"Возвращение Императора, Или Двадцать три Ступени вверх" - читать интересную книгу автора (Карпущенко Сергей Васильевич)

Ступень вторая ТЕНИ В ЛЕСУ

Цепляясь ногами за валявшиеся на земле сучья, которые, словно руки тайных агентов Чрезвычайной комиссии, хватали беглецов, чтобы доставить их к товарищу Юровскому, Николай, его жена, Алеша и великие княжны брели через лесную чащу, лишь бы уйти подальше от того места, где находились их преследователи. Как ни старались девушки и бывшая императрица приподнимать повыше подолы своих юбок, скоро их платья были изорваны, ботинки и чулки заляпаны торфяной жижей. Они валились с ног от усталости и пережитого ужаса, но Николай, несший на руках Алексея, все шел и шел вперед, ибо он понимал, что усталость, страх перед темнотой леса, болотом, хищным зверьем — ничто перед тем, что ожидает их, если они снова станут пленниками Екатеринбургского Совдепа и чрезвычайки.

— Папа, ты устал, дай я сам пойду! — умолял Алеша, но Николай, словно внимая просьбе сына, лишь на минуту останавливался и опускал его на землю, сырую, болотистую, а потом снова брал его на руки и говорил, обращаясь к жене и дочерям:

— Нужно идти, хоть в самую чащу, но идти. Если нас настигнут, то здесь, в лесу, даже приговоров зачитывать не нужно будет — тут же и похоронят.

И эти слова удваивали силы измученных женщин, и они брели вслед за Николаем, не обращая внимания на то, что треск выстрелов, раздававшихся ещё совсем недавно, теперь не долетает до них, но сам бывший император, не слышавший выстрелов, вскоре догадался, что бой на лесной дороге закончился. "Только чья же взяла? — напряженно думал он, не переставая выбирать более удобное место, куда можно было поставить ногу. — Офицеры перестреляли совдеповцев или наоборот?" Николай даже остановился минуты на три в раздумье, точно ему требовалось время решить: идти ли назад, хотя бы одному, и точно выяснить результаты боя, или, предполагая, что большевики убили офицеров, спешить в глубину леса, чтобы укрыться там. И Николай выбрал этот путь, который вел его хоть и к неизвестному будущему, но зато подальше от тех, кто ещё час назад едва не расправился с ним и его семьей. И здесь, в черном ночном лесу, где колючие еловые ветви нещадно хлестали по лицу, невидимые сучки так и норовили выколоть глаза, в лесу, где каждую минуту можно было провалиться в трясину, — впервые в жизни в душе бывшего императора России вдруг вспыхнула жажда жизни чисто физической, не внешней, не символической, в которой существовал он прежде, когда был царем. Но эту физическую жизнь ещё нужно было отвоевать у обстоятельств, у судьбы, и внезапно естество пятидесятилетнего мужчины словно откликнулось на зов сознания. Природа Николая прежде лишь дремала, ведь не нужно было думать ни о защите самого себя, ни о защите своих близких, не требовалось добывать пищу, прилагать физические усилия именно для выживания, а не для спорта. Теперь же он как бы обратился за помощью к сэкономленным в прошлом силам, и их оказалось вполне достаточно, чтобы начать борьбу за жизнь.

А в то время, когда Романовы уходили все глубже и глубже в лес, на той части дороги, где ещё недавно шел бой чекистов с офицерами, было тихо, будто и не стреляли здесь вовсе. Пятачок дороги со стоявшими на ней автомобилями освещался тусклыми фарами одного из них, поэтому можно было видеть человек восемь мужчин, от которых на землю тянулись корявые тени. Люди по большей части прохаживались между «моторами», иногда подходили к четырем телам, распростертым на дороге, уложенным в ровный ряд. Порой наклонялись к убитым, разглядывали их лица при помощи ручного фонаря, рылись в их карманах, иногда, словно лежавшие были живы, ходившие рядом с ними люди с силой пинали их — видно, сердились на них за доставленное беспокойство. Двое сидели на подножке «мотора», жевали самокрутки, разговаривая о делах важных и безотлагательных.

— Значит, падаль эту в кузов грузовика положите. Бензин для него сольете из «фордов», — тоном, не терпящим возражений, говорил Юровский, но Ваганов, жадно пыхтя дымом, удивлялся:

— Зачем они нам, Яков Михалыч? Кинем здесь, у дороги, к чему возиться? Я бы лучше за Романовыми вслед пустился. Не могли они уйти далеко. Чай, бабы в подолах своих запутались. А тут место болотистое, быстро не пойдешь, вот и настигнем мы их да там и порешим безо всякого шуму.

— Не знаешь ты этого леса, человече, — зло отвечал Юровский, недовольный тем, что ему перечат. — Всю ночь проплутаем, а ни хрена не найдем. Черно же все в лесу, да уверен я к тому же, что пропадут они на болоте, не выйдут назад. Жратвы у них нет никакой, да и не те они люди, чтобы суметь в лесу хоть пару дней пробыть. Сам знаешь, всю жизнь с золота да с серебра ели, в батисте да шелке ходили, на фарфоровых нужниках сидели и мягкими салфетками подтирались. Вот пусть-ка теперь по лесу побродят никому они теперь не нужны: ни нам, ни Колчаку, который завтра, возможно, в Екатеринбург войдет, ни всякой там сволочи вроде эсеров и кадетов…

— Ну, а этим-то понадобился, — сказал Ваганов, показывая рукой с зажатой цигаркой в сторону убитых офицеров.

— Таких немного! — окрысился Юровский, не любивший возражений подчиненных. — Главное, ни рабочим, ни крестьянам царь не нужен больше. Кто его в лесу найдет, так непременно поглубже, на болото заведет со всеми его выродками, а то и кокнет самостоятельно. Но у нас с тобой задача теперь иной будет. Нужно, брат, в Москву шифрованную телеграмму послать о том, что приказ-де выполнен. Москве нужен мертвый царь, а не живой, чтобы вдруг никто не попытался, если придет охота, бывшего царишку снова на престол поставить…

— Посадить…

— Ну, посадить! — гаркнул Юровский. — Ты, Ваганов, брось меня перебивать. Лучше слушай в оба уха да на ус мотай! Этих, значит, заберешь в машину. К дому Ипатьева поедем. Демидова, врач Боткин, Харитонов, повар царский, и Трупп от нас не ушли. Но нужны нам ещё и другие трупы. По въезде в город заедем в один дом. Знаю, живет там мать с четырьмя дочками своими. Больше никого. Возьмем их всех, будто подозреваем в борьбе против советской власти. Всех этих баб и царских приближенных запрем в подвале и сделаем с ними то, что с царской семьей сделать должны были. А после — в Коптяки. С двумя этими гавриками у нас одиннадцать человек и будет. Ручные бомбы, кислота так трупы изуродуют, что никто не догадается, кого мы порешили. Но главное, по Екатеринбургу слух в народе пустим, что у деревни Коптяки захоронены царские останки. Если кому надо, пусть достают, любуются. Мы же свое дело исполним честно, и правительство нами довольно будет.

— Нет, Яша, недостаточно того, — снова пробубнил Ваганов, доставая кисет. — Коптяки-то Коптяками, а настоящего царя нам все ж таки на распыл пустить нужно, только сделаем это уже опосля, тишком. А то вдруг вылезет откуда-нибудь, как же нам потом перед товарищем Свердловым оправдаться? Скажет, обманули.

— Ладно, как дело в Коптяках закончишь, бери людей и лес прочесывай. Хотя, уверен, не найдете вы там царя. Далеко ушел да сгинул. Здесь дезертиров сколько по лесу шастает. Обязательно на Романовых наскочат. Эх, представляю, как они девчонок да и саму царицу на мху сыром разложат. Жаль, я с Анастасией побаловать не успел. Она мне куры строила…

— Иди ты! — позавидовал Ваганов.

— Ага, и Мария тоже. Думали, наверно, что я их на волю отпущу. Нет, не отпустил бы — побаловался бы с ними да и в подвал. Да вот еще: красноармейцы кое-какими царскими вещичками воспользовались: кто сам забрал, кому подарили, чтоб ласковее был конвой, сами дочки царские и Александра. Так вот, эти вещи мы в могилу их общую подкинем, чтобы достоверней было. Все понял?

— Да ясно, — плюнул на землю Ваганов и пошел отдавать распоряжение, чтобы тела убитых в кузов погрузили.

У предместий Екатеринбурга были уже через полчаса. Юровский, сидевший в «моторе» с Вагановым, пальцем указал на дом, спящий и молчаливый, как и все соседние дома, и тут же автомобили остановились, и люди, вышедшие из них, перескочили через низенький штакетник и, поднявшись на крыльцо, застучали в дверь, а когда им отворили, то в горницу, громко топая ногами, вошли шесть человек, вывели на улицу всех женщин, обряженных по ночному времени в длинные холстинные рубахи, и погрузили в кузов, где лежали мертвые тела. После их повезли туда, где суждено им было стать совсем не теми, за кого их считали прежде. Не Павлова Авдотья с дочерьми спустилась в полуподвал Ипатьевского дома, а сама бывшая императрица Александра Федоровна с великими княжнами — Татьяной, Ольгой, Марией и Анастасией.

Там, в комнате, где окно забрано было толстыми стальными прутьями, стояли незнакомые им люди и будто чего-то ждали. Скоро в комнату прошли мужчины в кожанках, в шинелях. В руках у многих были винтовки, быстро зачитали приговор, и сразу же раздался женский крик и визг, который был заглушен стрельбой, и смерть навеки облагородила одних, других же взяла к себе за то, что обладали вредным свойством быть преданными тем, кого любили.

Потом тела убитых на простынях выволокли во двор, бросили в кузов грузовика, отвезли за город и близ деревни Коптяки жгли на кострах, травили в крепкой кислоте, рвали ручными бомбами, чтобы понадежней скрыть свою оплошность и нерасторопность. И когда в пятнадцати верстах от места, где спрятали убитых, уже на зорьке, на обширную поляну посредине леса вышли семеро уставших, просто обессиленных людей, в кронах сосен, распростертых над их головами, прошумело что-то и протяжно загудело, эти семеро людей увидели, что в утренних розовинах неба пронеслись над ними плачущие тени, и тут же угадали стоявшие на поляне в этих плачущих тенях облики знакомых им людей. Угадали и перекрестились.

И едва исчезло это видение, как Николай, измученный, едва не падавший, с распухшим от комариных укусов лицом, но все ещё державший на руках Алешу, воскликнул:

— Смотрите-ка, домик!

— Да это и домиком нельзя назвать, — словно обижаясь на поспешное заявление мужа, сказала Александра Федоровна. — Какая-то избушка, шалаш.

— Нет, мама, не шалаш, — сказала резвая Мария, такая же уставшая, как все, но все ещё не потерявшая всегдашнего бодрого расположения духа. — Я уверена, что здесь живут лесные охотники. Так это или не так, мы обязательно должны туда войти. У меня все платье мокрое, и если мы не просушим нашу одежду, то нам вскоре будет все равно: умереть от пуль большевиков или от воспаления легких.

Николай, хоть и признал про себя, что утверждение дочери легкомысленно, однако упрекать её не стал и лишь сказал:

— Что ж, нужно подойти поближе да посмотреть, что это за жилье. Вперед.

Они побрели в сторону домика, который на самом деле был убог с виду, сложенный из бревен в обло, невысокий, с односкатной крышей, с единственным небольшим окошком, этот дом походил скорее на сторожку лесника, чем на жилище, пригодное для постоянного проживания. Когда путники подошли к дому и Николай, поставивший Алешу на землю, заглянул вовнутрь, то никого не увидел. Постучал в оконце — никто не отозвался, не подошел к окну.

— Попробуем зайти, если дверь не заперта, — повернулся Николай к жене.

— Ники, а это не опасно? — умоляюще взглянула на мужа Александра Федоровна. — Вдруг там засада? Мы войдем, а в нас начнут стрелять.

Николай с озабоченным выражением лица, признавая доводы жены справедливыми, вынул из кармана галифе браунинг и, вытащив обойму, быстро пересчитал патроны. Первую обойму он расстрелял в ночной схватке с чекистами, начал расходовать и второй боезапас, так что лишь пять патронов маслянисто поблескивали темно-желтой медью.

— Пока побудьте здесь, — сказал Николай, а потом, держа пистолет наготове, обошел хибару с другой стороны, левой рукой толкнул дверь, сколоченную из еловых горбылей, — с громким скрипом дверь отворилась, открыв его взору бедную обстановку дома. — Идите ко мне, все идите! прокричал Николай, и в голосе его звучала радость, ведь он сейчас преодолел свой страх, потому что не был уверен в том, что в доме не находятся его враги. Кроме того, этот жалкий домик, лишенный хозяина, теперь мог послужить и им, счастливо спасшимся от погони.

Скоро Романовы были в «покоях». Их головы едва не доставали до закопченного потолка, но все здесь нравилось им: и грубо сделанный стол, и лежанка из досок, и два табурета, и очаг, сложенный из валунов. Ни сам Николай, ни кто-либо из его семейства ни разу в жизни не были в таких домах. Они даже не предполагали, что в России существуют такие бедные жилища, но теперь, после нескольких часов блуждания по ночному болотистому лесу, этот домик показался им надежным убежищем, способным обогреть их и даже защитить.

— Ну, давайте устраиваться! — радостно говорила Александра Федоровна. — Что делать, раз уж я когда-то согласилась выйти замуж за будущего императора России, нужно нести бремя связанных с этим трудностей.

Николай, заметив иронию в словах жены, с некоторым недовольством в голосе сказал:

— Похоже, ты, солнышко, меня в чем-то упрекаешь? Займись-ка лучше своей одеждой и одеждой дочерей. Сейчас мы с Алешей попробуем развести огонь в этом очаге, и вы просушите свои платья.

Николай сказал это так просто, будто каждый день занимался тем, что зажигал дрова в очагах, печах, каминах, и жена с удивлением взглянула на него — она словно увидела в нем совсем другого мужчину. И вдруг она, закрывая лицо руками, громко зарыдала, сотрясаясь всем своим полным телом. Переживания ночи сломили стойкую женщину, которая не плакала так горько с тех самых пор, когда узнала об отречении мужа от престола.

— Я самый несчастный человек на свете! — говорила она сквозь слезы. Если ты, Ники, мужчина и тебе не так трудно переносить позор падения, то я, женщина, не могу, до сих не могу представить себя простой гражданкой новой, как они говорят, России! Я была императрицей, а теперь я — ничто, я хуже грязи, лежащей под ногами. Теперь каждый может плюнуть мне в лицо, оскорбить, обвинить в том, что я во время войны помогала немцам. Они и прежде меня в этом обвиняли, но заглазно, а теперь… теперь…

Николай хмуро слушал, а потом решительно сказал:

— Довольно плакать, Аликс. Давайте сейчас возблагодарим Бога хотя бы за то, что он избавил нас от мученической смерти в том подвале. Все могло бы быть иначе… Что до нашего падения, то я всегда считал, что судьба обошлась со мной немилостиво, сделав меня императором. Я тяготился короной, всегда хотел быть лишь частным человеком, и теперь я и есть тот самый частный человек. Мы поживем здесь некоторое время, покуда нас не прекратят искать. Потом будем пробираться хотя бы к Колчаку, к восставшим против красных чехам. У меня есть деньги, у вас — немного бриллиантов. Поэтому документы мы сумеем достать, а там, возможно, уедем за границу. Впрочем, из России мне будет больно уезжать. Итак, займемся покуда нашим платьем. Алеша, ты когда-нибудь видел, как действовал придворный истопник?

Алексей радостно откликнулся:

— Да, папа, я часто следил за нашими истопниками, только они обычно углем топили, а здесь ведь нет угля.

— Зато есть дрова, — сказал Николай, деловито обошедший помещение и заглянувший уже во все углы. — Смотрите, вон их сколько. Кто-то, видно, заготовил их для себя, но не воспользовался запасом.

— А я ещё где-то читал, — сказал Алеша, — что охотники в своих лесных избушках нарочно оставляют припасы для других, для тех, кто случайно набредет на их избушку.

— Возможно, ты и прав, сынок. Я нашел здесь связку лука, а вот и горшочки с какими-то крупами, правда, я ничего не понимаю в них. Может быть, кто-нибудь из девочек мне скажет, можно ли все это использовать для приготовления пищи?

Анастасия, уже стащившая с себя мокрую юбку, кофточку, чулки, оставшись в одной нижней юбке и низком корсете, босая, подбежала к отцу.

— А ну-ка, папа, дай я посмотрю, — мягко оттолкнула она отца и запустила руку поочередно в каждый из пяти глиняных горшочков, что стояли на полке. — Ну конечно, все это можно есть, правда, это будет очень простая пища, совсем крестьянская. Смотри, вот горох, а это — пшено, я знаю. Вот это — ячмень, а здесь — овес, а тут — гречиха.

— До чего же я дожила, — со вздохом произнесла императрица, стаскивавшая при помощи Марии свое платье через голову. — Мне теперь придется есть овес, точно я не человек, а лошадь.

— Хорошо, не ешь овес, — сказала Анастасия. — Мы угостим тебя вареным картофелем. Его здесь полмешка!

— А может быть, где-нибудь там лежат мои любимые меренги а ля крем? с улыбкой спросила Татьяна.

— Или суфле Вьенуаз? — подала голос Ольга, снимавшая с ноги шелковый чулок, который, к её радости, оказался цел.

— Или вестфальские колбасы? — в тон сестрам спросила Мария.

— Нет, нет, нет, ничего этого там нет, как нет жареных пулярок, куропаток, супа а ля пейзан, ракового супа, лангустов, устриц и груш дюшес. Но, сестрицы, мы не пропадем, если только папе и Алеше удастся разжечь этот великолепный беломраморный камин. Итак, дорогие мужчины, мы ждем, что вы проявите наконец ваши рыцарские качества, иначе мы умрем от холода и голода, — проговорила Анастасия скороговоркой и с самой забавной гримасой на лице.

И Николай, хорошо научившийся владеть топором ещё в Тобольске, увидев на полешках топор, принялся колоть полено на тонкие лучины. Спички он носил с собой всегда, потому что был заядлым курильщиком, и вот, повозившись возле очага с полчаса, Николай, которому ещё чуть больше года назад подчинялась многомиллионная русская армия, вся многосложная государственная машина страны, монарх, повелевавший населением одной шестой части земли, сумел сделать то, от чего был освобожден в течение всей своей прежней жизни.

— Ура! — захлопала в ладоши Анастасия. — А теперь, сестренки, давайте повесим все наши мокрые платья на эту веревку, прямо над очагом. Это ничего, что у этого камина нет трубы. Подумаешь, от нас потом будет вонять дымом…

— Фи, Анастасия, откуда ты знаешь такие мерзкие слова? — с возмущением спросила Александра Федоровна, восседавшая на колченогом табурете в одной нижней юбке. — Можно подумать, ты воспитывалась на кухне.

— Мама, я знаю ещё и не такие словечки, — быстро сказала Анастасия. Уверена, теперь они нам очень пригодятся, потому что мы не должны будем выделяться из народной толпы. Хочешь, я и тебя этим словам научу?

Но Александра Федоровна лишь раздраженно махнула рукой. Она была недовольна своей младшей дочерью.

И вот уже на протянутой в избе веревке висели платья бывших великих княжон и императрицы, а Николай, взяв деревянное ведерко с лыковой перевязью вместо ручки, пошел искать воду. Выйдя из домика, он вначале внимательно осмотрелся и прислушался к лесным звукам, боясь уловить в шуме листвы, в скрипе ветвей чьи-нибудь голоса. Но все было спокойно, и Николай пошел туда, где за деревьями поблескивала вода небольшого озерка. Как видно, человек, построивший избушку, хорошо подумал перед тем, как выбрал место для устройства своего жилища. Не доходя до воды, Николай вдруг поднял голову и увидел, что на ветке большой осины сидит глухарь. Огромный, величавый, непуганный, он смотрел на подходившего человека своими агатовыми глазами и был неподвижен, точно чучело, украшавшее любимый кабинет Николая в охотничьем замке Беловежа. Николай осторожно опустил ведро на землю, вынул из кармана браунинг, тихо-тихо потянул на себя затвор. Охотник сейчас взял в Николае верх над человеком предусмотрительным — ведь выстрел мог быть услышан теми, кто, возможно, разыскивал его. Медленно он поднял ствол браунинга, положил его на предплечье согнутой левой руки, выстрел, короткий и сухой, как треск сломанного сучка, раздался тотчас, и грузная птица, роняя перья, упала прямо под ноги стрелка. Зачерпнув в озерце воды, Николай возвратился к своим, неся за ноги трофей, и гордая голова глухаря волочилась по земле.

Скоро на огне уже стояли два котла — в одном варилась каша, а в другом бурлила вода. Глухаря, чтобы легче ощипать, облил крутым кипятком сам Николай, вспомнивший, как это делалось на охоте в Спало и Беловеже. Потом, выдергивая перья, жмурясь от едучего дыма, наполнившего избушку, улыбаясь, говорил:

— Нет, я даже на праздничных обедах старался избегать французской кухни, о которой вы так тоскуете. Баранина с кашей, щи, пожарские котлеты были моими излюбленными блюдами. Правда, икоркой тоже побаловаться любил.

Александра Федоровна, так и не покинувшая табурет, ему возражала:

— Ах, оставь, пожалуйста, Ники! Все это ты ел лишь потому, что хотел прослыть плотью от плоти своего народа, а вовсе не из-за какой-то особой привязанности к щам и каше. Сама знаю, что тайком в твой кабинет приносили любимое тобой суфле Амбуаз.

— Это неправда, — тихо возразил Николай, не прекращая ощипывать глухаря.

— Наверное, скажешь еще, что неправдой является и то, что твой русский народ не оценил привязанности своего императора к их национальной кухне?

Николай, нахмурившись, хотел было возмутиться, но вдруг дверь хибары, резко взвизгнув давно не смазанными петлями, широко распахнулась, повинуясь удару чьей-то ноги, и на пороге избушки появилась фигура человека, обряженного в какую-то меховую одежду шерстью наружу, с лохматой шапкой на голове, надвинутой на самые глаза, смотревшие свирепо. Давно нечесанная длинная и широкая борода незнакомца, винтовка, направляемая поочередно то на одного, то на другого члена семьи бывшего царя, произвели на всех неотразимое впечатление. Александра Федоровна даже дико вскрикнула — до того была напугана внезапно появившимся человеком, который к тому же хрипло прокричал:

— У кого оружие — на пол бросай, а то всех перестреляю, как куропаток.

Николай, так и не выпустивший из рук глухаря, полез в карман галифе, вынул браунинг и исполнил требование незнакомца. Если бы он не был уверен в том, что за спиной этого странного человека находятся другие люди, он бы распорядился оружием совсем иначе. Сейчас его успокаивала ещё и уверенность в том, что человек в лохматой шубе не мог быть сотрудником чрезвычайки.

— Вот и хорошо, — поуспокоился незнакомец, подняв пистолет и засовывая его за пояс. При этом он удовлетворенно улыбался, и улыбка эта была похожа на гримасу палача, довольного своей работой.

Сев на табурет посреди избы и положив винтовку на колени, мужик спросил, поглядывая на каждого из Романовых по очереди:

— Вы кто такие будете? — и в вопросе его уже не слышалось ни ненависти, ни даже подозрительности. Казалось, он был несколько смущен, когда разглядел хорошенько, на кого он направлял свое оружие. Александра Федоровна и её дочери между тем были немало сконфужены тем, что их застали в неглиже, но срывать с веревки ещё мокрые платья они не стали и стояли, прижавшись друг к другу, прикрывая верхнюю часть груди руками.

— Как вы посмели ворваться туда, где находятся полуодетые дамы? — с гордым вызовом спросила бывшая императрица, не желая отвечать на вопрос бородатого дикаря, поигрывавшего своей винтовкой.

— А ну-ка, цыц там, дама! — желая быть грозным, прикрикнул незнакомец. — Не я в ваш дом пришел незваным, а вы, так что лучше бы тебе в онучку уткнуться. Спрашиваю по-хорошему, кто вы такие будете, а не хотите отвечать, так проваливайте подобру-поздорову. Мне насельников не надобно.

Николай, который ещё вчера, в доме Ипатьевых, не мог представить, что к нему и к членам его семьи кто-нибудь станет обращаться в таком тоне, понимая, между тем, что сила на стороне незнакомца, сказал:

— Простите, пожалуйста, что мы без разрешения вторглись в ваши владения. Но сегодня рано утром мы вышли из леса совершенно обессиленные, мокрые, голодные и просто благодарили Бога, когда набрели на вашу избушку. Если бы вы, как видно, хозяин, находились в то время дома, мы бы обязательно спросили у вас разрешения согреться у этого очага.

Было видно, что спокойный тон человека в военном френче, но без погон произвел на лохматого мужика смягчающее впечатление. Он, правда, угрюмо похмыкал, посопел и пробурчал:

— Ну, ну, дальше говори, кем вы будете, откель бредете?

— Я — офицер царской армии, полковник, — сказал Николай, коротко поклонившись одной лишь головой. И, произнося эти слова, он говорил чистую правду. Он был полковником Преображенского полка, и никто не лишал его этого звания, хотя большевики заставили его снять погоны. — А идем мы из Екатеринбурга. Я и моя семья, зная, что Чрезвычайная комиссия хочет учинить над нами расправу, предпочли уйти в лес. Мы целую ночь плутали в чаще, покуда не подошли к вашему дому. Знайте, что я, все мы будем вам весьма признательны, если вы позволите пожить нам у вас хоть некоторое время. Прошу вас, не беспокойтесь, у нас найдутся деньги, чтобы щедро отблагодарить вас за постой.

— Значит, ахфицер ты… та-ак, — протянул мужик, полностью удовлетворенный речью своего неожиданного постояльца. Ему было очень приятно, что в его жалкую хибару пришел сам полковник царской армии, белая кость, благородный, в то время как он, лесной житель, дикарь, может пустить полковника к себе, а может и отказать ему. — Ну ладно, ахфицер, меня же Трофимом Петровичем величают, а ушел я в лес потому, что опаскудилась с некоторых пор жисть моя. Был я когда-то в Екатеринбурге рабочим, деньгу хорошую имел, свой дом, жену и четырех сыновей-погодков, — и Трофим Петрович даже показал рукой невидимую лесенку их возрастов. — Да вот случилось так, что царь наш государь с японцами войну решил затеять незнамо для чего. Вот и взяли всех четырех моих сыновей на японский фронт да всех их под Ляяном али под Макденом и поубивало. Мать их, жена моя, как о том узнала, умом рехнулась и с год после того всего-то и прожила. Я же горькую пить начал, сильно пил. С завода меня прогнали, стал по дворам скитаться, ибо свой дом в кабаке спустил, и решил я — будто какая сила свыше подсказала мне — в лес уйти. Построил я эту избушку, ружьецо у меня плохонькое было, — не это — другое, — стал охотничать, стал к травам присматриваться, и дал мне Бог разумение, какие травы да коренья какие болезни лечат. Чтобы умение свое проверить, принялся я в город хаживать от времени до времени, там людей поднимал со смертного одра, лечил их умело, потому как понял, что только благодаря Всевышнему и получил такую благодать.

И тут Николай на самом деле увидел, что повсюду в избушке висят по стенам пучки каких-то трав, запах которых не заглушался даже запахом дыма.

— И вот думаю я теперь, что если бы русский царь не отнял у меня четверых моих сынов, никогда бы я не познал такой науки.

— Значит, вы благодарны русскому царю? — с наивной прямотой спросил Алеша, очень переживавший за судьбу своего отца.

— Не-е-т, господин хороший, это я так, кругло решил высказаться, покачал головой Трофим Петрович, и огонь ненависти полыхнул в его глубоко посаженных глазах. — С такого царя, как наш, я бы собственноручно ремни резал…

— Какие ремни? — испугался Алеша.

— А такие, кожаные, с его спины ремни, да эти бы самые ремни его бы жрать и заставил! Эка, такую тьму народу русского по его воле переколошматили — страсть. А в последнюю войну, в германскую, и того больше. И ведь только мы, русаки, и вели своих детей, точно агнцев, на заклание. Другие-то жители империи Российской поумнее были…

Речь Трофима Петровича о ремнях, которые не худо было бы вырезать из спины русского царя, на всех Романовых произвела отвратительное впечатление. Каждый, включая и самого Николая, думал сейчас о том, что никак невозможно выдать этому страшному человеку свои настоящие имена.

— А кто же это в России поумнее русских был? — еле сдерживая волнение, спросил Николай.

— Как кто? Немало таковых находилось. Мне один дохтур городской рассказывал, что он на призывном участке работал, так хитрых немало находилось. Немцы русские, например, боясь призыва, так себя голодом изнуряли, что чистыми шкелетами на комиссию приходили — не брали их. Татары другую штуку любили: засунут себе в задницу на несколько дней махонький мешочек с горохом, а горох-то у них там и распарится, больше станет. Дернут они тогда за веревочку, что к мешочку заранее привязана, вот у них кишка-то и выпадет — бракуют таких. Но умнее всех явреи были. Они ни горохом, ни голодом себя не увечили. Просто договаривались с самыми больными людьми из своих, которые на участке-то своих болезней не показывали. Брали таких в армию, а потом они в скором времени все свои болезни открывали, и списывали их назад, — так у них и больные и здоровые целы и сохранны оставались. Русские, конечно, тоже стремились не идти служить — пальцы себе указательные по дурости отрубали, но мало таких было. Я же своих сынов сам в участок привел — и не вернули мне их, сожрал их полностью русский царь.

Если бы Трофим Петрович был проницателен, то без труда распознал бы на лицах своих постояльцев сильное замешательство, даже страх, но он, хоть обладал способностью лечить травами, на лицах людей читать не умел, однако заметил, что произвел на семью «ахфицера» впечатление своим рассказом.

— Ну, ты, полковник, вижу, глухаря убил — птица знатная. Только не по-нашему ты за неё взялся. Эх, руки бы тебе поотрывать за такую работу.

И знахарь, выйдя вначале за порог и принеся с крыльца за уши двух убитых им зайцев, бросил их рядом с глухарем, а потом принялся за ощипывание птицы. При этом он искоса посматривал на девушек, все ещё не сумевших оправиться от смущения, и говорил:

— Хорошие у тебя кобылки, ахфицер, нежеребые еще, да вот только сынок твой квелый. Чем болеет?

— У… Александра гемофилия, — ответила за Николая Александра Федоровна, изменившая имя сына, потому что боялась, как бы этот лесной человек не догадался…

— Что за болезнь такая? — нахмурился знахарь.

— Плохая сворачиваемость крови. Если ушибить, к примеру, ногу, то возникает внутреннее кровотечение, которое не остановить. Кровь давит на ткани и причиняет сильную боль, — сухо и деловито объяснил Трофиму Петровичу уже Николай.

— А, знакома мне такая болезнь. Кровоточкой её у нас называют. Ну так попользую вашего Сашку своими травами. Не будет больше болеть.

— Неужели вы на самом деле… сможете помочь моему сыну? — вся дрожа от волнения, спросила мать, ибо вдруг внезапно поверила в силы этого человека, глубокие, страстные глаза которого так напоминали глаза Распутина. Александра Федоровна даже на секунду допустила одну странную мысль, но тут же отогнала ее: "Нет, нет, не может быть, я видела тело старца…"

Не прошло и часа, а в котлах на очаге уже варился глухарь с травами и кореньями и тушилась зайчатина с картошкой и морковью. Романовы, привыкшие уже к присутствию человека, страшно ненавидевшего «их», переставшие стесняться своей полунаготы (потому что решили, что стесняться можно лишь ровни), ждали теперь лишь одного — еды, пусть грубой, простой, сваренной в каких-то грязных, закопченных котлах, но все же способной вернуть им силы, утраченные во время ночного странствия по лесу.

И вот уже дымящиеся котлы были поставлены на стол, но оказалось, что у хозяина всего одна миска и две деревянные ложки, причем одна из них с наполовину сломанной ручкой.

— Как же мы будем есть? — очень вежливо спросил у хозяина Николай.

— Ну как — по очереди! — ответил «старец». — Кто хочет, пусть в миску еду положит, а другие пусть прямо из котла хлебают. Мясо я мелко настрогал, ложкой цеплять можно, а то и руками ешьте. Э, ты, я вижу, ахфицер, к такому способу непривычен, но так что же делать будешь? Надо привыкать, коль в лес забрел своей охотой.

Николай чуть смущенно улыбнулся и протянул ложку своей жене, которая, незаметно обтерев её платком, с брезгливой миной на лице, явившейся совсем невольно, зачерпнула из котла, где была похлебка с глухарем, съела и, негромко почмокав, кивнула одобрительно:

— А это ведь довольно вкусно! Как это мне раньше не удавалось попробовать столь отменного блюда.

— Потому, мамочка, что тебе никогда ещё не приходилось так много ходить по болоту, — со вздохом заметила Ольга, а Трофим Петрович лишь полупрезрительно хмыкнул и полез рукой в котел с зайчатиной.

Спали они на следующую ночь на полу, на каких-то вонявших кислятиной и плохо обработанной кожей шкурах, постеленных хозяином. Лишь Александре Федоровне досталась сбитая из плохо оструганных досок лежанка, сам же знахарь пошел почивать в сараюiшку, где у него было сено, заготовленное с осени для пойманной им в лесу одичавшей козы, околевшей отчего-то зимой. Уже вечером Трофим Петрович дал Алексею отвар каких-то трав и прошептал над мальчиком заговор, чем сильно и приятно поразил бывшую царицу, забывшую тут же, какую кару уготовил бы этот человек для её мужа, да и, возможно, для всех них.

— Какой он странный, жутко странный, — прошептала Анастасия, когда Романовы, помолившись перед сном, улеглись на шкуры. — Ему, видно, человека убить — все равно что комара, а вот взялся-таки лечить Алешу, не прогнал нас, накормил.

— Они все очень странные, эти русские, — вздохнула Александра Федоровна. — Я прожила в России больше тридцати лет, да так и не поняла, что это за народ. Ну и Бог с ними…

Больше они ни о чем не говорили, потому что тяготы минувшей ночи навеяли на них скорый сон. Только один Николай долго не спал. Из его головы не выходили слова Трофима Петровича о том, что у такого-де царя, как он, ремни из спины вырезать нужно. Николай давно знал, что его в стране многие не любили именно как царя, но чтобы нелюбовь могла выразиться в такой безобразной форме, он не подозревал. "Ну отречение, ну ссылка, ну заключение в крепости, расстрел, в конце концов, но чтобы так жестоко расправиться с помазанником Божьим — поразительно. Я, управляя Россией, думал, что понимаю народ, но, оказывается, я не знал о его истинном отношении к себе". Перекрестившись, он вскоре заснул, будучи очень недовольным собой.

Наутро Трофим Петрович засобирался. Отдал Николаю браунинг, свою «драгунку» с пачкой патронов, дал наставление Александре Федоровне, как врачевать «Сашку», сказал, что идет в город, чтобы «пользовать» людей, велел дожидаться его возвращения и с мешком, в котором лежали его лесные лекарства, пошел по тропинке в направлении, только ему одному и известном.

Две недели Романовы жили в лесной избушке, и Николай уже начал беспокоиться о том, что их хозяин не придет. Во-первых, он ждал от него вестей о положении в Екатеринбурге, который вот-вот должен был перейти в руки колчаковцев. Во-вторых, если бы он надумал выбираться из леса, то без подсказки лесного жителя это было бы трудно совершить. Его уже не страшило то, что Трофим Петрович может раскрыть его секрет, — слишком уж диким казался он, но Николай не мог быть уверен в том, что знахарю не придет в голову мысль передать «ахфицера», полковника, в руки чрезвычайки.

Но вот Трофим Петрович появился. Надо сказать, что за время его отсутствия девушки и даже Алеша, который, к великой радости матери, на третий день уже спокойно стоял на своей больной ноге, а на седьмой даже бегал, привыкли к своему лесному житью. Свобода, истинная свобода, безо всяких дворцовых условностей, которыми прежде была опутана их жизнь, очаровала детей бывшего императора, и они уже почти не замечали неудобств их лесной обстановки.

Трофим Петрович, желая, как видно, проявить себя радушным и хлебосольным хозяином до конца, принес из города пшеничной муки, цибик чаю и сахар, врученные ему за лечение больных, и, когда вечером сели ужинать, знахарь, видя удовольствие, с каким его постояльцы уписывали свежевыпеченный хлеб, говорил, ухмыляясь в бороду:

— Теперь ты, ахфицер, можешь в город идти, не тронут там тебя. Белые в городе. Ох и шерстят же они народ! Стреляют направо и налево. Кто с красными лямку тянул, не щадят, а тем паче потому лютуют, что, как сказывают, расстреляли большевики всю царскую семью и их прислугу…

— Как расстреляли? — опешил Николай.

— Да как, обычно, — равнодушно заметил Трофим Петрович. — Привезли их в Екатеринбург из Тобольска, а незадолго до того, как ушли из города большевики, кокнули они в подвале одного дома самого Николашку, жену его немку, которая во время войны Герману сахар посылала да на него шпионила, всех царевен и маленького царевича. Никого не пощадили, да и правильно сделали. Если б мне такое дело доверили, и у меня бы рука не дрогнула. Всех бы прикончил без жалости.

— Отчего же это вы, Трофим Петрович, такой безжалостный? Разве Романовы не люди? А ещё людей лечите. Христос же прощать велел… — очень тихо, не поднимая глаз, сказал Николай.

— Почему безжалостный, спрашиваешь? — уперев руки в столешницу, заговорил Трофим Петрович. — А царь-то к нам жалостлив был, когда на войну отправлял?

— Не царь вас на войну отправлял, а сложившиеся в стране и мире обстоятельства. Нужно было отечество защищать, вот вас и посылали на войну, — с какой-то холодной решимостью, но все так же тихо промолвил Николай, в то время как его дети замерли в ожидании какой-то беды, перестали есть, а Александра Федоровна умоляюще смотрела на мужа, желая остановить его.

— Ах, обстоятельства! А какие же такие обстоятельства заставили нашего царя грязного мужика в свою спальню допустить, конокрада, который с женой царской да с его дочками каждый день на постели валялся? Ведомо мне, какие тут обстоятельства, — коли у самого плохо мужские дела ладятся, так нужно помощника сыскать!

— Никогда Григорий Распутин не входил в царскую спальню! — отчеканил Николай, и все увидели, как перекосило его лицо от ярости и ненависти к этому человеку.

— А ты откуда знаешь, ахфицер, что не входил? — с куражом спросил Трофим Петрович, которому доставляло удовольствие спорить с полковником. С фонарем стоял или Николашка сам тебе о том доклад делал?

— Нет, не делал, просто я… и есть тот, кого ты называешь Николашкой, а это — моя супруга, бывшая императрица Александра Федоровна. Рядом с ней сидят наши дочери, великие княжны Татьяна, Ольга, Мария и Анастасия, а это — цесаревич Алексей, бывший цесаревич. Ты царского сына лечил…

Нет, не изумление, а какое-то раздумье нарисовалось на посконном лице Трофима Петровича. Его, казалось, не столько удивляло неожиданное превращение «ахфицера» в бывшего императора, сколько нерешенная задача: как же ему вести себя сейчас, после того как он так много посулил русскому царю.

— Выходит, врали люди, не расстреляли вас? — чуть ли не огорченно сказал хозяин.

— Получается, что врали, — кивнул Николай. — Спасли нас от расстрела.

Вдруг щеки Трофима Петровича раздвинула широкая улыбка:

— А не расстреляли, так и ладно, так и хорошо. Ешьте, пейте, да и спать ложитесь, а я на сеновал пойду, только «драгунку» свою с собой возьму. А то не ровен час…

И, сытно рыгнув, знахарь поднялся из-за стола да и вышел из избы.

— Ники, что же ты наделал, не мог сдержаться? Кого ты захотел разубедить, этого мужика? Я не пыталась возражать, когда меня поливали грязью великие князья, твои родственники, а перед этим быдлом ты решил раскрыть все карты. Как ты неосторожно поступил! — с плачем говорила Николаю Александра Федоровна, но он лишь сказал:

— Я защищал твою и свою честь, Аликс. Не мог же он в моем присутствии обвинять тебя и дочерей Бог весть в каких вещах.

— Папа, тебе нужно было его убить! — со слезами на глазах сказал Алеша, но Татьяна, отличавшаяся самообладанием, сказала так:

— Мы уже завтра утром должны будем уйти отсюда, покуда этот дикарь не попытался исполнить свою угрозу в отношении тебя, папа. Завтра же идемте в Екатеринбург, занятый Колчаком.

— Так мы и сделаем, — кивнул Николай. — А теперь давайте спать ложиться. Предлагаю завтра поутру подняться рано. Я оставлю деньги на столе, и мы будем считать, что сполна расплатились за постой, лечение Алеши и за еду.

И Романовы, помолившись перед сном, улеглись на противно пахнущие шкуры, Николай же улегся, не снимая даже френча. Он решил не спать всю эту ночь, потому что обязанность защитить семью, особенно после того, как он сделал неосторожное признание, подчинила сейчас всю его волю. Пистолет, хоть и был с невзведенным затвором, однако лежал наготове, под рукой. Около двух часов не спал Николай, прислушиваясь к шорохам окружившего избушку леса, слышал, как где-то далеко кричала, стенала какая-то лесная птица, но ничего иного не слышал, и вот уже сон наполнил его веки тяжестью, и они закрылись.

"А как бы не так, как бы не так, Николашка, — думал в это время Трофим Петрович, лежа на сене. — Ты моих сынов убил, жену мою вслед за ними отправил, так вот тебе тем же и отплачено будет, тем же судом осудим".

Было часа три ночи, когда Трофим Петрович тихо поднялся, все сено из сараюшки выволок наружу, привалил к стенам избушки со всех сторон, предварительно подперев дверь тяжелым колом. Ступая осторожно, насобирал валежнику, поместил его на сено. Потом сено зажег пучком соломы, запаленной от спички. Увидев, как вспыхнуло сено, как перекинулось пламя на валежник, отошел с «драгункой» шагов на двадцать пять от избушки, с той стороны, где располагалось небольшое оконце, клацнул затвором карабина, стал ждать, а в душе царила радость, будто встретил своих сынов живых-здоровых. Когда в доме забегали, засуетились, учуяв дым, увидев языки пламени, когда стали в дверь стучать, стоял, направив ствол на окно. Вдруг под ударами чего-то тяжкого стекло окна разбилось, с треском вылетела и рама, и вот тогда пальнул Трофим Петрович прямо по оконцу, желая предупредить того, кто попытался вырваться из дома, но из окна одна за другой сверкнули четыре вспышки, четыре пистолетных выстрела прогремели раз за разом, и Трофим Петрович, мечтавший поквитаться с бывшим русским императором, упал ничком, точно подрубленный. А Николай, протиснувшись сквозь узкое оконце, сквозь пламя бросился к дверям хибары и выбил кол, мешавший выходу на волю его родных.

Детские годы Николая, его братьев и сестер прошли в Гатчине, вдали от петербургской суеты, в тихом интимном кругу семьи. Уклад жизни благопристойный, почти простой, несколько буржуазный, что обусловливалось семейными добродетелями воспитанной на лютеранских моральных ценностях Марии Федоровны и Александра, честно несшего нехлопотное в обстановке дворцовой жизни бремя брака. Лишь одним огорчал Марию Федоровну муж склонностью к спиртным напиткам. По столице ходили незлоречивые рассказы о сапогах императора, имевших широкие голенища, где государь, опасаясь гнева жены, прятал фляжки с коньяком.

Итак, детство Николая проходило в мирной обстановке домашнего круга, не зараженной взаимной неприязнью глав семьи по поводу любовных похождений, дрязг, без которых трудно было представить какой-либо европейский монарший дом. Александр, любивший своих детей, участвовал порой и в их возне в саду, когда они обливали друг друга из лейки.

Все три мальчика имели разные характеры. Старший, Николай, знавший о своем предназначении, порой важничал, Георгий, наверное, предчувствуя сердцем неизлечимую болезнь, был замкнут, и совершенной противоположностью обоим являлся младший, Михаил, веселый, краснощекий шалун. Он-то и был любимцем отца, и порой можно было видеть государя, проезжающего в открытой коляске по улицам Гатчины, который сотрясался от смеха, слушая мальчика в офицерской форме, — Миша умел рассмешить отца.

Первым учителем Николая и его братьев был англичанин, попросту именовавшийся Карлом Осиповичем. Он был не только учителем, но и гувернером великих князей. От него-то Николай научился английскому языку, привязанность к которому не утратил в течение всей жизни. Известно, что будущий царь учился у Карла Осиповича акварельной живописи, но без особого успеха. Лучше обстояло дело с чисто аристократическими занятиями: очень рано великие князья научились ездить верхом, стрелять и фехтовать, ловили со своим наставником лососей. Впрочем, они здесь были настоящими мальчиками, и при неназойливом стремлении отца обогатить их глубокими знаниями, которыми он сам не обладал, царевичи в основном посвящали досуг приятным джентльменским занятиям.

Но когда наследнику престола Николаю Александровичу было уже девять лет, директором военной гимназии генералом Даниловичем был составлен план его обучения, имевшего двенадцатилетний курс. За восемь лет великий князь должен был овладеть предметами курса средних учебных заведений, а четыре года посвящались наукам университетским.

Николай повзрослел, и император Александр нашел нужным кроме образования гражданского вооружить будущего государя ещё и знаниями военными, и Николай стал блестящим гвардейским офицером. Летом проводил время в лагерях, походах, ученьях на плацу, но кроме занятий чисто воинских наследник охотно принимал участие в застольях, пирушках, а то и просто пьянках и кутежах шумной гвардейской молодежи. Красивый молодой человек, не стесненный в денежных средствах, Николай узнал прелести любви довольно рано. Достаточно скоро появилась и прочная связь с красавицей балериной Матильдой Кшесинской, но этот роман пришелся не по вкусу Александру Третьему. Узнав о связи сына с "какой-то танцовщицей", отец был просто в ярости, и на семейном совете, дабы уберечь Николая от пагубной страсти, решил выслать артистку из столицы в двадцать четыре часа. Обер-полицмейстер Грессер явился к Кшесинской с указом о высылке, та, улыбаясь, пригласила его в будуар, где находился наследник российского престола.

— Николя, посмотри, в чем там дело, — небрежно сказала она.

Взбешенный Николай, быстро поняв, чем вызван визит обер-полицмейстера, вырвал указ из рук Грессера, разорвал бумагу и выгнал чиновника за дверь. Так наследник, а потом царь мог защищать свои личные интересы. Упрямство было одной из самых характерных черт Николая Александровича.