снять более приличное жилье. Человек, с которым я беседовала, советовал мне, когда Лина перестанет кормить ребенка, забрать его к себе; этот пожилой юрист обещал в январе будущего года, если я ему напишу, а лучше приеду сама, взяться ходатайствовать о сокращении срока. Он считает, что приговор оказался чересчур жестким, несмотря на Ваши, Дмитрий Константинович, усилия. На мой вопрос, где Вы сейчас работаете, я не получила от него никакого ответа…

Итак, все сложилось как нельзя лучше. Не знаю, как прореагирует Линочка на мой приезд, но что делать? На все мои попытки помочь ей она отвечает с резкой грубостью, утверждая, что все это заслужила сполна, а я здесь ни при чем. Лина буквально трясется над своим сыном, и не без причины: он красивый, крепкий; у него светло-серые глазенки и рыжеватый пушок на круглой головке. У Ванюшки прекрасный аппетит, это говорит о том, что он здоровый мальчик, не так ли, Митя?

Мне, конечно, тревожно. Условия жизни там не ахти какие, однако в нашем совместном с Линой быту мы привыкли во многом себе отказывать, так уж получилось…

Когда она вышла замуж за Марка Борисовича, я не то чтобы была рада тому, что у него есть возможность Лину обеспечить, но подумала, что такая женщина, как моя дочь, как бы заслуживает к себе подобного отношения, несмотря на свой сложный характер. Она всегда стремилась к независимости, к нормальной жизни. К несчастью, в ней никогда не было смирения. Мы с Вами, Митя, не касались этих вопросов… мне страшно тяжело писать о смерти Марка Борисовича, тем более что причиной ее стала моя дочь. Я могу лишь всю оставшуюся мне жизнь просить прощения у всех…"

Адвокат отложил недочитанное письмо. Итак, у Марка родился сын, который вместе с матерью находится в колонии, а Манечка уехала из Москвы… У него совершенно нет времени ни помочь им материально, ни отыскать юриста, к которому обращалась Мария Владимировна. Его собственная судьба откорректирована чьей-то могущественной рукой, и изменить что-либо в этом он не в силах. Помимо сострадания к Лине и глухой боли о Марке, оставалось одно — так или иначе выполнить свой долг по отношению к этой маленькой несчастливой семье. Ведь не вечно же продлится эта командировка…

Дмитрий Константинович вновь взял исписанные листки.

"Мне очень нравился Марк Борисович. Он был бесконечно терпелив, тактичен, на него можно было положиться. Мне известно, он любил и понимал Линочку, я это чувствовала.

Мужская любовь одинока, к тому же в отличие от женщины мужчина не обладает ни временем, ни свободой выражения чувств, чтобы ее проявить. Только с возрастом это становится понятным. Когда уже нет терпения… Я уверена, что Полина не хотела смерти Марка Борисовича. Мне трудно об этом говорить и писать, я и сейчас горько плачу. Я была на кладбище… Мои попытки сказать что-либо Лине закончились ссорой — она запретила упоминать его имя, велела мне убираться обратно в Москву и оставить ее в покое. И лишь то, что Лина все-таки нуждается в помощи, и моя безграничная любовь к сыну Марка Борисовича заставили меня стерпеть это и вновь попытаться уговорить ее согласиться со мной.

Линочка очень похудела, но чувствует себя здоровой. Материнство как бы смягчило ее, в ней появилось желание выжить. Когда она смотрит на мальчика… Я не могу больше обо всем этом писать, дорогой Дмитрий Константинович!

Оксаночка зовет меня жить в Харьков. Она помогает мне чем может. Я ей также написала письмо и на всякий случай оставляю Вам ее адрес. Ведь я еще не знаю, где буду жить, и в случае Вашего появления в Москве Вы сможете связаться со мной через нее.

Да хранит Вас Господь, Митя! Благодарю Вас за все, что Вы для нас сделали. До свидания, знайте, что я Вас уважаю и люблю.

Мария Владимировна".

На отдельном маленьком листочке были аккуратно выведены рукой Манечки домашний адрес и телефон Оксаны Петровны. Адвокат переписал их в блокнот и убрал письмо Марии Владимировны в небольшой металлический сейф, где хранил некоторые документы, деньги и бумаги Марка Кричевского.

До отъезда оставалось несколько дней, он провел их дома с родителями, перед тем побывал у своего профессора и вопреки собственному желанию посетил Альбину. Впрочем, настойчивость ее граничила с бесцеремонностью, и встретила она Дмитрия Константиновича кокетливыми упреками, будто ровным счетом ничего не произошло в его жизни.

В доме ее все было по-прежнему: те же лица, та же вялая атмосфера бездеятельной скуки и тревожной чувственности. Адвокат, выбрав удобный момент, спросил, зачем он все-таки Альбине понадобился.

— Ты помнишь Риту? — проговорила она, понижая голос.

— Очень смутно, — ответил адвокат, промолчав о том, что знал Риту как приятельницу Марка.

— Она была на похоронах твоего друга…

— Да, — перебил адвокат, — я знаю женщину, о которой ты говоришь.

— У нее крупные неприятности.

— Что так? — без охоты спросил адвокат.

— Видишь ли… — протянула Альбина. — Понимаешь, это связано с наркотиками. Ты бы не взялся за ее дело?

— Нет.

— Почему? — воскликнула Альбина. — Насколько мне известно, ты сейчас свободен?

— Я уезжаю из Москвы, — сказал адвокат.

— Ты просто не хочешь, — проговорила женщина. — Да, ты изменился, я почувствовала сразу. Защищать эту паршивую девку у тебя нашлось и время, и желание, а друзьям ты отказываешь в элементарной помощи.

— Кого ты имеешь в виду? — произнес адвокат, едва сдерживая ярость.

— Лину. Я была на суде и слышала, как ты распинался. Может быть, она отблагодарила тебя каким-нибудь особенным способом?

— Стоп! — сказал адвокат. — Я не только не намерен выслушивать весь этот бред, но и оставаться в твоем доме более секунды…

— Погоди, Дмитрий! Мы же еще ни о чем не договорились! — Альбина схватила за руку отвернувшегося было адвоката. — Если ты не можешь помочь Рите, то посоветуй хотя бы кого-нибудь.

— Я предпочитаю держаться подальше от ваших дел! не сдерживаясь больше, в полный голос воскликнул Дмитрий Константинович. — Увольте! Что же до этой женщины, Риты… За нее не стоит тревожиться. Такие не тонут…

Митя больше не вспоминал о визите к Альбине в круговерти событий перед отъездом. Он успел встретиться с Аграновским и удостовериться, что там все обстоит благополучно. Буквально накануне отлета адвокат дозвонился в Харьков и сообщил Оксане Петровне, что вчера на ее имя отправлены три посылки с детскими вещами и игрушками и почтовый перевод. Он убедительно просил Оксану Петровну переправить все это Манечке, передав ей. Лине и мальчику сердечный привет от него.

Схватки начались у Лины еще в пятницу вечером. Были они слабыми, терпимо продолжались всю ночь, но к полудню двадцать первого августа ее перевели в тюремную больницу и поместили в небольшую душную палату с тремя железными койками, покрытыми чем-то наподобие постельного белья. Ни тумбочек, ни стульев здесь не было. К этому моменту схватки прекратились; Лина, не зная, как объяснить это, поначалу испугалась и затребовала врача, все же в глубине души опасаясь, что он отправит ее назад в камеру.

Перед всей этой катавасией, доставив Лину в санитарную часть, ее отправили в душевую, освещенную тусклой желтой лампочкой, холодную, но, к счастью, имевшую пару исправных кранов с умеренно теплой водой. При Лине был мешок с ночной рубашкой, пеленками, ватой и клеенкой, переданный ей накануне Манечкой и оставленный в предбаннике. Там еще находилось новое немецкое мыло, и пока на скользком топчане пожилая одышливая женщина в сером халате выскабливала ей станком лобок под напрягшимся животом, мыло украли, так что Лине пришлось вымыть себя под душем обмылком хозяйственного. Затем ей выдали темно-синий, огромный и тяжелый, халат и отправили в «предродовую».

Врач явился сразу; был он бодр, широкоплеч, с короткими пухлыми пальцами и добродушным выражением красноватой физиономии. Невысокого роста, он казался моложе своих пятидесяти лет.

— Первый раз? — спросил он, заставляя Лину лечь поверх колючего одеяла и оголить живот.

Лина кивнула. Его, очевидно, не интересовало, почему она выбрала именно это место для появления на свет своего ребенка, но Лина знала, что любопытство заставит врача именно сейчас начать расспросы. Однако он произнес:

— У кого наблюдались?

Лина назвала имя. Бровь мужчины взметнулась вверх, и, усмехнувшись, он проворчал:

— Гурманы… Папа небось устроил? — Но, взглянув на ее замкнутое лицо, сел на край кровати и крепкой пятерней помял внизу живота, там, где должна была находиться головка ребенка.

— Как протекала беременность?

— Без осложнений, — ответила Лина, морщась.

— Готовься, — сказал врач, — срок пришел…

— А почему прекратились схватки?

— Такое бывает с первородящими, — произнес врач, вставая и убирая стетоскоп, которым внимательно прослушал живот женщины, под халат, в задний карман брюк. — Сердцебиение плода хорошее, жди, завтра наутро родишь. Пока побудешь здесь, но не отлеживайся, начнутся схватки, двигайся. — Почесав седоватый ежик, он добавил задумчиво:

— Боюсь, будут проблемы, бедра у тебя узковаты, а делать кесарево мне не с руки, я здесь дежурю один. Акушерки нет.

Лина отвернула голову к стене и промолчала.

— Да ты не дрейфь, — сказал врач ей в затылок, —.я присмотрю за тобой.

После обеда, от которого Лина отказалась, выпив только горячего чая и съев ломоть хлеба, в палату вползли еще две женщины. Та, что постарше, сразу же грузно шлепнулась на кровать и закурила папиросу. Ее пергаментное узкое лицо покрывали морщины, голова была повязана цветастой тряпкой, из-под тряпки на сутулую спину падали кудрявые нечесаные волосы.

Вторая, с короткой рыжей гривой, лет тридцати, с бледным, как кость, лбом и измученным выражением глаз, так и не присела в течение трех часов, пока санитар не увел ее. Все это время она с воплями пробегала от кровати к кровати, то и дело хватаясь за их спинки и приседая. На мгновение умолкала — и Лина видела в это время ее веснушчатое, облитое потом бессмысленное лицо с закушенной нижней губой. Очень скоро к крикам женщины Лина привыкла. Теперь она то лежала на спине, подремывая, то выходила в коридор, такой узкий и темный, будто вел в преисподнюю.

К ним никто не заглядывал. Соседка справа, покурив, бочком улеглась на кровать, поджала острые колени и, как была, в грязных обшарпанных комнатных туфлях, уснула. Минут через сорок она поднялась, снова закурила и начала яростно чесать голову под косынкой. Покончив с этим занятием, женщина послюнявила смуглый большой палец. загасила папиросу, сунула окурок в карман и гортанно крикнула что-то в сторону коридора. Через минуту появился знакомый Лине доктор.

— Пора, Наталья? — спросил он.

— Вода пошла, — хрипло и громко произнесла женщина, и врач прежде, чем помочь ей подняться, обернулся к Лине, взглядом скользнув по ее фигуре.

— Как?

— Без изменений. — Лина пожала плечами. Врач подхватил Наталью под руку и увел. И словно обрадовавшись освободившемуся пространству, вторая женщина завопила еще громче.

— Да не кричи ты так, — сказала ей Лина с досадой, когда та, неуклюже присев у кровати, опять на минуту смолкла.

— Больно, — с готовностью воскликнула женщина, сразу заплакав. — Не могу родить. Страшно, я умру…

— Не умрешь, — сказала Лина. — От этого не умирают.

— Дура, — проговорила женщина, поднимаясь, — ой, мамочка, сделай что-нибудь… ой, больно, не хочу… кто там есть? — Она, придерживая живот руками, просеменила к двери, и теперь оттуда доносился ее плачущий голос и матерные слова. Спустя минут десять ее вернул в палату санитар, силой уложив на кровать, с которой женщина тут же вскочила.

— Веди меня к врачу, — закричала она санитару, — не то я здесь все разнесу!

— Он в операционной, — примирительно сказал дюжий санитар и зевнул. — Доктор не резиновый. Там сейчас цыганка рожает…

— Послушайте, — воскликнула Лина, стараясь перекричать плач женщины, — уберите вы ее поскорее с глаз долой! Пусть там в уголке посидит, может, поостынет. Вы же видите — она в истерике.

Санитар пожал плечами, однако ушел с женщиной, плетясь позади нее и легонько подталкивая рыжую в спину широкой ладонью.

Лина в наступившей тишине мгновенно провалилась в сон. Но еще до наступления ночи мгновенно проснулась от боли: ее бедра будто закрутили в стальные тиски, а позвоночник насквозь пронзила игла, и сердце стало бешено отстукивать такты между болью и передышкой. Только глубокой ночью, корчась и баюкая живот, она пойдет искать дежурного врача, а до этого не раз вспомнит вопящую женщину, которая вернулась в палату с испуганным, но радостным лицом, прижимая к груди закатанный в серые тряпки сверток…

У Лины к этому времени начались схватки. У нее не было часов, но приблизительно она ощущала, что промежуток между ними пятнадцать-двадцать минут. Схватки уже были настоящие, очень сильные, не то что накануне, и Лина поняла: ребенок скоро родится. Поняв это, она мгновенно успокоилась и попыталась вспомнить те книжки, которые ей совал Марк, а также последний короткий разговор со знакомым доктором, где отчетливыми были только слова:

«Главное — дыхание, в остальном я вам помогу». Они договаривались встретиться перед родами еще раз, после его возвращения из отпуска, и более обстоятельно потолковать, как следует себя вести будущей роженице.

Лина ничего не помнила. По мере того как шло время, связь с окружающим миром терялась; существовало лишь относительное равновесие без боли, приближение ее, нарастание — лавиной — и взрыв, который следовало постараться переждать без готового вот-вот прорваться вскрика и слез. Она была одна в комнатушке, где за решетками чернело небо и тлела под потолком желтая лампа в цилиндрическом плафоне, — и радовалась этому. Ей очень хотелось, чтобы ребенок родился здоровым, и в промежутках между схватками она думала о них обоих, а когда обрушивалась боль — только о нем, и ей становилось легче. Затем спокойные паузы сократились, и Лина начала ходить по комнате. Один раз во время схватки она присела, держась за спинку кровати, как та крикливая женщина, и почувствовала, что боль не так сильна. В этом положении ее и застал заглянувший в палату врач.

— Затанцевала? — хохотнул он. — Так, ложись, поглядим… не напрягайся, Полина Андреевна. Сидит еще крепко. — Врач, наклонившись, пощупал живот, а потом, повыше задрав рубашку, приложил горячее ухо где-то сбоку от пупка Лины.

Она глубоко задышала, когда схватка отпустила, и чутко уловила запашок спиртного. Врач натянул ей рубашку обратно, приподнял сползший на пол край халата и, легонько шлепнув ее по бедру, пророкотал:

— Все нормально, к утру родишь!

— Почему так долго? — напряженно произнесла Лина.

— Потому как, — вздыхая, сказал врач, — ты рожаешь впервые, матка открывается у тебя медленно, а помочь мне в этом случае нечем — тут нету и быть не может соответствующих препаратов. Была бы ты не здесь, пара уколов, — он присел на кровать и взял Лину за руку, чтобы прощупать пульс, — и дело в шляпе.

А чтобы ты не мучилась, деточка, запомни: лежать нельзя, ходи, когда прихватит, постарайся расслабиться — не держи в себе страх и боль; я велю, тебе принесут графин воды — побольше пей, раз ты без лекарств, говори сама с собой и соблюдай дыхание…

— Как? — воскликнула Лина.

— Вон сколько в мире людей, — пробормотал врач, не отвечая на ее вопрос, — и все они родились в муках…

Однако Лине пришлось не разговаривать, а слушать. К полуночи проснулась рыжеволосая. Все это время она со своим младенцем тихонько пролежала лицом к стене, подмяв под себя ребенка, и оба они даже не пикнули. Крик новорожденного застал Лину между двумя кроватями, когда она трясущимися руками наливала воду в стакан. Ребенок смолк так же внезапно, как и закричал, и Лина, сделав глоток мутноватой теплой жидкости, присела.

У женщины оказалась молочно-белая, очень большая грудь; одной рукой она ее поддерживала, направляя; на другой, на сгибе локтя, лежала грушеобразная краснолицая головка и слегка подрагивала.

— Ишь какой прожорливый, — сказала женщина с гордостью. — Ему идет сейчас все самое лучшее, что накопилось во мне.

Лина, закусив губу, внимательно смотрела на них. У женщины совершенно изменилось лицо — будто эта ночь стерла все грубые и резкие черты. Она наблюдала за движением губ сосущего грудь ребенка с нежным любопытством и, казалось, не переставала удивляться — откуда он появился здесь и так ненасытно впился в ее тело?

— Ну, хватит, — проговорила женщина, отрывая младенца от груди, — нельзя перекармливать, да и синяк будет. Он ведь уже не ест, а просто сосет, — сообщила она Лине, укладывая попискивающий сверток на подушки. — Ты приглянь за парнем, а я сбегаю в туалет. И поищу пожевать… На тебя брать?

Лина отрицательно покачала головой и, поглядев вслед женщине, встала и подошла к кровати, где лежал ребенок.

Он тихо плакал. Сквозь волну приближающейся схватки Лина это отчетливо ощутила и поразилась: отчего же он, маленький, накормленный, так горько плачет?

Мать ушла? Страшно ему? Может, у него нет сил жить, а может, это он ее жалеет?

Клещи рванули где-то внутри, и Лина начала дышать, дышать, стоя на коленях рядом с ребенком и уткнувшись влажным лбом в подушку, пока чья-то рука не оттащила ее от кровати.

— Орет как резаный, — удивленно проговорила вбежавшая в палату женщина, — с чего бы это?

И тут боль в Лине оборвалась, и в тишине она услышала крик младенца.

— Обмочился… — В голосе рыжей звучало удовлетворение. Она склонилась, копошась в тряпках. — Сейчас мы тебя в сухонькое обернем… — Закончив возиться, уложив ребенка на колени и слегка покачивая его, женщина принялась за еду.

Лина стояла, прислонясь к холодной стене усталой спиной в ожидании схватки. Женщина тем временем, переместив умолкнувшего сына на подушку, с интересом ее разглядывала. Боль пришла, однако оказалась слабее предыдущей.

— Ну как? — на выдохе, негромко спросила Лина. — Как у вас роды происходили?

— И не говори, — с готовностью, оживляясь, воскликнула рыжеволосая, — если бы не доктор — померла б! Он-то, — она кивнула на младенца, — ножками шел… Цыганке-то что — у нее двенадцатый, выскочил, как пуля, даже не пискнула. Встала себе и пошла…

— И где же она? — сказала Лина, облегченно выпрямляясь, когда боль отошла.

— В камере! — понизив голос, ответила женщина. — У нее тоже сын родился. Там ее ждут, хотя все равно неизвестно, сколько Наташке сидеть, потому как ее держат, пока мужа де поймают… Сюда со всей области везут. А ихних человек пять повязали за то, что торговали наркотой… Меня-то здесь, в больнице, знают, потому что после суда я дизентерией заболела, долго лежала в боксе, а потом время рожать пришло. Да, уж если бы не доктор… А ты не бойся, родишь — и забудешь. У меня этот — второй, дома девочка с мужем осталась.

Лина легла на свою кровать, а женщина откуда-то издали говорила:

— Он год как вышел, сначала жили не тужили, потом запил, денег нет, я на заводе кладовщицей. Взяли мы там втроем на продажу — и попались. Теперь ему передам, пусть ребенка забирает… Посплю-ка я, живот что-то болит, скоро опять кормить.

Лина уже не слышала, что бормочет из своего угла эта женщина, потому что почувствовала — скоро терпеть уже не сможет, просветы между болью сокращались. И когда, высчитывая секунды, Лина поняла, что перерыв составляет не более трех минут, это тянется уже около часа, она побрела, спотыкаясь, из комнаты в коридор, стуча в двери и зовя доктора.

Он оказался, как ни странно, совсем рядом, сидел в одиночестве в ярко освещенном маленьком кабинете с топчаном и открытым настежь окном, за железным столиком, на котором стояла колба со спиртом. На белом вафельном полотенце лежали толсто нарезанная колбаса, хлеб, огурцы и помидор рядом с эмалированной кружкой с водой. Лине показалось, что врач совершенно пьян, однако он ясно и устало взглянул на ее скрюченную высокую фигуру и произнес:

— Садись!

Лина присела на стул боком, чувствуя себя словно оборванная вздрагивающая пружина. Врач внимательно посмотрел на ее лицо, а затем перевел взгляд на ее правую руку, лежащую на столе, — с тыльной стороны узкой ладони синели кровоподтеки.

— До утра дотянешь? — спросил он без особой надежды. Лина помотала головой, и слезы, помимо ее воли, потекли, холодя, по щекам от этого участливого запинающегося голоса.

— А что будет утром?

— Маша должна прийти. В девять. Она тут работает медсестрой. Моя жена.

Покушать принесет, молочка попьешь.

— Какое, к черту, молочко!

— Она мне поможет…

Лина молчала, закусив губу. «Хочу, чтобы ты родился! Живой и невредимый, — сказала она себе. — И пусть я умру. Мне все равно!»

Врач внимательно смотрел.

— Вот что, — сказал он, наливая спирт в свой стакан, — ну-ка пей!

Лина отшатнулась.

— Пей, Полина, — прохрипел он, — сейчас рожать будем. Хватит мучиться.

Я тебе чуть разбавлю, но все равно, чтобы не обожгло, сразу запей водой.

Поешь… Так, бери, здесь — капля, не бойся, спирт самого высокого качества.

Сначала ты, потом я.

Лина взяла одной рукой стакан — на четверть в нем плеснулась белесая жидкость, — а другой, чуть не уронив, кружку. Врач тем временем наготове держал хлеб с колбасой и четверть помидора. Она выпила все двумя глотками, вылила в себя теплой воды из кружки и вскочила.

— Побегай! — проговорил врач. — Дыши. Когда будешь рожать, внимательно слушай мои команды.

За спиной Лина услышала бульканье, поскрипывание стула и удовлетворенный вздох.

— Затихло! — оборачиваясь, сказала она врачу, никак не умея справиться с глупой улыбкой.

— Не стой, — велел он, — это скоро пройдет, а пока посидим перед дорожкой. На удачу. Пожуй, детка, чего-нибудь…

Лина с удовольствием съела что-то. Голова у нее кружилась, в висках шумело, однако тело было легкое, как прозрачный шар, полный чистого воздуха. В нем плавал ребенок, у него были открыты божественно ясные и все знающие глаза, маленькой ладошкой, сжатой в кулак, мальчик деликатно постукивал изнутри, ища выхода. Тук-тук. А потом — сильнее.

— Сейчас покурим и пойдем, — сказал врач, и Лина поразилась бледности его лица.

Все остальное произошло, словно один длинный затяжной прыжок с земли в небо. Она летела за доктором, не чувствуя выворачивавшей наизнанку все ее существо боли. И только думала: «Скорее!» Она очень боялась, что мальчику тяжело и страшно будет преодолевать темный коридор из своего шара в большую комнату, где стоял узкий, обшитый белыми байковыми пеленками стол, потертый и захватанный по краям множеством ладоней.

— Дыши! — услышала Лина вопль врача. — Руки под грудь! Тужься!..

Что они уже там дальше орали, мальчик не слышал. Он целеустремленно пробирался внутри своей матери, совершенно не предполагая, чем его порадует незнакомый мир, уже готовый принять его. И когда под маленький затылок младенца легла ладонь врача и как бы поддержала его, помогая, мальчик закричал от неожиданно яркого света, плеснувшего ему в лицо, и колючего холода.

Лина от этого крика сразу же открыла глаза и попыталась приподняться на локте. Ей показалось сквозь пелену слез, что за спиной врача, который сосредоточенно выплясывает с младенцем в руках, стоит Марк и смотрит на них.

Она попыталась что-то сказать, но доктор прикрикнул на нее, и его белая фигура ушла из поля зрения. Лина хотела было встать и спросить, куда он уносит мальчика, но сил не было, и она вновь опустилась на спину.

Тишина, которая пришла к ней в это мгновение, была неописуема.

Весь день в воскресенье и ночь на понедельник Лина провела со своим сыном.

На рассвете доктор, чье имя она запомнила на всю жизнь — Александр Ильич, — обмыл ребенка, залепил пластырем обмазанный зеленкой пупок новорожденного и запеленал его в больничную пеленку, пока она отлеживалась на топчане в его комнатке, с куском льда в круглом резиновом пузыре на животе, с обрывком простыни между ног и в окровавленной рубашке.

С умилением и собачьей преданностью она смотрела на окончательно захмелевшего врача, который держал речь, расхаживая с папиросой в руке вокруг стола. Он еще крепко ступал по скрипучим половицам, в отличие от рослого санитара, с которым они глубоко вникли в наступление воскресного дня и чей след простыл, как только колба была опорожнена больше чем наполовину. Александр Ильич поучал Лину, как обращаться с младенцем в первую неделю его жизни.

— Пупок подсохнет на шестой день, — провозглашал он, — осторожно обработаешь кипяченой водой, добавив туда каплю спирта, который я тебе отолью в пробирку… Так. Соски и вокруг обмывай тем же раствором перед каждым кормлением. Кормить через три часа, ночью перерыв — шесть, если получится.

Излишки молока сцедишь в стакан, пей сама; следи, чтобы все было чистым, а главное — береги грудь, не простужай, не давай затвердеть и смазывай соски опять же сцеженным молочком…

— Александр Ильич, а у вас сколько детей?

— Нету, — проговорил он без особой охоты, — ни одного. Машенька моя бесплодна… Продолжим, Полина… Пусть твоя мать передаст тебе аптечку для ребенка. Даже если половину изымут, все оставшееся пригодится, особенно детская присыпка. Главное — в первые полгода вам не подхватить никакой заразы. Тебе сколько дали?

— Шесть.

— Советую мальчика в зоне не держать. Пусть его заберут родственники, а ты спокойно досиживай.

— Нет!..

— Ну и глупая. Погибнете оба. Корми его, пока будет, молоко, затем отдай матери.

— Он есть хочет, — сказала Лина, поглядев на ребенка, который, спеленатый, молча лежал в подушках на двух сдвинутых стульях недалеко от ее топчана. — Почему мой сын молчит? :

— Спит, — отмахнулся доктор, — потерпи немного, тебе еще не время вставать. Чего я тебе не сказал? До прихода, Маши будешь находиться здесь, затем, когда заберут Драбкину, мы тебя переведем в предродовую, а утром в понедельник я сдам тебя по смене… За это время ты получишь все, что нужно вам обоим. Больше ешь. Маша принесет молока, пей его с чаем, сладкого поменьше, следи за чистотой. Лина кивнула.

— И вот еще что, — виновато произнес Александр Ильич, — тебе будет больно сидеть, когда начнешь кормить ребенка. Ты немного порвалась, я там кое-что успел привести в порядок, но скоро все само пройдет. Как говорится, до свадьбы заживет… — Он внезапно остановился и, побагровев, покосился на лежащую Лину. — Сейчас дам тебе его кормить, осторожнее садись. Видишь, как хорошо дышит… Ладно, я пошел — посмотрю больных…

Доктор исчез, и Лина осталась одна в ординаторской, с ребенком на коленях. Она боялась шелохнуться, чтобы не потревожить его, однако мальчик не спал. Лина передвинула и приподняла его голову на сгибе локтя так, как это делала рыжеволосая воровка Драбкина, хотя совершенно позабыла о ее существовании. Ей было неудобно в рубашке и тяжелом халате, и Лина скинула одежду. Обнажая по пояс свое тело, она на минуту положила ребенка рядом.

Затем вновь взяла сына. Лицо его показалось ей прекраснее всего, что она когда-либо видела. У него был ровный носик, крупный нежный рот, а из-под полуприкрытых припухших век блеснули серо-синие полоски яркого света. Лина улыбнулась, и ребенок как бы заворочался. Она прижала его к себе и, неумело взяв левую грудь, ткнула смуглый сосок в крепкий ротик. Губы мальчика задвигались, он слегка покраснел, сморщившись. Лине действительно было больно сидеть, но она лишь краем сознания отметила это неудобство, сосредоточившись полностью на их первом в этом мире свидании. Мальчик еще секунду помедлил и взял грудь матери…

Никогда еще Лина не ощущала такого полного блаженства: ни в близости с мужчиной, ни в свободе движения, ни под ласковым солнцем, ни под спокойной прохладной луной. Никогда она не любила сильнее. Уже и утро обозначилось совершенно отчетливо, стирая в пыль минувшего эту Длинную ночь, — ей ни до чего не было дела. Лина сидела прямо, с голыми плечами, голой спиной; она, склонив юное лицо и узкой ладонью придерживая грудь, кормила своего сына.