Светлана КЛИМОВА и Андрей КЛИМОВ ЛОВУШКА ГОРШЕ СМЕРТИ

Часть первая Мальчик

Самым страшным воспоминанием детства был для мальчика день, когда мама, приведя его из школы, толкнула незапертую входную дверь квартиры, безмолвной, словно глубокая пещера, и удивленно-нетерпеливой скороговоркой произнесла:

— Иди сними пальто, я забыла купить хлеба…

Дверь захлопнулась, и он остался один в доме. Тишина мальчика не пугала, он привык к ней за семь лет своей одинокой жизни; позже, когда у него родилась сестра, он догадался, что на детей вообще никто не обращает внимания — взрослая жизнь бурно плещется сама по себе, а ты, будто в шапке-невидимке, сидишь и наблюдаешь за ней.

Ему ничего больше не оставалось, как привычно забиться в угол короткого диванчика (он спал на нем в комнате бабушки Марии Владимировны), так и не сняв школьной курточки, ботинок, пальто и синего берета. Ранец он опустил на пол.

Еще не наступило время обеда, но в их полуподвальной квартире словно застыли вечные сумерки — свет тут должен был гореть с утра до вечера. Когда входная дверь, тяжело скрипнув, открылась, он замер от неожиданности и почувствовал, как сердце его застучало быстрее. Но это была не мама.

В комнату, натыкаясь на стулья, вошла бабушка Маша и как была, в плаще и зеленой потертой шляпке, издав горлом хриплый короткий волчий вой, повалилась — обутая — на постель.

До ее железной высокой кровати лежал, наверное, километр страха, но мальчик все-таки преодолел этот путь, потому что то, к чему он осторожно приближался, напугало его до бесстрашия.

Он подошел к кровати и пересохшим маленьким ртом громко сказал:

— Сними туфли, Манечка!

А она, встрепенувшись, снова взвыла и прижала его, притянув к своему полному бедру в плаще, пахнущем пыльной улицей, нафталином и хозяйственной сумкой.

— У-у, — всхлипнула она, — принеси мне воды, Ванюша! Мальчик пошел на кухню, которую любил больше всего в доме, налил из кувшина в стакан кипяченой воды и отнес.

— Теперь уйди, — сказала бабушка. — Пожалуйста.

Мальчик с готовностью покинул ее, снял свое пальто, залитое водой, потому что, пока он нес до краев полный стакан, руки его дрожали и часть содержимого выплеснулась на живот. Поверх пальто он повесил берет, под ними поставил ботинки и в одних носках вернулся в комнату. Бабушка неподвижно лежала на спине, по-прежнему в плаще. Крепкие ноги ее в простых темных чулках, обутые в старые туфли, напоминали две выброшенные пустые бутылки — на бледно-розовом, вчера только отглаженном марселевом покрывале.

Он замер в своем углу на диванчике.

Тихо было до невозможности. Мальчик боялся даже глубоко дышать. Но не из страха, который исчез без следа, а скорее по привычке, образовавшейся в те долгие времена, когда они жили вдвоем, никогда вечерами не мешать Манечке засыпать. Ибо засыпала она трудно, и одним из условий их совместного существования было — не мешать уснуть. Еще она задыхалась при быстрой ходьбе, поэтому он усвоил, что не нужно прыгать, бегать и спешить куда-либо. А громко говорить или смеяться мальчик как-то не привык, потому что при любом резком звуке бабушка обмирала и бледнела.

Он хотел шепотом крикнуть матери, вошедшей бесшумной своей легкой походкой в комнату: «Не буди, Маня заснула…», но не успел, так как она уже стояла у кровати.

— Что происходит, мама? Почему ты лежишь в постели одетая?

— Я умираю, — сказала Манечка совершенно отчетливо. — И мне страшно…

— Что за глупости? — Низкий голос молодой женщины прозвучал слегка раздраженно. — Опять эта твоя мнительность! Сними плащ, вставай, пора обедать.

Манечка издала каркающий смешок.

— Дай руку, — сказала она, — сейчас расстегну… Не дергайся, Полина, я не чумная. Все так просто — врач мне показал еще в прошлый раз. Вот здесь — пробуй, не бойся — опухоль величиной с орех. А-а, в том-то и дело… И уже все поздно…

— Нет, — сказала мама, и мальчик содрогнулся глубине отчаяния, прозвучавшего в этом коротком слове. — Нет. Нет. Нет. Мы поедем в Москву, нам поможет Валентин Александрович.

— Никто мне уже не поможет, — возразила Манечка так тихо, что мальчик едва расслышал ее в своем углу. А то, что громко и отчетливо она произнесла затем, он так и не понял тогда:

— Живешь, мучаешься, надеешься, и в один миг — ничего нет…

Бабушка умерла весной, но к тому времени в доме уже жил отец мальчика.

Появление этого человека несколько озадачило Ивана, потому что со словом «отец» он вначале связал другого мужчину, который посетил их подвал в январе, когда у мальчика были первые каникулы и к Новому году Маня испекла последние в своей жизни пироги.

Он, по обыкновению, сидел, поджав ноги в цветных шерстяных носках, на своем диванчике, а на улице мело и слегка завывало. Бабушка жила теперь в маминой комнате в конце узкого и высокого коридора, а здесь, в их комнате побольше, прямо напротив кухни, ничего не изменилось, кроме места для сна. Маня переехала вместе со своей периной, выкрашенной масляной краской кроватью с черными шарами, потертым ковром и тремя подушками, ею же набитыми пером, а мама перетащила сюда свой жесткий и холодный диван.

Он хорошо помнил, как увидел на кухне зарезанных кур, которых привезла из деревни в мешке Мария Владимировна. Ему было года три, и он с бесстрашным любопытством глядел на их уродливо свернутые щей и подернутые фиолетовой пленкой глаза на маленьких головках. Маня сидела на полу, на расстеленном брезентовом полотнище, и ловкими быстрыми пальцами ощипывала неживых птиц. В большой чугунной ванне, стоявшей у дальней стены, росла горка бледно-серого, пахнущего теплым пометом куриного пера. Пух слегка разлетался от дыхания Манечки, и позже его можно было обнаружить прилипшим к шершавым кирпичам, на которых стояла ванна… Мальчик, брезгливо относившийся к чужеродным запахам, так и не пересек порога кухни, где, напевая под нос и задыхаясь от пуха, ворожила бабушка. Рядом с ним, с ужасом глядя на уже ощипанных, до неприличия голых птиц, застыл кот Маркиз, живший с ними уже более года, но вскоре исчезнувший неизвестно куда…

Все подушки в доме были набиты этим пером, так похожим на летящий с неба снег, который именно сейчас шел за их наглухо зашторенным окном, уходящим до половины в промерзлую землю. На одну из этих подушек он и попробовал улечься с книжкой, когда в дверь позвонили.

Мама, взметнув в удивлении бровь, пошла открывать, потому что во второй половине дня Манечка уже не вставала со своего «крейсера» — так она звала кровать — до утра. Мальчик прислушался к скрипу невысокого заборчика под их окном, отделявшего палисадник перед домом от пешеходной части улицы. Горел только ночник над его софой, освещая плотные страницы большой синей книги о дяде Степе, которую ему положила Манечка под елку; в третий раз он собирался перечесть эти глупые стихи, чтобы понять, о чем там все-таки речь. Спросить разъяснения у матери не рискнул — у нее был еще тот характер. Вот и сейчас она сразу же, войдя в комнату и включив верхний неяркий свет, произнесла ужасные слова. Лампочка замигала и голо замерла под далеким потолком. Мать сказала, чтобы он шел в комнату к бабушке.

— Можно я не пойду? — осторожно спросил мальчик, во все глаза разглядывая большого мужчину за ее спиной.

На высоко подбритых висках мужчины истаивали последние снежинки.

— Ты сейчас же отправляешься в комнату к бабушке! — повысила голос мама, беря сигарету со стола подрагивающей рукой.

— Значит, вот какой у нас мальчик! — произнес мужчина, с любопытством разглядывая Ивана. — И ему уже семь лет, по-моему?

— Это мой сын, — раздраженно сказала мама. — Иван, ты что, не слышишь меня?

— Линочка, — сказал мальчик, — позволь мне остаться, Маня спит и так стонет. Там даже негде сесть, кроме ее кровати. — И примирительно добавил:

— Я не буду вам мешать.

Мать, как бы сразу потеряв ко всему интерес, села за стол, чиркнула спичкой и, вздернув подбородок, взглядом пригласила мужчину расположиться напротив. Мужчина мог поместиться за столом только спиной к мальчику, что он и сделал, оглянувшись еще раз на угол, где за книгой виднелась огненно-рыжая кудрявая макушка.

Мальчик читал, беззвучно шевеля губами, но голоса в комнате звучали помимо его желания ничего не слышать.

— Ты ведь раньше не курила, Лина?

— Теперь курю.

— Я долго вас искал, вернее, Марию Владимировну. Мама без интонации произнесла:

— Она вскоре уехала сюда, в Харьков.

— Почему?

— Ну, вы же знаете мою мать. С ее принципами и чувством стыда перед всем человечеством… Какие-то давние Друзья помогли ей устроиться дворником и получить жилье. В доме, где было несколько пустующих подвалов. Она выбрала один, посуше, и, пока я не вернулась, соорудила вот эту квартиру из двух комнат и кухни. Здесь есть еще одно помещение — при желании можно сделать и третью.

— А когда ты вернулась?

— Два года назад.

— Ты работаешь?

— Кому я нужна" — сказала мама, — так, помогаю чем могу…

Мальчик с опаской выглянул из-за книги. Он видел край стола, покрытого полотняной, в крупную клетку, уже несколько несвежей скатертью, тяжелую спину мужчины в отлично скроенном твидовом пиджаке и ломкую фигуру матери, очерченную тенью на противоположной стене. Сколько он себя помнил, в доме вечно что-то двигалось, строилось, гремело, замирая лишь на короткое время, пока окончательно не остановилось с приездом мамы. Но и потом Манечка была вечно занята — она брала белье в стирку, и тогда часами на газовой плите что-то кипело в огромной выварке, а ванна была до краев заполнена мокнущими простынями…

Во дворе дома, куда можно было попасть через окно на кухне, он сторожил выстиранное и развешанное белье, сидя у оштукатуренной «под шубу» стены на низкой складной табуретке — когда было тепло; в непогоду же белье развешивалось в доме, и тогда повсюду пахло серым мылом, едким отбеливателем, подвальной сыростью и еще чем-то, что мальчик позже определил для себя как «чужую жизнь».

У него не было сил и умения перетряхивать и растягивать крест-накрест шуршащее белье, как делали Манечка и мама, но, преисполненный тайной значительности, он относил стопки сложенного перед глажкой в комнату, громоздя их на стуле…

Мужчина обернулся и встретился с ним взглядом. Взгляд был внимательный и печальный, и в мальчике шевельнулось слово «папа». От немыслимой надежды, что мать признает отцовство гостя, и опасения, что его самого она снова попытается выгнать из комнаты, он спрятал лицо за книгой. Однако Лина ничего не почувствовала и не заметила, как бы напрочь забыв о присутствии сына.

— Как вы нашли нас, Дмитрий Константинович?

— Это не важно. Лина, на кого похож Ванечка? По-моему…

— На бабушку Машу, — перебила мужчину мама. Мальчик в страхе сжался, боясь, что теперь-то она обязательно обратит на него внимание и выставит вон.

Но мамин голос насмешливо продолжал:

— Мой сын вылитая моя мать: круглый, пухлый, светловолосый и страшно упрямый. Она в нем души не чает…

— Да, — сказал Дмитрий Константинович, — на тебя-то он мало похож… Ну что же, я, собственно, прибыл по делу и сегодня возвращаюсь в Москву. Ты всегда была, как бы это поточнее выразиться, несколько угловата в общении, а теперь особенно, так что разговора задушевного у нас не получается…

— А вы предполагали, что я вам на грудь с рыданиями брошусь?

— Упаси Господь, где уж нам на такое надеяться… Я просто полагал, что по прошествии стольких лет, для тебя таких тяжелых, ты будешь помягче к своим старым друзьям и пооткровеннее.

— К друзьям? Вы, Дмитрий Константинович, были моим адвокатом, а дружили мы очень-очень давно, в прошлой жизни.

— Жизнь одна, Лина. Хорошо, пусть будет адвокат. Ты сама облегчаешь мне задачу, ведь я был не только твоим адвокатом. Поэтому перейдем непосредственно к делу. Я привез тебе деньги — пять тысяч долларов, которые ты получишь на основании одного из документов, имеющихся в моем портфеле, дав взамен расписку о получении. Ясно излагаю?

— Да.

— Второе. Мне нет дела, как ты распорядишься этими деньгами: они твои.

Но у меня имеется нечто, непосредственно касающееся твоего сына. Я обязан до истечения восемнадцати лет с момента его рождения выплачивать тебе ежегодно по тысяче долларов на его воспитание и образование…

— Мне не нужно этих денег, — сказала мать. Мужчина быстро оглянулся на диванчик и, понизив голос, проговорил:

— А меня не интересует, как ты к этому относишься. Я связан, ты слышишь — связан не только обязательствами, но и Другими, более сильными чувствами по отношению к этому Ребенку. Поэтому ты откроешь счет в банке, я скажу в каком, и сообщишь мне реквизиты. Туда тебе переведут еще семь тысяч, а затем ты будешь получать в начале каждого года те деньги, которые по завещанию должны пойти на содержание ребенка. Ты любишь своего сына, Лина?

— Вы что, с ума сошли? — громко сказала женщина, и мальчик втиснулся в мягкую подушку и закрыл глаза, умоляя неведомо кого отвести ее гнев от этого мужчины и от него самого.

— Не горячись, — усталым голосом произнес мужчина, — что-то у меня сегодня с тобой ничего не получается. Дело в том, что на какое-то время я уеду.

За границу. По делу. Через год вернусь. Перед отъездом я прослежу, чтобы тебе перевели деньги. Купи мальчику одежду, игрушки, книги, наконец… Купи пианино.

Займись им, возьми преподавателя иностранного языка…

— Зачем? — У мамы был каменный голос.

— Затем, что так надо и так хотел тот, кто…

— Я сама знаю, что надо.

— Бог с вами, Полина Андреевна, — несколько раздраженно произнес мужчина. — Извини меня, я понимаю, что появился внезапно и ты была не готова к такому разговору… А где твоя мама?

— Она нездорова.

— Что случилось? Мария Владимировна…

— У нее рак груди.

— Прости, — сказал мужчина. — Она помнит меня?

— Она прекрасно к вам относится, Дмитрий Константинович.

— И то легче, — смягчая иронией напряжение, повисшее в комнате, проговорил мужчина, — передай ей мой поклон…

— Да, — сказала женщина, как бы останавливая его голос. — Непременно передам.

Мальчик не запомнил, как мужчина покинул их дом, — он был слишком обеспокоен состоянием матери, которая, возвратилась в комнату, швырнула что-то на стол, закурила новую сигарету и метнулась на кухню — и все это не глядя в его сторону, словно он внезапно стал неодушевленным предметом.

Но все это длилось только несколько минут. В кухне что-то загремело, мать вошла в комнату, нет, вбежала, оставив дверь распахнутой, и бросилась к мальчику. Он близко увидел ее мокрое от слез, несчастное, безумно красивое лицо и задохнулся от боли, когда женщина мучительно сильно обняла его.

Однако он запомнил, как она шептала, прижимая его к себе: «Ты мой, самый любимый, навсегда мой, не отдам, не отдам…», и хотя ему было нестерпимо жаль ее, плакать он себе запретил.

Он не плакал даже тогда, когда впервые в жизни увидел свою мать. К тому времени он довольно тщательно исследовал отведенное ему жизненное пространство и уже начал обустраиваться в нем. Там шел непрекращающийся ремонт, были руки, слова и запахи Манечки, а также котенок, которого он подобрал на предпоследней ступеньке лестницы, ведущей вниз к их двери. В три года он освоил счет — каждый раз, спускаясь по лестнице с ним за руку. Маня повторяла: «Будем, Ванюша, считать ступеньки. Их четырнадцать. Начали: одна, две, три, четыре…» Так что к пяти годам мальчик без особого напряжения помогал ей пересчитывать замусоленные, пахнущие ржавым железом бумажки, раскладываемые Маней на кучки:

«Один рубль, два… три… десять…» — в общем, простая арифметика; куда сложнее было успеть зафиксировать число крикливых ворон, летящих на городскую свалку, или густых молочных капель, сливающихся в тугую пенную струю, которую молочница Фрося направляла в Манечкин бидон из крана своей грязно-желтой железной «коровы».

Бочка молочницы стояла каждое утро наискось от их подъезда, около часовой мастерской, и всякий раз, когда они с Маней отправлялись за молоком, на узкой, мощенной булыжником проезжей части улицы строем стояли сонные курсанты военно-инженерного училища. Строй тянулся по направлению к учебному корпусу, что находился на проспекте. Мальчик слушал, как вразнобой гремят их тяжелые сапоги, и, благополучно дойдя до «четырнадцати», дальше всякий раз сбивался со счета: «шестнадцать… двадцать… один, два…»

Тот же путь проделывали каждое утро и тогда, когда появилась мама, — вплоть до дня переезда на новую квартиру…

Мама вернулась осенью.

Харьков в ту пору, на семидесятом году каменного стояния империи, вероятно, более, чем иные крупные города, напоминал запущенный заезжий двор, боком поставленный при большой дороге на юг. Летом он продувался пыльными ветрами, а ранней зимой и весной погружался в туманную дремоту, слякоть и грязь. Только короткая ранняя осень давала этому городу холодную прозрачность воздуха, чистые краски, темную голубизну неба. В одно такое почти морозное утро бабушка взяла мальчика с собой на вокзал.

Она была как бы не в себе — мальчик это заметил, несмотря на поглощенность предстоящим путешествием. Бабушка нервничала, поджидая трамвай, поглядывала на часики, то и дело теребила ворот своего давно вышедшего из моды широкого плаща. Одной рукой Манечка до боли сжимала его маленькую шершавую холодную ладонь, другой же то шарила по карманам в поисках носового платка, то подхватывала сползающую с плеча сумку, то вновь трясла кистью, сдвигая рукав и пытаясь усмотреть на часах точное время.

Наконец подполз нужный трамвай: полупустой, с немытыми окнами и сонным вагоновожатым. Они спешно погрузились через переднюю дверь, и мальчик сразу же сел к окну. Трамвай вздрогнул, мимо проплыло и пропало позади уродливое громадное здание Госпрома. Вагон еще раз вздрогнул, убыстряя бег, понесся по склону, резко свернул раз, еще раз и только затем размеренно и скучно поплелся к вокзалу.

Мальчик там был впервые. Однако ничего особенного, такого, чтобы запомнилось или заинтересовало, он не увидел. Теперь бабушка быстро вела его, крепко прижимая к боку, словно поклажу, мимо снующих по привокзальной площади людей. Дыхание его сбилось от быстрого шага и чужих запахов. Он не мог вздохнуть полной грудью, потому что чистый воздух кончился, как кончились золотые разлапистые листья на деревьях и прозрачное синее небо.

Однако еще более получаса им пришлось постоять на перроне. Он утомился считать вагоны и следить за лицами мечущихся туда-сюда людей. Под ногами был заплеванный мерзкий асфальт, несло гарью.

— Манечка, чего мы ждем? — спросил он наконец недовольно. — Я домой хочу.

— Ангел мой, — сказала бабушка, — мы ждем твою маму, но поезд что-то опаздывает, потерпи чуть-чуть…

Голос бабушки как-то не соответствовал возникшему в мальчике при слове «мама» волнению. И только вспомнив кое-что, он понял, в чем причина несоответствия. С такой же интонацией Манечка говорила с молодой соседкой, у которой муж был чернокожий. Дочь этой пары, иссиза-смуглая, глазастая, с пепельными губами и худыми нервными ногами, была его сверстницей.

— Как Ванечка себя чувствует? — елейным голоском запевала соседка, одновременно не давая своей кудрявой дочери приблизиться к мальчику.

— Нормально, — сквозь зубы отвечала бабушка Маня, глядя поверх ее сожженного перекисью перманента.

— Упитанный тем не менее, — ворковала дальше соседка. А мосластая вертлявая девчонка выкручивалась из материнских цепких рук, шипела и корчила рожи, будто ее поджаривали на углях.

— Почему это «тем не менее»? — отбросив дипломатию, спрашивала бабушка, теперь, в свою очередь, тоже как бы задвигая внука за спину.

— Я хотела сказать, что он не слишком рослый мальчик. Но все они в этом возрасте таковы. Ведь правда? Несмотря на то что мама у него высокая.

— Откуда вы знаете, вы же ее никогда не видели?

— Так говорят. — Соседка, понизив голос, заглядывала за бабушкино плечо, ища глазами мальчика и одновременно притискивая готовую впиться зубами в ее запястье девчонку. — А кстати, где сейчас ваша дочь? Что-то ее не видно…

— В тюрьме, — рубила Манечка, достаточно отчетливо для ушей любопытной соседки, но не настолько громко, чтобы это услышал мальчик. — Всего хорошего.

Ванюша, нам пора в магазин!

Мальчик, однако, разобрал это незнакомое для него словo, но, по неосознанной осторожности, к Манечке с расспросами не приставал. Это позже, годам к девяти, в нем появилась потребность кое в чем разобраться, и тогда он, напрягшись, попытался сложить мозаику своего безмолвного детства. Одной из картинок и была та, увиденная им на вокзале, когда оскаленная, облитая чем-то серо-черным морда тепловоза показалась совсем близко. Манечка при этом застыла столбом, забыв о мальчике, так что ему пришлось оттащить ее от края перрона к грязному боку газетной будки, чтобы гремящий зверь не зацепил ее.

Поезд застыл, дрогнув. Из его утробы начали вываливаться люди, которые волокли чемоданы, тюки и ящики, громоздя их на щербатом асфальте перрона. К ним бежали, толкаясь, другие; кроме того, вдоль поезда взад и вперед озабоченно прохаживались третьи. Это напомнило мальчику рынок, на который Манечка его как-то взяла с собой, и с тех пор он с опаской относился к любому большому скоплению народа.

Сейчас, чтобы не дать крикам, шуму и чужому возбуждению захватить его, он закрыл глаза. А когда открыл — перрон был пуст, Манечки же рядом не было.

Она стояла, маленькая и беспомощная, у облупленной тумбы фонтанчика, не источавшего ни капли воды. Навстречу медленно, с прямой спиной, неся в руке серо-зеленый рюкзак, шла высокая худая женщина в темно-синем платке, повязанном наподобие шлема. Даже издалека мальчик поразился синеве глаз этой женщины и ее неулыбающемуся ненакрашенному рту. Он подбежал к Манечке, обхватил ее руками и почувствовал, как она дрожит. Женщина опустила рюкзак в пыль и также обняла бабушку. Манечка затряслась так, что ему пришлось как бы и придержать ее слегка, чтобы не упала… Тут женщина, выгнув по-змеиному свою высокую шею, глянула на него сверху через Манечкино плечо, прямо ему в лицо брызнули слезы — и бот уже она сидит перед ним на корточках и гладит его плечи, волосы, щупает его спину, попку, коленки и шепчет: «Не хочу плакать, не буду, наконец-то, мой малыш…», а Манечка рыдает уже в полный голос…

К ним стали подходить какие-то люди, и женщина, подмяв его на руки, пошла к вокзальному тоннелю. Ее синий платок сбился на плечи, открыв коротко остриженные черные волосы, и вдавился ему в подбородок. Мальчик подвинул , губы ближе к щеке этой женщины — кожа была нежной, бархатистой, пахла грушей. Она сильнее прижала его к себе и побежала; позади с рюкзаком и своей сумкой, путаясь в длинном плаще, семенила запыхавшаяся Манечка…

Мама оказалась суровым человеком, но это как раз и понравилось ему больше всего:

— Как ты очерствела, Лина, — говорила ей с укором бабушка, — сына не приласкаешь, не погуляешь с ним, не почитаешь ему.

— Погуляешь тут, — отвечала мама. — В этой тьму-таракани скрыться негде от посторонних глаз, только выйдешь на улицу — тебя так и ощупывают с ног до головы. Щупачи… Ненавижу этот город… И зачем Ивану мои ласки — он и так знает, что я его люблю больше жизни, я продержалась эти пять лет только одной мыслью, что мы когда-нибудь будем вместе.

Они и были первое время вместе — до зимы, до весны, до лета. И так как она уже больше никуда не пропадала, он привык к ее внешней суровости и сдержанности, а также к ее отсутствию — мальчик, как и прежде, проводил большую часть времени вместе с Манечкой в этом чудном, не похожем ни на что доме…

В конце лета на кухне, допустим, солили огурцы. Вначале их привозили на тележке к подъезду из овощного полуподвального магазинчика, звавшегося «Дары осени». Затем бабушкин знакомый слесарь сносил их прямо в деревянных ящиках на кухню. Маня сваливала огурцы в кучу, а тару отправляла назад, в магазин. В это время мальчик должен был огурцы сортировать, то есть отбирать крупные и желтые, а небольшие огурчики бросать в ванну, полную холодной воды. Затем…

Затем на газовой плите грелась в двух больших кастрюлях вода, огурцы еще дважды промывались в ванне струей из шланга, а на полу выстраивались трехлитровые банки, в которые бабушка набивала пахучую жесткую траву, чеснок, еще что-то.

Затем… Он никогда не выдерживал до конца этих манипуляций — уходил спать. А Манечка допоздна гремела на кухне, которую поутру мальчик обнаруживал пустой и чистой, полной острого запаха рассола. Огурцы же в банках — строем стояли вдоль стены в темной маленькой комнатушке у входной двери, где никто никогда не жил…

Маня этими солеными огурцами впоследствии торговали на продуктовом рынке недалеко от стадиона «Пионер». на брала мальчика с собой, и эти походы относились к числу самых кошмарных эпизодов его детства. Одной рукой бабка волокла позади себя внука, поскольку тот ни за что не хотел с ней отправляться.

В другой, дрожащей от напряжения ее длани раскачивалось эмалированное ведро, до краев нагруженное огурцами в рассоле. Крышка погромыхивала в такт тяжелой поступи хозяйки, рассол выплескивался на асфальт. На рынке их поджидала соседка, не та, молодая, с дочерью-негритянкой, а другая, с третьего этажа, грузная и крикливая алкоголичка…

— К дьяволу эти твои огурцы! — сказала мама в конце лета. — Мне Ивана в школу подготовить надо.

— Линочка, у нас нет денег…

— К дьяволу! — повысила голос мама. — Думаешь, я не представляю, как все это происходило, как ты ругалась в магазине, как тащила ящики на себе, а потом с этим говном возилась, чтобы выгадать на базаре жалкие гроши… Ты ведь торгуешь поштучно! Поштучно?

— Не кричи, Лина, пожалуйста…

— А Ванька? Его небось мутит от этих твоих огурчиков… Дались они тебе… Ты ведь его с собой таскала торговать, таскала? — уже поспокойнее полуспросила мама.

— Какая же ты стала злая, Полина, — проговорила Манечка, — не я же виновата в том, что нам с Ванюшей именно так пришлось жить…

Мальчик в это время поспешно застегивал штанишки, чтобы в паузе их раздраженной перепалки незаметно выскользнуть из туалета и перебежать в свою комнату. Туалет находился тут же, в кухне, и улизнуть оттуда так, чтобы его не заметили, было делом нелегким. Покончив с пуговицами, он осторожно отодвинул ситцевую, в цветочек, занавеску и выглянул в стеклянное оконце, выходившее к газовой плите и злополучной огуречной ванне. Мама стояла спиной к столу, яростно уталкивая крутое тесто для вареников. Манечка почти полностью находилась в ванне — оттуда торчал только ее круглый зад, — отдраивала дно от ржавых пятен. Момент был подходящий, оставалось только бесшумно снять крючок и прыжком преодолеть обе наружные ступеньки, но тут Манечка выпрямилась как пружина и повернулась к маме. Мальчик понял, что они снова уставились друг на друга, так что проскочить незамеченным ему не удастся, — и замер.

— Да, да, ты не ослышалась, я иду на работу. Сколько можно? Больше года мы живем на твои деньги, но я не виновата, что меня никуда не брали в этом паршивом городе. Здесь у меня был один-единственный знакомый человек я его случайно встретила, и он…

— Случайно?

— А ты думаешь, бывает по-другому? Что я его специально искала? Мы познакомились еще шесть лет назад.

— В Москве?

— Мама, оставь этот сыскной тон! Ни в какой Москве он не бывал. Здесь, в этом Харькове, я работала два дня, тогда еще… В общем, давно, и познакомились с ним… А теперь мы встретились, у него тетя администратором в гостинице…

— Как называется?

— Не все ли равно! — вскрикнула мама. — «Интурист» называется. Это что, имеет значение для тебя?

— И кем ты намерена там работать?

— Горничной. О черт! Что ты на меня так уставилась? Ты полагаешь, что такая женщина, как я, да еще и недавно отсидевшая, может стать только проституткой? Или разливать пиво на вокзале? Ты за кого меня принимаешь, умная моя, ученая мамочка?

— Господь с тобой, Лина, — испуганно сказала бабушка Маня, — делай как знаешь… Погоди, деточка, куда же ты?..

Поняв, что нужный момент настал, потому что мама уже курит у себя в комнате, а бабушка так расстроена, что ничего вокруг себя не видит, он перепрыгнул ступеньки и, не выключая света, прошмыгнул мимо плачущей Манечки.

— Ваня! — раздался из маленькой комнаты мамин голос. — Куда ты запропастился?

Он чинно вошел. Мама курила, брезгливо держа сигарету в облепленных тестом пальцах.

— Ты где был?

— В комнате, книжку смотрел, — произнес мальчик, мысленно попросив прощения у того, кто сказал, что лгать — великий грех.

— Ты, что ли, умеешь читать?

— Давно уже, — ответил мальчик, — меня Маня в пять лет научила…

— Грамотеи, — буркнула мама, погасив окурок и вставая, — отлично. Ну а как насчет цифр? — — Считаю до двадцати…

— О Господи! — вздохнула мама. — Как подумаю, что ты пойдешь в эту школу, страшно становится. Я бы тебя всю жизнь при себе держала. Куда ты смотришь?

Прямо ему в лицо, глаза в глаза, смотрела огромная жаба, и такая она была живая и так близко, что мальчик застыл. Окно маминой комнаты находилось особенно глубоко в земле, оно было меньше соседних и почти всегда оставалось приоткрытым, так-то жаба восседала прямо перед щелью, образованной оконными створками. Мальчик видел даже, как она поеживается от тока прохладного воздуха.

Тварь была цвета мокрой пыли, с бугроватой кожей и смотрела на него влажным немигающим взглядом.

Он сразу же вспомнил, как когда-то давно впервые увидел здесь же точно такую жабу и криком позвал Манечку, поскольку не знал, что это такое за ним подглядывает. Тогда Маня его успокоила, сказав, что это обычная земляная жаба, которая ищет себе жилье на зиму, лягушка-квакушка, и что если ему это не нравится — она эту живность прогонит. «Вообще-то, — сказала тогда Манечка как бы в сторону, — существует поверье, что увидеть земляную жабу вот так — это к смерти, но в нашем случае все объяснимо: мы живем в подвале, где всякой твари хватает. Так что сейчас мы ее попросим попрыгать где-нибудь в другом месте».

Жабу изгнали, а зимой к Мане приехала племянница, тетя Тома, с крошечным ребенком, восьмимесячной девочкой. Тетя уехала от мужа из Ленинграда и прожила у них три недели, потому что девочка в поезде простудилась и умерла от воспаления легких…

— Лина, — сказал мальчик, — в народе говорят, что видеть земляную жабу — это к смерти.

— А ты не смотри, — произнесла мама, — ступай читай свои книжки.

Готовься в школу эту дурацкую. Иди, Ванька, что ты, лягушку в первый раз видел?

Некогда мне ею заниматься, у меня там вареники не долеплены… Иди. Ты вообще чересчур что-то любишь взрослые разговоры слушать, пойдем, я свет погашу — нету там больше никого за окном, нету…

Насчет разговоров она ошибалась. Были среди них такие которых мальчик слышать не мог, — так уж получалось. Уже более полугода он ходил в школу и теперь не полностью сосредоточивался на жизни в доме. Он стал живее подвижнее, но иногда так утомлялся, что мама установила для него жесткий режим: теперь к девяти вечера он уже засыпал, уложенный твердой рукой. Так что содержания одного разговора между бабушкой Манечкой и мамой он, естественно, никогда не узнал.

Лина вошла в маленькую темную комнату, включила настольную лампу и плотно зашторила окно. В помещении было душновато, пахло лекарством и прокисшим компотом из кураги, который забыли убрать после обеда. Она взяла нетронутый стакан длинными смуглыми пальцами и понесла его в туалет, по ходу щелкнув выключателем на кухне. Огромная кухня ярко озарилась трехрогой голой, без плафонов, люстрой, и Лина, вздрогнув, запнулась о ступеньку. Резким движением выплеснула содержимое стакана, пустила воду и, не оглядываясь на жутко молчаливое кухонное окно, пошла прочь, гася за собой свет. Окно кухни, выходящее на другую сторону дома, в отличие от прочих было вровень с землей.

Летом его использовали в качестве выхода во двор, потому что иначе приходилось добираться до арки вдоль всего длинного корпуса. И хотя Маня еще до холодов заколотила часть окна узкими досками, ее дочери всегда казалось, что даже в оставшееся пространство пройдет кто угодно — тени перед окнами ей мерещились с первого дня возвращения.

Маня лежала все так же неподвижно, отвернувшись к стене. Врач, которого Лина пригласила, получив деньги от адвоката, ничего существенного младшей из женщин не сказал, только посоветовал изменить диету и начертил новую схему приема лекарств. Он как бы окончательно приговорил Манечку к смерти, но очень толково объяснил Лине, как действовать, чтобы облегчить страдания больной.

Теперь Лина покупала обоим, Ване и его бабушке, очень дорогие фрукты и сладости и добывала по аптекам импортные болеутоляющие и снотворные. Маня смотрела на эту суету достаточно апатично, однако лекарства пила по схеме, зная взрывной характер дочери.

Лина придвинула стул к кровати и села, проговорив в спину Манечки, обтянутую новой байковой ночной сорочкой:

— Мамочка, как ты себя чувствуешь?

— Кто у тебя был после Нового года, Лина? — глухо спросила Мария Владимировна в стену. — Опять твой Алексей?

— Нет, мама. Он редко сюда приходит. Последний раз он был в конце января, и ты это прекрасно знаешь.

— Что ему от тебя нужно? — сказала Манечка, грузно переворачиваясь и вкатывая голову на подушку. Лина тут же вскочила и поправила одеяло на ее груди. — Что нужно от тебя женатому человеку?

— Откуда ты знаешь?

— Ты сама мне об этом сказала в первый его приход. Ты ничего никогда не умела от меня скрывать. Да и незачем тебе прятаться от меня. Я не хотела бы потерять тебя теперь, когда мы, как в твоем детстве, дружим и ты опять — моя. — Манечка, боясь расплакаться, отвернула лицо. — Я разучилась говорить, Лина. В последние месяцы я столько передумала, что слов уже нет… Но меня что-то в тебе беспокоит… Ты мне ничего не рассказываешь о себе, все время прячешься…

— Мне нечего скрывать, мама. Приезжал адвокат Семернин.

— Дмитрий Константинович?

— Да.

— Почему он не заглянул ко мне?

— Ты отдыхала. Он был проездом, зашел узнать, как у меня дела.

— Вот! И ты молчала.

— Мама, — сказала Лина, — о чем тут рассказывать? У него своя жизнь, у нас своя. Послушай, ты не против, если я начну ремонт в третьей комнате?

Манечка была не против — она привыкла все дела доводить до конца, однако спросила:

— Где ты возьмешь деньги?

— Я ведь работаю, мама, — сказала Лина, отворачивая лицо, будто что-то на столике Мани было не в порядке. — Немного поднакопилось. Мальчик растет, и у каждого будет по комнате.

— В общем, ты действительно неплохо зарабатываешь, — примирительно заметила Манечка, — недостаток твоей работы состоит лишь в том; что ты дежуришь по суткам. Я очень беспокоюсь, как Ванечка один там ночью.

— Он привык. Не нужно волноваться…

И тут они заговорили о мальчике, потому что чаще всего взрослые говорят о детях, когда те спят. Если бы не это обстоятельство, мальчик узнал бы о себе много любопытного.

— Иногда он мне кажется странным ребенком, — сказала Лина. — Он постоянно о чем-то думает, и меня пугает его напряженно пытливый взгляд.

— Тебе все равно когда-нибудь придется ответить на все его вопросы, — оживляясь, проговорила Манечка, и глаза ее заблестели. — Туго тебе придется.

— Мне нечего от него скрывать. Он мой сын, и я люблю его.

— Ваня не похож на тебя, — сказала Манечка, — я имею в виду не внешность. Он будет так же, как и ты, красив. Но он не похож на тебя духовно — ты была всю жизнь строптива, вызывающа, и единственным твоим желанием, думаю, с момента рождения было стремление к абсолютной свободе. Мальчик же целеустремленно ищет истину…

Это была опасная тема — жизнь Лины. Помимо нее, обе они тщательно избегали в своих вечерних беседах упоминания о мужчинах Лины и вообще всего, что касается интимных сторон жизни. Но ближе к весне Манечке становилось все хуже, и все напряженнее становились их вечерние разговоры.

С ужасом, словно крушение мира, мальчик пережил недельный грохот и грязь ремонта. Комнату ему показали, но запретили в ней играть; квадратную, в голубых обоях комнату без мебели, с выкрашенным суриком полом и большим окном, снаружи которого была приварена стальная решетка, — как и кухонное, это окно подоконником было вровень с асфальтом двора.

Мебель привез дядя Алеша за месяц до смерти Манечки и остался в этой комнате вместе с мебелью…

Бабушка Маня вдруг стала стремительно худеть и мучиться болями в ногах и пояснице. Лина бросилась искать массажистку. Но все тот же врач, назначив курс уколов, массаж посчитал бесполезным. Манечке сделали положенное число уколов; весну, вселение Алексея Петровича Коробова, каникулы мальчика она встретила с лихорадочным румянцем на худых щеках и наркотическим блеском в запавших глазах, с горькой улыбкой припухших губ, ожидая ежевечерних коротких бесед с дочерью. Мальчик же сфокусировал все свое внимание на мужчине, который обитал теперь в их доме.

Тот был приветлив с ребенком, но и только. Мама приносила ему обед в эту новую комнату на большом подносе, покрытом белой полотняной салфеткой.

Покормив Манечку, а позже мальчика на кухне за столом, на котором стояла облезлая жестяная хлебница, кувшин с желтоватой кипяченой водой и стаканом, она отсылала сына в комнату делать уроки. Затем, перекусив на ходу, тщательно готовила еду мужчине и с подносом отправлялась к нему. Обедал Алексей Петрович обычно в четыре и вновь уходил до поздней ночи, так что мальчик его редко видел. Был мужчина высок, подтянут, умываясь по утрам холодной водой, громко сморкался на кухне. Голый по пояс, с розовым бритым крепким затылком и квадратными плечами, под гладкой кожей которых бугрились мускулы, — мальчику он мнился все тем же дядей Степой, многократно изображенным в подаренной Манечкой книжке. Лина сказала, что он спортсмен, а по профессии — телохранитель.

Она чудесным образом расцвела. Ее нежное лицо чаще оставалось печальным, чем веселым, но это, по мнению мальчика, Лину вовсе не портило.

Двигалась он еще бесшумнее, еще легче, будто не касаясь пола, как те танцующие девушки, которых увидел мальчик на экране телевизора в комнате мужчины, куда ему ненадолго позволили войти. У них с Манечкой никогда не было телевизора, и мальчик впервые около часу просидел перед ним, не отрывая глаз, а позади мама и мужчина за столом играли в карты и, смеясь, переговаривались. Иногда вечерами он проходил мимо комнаты, а там слышались приглушенные звуки музыки или разговоры. Но такое случалось нечасто, в выходные дни. В остальное время комната была заперта, даже мама не входила туда в отсутствие мужчины. Он вроде бы жил вместе с ними, и в то же время его как бы и не было.

Манечка это четко определила, несмотря на то что почти уже не вставала.

«Алексей Петрович?» — спрашивала она внука. «Нет», — отвечал мальчик.

«вчера?» — «Не видел, Манечка». — «Ясно, — говорила бабушка, — квартирант, значит».

С Линой она этот разговор завела, преодолев некоторое внутреннее сопротивление. Но отсутствие в доме ребенка и мужчины развязало ей язык, и она, осторожно ощупывая взглядом замкнутое лицо дочери, все-таки начала:

— Лина, давай объяснимся…

— О Господи!

— Мы долго еще будем делать вид, что ничего не происходит?

— А что случилось-то?

— Лина, я умру, и это — факт. Не вообще, а очень скоро. Остаетесь ты и Ваня. Могу я хоть на что-то надеяться?

— Мама, что ты хочешь от меня услышать? Опять эти твои бредовые разговоры о будущем Вани? Ну какое у него может быть такое особенное будущее? О каком будущем ты . мечтала для себя, какую судьбу ты спланировала для меня? Где это все? Что-то, помимо нашей воли, распорядилось нашей жизнью… Ты родила меня, рано потеряла мужа, меня не сумела воспитать, ты всегда романтически-восторженно относилась к жизни…

— Не правда, — проговорила Манечка дрожащим голосом, — я не была такой дурочкой, как ты себе представляешь, я понимала людей и старалась, как могла, выстоять, чтобы поднять и тебя. Единственное, чего я не предполагала, — что ты будешь такой же неукротимой и своевольной, как твой отец. Он и умер от глупой неосторожности. Я его уравновешивала, насколько могла. Я чувствую, как надо…

— Никто не знает, как надо, — перебила ее Лина. — Успокойся, мама, тебе нельзя нервничать.

— А молча умирать и видеть, как ты предаешь Ивана, можно? — сказала Манечка.

— Не говори так! — закричала, вскочив со стула, Лина. — ну хорошо, если ты меня вынуждаешь… — Она внезапно села и взяла мать за руку. — Будем спокойны, отлично, я тебе все скажу, но никогда больше и думать не смей, что кто-то мне может стать дороже, чем мой сын. Хорошо-хорошо, — продолжала Лина, — ты уже знаешь, что я побывала в этом роде. В восемьдесят первом, поздней осенью, а в августе восемьдесят второго родился Ванечка. Нас привезли на какие-то праздники, но помню, что праздники-то уже прошли, город был мертвый, холодный, с голыми деревьями и слякотью. Я увидела его вечером из окна машины.

Нас было четыре девочки и еще одна, пятая — она работала стриптиз. Еще певица и певец. Мы танцевали несколько номеров на загородной даче, и длилось это всего пару дней — денег, которые я тогда заработала, хватило нам с тобой до Нового года. Потом я вышла замуж за Марка. Что ты с таким изумлением смотришь, мама?

Ты разве не знала, откуда я беру деньги, чтобы носить пристойную одежду и подбрасывать тебе на еду? Я работала, но где — зачем было говорить об этом, ведь, кроме твоих разговоров о гордости, профессии, учебе и тому подобном, я никакого путного совета и услышать не могла. Да, и еще о преемственности поколений… Не нервничай, сейчас принесу чаю.

Лина, пока готовила чай, выкурила две сигареты подряд на кухне. Матери она положила три ложки сахару и два ломтика лимона. Себе в несладкий чай плеснула коньяку из бутылки в холодильнике. Заглянула к спящему мальчику и прошла к Манечке.

— Пей, — сказала она. — Далее… Нас продержали за городом неполных двое суток на какой-то госдаче. Отлично кормили и по очереди приглашали поразвлечься. Я не ходила, потому что ночь после первого же выступления провела с Алешей… Вечером следующего дня нас отвезли на вокзал и отправили в Москву.

— Кто были эти люди? — спросила Манечка.

— Не знаю, — равнодушно сказала Лина, — какие-то партийные шишки.

Толстые, без жен, липкие и прожженные. Подальше от глаз.

— А что делал там Алексей Петрович?

— Он работал там охранником, — улыбнулась Лина. — Как и я, двадцатилетний. Он недавно сказал, что довольно долго искал меня по Москве, но не нашел. Затем у него пошли неприятности, и вообще все изменилось — он потерял работу, затем женился, угодил в армию…

— А как вы встретились?

— Случайно, — сказала Лина. — Хотя чего тут скрывать — узнав, что ты с Ванькой поселилась именно здесь, я начала думать, как мне отыскать его, раз я возвращаюсь в этот город. Вот я его и искала. Безрезультатно, почем. Пока однажды мы не столкнулись у входа в парк, где я гуляла с Ваней.

— Он узнал тебя?

— Да.

— Ну и что дальше?

— Он был рад.

— И тогда ты, Лина, решила, что можно жить с женатым мужчиной только потому, что ты в молодости провела с ним ночь?

— Я люблю его, мама. И любила всегда.

— Почему же ты вышла замуж за Марка, зачем ты его, беднягу, обманывала?

— По кочану, — зло сказала Лина. — Потому что я ждала ребенка, и этот ребенок — сын Алексея.

— Что? — выдохнула Манечка, и лицо ее судорожно запрыгало. — Нет! Этого быть не может. Ванечка не его сын. Что может быть общего между этим громилой и нашим мальчиком?

— Я, — засмеялась Лина. — Я и есть это общее, и придется тебе смириться с этой ужасной мыслью. И чтобы ты успокоилась и больше не громоздила чушь, знай: Алексей разведется с женой, мы поженимся, и он даст Ваньке свою фамилию. Ясно?

— Да, — сказала Манечка. — Ну вот, хоть что-то определилось.

Но ничего так и не определилось. Ей было сообщено, что Алексей Петрович развелся и теперь навсегда поселяется в их доме. Манечка еще не успела узнать, что дочь ее расписалась с ним. Однако умирала она в полной неизвестности — из кого же вышел ее любимый внук? Хотя в самый последний день это уже не имело для нее никакого значения. Она так и не узнала, что дочь ее беременна вторым Ребенком, а имя мальчика будет теперь Иван Алексеевич Коробов.

— Манечка скончалась третьего мая, в одиннадцать дня, без муки, тихо вздохнув напоследок, будто печалясь, то вот — нет рядом внука. Когда он вернулся из школы, мама так отчаянно плакала, что у него замерло и сжалось сердце. Дядя Алеша сказал, что Манечка умерла от болезни. Мальчик захотел посмотреть на нее. Он вошел в маленькую темную комнату. Манечка, крохотная и худая, лежала на столе. У нее были как бы искривленные внутрь ступни в новых туфлях-лодочках и спокойное старое лицо. Мальчик взял ее желтую руку и поцеловал. Он не знал, что в этот час бабушке Манечке не исполнилось еще и сорока восьми лет.

2 Адвокат Дмитрий Константинович Семернин посетил их уже на новой квартире через пару лет после смерти Манечки. На этот раз адрес сообщила ему Лина, и в конце сентября девяносто второго он приехал в Харьков. Семернин остановился в гостинице «Интурист», где когда-то работала Лина; ей не хотелось там с ним встречаться, и она после недолгого колебания пригласила его к обеду, когда он позвонил в полдень.

— Я перекушу в ресторане, — сказал Дмитрий Константинович, — и потом приеду. Хочу повидать мальчика.

— Вы вряд ли его застанете. Иван учится во вторую смену, а после едет заниматься своими шахматами.

Адвокат промолчал, и в конце концов они договорились, что к пяти он прибудет.

Дом находился в двух кварталах от гостиницы. Дмитрий Константинович с удовольствием прошелся по проспекту, заваленному колючей кожурой каштанов, где толкалась несколько возбужденная перед вечером молодая публика. Пообедав в ресторане, он там же купил коробку немецких конфет и бутылку шампанского.

Подумав, выбрал на лотке с десяток крупных оранжевых апельсинов. Из Москвы он вез мальчику подарок — нарды, которые оставил ему Марк. когда оба они были молоды и допоздна засиживались над этой игрой, зачарованные ее странной логикой.

Ему понравилось место, в котором Лина купила трехкомнатную квартиру — в письме она отчиталась перед ним, на что преимущественно уходят деньги, переделенные на ее имя.

Дом стоял в глубине тенистого дворика и имел один подъезд. Лина жила на пятнадцатом, предпоследнем, этаже. Лифт, как ни странно, был чист и исправен.

На площадке адвокат свернул налево — здесь было лишь две двери, абсолютно одинаковые, наглухо зашитые светлым деревом, — и нажал кнопку звонка.

Дверь распахнулась. Миновав тесноватый коридор, он прямо прошел вслед за Линой в большую прихожую.

Лина захлопнула дверь ногой, потому что на руках держала темноволосую двухлетнюю девочку в пестрой пижаме. Малышка тут же подняла голову с плеча Лины и с любопытством взглянула на мужчину. Глаза у нее оказались светлыми, серыми с голубизной, мутноватыми со сна.

Адвокат, потоптавшись, сложил свои свертки в шаткое кресло в углу прихожей и сбросил плащ.

— Сейчас, — сказала Лина, — я одену эту упрямицу, а вы проходите, Дмитрий Константинович, в комнату. — Она локтем распахнула стеклянную дверь, и адвокат шагнул в гостиную.

Он был несколько растерян. Эта поездка в общем-то не входила в его планы. Однако с Линой его связывало не просто многолетнее знакомство, а главное — адвокат очень хотел повидать мальчика, рассчитывая так или иначе дождаться его прихода: не могла же Лина выставить его так скоро. В каждом письме она сухо сообщала сведения о сыне: учится так-то, болеет тем-то, интересуется такими-то вещами — но не больше. Лина всегда была сдержанно-молчаливой: и в семнадцать, когда они только познакомились, и теперь, перешагнув рубеж тридцати.

Она изменилась, отметил адвокат, помещаясь в одном из чересчур мягких кресел у стеклянного журнального столика в Дальнем конце гостиной. Во второе на миг присела Лина, чтобы спросить, что он станет пить — чай, кофе, сок…

Исчезла ломкая угловатость высокой худощавой девушки, какой он знал ее в молодости. Не осталось следа того чугунного оцепенения, которое он физически ощутил, посетив ее в камере после того, что случилось. Обошлось и без сумрачного взгляда, которым Лина одарила его в прошлый приезд. Теперь эта женщина смотрела на него спокойно и уверенно — она была на своей территории.

— Кофе, пожалуй, — сказал адвокат, усаживаясь поудобнее и как бы давая понять, что не намерен чересчур скоро покинуть столь чистый, уютный и гостеприимный дом. — Возьми, Лина, там в прихожей конфеты и фрукты. Нарды я отдам мальчику сам.

— Я же сказала, что он будет довольно поздно…

Дмитрий Константинович усмехнулся и пожал плечами, Лина коротко вспыхнула, но, сдержавшись, встала, через короткое время перед ним была развернута хрустящая полотняная салфетка и поставлена фаянсовая сервизная чашечка с растворимым кофе. Лина вновь села и молча придвинула поближе сахар и сливки, но на невинный вопрос адвоката: «А мы не выпьем глоток шампанского в честь нашей встречи?» — вскочила и со стуком водрузила на стол черную бутылку из пакета, который перенесла в комнату из прихожей. Ей пришлось вытащить оттуда и нарды — и это было сделано так, что адвокат понял: присутствие игры в этой комнате ей неприятно. По мере того как в женщине росло раздраженное возбуждение, в нем родилось и с каждой минутой крепло чувство, похожее на злость. Так что бокалы они подняли без особой приязни друг к другу.

Теперь он узнавал прежнюю Лину, хотя внешне она была бесконечно далека от той девочки, с которой он познакомился у своей приятельницы-танцовщицы на одной из бессчетных вечеринок, куда хозяйка его то и дело приглашала. Разбитная приятельница давно исчезла, а Лина волей обстоятельств осталась и заняла в его душе куда более значительное место, чем он предполагал поначалу. Однако, как и прежде, сквозь ее враждебное отчуждение пробиться не было никакой возможности.

Все тот же взгляд исподлобья на красивом и замкнутом лице, все та же прямая спина и губы, готовые вот-вот выговорить: «Убирайтесь к черту!»

Тогда, в камере, он спросил ее:

— Лина, скажи, почему ты это сделала?

— Ты все равно не поймешь этого, — ответила она сквозь зубы, и исхудавшее, серое от бессонницы лицо ее стало похожим на лицо отчаявшейся, окончательно утратившей разум фанатички.

— На чем же я как твой адвокат должен строить защиту, если ты молчишь?

— Мне все равно, — сказала она, кривясь и неловко перемещая на тюремной койке свое тяжелое, ставшее грушевидным тело, — мне плевать на все, и я вас не приглашала…

— И на это? — Он кивнул на ее живот. И тогда она вскочила и крикнула:

— Убирайся к черту!

Сейчас они сидели в светлой комнате, и в паузе между словами было слышно, как где-то рядом шумно передвигает игрушки ребенок. Дмитрий Константинович потянулся налить еще шампанского, однако Лина резко поднялась и вышла, оставив дверь открытой.

Он скользнул взглядом по мебельной стенке напротив и в который уже раз подивился стандартности современного интерьера — все тот же ряд хрустальной посуды, все тот же цветной телевизор в нише, случайные книги и пыльные искусственные тюльпаны. Взгляд его остановился на письменном столе у окна.

Рядом располагался узкий зеленый незастеленный диванчик, над которым низко висели настенный светильник и полка с книжками. Приглядевшись, на столе он увидел фотографию улыбающейся Лины и стопку учебников, пластиковый стакан с карандашами и фломастерами; на прислонившемся к балконной двери стуле висел детский вязаный свитер, вывернутый наизнанку. Детали свидетельствовали, что Иван живет в этой комнате, и сердце адвоката дрогнуло…

Лина вошла с девочкой на руках, взяла, нагнувшись, апельсин из пакета и, усадив ребенка на колени, стала осторожно срезать ножом кожуру.

— Дай мне, — сказал Дмитрий Константинович, — порежешься. Всегда ты делаешь то, что другим в данной ситуации кажется неудобным и невозможным.

Лина взглянула на него и, усмехнувшись, отдала нож и апельсин.

— Ты писала мне, что вышла замуж, но о девочке ничего не сообщила. Как ее зовут?

— Катя… А разве одно исключает другое? Я имею в виду появление ребенка. — Ну почему же…

— Я подумала, — сказала Лина, скармливая долькy девочке, — что вы как-то свяжете мою новую жизнь с нашим… финансовым соглашением. — Она спустила дочь с колен, и девочка побежала к стулу, где висел свитер. Aдвокат проводил ее взглядом.

— Видишь ли, Лина, — проговорил он, — ведь соглашения никакого и не было. Я лишь выполнил волю Марка. И хотел бы напомнить тебе, что, пока мальчику не исполнится восемнадцать…

— Знаю, — перебила женщина, и адвокат умолк, словно ,вновь наткнувшись на стену, которую, как ни старайся, пробить невозможно. — Еще в прошлый раз вы, Дмитрий Константинович, мне все растолковали совершенно вразумительно.

— Ну, раз знаешь, — проговорил несколько раздраженно адвокат, — я повторяться не буду. Все остается в силе, и чтобы ты окончательно была спокойна, скажу единственное: Марк оформил бумаги, когда мальчик еще не родился, Могу предугадать твой вопрос: «Зачем?» У него было достаточно причуд, и одна из них — это желание, чтобы на имя его ребенка был открыт счет со дня рождения…

Лина вздрогнула, но промолчала, однако Дмитрий Константинович, внимательно за ней наблюдавший, заметил, как на секунду ее лицо стало растерянным.

— Скажи, Лина, что тебя беспокоит? Я приехал, и мы можем выяснить все до конца.

— Счет, — промолвила Лина. — Значит, по воле Марка Кричевского у моего сына должны быть собственные деньги, и когда вы объявите ему об этом, он вправе спросить у меня, откуда они… Насколько я понимаю, это выглядит именно так.

— Послушай, Лина, — сказал адвокат, — и будь очень внимательна. Все бумаги, связанные с имущественным положением Марка, были оформлены им, когда ты жила в его доме, будучи его женой, беременной на седьмом месяце. Мне он ничего не объяснил, составляя их, и я ни о чем его не расспрашивал. Между нами с самого детства были очень близкие отношения, и я никогда не анализировал мотивы его поступков. Повторять тебе, что значил Марк для меня, я не буду —К тому же именно тогда у меня появилась надежда, что вы будете счастливы вместе… Да что говорить! — Адвокат махнул рукой. — То, что мы с тобой назвали «счетом», ни с какой стороны таковым не является. Это деньги, идут на содержание ребенка, и какую-то часть их ты имеешь право тратить на себя как его мать и как его, если угодно, опекун. Лина, скажи мне, что тебя мучает?

Дмитрий Константинович проводил взглядом ее высокую фигуру, только теперь отметив, как просто и дорого она одета: в длинную, до щиколоток, темную юбку из плотного шелка, черную кружевную блузку без рукавов и плетеные кожаные сандалии. Также он вспомнил, что видел золото на ее руках и точеной шее.

Вопрос повис в воздухе, но адвокат упрямо повторил его когда женщина вернулась, толкая впереди себя складной чешский детский стол и стульчик на колесиках, где уже сидела девочка с игрушками и карандашами. Лист белой бумаги Лина взяла в ящике письменного стола.

— Итак?

— Пойдемте на кухню, Дмитрий Константинович, там у меня сигареты, — сказала женщина и кивнула на дочь:

— Она привыкла здесь играть, рядом с Ванькой…

Адвокат прошел вслед за Линой в просторную кухню. На столике там стоял недопитый стакан сока и блюдо с домашним кексом, накрытым бумажной салфеткой.

Мужчина протиснулся на сиденье диванного уголка, Лина же, достав из шкафчика сигареты и зажигалку, села напротив и, изогнувшись, взяла с подоконника тяжелую хрустальную пепельницу. Занавеска колыхнулась, задев затылок адвоката тугим накрахмаленным кружевцом.

— Значит, так… — произнесла Лина, щелкая зажигалкой. — Моего мужа зовут Алексей Петрович Коробов, он числился в системе ДОСААФ, а сейчас на тренерской работе. С некоторых пор — полагаю, это временно — заработки его стали не настолько стабильными, чтобы он продолжал чувствовать себя уверенно…

Алеша в этом неповинен, верно? — Она вопросительно взглянула на своего собеседника.

— Да, — сказал адвокат.

— Но еще раньше, когда у него была надежная работа и я не расходовала на нужды семьи деньги Ивана, он усыновил мальчика и дал ему свою фамилию…

— Вот как… — сказал Дмитрий Константинович, глядя, как она Разминает вторую сигарету дрожащими пальцами.

— …И я хотела, чтобы вы об этом знали. Исходя из того что я сообщила, вы и решайте, следует ли переводить деньги мальчика на мое имя…

— Когда твой муж усыновил Ваню?

— Вскоре после рождения нашего ребенка.

— И зовут его теперь Иван Алексеевич Коробов?

— Да.

— Что же, — сказал адвокат, — когда мальчик родился через какое-то время его забрала Мария Владимировна, ты настояла, чтобы она зарегистрировала его под твоей фамилией. Я был так выбит из колеи всем происшедшим, что не проследил за этим… К тому же твоя мама внезапно исчезла из Москвы вместе с ребенком… Мне кажется — хотя, признаюсь, я очень огорчен тем, что ты не дала мальчику фамилию Марка, — что не стоит менять в связи с этим существующее положение вещей. Марк был достаточно обеспеченным и независимым человеком, чтобы распорядиться своими средствами, как ему того хотелось. В частности, эти пять тысяч долларов он оставил тебе…

Звонок в дверь, прозвучавший резко и настойчиво, оборвал глуховатый голос Дмитрия Константиновича.

Лина поднялась, торопливым движением опрокинула содержимое пепельницы в ведерко и выбежала в прихожую. Адвокат услышал голоса, один из которых, мужской, настойчиво повторял: «Не могу!» Поняв, что далее оставаться незамеченным неприлично, Дмитрий Константинович вышел из кухни. Лина, стоя спиной к нему, вешала мужскую куртку на плечики в стенном шкафу. Мужчина, согнувшись, обувал комнатные тапочки, сипловатым голосом втолковывая:

— Так уж вышло, Полина… Мне пришлось немного выпить, и до дому я добрался, слава Богу, без приключений. Но за Ванькой я поехать не смогу. И без того две дырки в талоне. Что ты волнуешься — доберется сам, ему не впервой…

— Но мы же договорились!

— Так получилось.

— Поезжай на троллейбусе, ведь мальчик будет ждать.

— Я устал. И ждать он меня не будет… Мужчина был высок, плечист, ладно скроен и моложав. Адвокат, переминавшийся на пороге, громко произнес:

— В чем проблема? Я вполне могу забрать Ивана!

— Кто это? — спросил мужчина, так круто поворачиваясь что его качнуло к Лине. Та слегка отставила ногу, словно принимая толчок, и сказала:

— Адвокат Семернин. Не нужно, Дмитрий Константинович, мы свои дела уладим сами.

Не поздоровавшись, мужчина прошел на кухню, и сквозь шум воды из крана донесся его раздраженный голос:

— Ты опять курила!

Лина молча ушла в гостиную к дочери. Адвокат, оставшись в одиночестве, присел в кресло, где лежала брошенной принесенная им коробка конфет. Помаргивал голубой светильник на стене у круглого зеркала. Протянув руку, Дмитрий Константинович дернул за шнурок, оставив гореть только верхний свет. На столике под зеркалом, у кресла, находились кожаный потертый бумажник и связка ключей с брелком, на котором было изображено со спины изогнутое обнаженное женское тело.

Он положил сверху конфеты, вздохнул и поднял глаза — Лина снова смотрела на него чужим тяжелым взглядом, держа на руках девочку.

— Мне лучше уйти? — произнес адвокат.

— Да, — сказала Лина. — И не думай, пожалуйста, что у меня несчастливая жизнь.

— А я и не думаю, — сказал Дмитрий Константинович, испытывая то, что полагается ощущать адвокату, проигравшему дело, и потому успокаиваясь. — В данном случае ты меня интересуешь как лицо, косвенно причастное, если можно так выразиться. Я приехал к сыну моего друга Марка и хотел бы все-таки увидеть его.

Адвокат, предупреждая ответ женщины, качнул головой в сторону кухни, откуда уже слышались музыка и глухой стук закрываемой дверцы холодильника, и проговорил:

— Ступай покорми мужа, а я подожду мальчика.

— Нет, — сказала Лина, — вам нужно уйти.

— Кому это нужно? Тебе?

— Послушайте, — сказала Лина, спустив девочку с рук на пол и закрыв за ней дверь на кухню, — меня не интересует ваш Марк. — Адвокат поднялся с кресла, теперь они стояли друг против друга, и Лине пришлось слегка наклониться к нему.

— У меня есть семья. Что же касается вашего намерения встретиться с мальчиком, то это не имеет смысла. Иван не сын Марка…

— Что?

— Он сын Алексея Коробова. Настоящий сын, плоть от плоти.

— Ты лжешь сейчас, Лина.

— Нет, — возразила она совершенно спокойно, — мне выгодно было бы утверждать обратное — по крайней мере до тех пор, пока Ивану не исполнится восемнадцать, — И ты знала это с самого начала?

— Да.

— Зачем же ты всех водила за нос? Все было бы гораздо проще, и ничего бы не случилось…

— Я никого не обманывала, — перебила его Лина, кроме самой себя. Мне в мои двадцать лет было страшно остаться матерью-одиночкой. Марк хорошо относился ко мне и к Манечке.

— Да… — произнес адвокат. — Но почему ты не сказала мне об этом в прошлый раз?

— Дмитрий Константинович, женщине, только что вышедшей из зоны и живущей в нищете с маленьким ребенком и умирающей от рака матерью, чтобы отказаться от помощи состоятельных людей, необходимо много мужества… К тому же я не думала, что когда-либо снова встречу Алешу. Мне все равно, что вы решите по поводу счета Ивана, но вы должны знать твердо: он сын Алексея Петровича Коробова! — Сейчас Лина смотрела на адвоката с вызовом.

— Принеси мне, будь добра, нарды, — сказал он, начав одеваться, — положи их обратно в пакет…

Все двери за ним захлопнулись, едва он нажал кнопку лифта. Уже подходя к гостинице, адвокат принял решение уехать сегодня же, благо на Москву всю ночь шли проходящие поезда. Так скверно он чувствовал себя лишь пару раз в жизни…

В Москве, заставив себя забыть всю эту историю и погрузившись с головой в текущие дела, Дмитрий Константинович передал номер валютного счета Лины своему помощнику и распорядился, чтобы тот вплоть до две тысячи первого года контролировал ежегодные поступления на этот счет из активов, в которые теперь было обращено наследство Марка Борисовича Кричевского, за исключением наиболее ценных произведений искусства. Соответствующая документация лежала в домашнем сейфе адвоката.

3 Иван никогда не спешил возвращаться домой. Вне дома, казалось ему, внимания на него не обращает никто — это давало безотчетное ощущение свободы, впервые осознанное ребенком. Мир принадлежал ему, а он принадлежал самому себе.

Это было как бы продолжение жизни с Манечкой, там, в подвале, и мальчик слышал себя более, чем окружающих, что последних, безусловно, раздражало.

Улица научила его быть осторожным, не расслабляться, однако его быстрый подвижный ум после первых же наблюдений установил тот факт, что вне дома существуют свои особые законы и правила. Нужно только принимать их, и он будет словно заговоренный.

Впрочем, какое дело было озабоченным собственной жизнью взрослым до этого мальчика, одетого аккуратно и недорого, несколько полноватого для своих десяти лет, с сонным выражением серых глаз, обрамленных короткими острыми ресницами, с припухшими веками и рыжеватыми вьющимися волосами над оттопыренными, чисто промытыми и просвечивающими алыми ушами. Его пестрый китайский рюкзачок не привлекал внимания так же, как и любая стандартная авоська в руках домохозяйки. И медленная походка с подволакиванием подошв по асфальту — да. мало ли таких слоняется по вечернему городу, видно, в доме неладно, вот он и торчит на улице.

Однако в доме было весьма недурно. Там жили мама и сестрица, там где-то пылилась его лакированная скрипочка, к которой он так и не выказал никакой привязанности. Поэтому, когда они переехали в новую квартиру, не было куплено и пианино, как прежде планировала мама. Зато появилась сестра Катя, и это сразу же заполнило всю домашнюю жизнь мальчика. Он легко учился и уже со второго класса справлялся с уроками без помощи взрослых, а к концу третьего домашние задания превратились для него в чистую формальность.

У него мало-помалу развилось нечто похожее на боязнь замкнутого пространства: он не терпел лифтов, узких коридоров, а также машины Алексея Петровича; с брезгливым страхом он пользовался общественным транспортом — все это приучило его много и подолгу ходить пешком: в школу, в шахматный клуб, на прогулки с Катей. Мама не замечала его странностей, Коробова они раздражали.

Лина не допускала при мальчике разговоров об этом, но он догадывался, что они происходили. Мама как бы давала его свободе осуществляться самой по себе, понимая, как в этом он похож на нее. Алексея Петровича не устраивало в Иване многое: и его тугая неуклюжесть, и замкнутость, и даже педантичный порядок в том уголке гостиной, где мальчик обитал.

— Иван какой-то чужой всем нам, — однажды сказал Коробов Лине и добавил:

— По-моему, у него даже нет приятелей, что-то никто ему не звонит, и я ни разу не видел его гуляющим с кем-то, помимо сестры.

— А что, это плохо?

— Не плохо, — ответил Алексей Петрович. — Но как-то ненормально.

— Так займись им, — сказала Лина, — ведь это твой сын! У меня много хлопот и без этих мнимых проблем с мальчиком. Я его понимаю, мы ладим отлично, но ты исправь то, что тебе не нравится в Иване, — ведь до пяти лет он рос с бабушкой…

— Почему он такой толстый?

— Не знаю, — отмахнулась Лина, — разве в этом дело? Многие мальчишки такие сейчас, однако они перерастают, меняются. Ванька здоров, хотя спортом не занимается, думаю, когда-нибудь он станет высоким и стройным парнем.

— Да уж… — неопределенно протянул Коробов, закончив на этом одну из первых бесед о мальчике. Затем их было великое множество.

Через неделю Коробов повез Ивана на тренировку.

— Что ты забился в угол, Иван? — спросил он через плечо, выворачивая из переулка.

Дело шло к весне, и черно-синие «Жигули» его, надраенные с вечера, сияли на солнце, как надкрылья жука-навозника. Салон заполняла музыка, слишком громкая, чтобы Коробов что-либо расслышал в ответ. Он докрутил песню до конца и, щелкнув клавишей магнитофона, спросил, тормозя на красный:

— Ты знаешь, кто это пел?

— Нет.

— Никогда не слыхал «Любэ»? Классные парни!

— Меня что-то тошнит, дядя Алеша.

Коробов притерся к бордюру и распахнул заднюю дверцу.

— Вылезай! — крикнул он. — Отойди к тому дереву! Мальчик выбрался из машины и побежал к тополю, от которого только что отскочил отметившийся пес.

Глубоко вдохнул резковатый воздух и прислонился к шершавому стволу, подняв лицо к небу. Там лениво ворочала крыльями парочка черных ворон.

— Н-ну?! — донеслось до него.

Иван продолжал стоять, не чувствуя в своем свитере — куртка осталась в машине — холод. И сквозь утихший спазм тошноты неожиданно вспомнил девчонку, гостившую у них в старой еще квартире, уже после смерти Манечки.

Двенадцатилетняя гостья, дальняя их родственница («лихая», как выразился Алексей Петрович), явилась из Ленинграда тайком от родителей, вызвав у него жгучее любопытство. Они так и не успели сдружиться, потому что приехали ее мать с отцом и второпях увезли дочь назад, домой.

Вечером, часов в девять, он сунулся было в кухню, чтобы пописать перед сном. Никем не замеченный, прошмыгнул к ступенькам и за спиной услышал озабоченный рокоток Коробова:

— А может, ее трахнули? Мы же не знаем, где она таскалась по ночам!

— Зачем ты говоришь глупости, Алеша? Ты что, не понимаешь, что это такое? — прозвучал в ответ приглушенный голос матери.

Мальчик отодвинул край занавески в цветочек и увидел бледно-оливковый профиль курносого девчоночьего лица, мокрые растрепанные волосы, мокрое дешевое штапельное платьице, которое его обладательница к тому же задрала выше пояса.

По ее голым, крепким и смуглым ногам с внутренней стороны бедер текла темная кровь и капала в их ванну — прямо на сетку трещин, на которой девочка стояла босиком. Вдруг ее лицо исказилось, она сломалась пополам так, что он увидел круглую, в пупырышках озноба, попку, и ее стошнило прямо на собственные коленки.

— Уйди! — прикрикнула на Коробова мама. — Бедняжка, представляю, как ты перепугалась… Неужели тетя Люся тебе ничего об этом не рассказывала?

Девчонка молчала и поминутно складывалась, как картонный клоун…

— Иван! Долго еще ждать?! — донеслось до него из машины.

Мальчик сглотнул пересохшим горлом, одернул свитер и, подбежав, постучал в окошко рядом с водителем.

— Я здесь сяду, с вами…

— Нет-нет, — сказал Коробов, — детям не положено. Садись назад, и, надеюсь, больше с тобой ничего не случится.

Они долго ехали какими-то закоулками — Коробов не любил оживленных магистралей, — неторопливо, подпрыгивая на булыжнике и вихляя на узкой, в один ряд, дороге, хотя напрямую до стадиона пешком от их дома можно было добраться минут за двадцать. И когда они уже выруливали к крытой трибуне, мимо рынка, где кипели толпы и валялись кучи гнилых фруктов, овощей и бумажного мусора, Ивану стадо совсем невмоготу. Именно здесь, на этом рынке, вспомнил он, Манечка торговала солеными огурцами…

Коробов толкнул дверь бокового входа. На втором этаже, раздевшись в пустой комнате дежурного, где надрывался телефон, а на потертом диване дремал жирный пегий кот, они преодолели еще пару узких коридоров и вошли в тускло освещенный спортивный зал. Там было душно, пахло конюшней, народу было не много — несколько взрослых на скамьях, среди которых одна женщина, тренер да десяток мальчишек чуть постарше Ивана.

Алексей Петрович усадил его на стул у окна, а сам направился к тренеру, обменялся с ним рукопожатиями, и когда тот что-то гортанно крикнул в сторону мальчишек, женщина, сняв полотенце с крючка, вбитого прямо в стену, просеменила к одному из них и вытерла его волосы и лицо. Коробов, оглядываясь на Ивана, вполголоса поговорил с тренером и вышел из зала. До тех пор пока спустя сорок минут он не возвратился, мальчик сидел на своем месте, не двигаясь и наблюдая за тем, что происходило в центре зала.

Мальчишки были как на подбор — все крепкие, пружинистые, легконогие. Но Ивана поразило не то, что они умели делать со своим телом: это умели любые играющие животные.

Все они показались ему совершенно одинаковыми, будто размноженными чьей-то умной и точной рукой по одному изначальному образцу. Лиц не было, лишь одинаково пристальные глаза блестели, следя друг за другом.

За все время тренер ни разу не подошел к Ване. И тот был этому рад — боялся, что его спросят «ну как?», и тогда придется солгать. Лина учила его на вопрос всегда отвечать «да» или «нет»; в этом случае он ответил бы «нет», и тогда пришлось бы объяснять, что ему этих мальчиков жаль. Даже фигуры на шахматной доске казались ему куда более живыми. Однако от него ждали вовсе не этого. Свинцовая сонливость окутала Ивана, и только громкий голос тренера, отрывисто подающий команды и делающий замечания, не давал ему окончательно задремать, что обычно случалось с ним тогда, когда ему становилось нестерпимо скучно. В цирке, например, или перед экраном телевизора. Внутри его было столько вопросов, на которые могло ответить лишь живое разумное существо, даже не родное ему, а просто любое, отличное от него. Ему же предлагали зрелище, развитие которого он просчитывал на пять ходов вперед, так и не успевая ничему удивиться. Он мерил мир словами и символами, а не картинками, и это привело его к бессистемному, не утоляющему жажду чтению. Вот и сейчас он неприметно раскрыл небольшую пеструю книжку о насекомых — бабочках, шмелях, муравьях, — которую прихватил из кармана куртки. Книжку подарила ему бабушка с трогательной надписью: «Маленькому Ванюше о его маленьких друзьях». На фразе «Усевшись на ветке или стволе дерева, паук выпускает длинную нить. Ток воздуха…» ее выдернули у него из рук. Мальчик поднял глаза и рассеянно улыбнулся Алексею Петровичу, нависшему над его плечом и глядящему с каменной улыбкой на направляющегося к ним тренера.

— Нравится? — спросил тренер.

— Да, — кивнул мальчик, думая о книге, оказавшейся теперь в кармане пиджака Коробова.

— Ты хочешь заниматься? — Иван туманно взглянул на тренера. — Об этом просил меня твой отец, но необходимо, чтобы и ты всерьез захотел этого. Я полагаю, вес мы сбросим быстро, парень просто немного тяжеловат, но это от природы. — Тренер обернулся к Коробову:

— Природа нам и поможет.

— Да он же просто раскормлен! — возмутился Коробов. — Не мальчишка, а годовалый поросенок…

— Мужчина никогда не должен быть уподоблен низкому животному, — примирительно заметил тренер. — Дело тут не в питании. Значит, так. Запиши его, Алексей, к Егорову, в подготовительную. Со следующей осени я заберу парня к себе, но за это время ты подзаймись с ним бегом, плаванием, немного статических упражнений. Зарядка, холодный душ вечерком — само собой. Общая группа — бесплатно. Карен! — крикнул он мальчишке, которому женщина вытирала голову. — Поди сюда!

Мальчик, уже в тренировочном костюме, пружинисто подбежал и резко затормозил в шаге от них.

— Видишь его? — сказал тренер. — Зайдешь в группу Егорова, найдешь этого парня и отдашь ему свою старую скакалку и книжки, которые я вручил твоей маме. Тебе они больше не нужны. Запомнил?

— Да, учитель, — проговорил мальчик, не отрывая взгляда от лица тренера. Иван тоже постарался запомнить этого Карена — теперь четко обозначились острые черты его смуглого лица, темные спокойные глаза и черные взмокшие кудряшки на круглой аккуратной голове. Его мать смотрела на них внимательно и пристально, одной рукой держа джинсовую куртку, а другой — спортивную сумку на длинном блестящем ремне.

— Пусть Карен за ним понаблюдает, — сказал тренер, когда мальчик вернулся к женщине, — а ты должен знать, Иван, что без твоего стремления, и очень больших усилий, и работы над собой в спорте делать нечего. Понял? — Он повернулся к Коробову и, уже отходя, спросил:

— Должок-то помнишь?

— Да, — ответил Алексей Петрович, — не беспокойтесь. Вставай, Иван, нам пора ехать…

В единственном письме Лины адвокату, которое она отправила к новогодним праздникам, вместе со сдержанной благодарностью по поводу регулярных денежных поступлений было сообщение о том, что Иван серьезно занялся спортом, здоров, по-прежнему увлекается шахматами и хорошо учится…

Мальчик же этот год, пока не привык, вспоминал как непрекращающийся кошмар. По утрам, несмотря на то что в школе он занимался во вторую смену, неумолимая рука Алексея Петровича выдергивала его из теплой постели около семи.

Спотыкаясь, с дрожащим сердцем, ребенок спускался с ним в темный дворик, пересекал площадку еще пустого детского сада, и на задворках микрорайона, где обычно выгуливали собак, они приступали к зарядке. При этом Алексей Петрович так кричал и ругался, что мальчик очень быстро освоил все эти немудреные упражнения, лишь бы Коробов утих.

Затем его возвращали в дом и загоняли в душ. Тем временем мама кормила сестру и Алексея Петровича, а мальчик, выпив лишь стакан сока, шел к себе в комнату, где еще теплой стояла неприбранная постель и где его поджидали гантели, поначалу казавшиеся ему неподъемными. Делать до школы было нечего, так что после гантелей он читал. Затем Лина кормила его обедом, и, засыпая на ходу, Иван плелся в школу. Дважды в неделю Коробов возил его на стадион, три вечера мальчик посвящал шахматам. В субботу его наконец оставляли в покое. В воскресенье же Коробов, правда, нерегулярно, брал мальчика с собой для бесед на свежем воздухе. Беседы сводились к единственному: необходимо стать сильным, мужчина обязан быть всегда в форме, чтобы в случае опасности защитить себя так, чтобы тебя боялись и уважали… Мальчик вскоре переставал слушать мерно вышагивающего мужчину, несмотря на уважение к взрослому человеку, которое в нем воспитала Манечка; ему было нестерпимо скучно, у него ныли спина, затылок, горели ладони — он хотел домой, к сестре, читать ей книжки или играть с ней. С Линой у него было молчаливое соглашение — будто оба они с пониманием относятся к этому эксперименту, и, как подопытный, всякое повидавший зверек, он, казалось, даже сострадал ожидающему ее неизбежному разочарованию. Лина все чаще прятала глаза, все хлопотливее радовалась успехам сына.

К лету мальчик вставал уже сам и, не дожидаясь Коробова, бежал на улицу. Он изменился настолько, что, когда осенью пришел в свой класс, его не узнали. Именно летом, У моря, где они провели почти полных три месяца, Иван сильно вырос, отчаянно похудел и начал чувствовать каждый мускул своего тела.

Алексей Петрович снял для них две смежные комнатки в частном доме недалеко от пляжа, сам же устроился работать спортивным инструктором в детском лагере, принадлежавшем прежде богатому военному предприятию. Он и мальчика хотел было определить в один из отрядов, но тут за Ивана вступилась Лина.

Лагерь выглядел огромным, запущенным и пустынным, однако к концу августа, в третью смену, он как-то ожил и до поселка стали доноситься музыка и нечеловеческая какофония детских голосов — эхо регулярно проводимых Коробовым всякого рода состязаний.

В первой половине лета они видели Алексея Петровича довольно-таки часто: он приходил к Лине и даже оставался ночевать. Как бы в благодарность за то, что Коробов его оставил в покое, Иван беспрекословно выполнял все его указания, в том числе касавшиеся ненавистного баскетбола. Пару раз в неделю он брал мяч и в одиночестве, доводя движения до автоматизма, мотался по пустой спортивной площадке, атакуя голое согнутое кольцо. Обитатели лагеря якобы спали после обеда, Алексей Петрович, для порядка понаблюдав за ним раз-другой, больше на скамье не появлялся, так что мальчик, отдав положенное, спускался к морю и, содрав с себя мокрую футболку, шорты, кеды и носки, влетал в прохладную воду, а затем босиком, в одних плавках, слизывая соль с губ, брел вдоль берега к дому.

Плавать его научила Лина. Это было несложно, потому что мальчик уже стал легким и точным в движениях. Он сразу же справился с дыханием и к концу первого месяца уже бесстрашно нырял и подолгу плавал. Все свободное время по-прежнему проводил, ни с кем не знакомясь и не отходя от матери и сестры. Они с Линой любили море до страсти и часто, уложив девочку, отправлялись на берег, усаживались на одеяле почти у самой воды и молча сидели;

Лина покуривала, а он неотрывно смотрел перед собой и слушал шорох невидимой в темноте зыби.

— Ты все больше становишься похожим на своего деда, — сказала как-то она.

— Твоего отца?

— Да. Я имею в виду облик. Манечка ведь была маленькая, аккуратная, несколько медлительная, он же — насколько я помню — был высоким, гибким, очень подвижным.

— Тогда, Лина, я все-таки больше похож на Манечку. Внутри у меня существует такое устройство, которое и определяет все мои движения и все время говорит: не делай лишнего, — возразил мальчик.

Лина резко повернулась к нему.

— Я же сказала: облик, — повторила она.

— Вот на кого я не похож, так это на Алексея Петровица — засмеялся Иван, — хотя по-своему он очень симпатичный, такой себе предводитель викингов.

— Ванька, разве можно говорить в таком тоне о своем отце! — воскликнула Лина и придвинулась к мальчику. Иван промолчал.

— Он так много сделал для тебя… Вот ответь, пожалуйста, на один такой вопрос — почему ты ни разу не сказал ему «папа»?

— Я и тебе редко говорю «мама», — пробормотал мальчик, отворачивая лицо.

Она, волнуясь, взяла его за руку и проговорила:

— Ты ведь не любишь его? Почему?

— Я всех люблю, — сказал он, осторожно вынимая ладонь из ее холодных пальцев. — Не будем об этом. Расскажи мне лучше о деде, на которого я, по твоему мнению, похож. Обликом.

— Тебе Манечка, наверное, о нем говорила.

— Кое-что, когда я был совсем маленьким, мне и не запомнилось. Она и о моем отце рассказывала.

— Об Алеше? — живо спросила Лина. — Интересно, и что же? — Не помню, — сказал мальчик, — по-моему, она считала его очень сдержанным и рассудительным человеком.

— Это она в воспитательных целях, — сказала Лина, она почти не знала Алексея Петровича. Когда ты родился, его не было.

— А где же он находился?

— В командировке, — проговорила Лина. Это была крайне взрывчатая тема, и к ней они уже не впервые приближались в разговорах. Иван абсолютно не ведал, где провела Лина первые пять лет его жизни, — она навсегда запретила себе даже намеком касаться этого, малодушно опасаясь потерять любовь сына. Поэтому в ход иной раз шли даже какие-то нелепые и лживые легенды.

— Дедушка, мои отец, погиб, когда мне было семь лет. Я тогда поступила в хореографическое училище, но Манечке пришлось вскоре забрать меня оттуда, и мы переехали в меньшую квартиру в районе Измайловского парка.

— Это в Москве?

— Да. Там через год она отдала меня в балетную студию при Дворце культуры, потому что я, упрямая, до безумия любила танцевать и еще долго надеялась стать настоящей балериной… Дедушка каждую зиму уезжал в Домбай со своими сослуживцами — на две недели, кататься на лыжах. Он никогда не брал отпуска летом, и Манечка терпеливо отсиживала круглый год в городе. Впрочем, ведь она работала — сначала в театральном институте, а затем, после его смерти, в районной библиотеке. Она ведь по образованию филолог… Отец сломал позвоночник в двух местах, друзья привезли его маме уже полумертвым, а в больнице он сумел покончить с собой. Он не смог бы жить в таком состоянии — в характере твоего деда была постоянная тяга к риску.

— А дальше? — спросил мальчик.

— Что — дальше? Дальше мы жили вдвоем с мамой. Я не помню — обычная жизнь, заполненная всякими повседневными делами. Балериной я не стала. Мы жили не очень богато, — сказала Лина, усмехаясь. — Пойдем, Ваня, все эти разговоры совершенно ни к чему…

Однако чем старательнее женщина избегала говорить о себе с кем-либо, тем настойчивее обращался к этой теме сам Коробов, будто они с мальчиком вдруг поменялись местами, и Алексей Петрович все пристальнее вглядывался в ее прошлое.

— Что за блажь, — говорила в этих случаях Коробову Лина, — ты никогда прежде не интересовался тем временем, почему именно сейчас? До чего ты хочешь докопаться? Принимай меня такой, какая есть, что могут добавить к твоему знанию обо мне какие-то там факты моей биографии? Я-то ведь не расспрашиваю, чем ты был занят в годы, когда мы не были рядом. Ты женился на мне, у нас дом и дети — давай думать о будущем.

Сама же Лина гнала от себя прочь не только воспоминания, но даже и тень мыслей о том, что необходимо в чем-то разбираться и что-то выяснять. Для нее, как только она вновь встретила Алексея Коробова и потеряла мать, жизнь перестала быть бессмысленным потоком дней и событий, обрела конкретность очертаний и полноту звучания. Даже частые неудачи, а также слабость и неуверенность в себе Алексея Петровича, все чаще обнаруживаемые теперь Линой, не смущали ее.

— Я люблю тебя, и довольно, — упрямо повторяла она. — Чего тебе еще нужно?

Коробов хмыкал, барабанил по столешнице.

— Я все тебе рассказал: и почему мне пришлось жениться на другой после нашего с тобой знакомства, и о том, что затем произошло, с чего началось все это беспросветное безденежье… Ты очень скрытная, Полина.

— Брось, — говорила Лина, — ты хороший человек и прекрасно относишься к нам. То, что ты больше не связан с этой опасной работой, меня в высшей степени устраивает. Имея семью, невозможно оставаться в той системе. Охрана, выбивание долгов, какой-то крутеж… Не без прибыли, но и постоянный риск. Нам разве чего-то не хватает?

— Хватает, — отвечал Коробов. — Только все это — твои деньги. И ты ни разу толком не сказала — откуда они у тебя?

— Разве? — переспросила Лина. — Наследство…

— Чье?

— Маминого племянника, — коротко и раздраженно отрезала она. — Он был одинок, болен и не беден. И хватит этих глупых допросов. Скажи мне лучше, что за человек этот кореец и что вы с ним затеваете за моей спиной?

— Знаешь, — оживился Алексей Петрович, — это кое-что обещает. Игорь скупает в Крыму участки, в основном через подставных лиц. Их у него уже несколько, пригодных для застройки. Если вложить деньги в этот бизнес, то процент таков, что лет через пять можно построить и собственный дом.

Представляешь — дача у моря, где ты сможешь проводить каждое лето с детьми!

— И сколько же нужно?

Коробов назвал сумму. Лина удивленно взглянула на него и спросила:

— Где ты их возьмешь?

— Займу.

— Ты ведь едва-едва вернул деньги этому Марату, Ванькиному тренеру.

— У меня есть другой источник. Надежный. Я договорюсь с Игорем, что часть моей прибыли будет идти на погашение долга. Это хорошее дело. Земля, недвижимость — что может быть в наше время надежнее, — добавил Коробов.

— Подумай, все взвесь и сообщи мне, Алеша, окончательное решение. Я смогу дать тебе пять тысяч.

— Долларов? Откуда? — изумился Коробов. — Опять наследство?

— Лежат в банке, — улыбнулась Лина. — Я их не трогала, не считая процентов. Я дам эти деньги, потому что мне всегда невыносимо хотелось иметь свой дом подальше от нашего паршивого Харькова, к которому ты так нежно привязан.

— Чем тебе не нравится город? — обидчиво воскликнул Алексей Петрович.

— Всем, — быстро сказала Лина, — и прежде всего тем, что он сумрачный, безликий и в то же время двуличный и похож на огромную грязную подворотню. Я выросла в Москве и не могу привыкнуть к нему.

— Напрасно, — окончательно обиделся Коробов, — он не так уж и плох. И люди здесь славные. Ты просто засиделась дома и ничего вокруг уже не замечаешь.

Что тебе мешает съездить в Москву?

— У меня там никого не осталось…

— Вот видишь! И Харьков здесь ни при чем. Почему ты оказалась здесь? Ты никогда не говорила.

— Тебя искала.

— А если серьезно?

— Мама с Ваней переехали сюда. Им было все равно куда, а в Харькове жила ее близкая институтская подруга.

— И сразу же получили квартиру! Разве такое возможно в Москве? Сама подумай. Провинция всегда была душевнее столицы.

Лина засмеялась:

— Какая там квартира! Ты что, уже не помнишь этот жуткий подвал? Один Ванька вспоминает его как волшебный замок, меня же там все время преследовал липкий страх. Мама получила его, устроившись по лимиту работать дворником, и года через три уже смогла прописаться постоянно и прописать меня, когда я вернулась… Все силы и здоровье она вложила в тот дом… И при первой же возможности я купила эту нашу квартиру…

— Все то же наследство, черт бы его побрал?

— Да, — ответила Лина. — И пожалуйста, относись спокойнее к тому, что тебе преподносит жизнь. Если не можешь изменить свою судьбу.

— Что-то я тебя не понимаю, — пробормотал Алексей Петрович, — вы с Иваном уж слишком мудрено устроены.

— Ну и не трудись, — сказала Лина. — Зачем тебе это…

Кореец Игорь Кимович мальчику совсем не понравился. Он был страшно худ, часто улыбался желтыми плоскими зубами без блеска, помалкивал и беспрестанно ощупывал громоздкие бицепсы Коробова. Впервые они явились к ним в домик поздно вечером, принеся с собой водку, и Лине пришлось срочно жарить яичницу с помидорами, резать салат, позже переносить девочку из комнаты Ивана, чтобы уложить там гостей. Они втроем скоротали ночь на жестком диване Лины и почти не спали, потому что, пока не стало светать, кореец что-то внушал Коробову своим вдруг оказавшимся по-женски визгливым и высоким голосом…

— Развлеки гостя, — сказал Коробов мальчику, пока Лина была занята ужином, — сыграй с ним в шахматишки, а я схожу за арбузом.

Кореец на это улыбнулся, сразу сделавшись похожим на суслика из мультфильма.

— Как насчет защиты Каро-Канн? — осведомился он, не отрывая узких глаз под пухлыми веками от лица мальчика.

Иван кивнул. Для него всегда было мукой играть с людьми, которые казались ему несимпатичными, тем более что Игорь Кимович с первой же минуты повел себя как полный профан. Спасла положение сестра, которая, проснувшись от непривычного шума, раскапризничалась, и мальчик под этим предлогом убрался к ней в комнату.

Пару раз, уже позднее, кореец заглядывал к ним и без Коробова, принося то фрукты, то конфеты. Лина поила его чаем, а Иван с сестрой сразу же уходили к морю. К холодам Игорь появился у них в городской квартире. В те дни Коробов был очень оживлен, и Лина однажды сказала мальчику, что они собираются строить дом в Крыму, и спросила, понравилось ли ему у моря.

Что мог он ответить? Однако к морю они больше так и не поехали — ни следующим летом, ни позже.

Мальчик теперь бывал дома лишь по субботам и воскресными вечерами.

Жизнь Ивана совершенно изменилась, хотя обитал он по-прежнему в большой комнате, переставшей быть гостиной, так как там окончательно обосновалась его сестра. Центром дома теперь стала кухня, которую Лина переоборудовала в столовую, убрав дверь, стенной шкаф и переставив мебель; нетронутой осталась лишь родительская тесная спальня. В третьей комнате утвердился Коробов. Он почти все дни проводил в четырех стенах, потому что работы у него практически не было. Машина зимой стояла в гараже, летом же он выезжал, хотя редко — ввиду подорожавшего бензина. Но это все сложилось куда позже, ближе к четырнадцатилетию мальчика. А два-три года после памятной поездки к морю промелькнули в беспрерывном беге: Алексей Петрович метался в поисках заработков, мальчика же полностью поглощали тренировки, соревнования, сборы, шахматный клуб и, наконец, школа. Только Лина и девочка до поры демонстрировали постоянство.

Школа стала занимать в жизни Ивана совсем незначительное место после того, как он окончательно утвердился в своей секции по вольной борьбе. Марат, тренер, был им теперь доволен, его смущало только одно — за два года Иван неожиданно так вытянулся, что перегнал всех сверстников, и они с Коробовым уже подумывали о том, чтобы перевести его в группу восточных единоборств.

Мальчику это было почти безразлично — он пережил как гордость и изумление от своих успехов, так и полное безразличие к ним. Теперь он не придавал значения ни своей силе, ни ловкости — в этой новой оболочке обитала прежняя его детская душа, полная недоумения, воспоминаний и восторга перед жизнью. Впервые за эти годы его посетила отчетливая и внятная мысль, что Алексей Петрович — во-. все не его отец. Они были чужими совершенно, и если допустить, что такое иной раз бывает между отцом и сыном, то мальчик должен был бы испытывать по крайней мере боль. Но ее-то и не было в нем по отношению к Коробову. И подросток начал осторожно терзать вопросами Лину, которую это ужасно возмутило. Спросить Коробова он не мог — из гордости и еще потому, что понял, насколько Алексей Петрович вообще безразличен к людям. К этому примешивалось легкое презрение — Коробов казался вконец загнанным в угол. Лина однажды сказала:

— Пожалей его. Что за дикие ты задаешь вопросы?

Мальчик пожал плечами:

— За что мне его жалеть?

— Послушай, разве это так важно? И потом, похоже, что твои сомнения основываются только на том, что ты не можешь заставить себя уважать Алексея Петровича. Значит, и ко мне, попади я в беду, ты испытывал бы то же?

— С матерью все иначе, — рассудительно ответил Иван. — Она единственная — любая, но вот отец… Понимаешь, я чувствую, что его нет. — Лина поразилась тому, что произнес далее этот двенадцатилетний мальчик:

— Я чувствую также, что он внутри меня, и страшно хочу его увидеть. И он совсем не Коробов. Лина запаниковала. Год начинался скверно. Казалось уже, что то лето, проведенное у моря (мальчику тогда было десять, им с Коробовым по тридцать, а девочке как раз исполнилось четыре), явилось для них последним счастливым и бездумным временем.

А потом они попытались убедить себя, что достаточно прочно обосновались в нише, предложенной им переменчивой в последнее десятилетие жизнью. Им хотелось верить, что будущее не так уже беспросветно и зыбко, поэтому они сделали ставку на выигрыш, забывая напрочь, что вероятность проигрыша всегда больше. Так что для Лины стало подлинной катастрофой известие о том, что крымское предприятие корейца Игоря лопнуло, а сам он уже несколько недель как покинул пределы отечества.

Однако Лина нашла силы удержаться на ногах, в отличие от Коробова. Тот был так растерян и напуган, настолько пал духом, что жене пришлось, терпеливо переждав его почти двухмесячный тяжелый загул, вытаскивать Алексея Петровича из последовавшей за этим глубочайшей депрессии. Она утешала его даже тогда, когда он наконец решился объявить, что задолжал «некоторым людям» пятнадцать тысяч долларов и в течение полугода эти деньги следует отдать, иначе еще через три месяца всем им «будет худо».

Лина смотрела, как он бестолково мечется по своей комнате, и молчала.

Приходилось лишь жалеть о том, что не сумела помешать Коробову связываться с корейцем, который был ей с самого начала крайне несимпатичен. Она смутно предчувствовала неприятности. Однако желание снова увидеть Коробова воодушевленным и уверенным в себе, почувствовать в нем мужскую твердость и силу заставило женщину малодушно поддержать весь этот утопический проект. Кроме того, она действительно мечтала иметь дом на берегу моря, и ее обнадежила легкость, с которой Алексею Петровичу удалось получить ссуду на вполне сносных условиях.

Кореец поначалу звонил, Коробов пару раз съездил в Крым, где своими глазами видел фундамент их дома. Затем он отправился на лето в Польшу — поторговать, а Лина сняла дачку в поселке Высоком, где и прождала его вместе с детьми. Потом все как-то заглохло. А в конце концов их, как, впрочем, и многих других, банально кинули и поставили перед свершившимся фактом. Коробов, придя в себя, хватался за любую работу, чтобы отдать хоть часть денег.

Может быть, именно тогда мальчик и начал так пристально всматриваться в Алексея Петровича. Жизнь Ивана по-прежнему протекала вне дома, но не могла занять его настолько, чтобы он перестал думать. По утрам он отводил сестру в детский сад, сам шел в школу, затем на тренировку или в клуб. Ужинал он в одиночестве, потому что сестра уже спала, мать смотрела телевизор в спальне или возилась с домашними делами, а Коробов по обыкновению отсутствовал. Лина упрямо не хотела работать. Однако когда их совсем прижало, устроилась нянечкой в тот же детский сад, куда ходила ее дочь. Мальчик видел мать все реже.

Как-то Лина сказала Коробову, что Иван — удивительный парень: не просит денег, неприхотлив в одежде и еде, не интересуется девчонками, к тому же неплохо учится и очень заботлив к сестре. «И слава Богу», — рассеянно буркнул Алексей Петрович, и Лина об этом с ним больше не заговаривала. Прекратившиеся до времени дикие речи Ивана об отце были ею забыты и похоронены под грудой мелких забот, семейных неурядиц и нескончаемых бытовых проблем. Женщина не знала о жизни своего сына ничего, кроме расписания его спортивных занятий, группы крови и любимой еды. Их общение часто сводилось к скупым ответам на обычные вопросы:

«Ты поел? Ты позвонил? Ты побудешь завтра вечером с Катей, нам с Алешей необходимо уехать?»

Странным образом она как бы даже и не заметила, что однажды мальчик не ночевал дома. Был конец февраля, с утра пошел мокрый тяжелый снег, сразу же парализовавший весь транспорт. Когда Иван в девять вечера закончил тренировку, на улице все еще мело. По обыкновению, он решил идти пешком и поджидал Карена, который также жил на проспекте, но чуть подальше, в так называемом доме специалистов, где мальчик не раз бывал. Они не то чтобы дружили, просто общительный, невысокий и крепкий, подвижный как ртуть Карен без труда уговаривал Ивана заглянуть к нему «на часок». Обычно за Кареном приезжала на машине мать, и несколько раз они подвозили Ивана до перекрестка, откуда ему до дому оставалась пара остановок; в тот вечер она, однако, не приехала.

— Не хочу тащиться пешком, — сказал Карен, беспорядочно швыряя тренировочную форму в желтый кожаный рюкзак. — Отец с матерью укатили в Ереван, дома одна бабушка, поехали ко мне, переночуешь, от нас и позвонишь.

— Не знаю, — произнес Иван неуверенно, — можно и к тебе, завтра воскресенье, однако ни троллейбусы, ни автобусы не ходят. Все-таки придется пешком.

— Я промокну, — Карен показал на свои белые высокие кроссовки. — Давай на такси. У меня есть деньги.

— Нет, — сказал Иван, — пока ты найдешь это такси, пройдет много времени, а так через двадцать минут мы будем на месте.

— Тогда позвони своему отцу пусть заберет нас.

— У него машина не на ходу.

— Ладно уж, пошли пешком, — буркнул Карен, натягивая куцую дубленку.

Мальчики продрогли еще на пути к рынку. На тренировке их было гораздо меньше, чем обычно, — в основном пришли те, кто жил поблизости. Тренер уехал рано, и заниматься с ними остался парень из взрослой группы, который задержал их на сорок минут, после чего мгновенно смылся со своими приятелями. Рынок был темен и пуст, редкие прохожие, спотыкаясь, брели, обходя сугробы.

— Слушай, я не хочу дальше так идти! — прокричал, повернувшись к Ивану и прыгая на одной ноге, Карен. — Прямо по этой тропинке мы выйдем к Динамовской, там полно транспорта, мать так меня возит, поймаем машину. Не хочешь — чеши один! Чего ты упираешься?

— Пойдем через Динамовскую, — согласился Иван. Они пробежали вспухший от снега стадион и у военного училища вышли на дорогу, которая, огибая парк, выходила на проспект. Оттуда к Ивану было рукой подать. К началу одиннадцатого он был бы уже у себя, а до дома Карена оставалось еще минут двадцать ходу, Однако Иван уже твердо решил ночевать у приятеля. Они протопали еще метров двести. На подходе к парку Карен сказал со злостью:

— Какой же ты дуб, Ванька! Все русские упрямые, как ослы. Сколько машин проехало, а ты все прешь, будто Сусанин! У меня ноги мокрые до колен…

— Думать нужно было. Кто же зимой кроссовки носит…

— Не твоя забота, — пробурчал Карен, оглядываясь. Он плелся на полшага позади рослого Ивана. Косые потоки снега секли его лицо, снег облепил ворот дубленки, и леденящие струйки стекали за шиворот. Оглянувшись еще раз, Карен одним прыжком оказался на проезжей части и вскинул руку. Машина, темно-красная «девятка», остановилась сразу. Переднее сиденье занимали двое мужчин лет тридцати. Когда Карен подбежал, дверца распахнулась.

— Куда? — спросил тот, что был за рулем. — Замерзли, хлопчики?

— Проспект Ленина, — ответил, шмыгая носом, Карен, — недалеко, хотя бы до перекрестка. Я заплачу… Сосед водителя засмеялся.

— Садитесь, — сказал водитель, — мы как раз туда. Ноги только отряхните…

Иван тоже сел в эту машину. Он замерз в своей тощей курточке, но забраться на заднее сиденье «Жигулей», где было тепло, пахло хорошими сигаретами и негромко звучала музыка, заставил его не холод. Отчаянный напор Карена на миг как бы сделал его ведомым. Это случалось с ним не однажды. Но мальчик не знал еще, что скоро эта слабость пройдет, потому что ему наскучит подчиняться. Кроме того, он не мог бросить своего спутника.

Машина плавно покатила, упираясь фарами в снежные водовороты, и мальчик расслабился.

— Что так поздно гуляете? — спросил, не оборачиваясь, водитель.

— Тренировка, — ответил Карен, но Иван (совершенно безотчетно) рванул его за рукав, призывая к сдержанности.

— Чем занимаетесь?

— Фигурным катанием, — ответил Иван.

Второй Мужчина хрипловато засмеялся, а Карен вскричал:

— Врет он! Мы занимаемся вольной борьбой.

— Вот как, — неопределенно протянул водитель, — так кто же из вас говорит не правду?

Все эти вопросы Ивану как-то не нравились. Но еще больше насторожило, что, пока Карен подробно описывал, как проходят занятия и какой у них тренер, машина, убыстряя ход, вдруг свернула на Шатиловку, в район частной застройки, в третий по счету от проспекта переулок. На параллельной улочке за высоким глухим забором из сплошного металла обитал митрополит с семьей. Его дом на весенних каникулах год назад показала им учительница математики, жившая неподалеку, — по слухам, очень религиозная женщина. Они ходили к ней в гости пить чай, и Ивана тогда поразило, что жилище священнослужителя не имело ни одного окна, обращенного в сторону улицы.

Машина затормозила перед двухэтажной темной постройкой. Не включая света в салоне, водитель повернулся к ним со словами:

— Высажу приятеля и отвезу вас.

Однако из остановившейся машины никто не вышел. Карен еще успел пробормотать: «Пожалуйста!», а Иван уже силился, все поняв, открыть дверь, когда крепкая рука водителя перехватила его кисть.

— Не суйтесь, бойскаут, — сказал, не убирая с лица улыбки, мужчина, — мы бы хотели оценить ваше спортивное мастерство. Мы ведь тоже в своем роде спортсмены. Особенно это касается тебя, котик. — Он потрепал Карена по розово-смуглой щеке свободной рукой.

— Не трогай меня! — взвился Карен. — Я не позволяю никому меня трогать, даже маме!

— Мама далеко, — заметил водитель, все сильнее сжимая запястье Ивана, — так что я пока побуду и мамой и папой. Одновременно.

— Пустите, — сказал Иван, — вы мне руку сломаете. Что вам от нас нужно?

— Взаимности, — хохотнул водитель и отпустил кисть мальчика. — Правда, Веня?

Тот, кого назвали Веней, наконец-то повернул к ним одутловатое, забелевшее в полумраке салона лицо. Пухлые губы чернели, слегка подрагивая, словно увязнув в клейкой жидкости. Мгновенным движением мальчик рванул рычажок, и дверца машины распахнулась, обдав холодом.

— Назад! — хрипло рявкнул водитель. — Иначе армяшка твой домой не доберется.

У запрокинутого оголившегося горла Карена в сумраке плавало лезвие узкого длинного ножа.

— Уберите это, — сказал Иван, захлопывая дверцу, — и включите свет.

Что вам от нас нужно?

— Спрашиваешь? — засмеялся Карен, когда водитель убрал нож и, не включая света, усилил звук магнитолы. — Это же педики…

— Кто? — не понял Иван.

— Педерасты, — заорал Карен, — дерьмо собачье!

— Тихо, розанчик, — воскликнул Веня, — попридержи язычок!

Но Иван уже выпрыгивал из «Жигулей» на снег. Карен метнулся следом, зацепив свой рюкзак и сумку приятеля. Когда же мужчины бросились за ними, он отшвырнул вещи в сугроб.

Три дверцы машины были распахнуты. Пнув ногой ту, что со стороны водителя, Иван (он надеялся только на то, что нож остался в бардачке) увернулся от Вени, а затем кубарем покатился под ноги водителю, который уже успел ударить Карена.

— Возьми жирного! — закричал он, сбивая дыхание.

Быстрый, как обезьяна, маленький Карен с воплем прыгнул на Веню (тот от крика вздрогнул и остановился), крепкой макушкой с лету ударил его в широкую переносицу. Ивану пришлось труднее, потому что водитель оказался субъектом жилистым, не утратившим формы, к тому же от бешенства потерял всякий контроль над собой. Иван увернулся от первого удара, однако второй его настиг и оглушил.

Падая, он почувствовал, как руки водителя нащупывают его горло. Иван расслабился, и это обмануло мужчину. К тому же позади что-то визгливо выкрикивал Веня и вопил Карен. И тогда, извернувшись, Иван яростно, изо всех сил, ударил водителя в пах ботинком.

— Бежим! — крикнул мальчик, оттаскивая Карена от поверженного наземь Вени с окровавленным лицом.

Выкрикивая ругательства, Карен сгреб свой рюкзачок.

Через пять минут они были уже на проспекте, а еще через пятнадцать — в «доме специалистов». Всю дорогу прошагали молча, не оглядываясь, лишь раз остановились перед каким-то освещенным подъездом, чтобы подпоясать разорванную куртку Ивана пестрым шерстяным шарфом. Его спутник кипел ненавистью.

Их встретили громкий лай Лабрадора и гортанные причитания бабушки Гаянэ по поводу исчезновения вязаной шапочки внука.

— Чаю! — распорядился Карен. — Пока мы будем гулять с собакой — еды побольше, горячую ванну для Ивана. Атам, пошли!

Пока они выгуливали пса, Иван все еще не чувствовал холода. И в ванной, в ярком свете дневной лампы, увидев в запотевшем круглом зеркале свою полосами ободранную шею, он вздрогнул от запредельного озноба и медленно погрузился в горячую воду. Перед глазами у него были влажные от пара голубые плитки.

Потом, накормленный и согревшийся, он сидел в комнате приятеля и непослушными пальцами пытался залатать куртку, а Карен говорил ему:

— Две недели дрессуры, потом Атам будет ходить со мной на тренировки.

Думаешь, нет? И мать больше за мной не приедет. У меня все бывает так, как я захочу…

Иван не знал, исполнил ли Карен свое намерение и что получилось с псом, потому что перестал посещать спортивную секцию. Сестра Катя заболела гриппом (хворь вновь вернулась в город вместе с последним месяцем зимы); он выхаживал ее в больнице, в пульмонологическое отделение которой она попала с тяжелым осложнением. Утром он был с ней до начала занятий в школе, затем вечером шел туда снова и возвращался домой вместе с Линой уже затемно.

Однако шахматный клуб мальчик не бросил. Правда, из-за нищеты бывшего Дома пионеров занятия стали нерегулярными, а руководитель означенного учреждения Иосиф Александрович, упрямо бодая лысым лбом воздух и поминутно хватаясь за сердце, снова и снова восклицал, что не допустит перевести дело его жизни на коммерческую основу. Но Иван приходил туда и погружался в ирреальный и пустынный мир изящного совершенства.

Через месяц, в начале весенних каникул, позвонил тренер Марат и потребовал объяснений. Алексей Петрович сидел на кухне, мрачно отхлебывая чай, Лина с девочкой ушли в детский сад.

— Позови отца, — выслушав Ивана и помолчав, сказал Марат.

Телефон находился в прихожей, еще один аппарат, параллельный, — в комнате старшего Коробова. Мальчик встал на пороге кухни и, не глядя на Алексея Петровича, через силу произнес:

— Папа, возьми трубку…

Алексей Петрович тяжело поднялся и, отодвинув Ивана плечом, прошел к себе. Трубка на столике в прихожей взорвалась голосами; Иван осторожно опустил ее на рычаг и сел в кресло. Тонкие крепкие пальцы его подрагивали. Через три минуты появился Алексей Петрович, и мальчик поднялся.

— В чем дело? — спросил Коробов. — Тебя что-то не устраивает в работе тренера?

— Нет, — отвечал мальчик удивленно. — У меня нет никаких претензий. У нас были прекрасные отношения.

— Претензий? — воскликнул Коробов. — Что ты вообще в этом смыслишь, щенок!

— Не говорите со мной так, — сказал мальчик, — если хотите услышать от меня какие-то объяснения.

— Что ты себе выдумал, Иван? — тоном ниже проговорил Алексей Петрович.

— У тебя уже наметилась прямая дорожка в спорте. Марат собирался с осени перевести тебя в старшую группу, он хотел индивидуально работать с тобой…

— Для чего?

Коробов повернул к мальчику свою крупную голову с неровно подстриженными волнистыми темно-русыми волосами, и выражение его слегка одутловатого лица стало удивленно-озабоченным, словно он наткнулся на невидимое препятствие.

— Ради чего я должен индивидуально работать? — повторил мальчик, глядя, как набрякшее левое веко Коробова начало медленно подрагивать. — Если вы мне объясните, зачем человеку заниматься тем, что его нисколько не интересует, и убедите в необходимости этого, я вернусь в секцию.

— А делать то, что велят тебе взрослые, ты, значит, не намерен?

— Нет, — сказал мальчик.

Все, что произошло секундой позже, Коробов попытался выложить Лине, едва перед ней и девочкой открылась входная дверь. Она даже не успела расстегнуть плащ.

— Стоп! — сказала Лина. — Погоди… Ванька! — позвала она сына, который появился из комнаты и, ни на кого не глядя, подошел к девочке и присел перед ней на корточки. — Погуляй с полчаса с Катей, пока я приготовлю ужин.

Они ушли, а Лина, раздевшись, прошла на кухню; Алексей Петрович ввалился следом и сзади обнял ее за плечи. Женщина увидела почти пустую бутылку дешевого красного вина на столе, фужер и недоеденный бутерброд с ветчиной.

— Тебя же просили оставить ветчину детям к ужину, — высвобождаясь из его рук, раздраженно сказала она. — Ладно, теперь говори, что случилось.

— Я ударил его!.. — выпалил Коробов. — Да, да, что ты на меня уставилась? — Как бы предупреждая ее гнев, Алексей Петрович уже кричал. — Если бы ты видела его лицо! Наглое, тупое, упрямое! Он смотрел на меня, будто я какой-то недоумок, тля паршивая… Он…

— Не шуми, — сказала Лина, — я устала. — Она вынула из подвесного шкафчика сигареты, чиркнула спичкой, выплеснула остатки вина в чистую рюмку и выпила одним глотком. — Сядем, и ты спокойно расскажешь, из-за чего вы поссорились.

— Зачем ты куришь? — произнес Коробов машинально. Ему уже расхотелось говорить, и Лина поняла это. Однако, зная все эти мрачно-капризные предзнаменования коробовского загула, она все-таки хотела услышать его версию происшедшего.

— Что случилось, Алеша? — мягко проговорила она.

— Иван перестал ходить на тренировки. Сегодня позвонил Марат, он был буквально вне себя…

— И только-то? И из-за этого вы повздорили и ты даже ударил его?

— Он бросил спорт!

— Ну и черт с ним. Пойми, ему скоро четырнадцать — самый болезненный возраст. Позже он сам вернулся бы к Марату.

— Кто его тогда возьмет? — раздраженно буркнул Коробов и, догадываясь, что именно Лина может ответить, торопливо заговорил:

— В этом деле нельзя сходить с круга по собственной воле — ни в четырнадцать, ни в двадцать пять.

Все нужно довести до конца. Ты скажешь, может, ему это не нужно? Нужно! У него было будущее. Кем твой сын намерен стать? Вот! Ты молчишь… Послушай, Лина, нам вообще многое следует решить…

— Не сегодня.

— Сейчас. В мае будет полгода. Я должен пятнадцать тысяч. Где мне их взять? Ну, допустим, мы продадим машину. Перезанять я смогу от силы тысячи две, и то под большие проценты. Мы можем обменять квартиру на меньшую — это еще тысяч шесть. Разумеется, все это временно… Да и зачем нам такая квартира, есть очень хорошие двухкомнатные, с большой кухней. Иван бы пошел с осени в спортивный интернат…

— Ты это серьезно, Алексей?

— Я советуюсь с тобой, — сказал Коробов. — Что тут такого, если парень будет хорошо устроен? Неужели он не понимает, в каком мы положении? Его фокусы яйца выеденного не стоят по сравнению с тем, что эти люди могут с нами сделать…

— Не заводись, — произнесла Лина, вставая. — Еще не время для паники.

Тяжело, я понимаю. Могу только обещать, что с Ваней я поговорю, чтобы он вернулся к Марату. Но интернат выбрось из головы — с сыном я никогда не расстанусь, даже если это заведение окажется через дорогу. Пока он сам этого не захочет. Иди отдыхай…

Переодевшись в халат, Лина занялась ужином. Картофель в мундире, чтобы потом обжарить его на сливочном масле. В холодильнике оставалась еще банка шпротов. Яйца. "Совсем как Манечка, — усмехнулась Лина, моя бугристые картофелины под стылой проточной водой. — Осталось лишь приговаривать: «Деточка, у нас сегодня только картошка, ты уж извини, я не смогла до зарплаты ни у кого подзанять…» Так делала она, когда Лина забегала между репетициями перекусить.

Какой убогой ей казалась тогда их жизнь с матерью… какими глупыми и не имеющими ровно никакого значения были споры, потому что Манечки больше нет…

Что за дурь жила в ней, юной, — это жадное, слепое стремление к иной, чистой и красивой жизни! Позже она и не ужинала больше с матерью, даже не глядела на аккуратно накрытую салфеткой тарелку с едой, комкая записочки, которые Манечка ей оставляла: «Доченька, здесь кусочек жареной рыбы, он и холодный неплох. Это : фосфор! Пей кисель. Мама». Откуда ей было знать, какие деликатесы пробовала Лина на вечеринках у своих приятельниц и их состоятельных покровителей…

Господи Боже ты мой, как же в колонии ей хотелось всего того, что берегла для нее Манечка! Тушеной капусты, например, с кубиками розоватой, чересчур жирной дешевой свинины…

Дети вернулись голодные и проглотили все, что мать поставила на стол.

Коробов к ужину не вышел; когда она заглянула в его комнату, он спал одетым, при тусклом свете настольной лампы, под которой стояла еще одна пустая бутылка.

Лина погасила свет и, прибрав на кухне, пошла к мальчику.

Он укладывал сестру. Когда они стали жить в одной комнате, Иван уступил ей свой диван, а сам разместился в раскладном кресле, которое осталось от Манечки и стояло прежде в спальне родителей. Сейчас оно уже было разложено, постель на нем — аккуратно расстелена. Иван сидел на ковре у постели сестры и читал ей — раструб колпачка светильника был направлен таким образом, чтобы лицо девочки находилось в тени.

— Все, — шепотом сказала Лина, — Ванюша, она уже спит. Идем ко мне, нам нужно поговорить.

Сейчас впервые с тех пор, как пошла на работу, Лина обратила внимание, что сын вырос из своего тренировочного костюма, — особенно это было заметно внизу, где растянутые резинки штанов не закрывали тонкокостных щиколоток.

Однако денег, чтобы купить ему новую одежду, не было и не предвиделось.

— Проходи, Ванюша, — сказала она, — забирайся на диван, а я присяду рядом.

Мальчик усмехнулся и с ровной спиной пристроился на краю, как бы сразу давая Лине понять: дистанция будет соблюдена, несмотря на ее слова. То есть несмотря на то, что она напоминала ему о позах, в которых часто раньше они болтали у нее в постели: он — свернувшись калачиком у стены, а она — лежа на спине и покуривая. Очевидная демонстрация того, что он понял ее предложение, но воспользоваться им не собирается, подействовало на Лину как щелчок хлыста.

— Прости его, — торопливо сказала она и запнулась. Мальчик молчал. — Твой отец находится в крайне тяжелом положении, и у него вот-вот сдадут нервы.

Иван поднял голову, и она увидела, какое у ее сына взрослое, непроницаемо-спокойное лицо.

— Ну и что? — произнес наконец мальчик. — Ты думаешь, мама, только у него отчаянное положение?

— Я понимаю, — быстро проговорила Лина. — Ему не нужно было… не следовало… он не мог тебя ударить, это ужасная ошибка, он сорвался. Алеша всегда был выдержанным и спокойным человеком. Ты ведь уже простил его? Скажи же мне!..

Иван молчал. С гулко бьющимся сердцем, с каким-то мистическим ужасом от того, что всего лишь одно неверное слово — и она потеряет этого мальчика навсегда, Лина сказала:

— Послушай, ты уже совсем вырос и догадываешься, наверное, что такое любовь. Между мужчиной и женщиной. Ты ведь знаешь, кто были Адам и Ева?

— Да, — сказал Иван, и даже тени усмешки не возникло на его лице. — Мне Манечка как-то рассказывала о райском саде…

— Змей соблазнил Еву вкусить от древа познания добра и зла, и вот она полюбила Адама, — проговорила Лина, как бы упрощая для мальчика суть первородного греха. — С тех пор женщина не в силах преодолеть в себе тягу к мужчине… Когда мне было двадцать лет и я встретила Алексея, мы… в общем, я поняла, что это единственный человек, который мне нужен. Он был сильным, красивым, совершенно юным и нежным. Он защитил меня… Я не думала о том, что будет дальше. Но так получилось, что мы жили в разных городах и встретились только спустя много времени, когда ты уже родился. Он искал меня и за эти годы прожил непростую жизнь. Через год после нашей первой встречи он вынужден был жениться на девушке, которую не любил, потому что, работая тогда у ее отца, допустил ошибку, которую невозможно было исправить. Он как бы стал заложником у этих людей. Ты понимаешь меня?

— Нет, — сказал Иван. — Все это слишком отвлеченно. Любая ошибка имеет свою причину, и всегда возникает ситуация, когда или можно ее исправить, или нет. Это элементарная основа любой игры.

— Ванька! — изумленно воскликнула Лина. — Я ведь рассказываю тебе о твоем отце, разве человеческая жизнь сравнима с шахматной партией?

— Ты думаешь, нет? — спросил мальчик, и лицо его оживилось. — Очень даже сравнима. Если мы сейчас проанализируем то, что ты мне рассказала, то сможем обнаружить ошибку, проследить любой ход и даже просчитать заранее, будет он удачен или нет. И твой змей тут совершенно ни при чем.

— Какой еще змей? — растерянно спросила Лина.

— Тот, что в райском саду. Он молчал, как и все остальные змеи, а эта женщина, Ева, сама захотела полюбить Адама.

— Это тебе тоже Манечка сказала?

— Нет. Мне это сейчас в голову пришло… Мама, я, пожалуй, пойду спать.

— Иди, Ванюша. Нет, погоди, — окликнула Лина, — ты вернешься к Марату?

— Ты хочешь, чтобы я это сделал?

— Да, пожалуйста. Ты ведь хороший, умный, послушный мальчик.

— Ладно, — усмехнулся Иван, — я сделаю это ради тебя, а не ради спокойствия Алексея Петровича. Но только до лета, потому что со следующей осени я намерен серьезно заняться шахматами.

— Спасибо, — проговорила Лина. — Я и не заметила, как ты стал совершенно взрослым. — Но от того, что она это сказала мальчику, ей не стало ни легче, ни спокойнее.

Произошло еще несколько событий, заставивших Лину встать на сторону сына в отчетливо обозначившемся, уже почти враждебном противостоянии мужчин в доме. Иван все чаще раздражал Алексея Петровича, который уже не находил в себе сил, чтобы сдерживаться. Они почти не разговаривали, только раз, в конце апреля, на слова Коробова: «Иван, твой дед умер!» — мальчик лаконично ответил:

«Мне очень жаль».

Алексей Петрович вместе с Линой съездили на похороны в Полтаву, где жил его отец, в последний раз на своей машине. После этого Коробов ее продал.

Какие-то незначительные деньги Лина попросила оставить на хозяйственные нужды.

Остальное было отложено для погашения части долга, и эта часть, стоившая утраты гаража и автомобиля, составила всего лишь треть необходимой суммы. Лина видела, в каком положении находится Коробов, но согласиться с его предложением продать квартиру и временно поселиться с детьми в Полтаве не могла. Она не верила, что именно там, в этом сытом украинском захолустье, у чужих людей, ее муж сможет изменить свою жизнь настолько, что они «начнут все сначала», как он поговаривал.

Еще никогда она не испытывала такой растерянности перед жизнью. В доме все шло своим чередом: она уходила на работу, занималась стряпней, уборкой, какими-то мелочами, и дети ее не болтались по улице. Однако неустойчивость существования, казалось, навсегда определила их отношения с Коробовым: раздраженное молчание с его стороны и терпеливое ожидание — с ее. Лине впервые пришла в голову мысль расстаться с Алексеем Петровичем, потому что они уже как бы и не жили вместе; когда он на ее робкий стук не открывал дверь, она, укладываясь одна в своей спальне, обиженная и уязвленная его демонстративным отказом, не раз с ожесточением думала: «Так тебе и надо, жалкий трус, тряпка, пьяница…», не догадываясь, что разжигает в себе неистребимое влечение.

Один только раз Лина произнесла эти слова в лицо Коробову. Тогда она буквально выдернула его из комнаты сына, потому что муж кричал на мальчика, не обращая внимания на забившуюся в угол и готовую заплакать дочь. Причиной этой бури явилось то, что Иван проиграл какие-то соревнования и Марат был им очень недоволен. Лина коленом захлопнула дверь комнаты детей и толкнула Коробова на кухню.

— Ты, — сказала она в ярости, — ты дурак. И если ты еще раз посмеешь повысить голос на сына, я тебя брошу… Вышвырну, как тряпку… — Ее била дрожь, Алексей Петрович изумленно оправдывался, а Лина, высказавшись, расплакалась, ушла к детям и провела с ними те несколько дней, пока Коробов традиционно отсутствовал.

Во всем этом наэлектризованном безумии никто, кроме мальчика, не заметил, как пришла весна. Иван неожиданно плохо закончил учебный год и теперь все дни проводил во дворе, являясь домой поздно. Лина заметила, что из шкафчика на кухне начали исчезать сигареты.

Девочка опять стала кашлять. Лина подумала, пощелкала замочком тощего кошелька и, с согласия присмиревшего Коробова, рассталась с работой и забрала Катю из детсада, тем более что с осени девочка должна была идти в школу. Решили перепоручить ее Ивану, чтобы тот подготовил сестру в первый класс, а людей, которым Алексей Петрович должен был отдать долг, просить еще на некоторое время продлить сроки.

За четырьмя тысячами, набежавшими на проценты, должны были явиться в ближайшую субботу. Коробов сказал, что необходимо накрыть стол. Лина разменяла сто долларов из той тысячи, которую отвоевала у Алексея Петровича на дальнейшую неопределенную жизнь семьи, и приготовила закуски. Так что, когда в дверь позвонили и на пороге возникла средних лет пара, которую Лина прежде и в глаза не видывала, их взорам предстал чистый, освещенный теплым светом дом, воспитанные, ухоженные дети, Коробов в хорошем костюме, а также улыбающаяся молодая высокая женщина с ярким худым лицом, в строгом платье и с осанкой модели европейского класса. Пару сразу же повели к накрытому в гостиной столу, где гости воздали должное усердию хозяйки…

Мужчина был похож на какого-нибудь прибалтийского лесничего с добродушно-грубоватыми манерами. Резко вылепленное, гладко выбритое лицо его с крупной, как земляничина, бородавкой на мясистой щеке загорело, словно большую часть своего времени он проводил на солнце. Таким же был и коричневый, мощной лепки, лысый череп, хотя мужчина сообщил, что работает страховым агентом. Жена его, крашеная невысокая блондинка с тяжелым взглядом внимательных бесцветных глаз, улыбаясь голубоватыми фарфоровыми зубами, сказала, что большую часть дня проводит в загородном доме. Поговорили о весенних хлопотах садоводов. Женщина пила много, не пьянея, муж ее ел осторожно и почти не притрагивался к напиткам.

Он не скрывал, что Лина его очень и очень интересует.

Иван ушел в шахматный клуб. Девочка осталась и занялась игрушками.

Кашель ее стал чаще, когда закурили все разом; Лина тотчас увела дочь в спальню, с удивлением заметив, что Алексей Петрович вопреки своим принципам также взял сигарету. Она была почти спокойна, но вполне расслабиться ей не давала эта женщина, сразу же напомнившая тех жестоких и психически неустойчивых баб, что встречались ей в колонии. Женщина, безусловно, сразу почувствовала в Лине что-то, словно ищейка. Однако наверняка знать она ничего не могла, потому что о прошлом Лины достоверно было известно лишь двоим: адвокату и Манечке; даже Коробову она объяснила свое пятилетнее отсутствие в Москве контрактом в одном из северных городов, работой в музыкальном театре. Лина уже подходила к двери, когда услышала, как мужчина проговорил:

— Последний срок — первое сентября. И ни о чем больше нас не просите.

Мы всего лишь посредники…

— И вот что еще, — добавила женщина сухо, — ваш младший ребенок, очевидно, нуждается в оздоровлении… В средствах вы ограничены, может быть, Алексей Петрович, мы заберем ее к нам на дачу? Там лес, река, ягоды. Если вы считаете, что она будет скучать, можете прислать и сына, хотя мне показалось, что они не очень ладят. Не беспокойтесь, у нас по соседству много ребятишек…

— Мама сможет навещать девочку… — произнес мужчина, и Лина распахнула дверь.

— Алеша, — сказала она, — ты отдал деньги? — Коробов молчал, и Лина продолжала:

— Отдай немедленно, и пусть эти люди уходят…

— Полина!

— Не позднее чем через месяц вы получите все полностью, — раздельно выговаривая слова, сказала Лина, — так и передайте тем, кто вас прислал. Это я вам обещаю. И если вы посмеете хоть раз еще заикнуться о детях…

— Полина, — вскричал Коробов растерянно, — нельзя же так! Давайте все вместе искать выход.

— Пусть они оба убираются к черту! — сказала Лина и вышла на кухню, хлопнув дверью.

Когда Коробов заглянул к ней, она уже была спокойна.

— Зачем же так? — проговорил он. — Ты все испортила. Что у тебя за характер? Я их почти уже убедил…

— В чем ты их убедил? — перебила жена. — О чем ты мог этих людей просить? Ты кругом виноват, а теперь был готов еще и ребенка отдать в залог. Ты сумасшедший, Алексей…

— Не говори этого, — произнес Алексей Петрович, беря ее за руку, — у нас нет выхода. Квартиру продавать ты не хочешь, уступать ни в чем не намерена… Мы бы отправили детей к ним за город и уже вдвоем решили бы… Иван в состоянии присмотреть за девочкой…

— Вот как? — вскричала Лина, выдергивая руку. — Теперь и Ванька тебе пригодился? Да ты и в самом деле не в себе. Ты что, не видишь, с кем связался?

Уйди с глаз!

— Лина, погоди, — твердил Коробов, волочась за ней в гостиную, где она, распахнув окно, начала сметать со стола остатки трапезы, — дай я тебе помогу!..

— Побудь с Катей, — воскликнула Лина, — не мешай мне, ради Бога…

К полуночи он пришел к ней в комнату. Она увидела, какое у Коробова измученное, словно свинцом налитое лицо, и позволила ему остаться. Он не мог знать, что, пока она мыла посуду, швыряла остатки еды в холодильник, поила возвратившегося сына чаем, укладывала дочь и, напоследок яростно вымыв полы во всей квартире, наконец угомонилась, — что в это время Лина приняла решение, о котором и сообщила, как только он лег рядом и обнял ее. Она сказала мужу, что после того, как они отвезут девочку в Полтаву, она с сыном на несколько дней отправится в Москву и привезет деньги. Недостающие пятнадцать тысяч долларов.

— Не бросай меня, — пробормотал Алексей Петрович, обнимая Лину еще крепче теплыми твердыми ладонями и не понимая того, о чем она говорит. — Не уезжай, они убьют меня… Они и до тебя доберутся, Полина. Ты не должна меня бросать…

— . Не сходи с ума, — проговорила Лина, — выслушай меня! Перестань дрожать. Все будет отлично. Тебе необходимо потерпеть всего неделю, Алеша! — Но она уже понимала, что сейчас объяснять ему что-либо бесполезно, он ее не услышит. И как в юности, в ту первую ночь с ним, ощутила в себе первобытную тяжесть, от которой не избавляли ни слова, ни уговоры и которая требовала только одного: не думая ни о чем, подчиниться этой всеразрушающей силе на пути к покою и тишине…

Пятого июня вместе с мальчиком они уехали в Москву, вызвонив накануне Дмитрия Константиновича Семернина, который, к счастью, оказался на месте.

Коробов до поры оставался дома в одиночестве, полностью положившись на решение Лины.