ЧАСТЬ I

КАПРИЗНЫ СУДЬБЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ

Берта была в восторге от Севильи. Собственно, не так от самого города, с которым она ещё не успела ознакомиться, как от нового жилья. Подумать только! Вместо шаблонной берлинской квартиры в её распоряжении домик с патио, то есть внутренним двориком посредине, где среди вечнозелёных деревьев и пышных цветов неугомонно журчит фонтан, наполняя кристально чистой водой небольшой, выложенный мраморными плитами бассейн.

— Наш маленький эдем! — сказал Иозеф в день приезда, выйдя с женой на тенистую веранду. Она огибала домик со всех четырех сторон, замыкая патио.

— О! — только и могла воскликнуть Берта в изумлении.

— Скажи спасибо маврам за это чудо. Это их стиль сохранился в Севилье до наших дней. Местные жители очень любят патио и даже новые дома строят в стиле старинных мавританских.

— И все с фонтанами? — насторожилась Берта, которая уже привыкла к мысли, что владеет чем-то исключительным, особым.

— В большинстве, — улыбнулся Иозеф. — Но пусть это тебя не смущает, милая. Они не все действующие. Представь себе, значительная часть фонтанов снабжается водой из акведуков, построенных ещё во времена Юлия Цезаря, когда Севилья была римской колонией.

— Боже, какая старина!

— О, в Севилье ты наглядишься на неё вволю! Будет чем похвастаться перед завистливой Гретой Эйслер, которая считает, что я завёз тебя чуть ли не в ссылку. Один музеи чего стоит. Не зря испанцы говорят: «Кто не бывал в Севилье, тот ничего не видал».

— Я вижу, ты стал настоящим испанцем, Зефи!

— Пришлось. Не зная языка, я бы не смог ничего достичь.

— О, эта твоя работа! Я, должно быть, никогда не привыкну к тому, что должна носить здесь фамилию фрау Нунке! Да, а как будет с письмами? Не могу же я написать родным и знакомым…

— Письма будут приходить на другой адрес. Не волнуйся, я обо всём позаботился.

— Всё-таки я хочу знать, почему твоя фирма…

— Секреты экспорта и импорта, моя милая! Бывают случаи, когда приходится действовать через подставных лиц. И не мучь этим свою хорошенькую головку. У неё и так много хлопот: надо обставить наш дом, как положено богатому коммерсанту, позаботиться о твоих туалетах. Мне придётся завести обширные знакомства. Надо будет выезжать в свет, принимать у себя… Ты довольна?

Берта головой прижалась к плечу мужа.

— Разве ты не соскучился по мне, Зефи? Разве тебе не хочется хоть немного пожить вдвоём? Помнишь, как тогда, во время свадебного путешествия?

Иоэеф Нунке вспомнил поездку в Италию. Денег у них было в обрез, и молодожёны вынуждены были останавливаться во второразрядных гостиницах, где всегда остро пахло кухней, приходилось умываться из фаянсового таза, а бельё меняли раз в две недели. Берта была очень мила и делала вид, что её это ни чуточки не трогает, но он, Иозеф, нестерпимо страдал от чувства унижения, возникавшего всякий раз, когда приходилось отказывать себе в удобствах или невинных развлечениях. Именно там, в Италии, он дал себе слово во что бы то ни стало при первой же возможности выбиться в люди. Наследник обедневшего юнкерского рода, он по приезде домой с упорством и педантичностью возобновлял старые родственные связи и вскоре стал завсегдатаем нескольких небольших салонов, где собирались в основном военные, близкие к околоправительственному окружению, мечтавшие о реванше после позорного поражения в войне четырнадцатого года. Молодой энергичный офицер привлёк к себе внимание тем, что уже в те годы призывал готовиться к реваншу. Его заметили. Вскоре одно важное лицо из одного влиятельного учреждения предложило ему должность, солидный оклад и специальные премиальные за выполнение особо деликатных поручений. Одним из них и была поездка на продолжительный срок в Севилью, большой портовый город с артиллерийскими, авиационными, оружейными и патронными заводами. Так появился «коммерсант» Иозеф Нунке — человек богатый, светский, любезный, которого охотно принимали в обществе.

— Ты не отвечаешь, Зефи?

— Прости, дорогая! Я вспомнил о нашем свадебном путешествии. Я не мог тогда предоставить тебе всё, что хотел. Зато теперь…

— Мы были богаче всех богачей: с нами была любовь. Мне обидно, что ты позабыл об этом. — В укоризненном взгляде Берты было ожидание, она надеялась: муж усыпит её ревнивые подозрения. Почти полгода они не виделись, мало ли что могло произойти за это время…

Но Нунке, поглощённый планами на будущее, только ласково потрепал жену по щеке.

— Причудница, как и все женщины! Утончённое чувство требует утончённой оправы. Теперь она у нас будет. И любовь наша расцветёт заново. Увидишь, как весело и счастливо мы тут заживём.

В тот же вечер Нунке потащил жену на плац Нуэва — излюбленное место прогулок горожан. В аллеях, протянувшихся среди апельсиновых деревьев, было людно. Берту удивило, как много знакомых у её мужа. С одними он просто здоровался, кивая издалека, к другим подходил, знакомил с женой. Берту бесцеремонно разглядывали, но встречали приветливо, она чувствовала, что нравится, и это тешило её женское самолюбие. Однако, возвращаясь домой, она была печальна. Молодая женщина хотела первый вечер на испанской земле провести с мужем наедине: поведать ему о всех горестях своей одинокой жизни, ощутить близость того, о ком так тосковала, убедиться, что чувство к ней не угасло.

— Что с тобой? — спросил Нунке, удивлённый тем, что жена молчит, не расспрашивает о новых знакомых, не замечает, кажется, прелести и своеобразия зданий, мимо которых они проходили.

— Обещай мне, что завтра мы будем только вдвоём, — вместо ответа попросила Берта. — Все эти сеньоры и сеньориты слишком болтливы, а обилие новых лиц меня просто ошеломляет. К тому же я очень плохо знаю испанский…

— Тебе придётся изучить его как можно скорее. И знаешь, я нашёл тебе чудесного учителя. Местный врач, влюблённый в старину. Он разговаривает по-немецки, правда с акцентом, и охотно будет сопровождать тебя в путешествиях по городу. Я уже договорился с ним.

— Спасибо, — сухо ответила Берта.

— Ты напрасно обижаешься, дорогая. Я просто не могу уделить тебе столько времени, сколько хотел бы. Не забывай — у меня много служебных обязанностей.

— Понимаю, — сдержанно кивнула молодая женщина.

Нет, жизнь сложилась не так, как хотелось Берте. Мужа она видела только за обедом и вечером, да и то не каждый день. Если бы не хлопоты с устройством нового жилья, она просто не знала бы, куда себя девать. И если бы не дон Эмилио Эрнандес.

Человек далеко не молодой, немного меланхоличный, дон Эмилио вначале пугал Берту старомодной изысканностью манер, его присутствие сковывало её. Но доктор так чутко улавливал все оттенки её настроения, умел так тактично переключать её мысли на другое, когда она была чем-то недовольна или опечалена, так все хорошо знал, что вскоре стал для Берты незаменимым советчиком и чичероне.

Освободившись от забот по устройству дома, молодая женщина с удовольствием бродила по городу. Она научилась ощущать аромат его истории — ведь о каждом вновь увиденном памятнике старины дон Эмилио рассказывал так увлекательно! В его печальных глазах вспыхивала настоящая страсть, и мёртвые камни оживали, залы дворцов заполнялись призраками бывших их владельцев, на развалинах городского вала снова поднимались шестьдесят шесть башен двадцатиугольной Торе дель Оро — Золотой башни, построенной на Гвадалквивире. Сюда, как и в седую старину, приставали корабли, гружённые сокровищами испанских конквистадоров.

Вскоре Берта уже сама могла быть гидом. У Нунке выдалась свободная неделя, и она решила попробовать свои силы и проверить приобретённые знания.

— Дворцы Алькасар и Сан-Тельмо, библиотека Колумба, ратуша, университет, биржа, собор Пресвятой Девы… дорогая, неужели ты собираешься тащить меня туда? Все это я видел, и, признаться, из всех сооружений, какими здесь гордятся, меня больше всего интересует цирк для боя быков. После мадридского он, кажется, второй по величине во всей Испании. Вот это настоящая экзотика, а не изъеденные временем дворцы. Обязательно пойдём с тобой на корриду! Я один раз был — незабываемое зрелище и незабываемое ощущение…

— Но ведь Алькасар построен маврами! Представляешь, когда это было? Его начали возводить ещё в двенадцатом веке! Аюнтамьендо — ратуша, о которой ты с таким пренебрежением говоришь, — это же здание пятнадцатого века, стиль раннего Ренессанса. В библиотеке Колумба, основанной его сыном, кроме массы редчайших книг, хранится около двух тысяч древних рукописей. Что же до кафедрального собора, то я просто очарована его величием и красотой. Он весь словно тянется к небу. А его колокольня, прославленная «Ла хиральда»! Знаешь, её перестроили из минарета, да и весь собор возведён на фундаменте маврской мечети в самом начале пятнадцатого века. Правда, потом кое-что расширили, достроили… Ну, давай пойдём сегодня хоть в собор! Когда играет орган на пять тысяч труб… Или когда смотришь на святого Антонио, кисти Мурилъо… В 1812 году герцог Веллингтон пытался купить это полотно, предложив закрыть его золотыми монетами… Когда дон Эмилио рассказал мне об этом, я посмеялась над экстравагантностью герцога, но, увидев картину… Верно, будь я герцогиней, тоже не пожалела бы всего своего золота!

— Тогда я должен лицом к лицу встретить опасность, которая может разрушить наше благосостояние, — рассмеялся Нунке. — Что ж, пошли в собор!

Знаменитая картина Мурильо висела в правом алтаре храма. В этот день здесь, как обычно, толпилось немало туристов. Но Берте, привыкшей к этому, они не мешали. Она вся отдалась во власть любимого творения гениального мастера. И, как бывало всякий раз, сердце её нестерпимо забилось, словно и она приобщалась к чуду видения Антония Падуанского. Светозарное и впрямь неземное сияние освещает часть тёмной монастырской келий. Лучи проникли сюда не извне — их излучает тельце младенца Христа, по-человечески трогательного в своей земной наготе и безгранично величественного, благодаря силе проникновенного милосердия, которым дышит его личико. И другое лицо — самого Антония, который стоит на коленях. Высокое устремление духа, радостный восторг, экстаз полного самозабвения. Он, Антоний, живой, живее всех стоящих рядом с Бертой…

Рука Нунке легла на руку жены:

— Пойдём, Берта! Не стоять же нам здесь вечно.

— Мне кажется, что это не картина, а моё собственное видение.

— Тебя загипнотизировали золотые герцога Веллингтона. По мне, так ничего особенного. Живопись на религиозные темы оставляет меня совершенно равнодушным.

— Но ведь важна не тема, а исполнение. Здесь речь идёт о человеке с его вечным стремлением к идеалу… так мне кажется.

— Вот-вот, кажется. А ты погляди трезвыми глазами.

«Какие они разные с доном Эмилио! — грустно подумала Берта. — Тот весь перевоплощается, когда речь идёт о чём-то близком его романтической душе… А Иозеф… он всем своим существом прикован к земле, ко всему обыденному…»

Нунке не догадывался, что в этот день жена впервые посмотрела на него критически, и это было началом краха его семейной жизни.

«Он заботится лишь о карьере… для него на первом плане деньги… Какая самоуверенность при полной ограниченности!.. Вульгарная фамилия „Нунке“, которую он себе выбрал, подходит ему как нельзя лучше… И вообще, что это за таинственная работа, о которой он избегает говорить? Любовь для него лишь физиологический акт, не более… Он много ест — это противно!.. Красив ли он? Красивая вывеска над лавчонкой стандартных вещей… Ты когданибудь видела, чтобы он увлёкся книгой? Возможно, у него была и есть любовница — его ласки становятся нескромными… А эта привычка курить дома дешёвенькие сигары!..»

Изо дня в день отмечая про себя все новые и новые недостатки мужа, Берта невольно сравнивала его со своим новым другом. «Как отлично дон Эмилио разбирается в живописи! Не напрасно в здешнем музее его встречают с таким уважением… У него утончённый вкус, а держится он как настоящий аристократ… Все схватывает с полуслова, ибо сам тонко чувствует… Очевидно, дон Эмилио пережил какую-то личную драму, иначе его лицо не было бы так печально… Какие красивые у него глаза, какие тонкие черты! Седина на висках даже идёт ему… У Эмилио большая практика, но в основном в бедных кварталах — это говорит о добром сердце и пренебрежении к деньгам… Упаси боже заболеть! Иозеф тогда непременно обратится к дону Эмилио, а она ни за какие сокровища в мире…»

Поняв, что неравнодушна к дону Эмилио, Берта испугалась. Какой позор! Замужняя женщина… дочь таких солидных родителей… Надо положить конец прогулкам, пока она ещё властна над своими чувствами.

Под всяческими предлогами Берта стала избегать встреч с доктором вне дома, хотя, оставаясь одна в своём патио, отчаянно тосковала. Вечерние выходы вместе с Нунке в театр, в ресторан или к знакомым только раздражали её.

— Ты стала чересчур раздражительна, Берта! — заметил Нунке. — Возможно, это объясняется тем, что в нашей жизни может появиться.. — Он не закончил, заметив, как побледнела жена. — Ты боишься, что это произойдёт далеко от родного дома? — спросил он с несвойственной ему нежностью.

Тон, каким это было сказано, встревожил Берту.

«Я чудовище! — подумала она. — Это кощунство горевать об Эмилио, когда я ношу под сердцем ребёнка Зефи! Мне надо бежать из Севильи, избавиться от её чар… Возможно, всё, что я чувствую, лишь нарушение психики, которое объясняется моим положением… Безусловно, это так…»

Решение вернуться в Берлин успокоило Берту. Чтобы проверить себя, она послала дону Эмилио коротенькую записочку с просьбой прийти.

— Я была в плохом настроении и отвратительно вела себя с бедным Зефи и с вами, милый мой друг. Вы не сердитесь?

— Только огорчаюсь, что надоел вам своими древностями, — отвечал доктор. — Такой молодой очаровательной женщине надо ощущать пульс современной жизни, а не прислушиваться к шорохам прошлого… Хотите, я покажу вам другую Севилью? Весёлую, шумную и не совсем обычную.

— Я уже сейчас умираю от любопытства! Куда же мы направимся?

— На правый берег Гвадалквивира, в предместье Триану.

— В Триану? — Нунке, присутствовавший при этом разговоре, высоко поднял брови. — А я было собрался присоединиться к вашей компании!

— Вы с этого берега видите лишь трубы её фабрик и заводов. А я покажу вам совсем другое: своеобразное государство в государстве, владения гитанос. Даже нас, местных жителей, которые так любят яркие наряды и украшения, все там поражает богатством красок, цветов и оттенков, до боли в глазах пёстрых, иногда неправдоподобных и всегда манящих. О туристах я уже не говорю…

— Гитанос? То есть цыган? Ведь они же кочевники? — удивился Нунке. — Я не представляю их без кибиток.

— В южной Испании, и особенно в Севилье, есть оседлые цыгане. Их старались приучить к работе на фабриках и заводах и потому разрешили поселиться в Триане, но с работой ничего не вышло. Они держатся в стороне, потому и сберегли свою самобытность во всей её первозданности. Многочисленные цыганские семьи фактически составляют один большой род, где так перепутались родственные отношения, что только самые старые из них помнят, кто кому приходится троюродным братом или четвероюродной сестрой. Что же касается ещё более дальних родственных связей, таких, как сват, пятиюродная тётя или дядя, то тут сам черт ногу сломит, если попробует точно восстановить, кто кому кем доводится… Своеобразный, совершенно своеобразный мир!

— Вы говорите, цыгане не работают, а на что же они живут? — спросила Берта.

— Как и их предки кочевники, живут «чем бог послал»: торгуют лошадьми, скотом, медными кастрюлями собственного производства, изготовляют красивые, причудливо разукрашенные ножи, скупают и продают поношенную одежду… Женщины гадают на картах, звёздах и корешках таинственных, только им известных растений. Молодёжь развлекает туристов цыганскими танцами и песнями. Надрывные, всегда остросюжетные, весёлые; зажигательные, они не могут оставить слушателей равнодушными. Свою долю в общий котёл вносит и детвора — там что-то стащат, здесь выпросят. Вообще количество ребятишек трудно даже учесть. Они шныряют повсюду. Где проводят день, что делают, чем питаются, не может сказать даже самая заботливая цыганская мать. Впрочем, сами увидите.

Берта, как обычно, радостно откликнулась на предложение дона Эмилио. После некоторого колебания решил поглядеть на жизнь гитанос и Нунке.

— Только с условием: на обратном пути вы завезёте меня в гавань Таблада. Там у меня деловое свидание, — предупредил он.

На тот берег добрались на стареньком «форде» доктора, но в уголок предместья, где обитали гитанос, решили идти пешком. Здесь проехать было трудно. Часть Трианы, где жили цыгане, напоминала большой восточный базар. Здесь все кружилось, двигалось, изменялось. Обитатели этих кварталов хоть и были коекак обеспечены жильём, пользовались им только в непогоду. Ненастье в Севилье — явление редкое, так что вся жизнь гитанос проходит на улицах и площадях. Комнаты и даже квартиры используются как склады для различных вещей, предназначенных на продажу, и прежде всего тех, которые попали к цыганам не совсем легальным путём. Полиция в своё время пыталась производить обыски у цыган, но после того, как у двух полицейских во время этих акций исчезли бумажники и кобуры пистолетов оказались пустыми, рвение блюстителей порядка поостыло. Они избегали появляться здесь даже в том случае, когда у кого-либо из местных жителей уводили коня.

И всё же, пренебрегая опасностью лишиться бумажника, часов, драгоценностей, горожане часто навещали эту самую дальнюю окраину города.

И не только они — люди приезжали сюда из самых отдалённых мест Андалузии. Дело в том, что трианские гадалки прославились на всю южную Испанию. Одним хотелось узнать о судьбе мужа или сына, отправившегося в Америку в поисках счастья и бесследно исчезнувшего, другим — убедиться в верности любимого или любимой. Больные приезжали к знаменитым трианским знахаркам, каждая из которых, не колеблясь, бралась за лечение самых тяжёлых болезней, будь то распространённая на юге Испании трахома или чахотка…

Цыгане, привыкшие к появлению чужих, равнодушно глядели на сеньору и двух её кавалеров. Только среди женской части населения появление незнакомцев вызвало некоторое оживление. Но, убедившись, что сеньора, смеясь, отказывается от гадания и лекарств, молодые гадалки и старые знахарки принялись за прерванные дела. Детвора тоже скоро поотстала, получив пригоршню песет, заранее приготовленных доном Эмилио. Можно было спокойно бродить по улицам, присматриваться и прислушиваться.

— Мне как-то неловко, — пожаловалась Берта, вроде я в щёлку подглядываю чужую жизнь. Как они могут жить так открыто?

— Примитивны, как животные, — равнодушно бросил Нунке.

— Не сказал бы, — возразил доктор. — Непривыкшие к условностям нашего цивилизованного мира, они просто пренебрегают ими. Цыгане слишком жизнерадостны и свободолюбивы, чтобы ограничивать себя рамками каких-либо принятых у нас правил. Их предки кочевали по степям, долинам, чащам. Кто мог их там видеть и слышать? Что им было скрывать? Ведь жили они одним большим родом,..

— А вот и подтверждение ваших слов, дон Эмилио! — прервала его Берта. — Взгляните на эту девушку, которая так спокойно, на виду у всех расчёсывает волосы. Даже не повернётся в нашу сторону. Мы для неё просто не существуем. Любопытно, что будет, если подойти к ней.

— У тебя длинные красивые косы, — сказал доктор, подходя к девочке. — Хочешь, я дам тебе денег на шёлковые ленты? Только ты нам спляшешь…

— Мне не хочется сейчас плясать…

— Может, ты не умеешь?

— Не хочу.

— Ты не разговорчива. Как тебя зовут?

— Мария, — неохотно ответила девушка-подросток и, сердито блеснув чёрными глазами, отошла в сторону.

— Видите, как независимо держит себя эта девчушка? Ни капельки подобострастия. А какая походка, вы обратили внимание? Кажется, ножки её не касаются земли.

— Надо сказать, достаточно грязные ножки, — насмешливо заметил Нунке.

— Ты, Зефи, невыносим со своим скепсисом. Девочка прехорошенькая. Жаль, что мы не узнали, как её фамилия! Я бы что-нибудь оставила её родителям.

— А у женщин-цыганок нет фамилий, — пояснил дон Эмилио. — С тех пор, как правительство Испании обязало цыган отбывать воинскую повинность, у мужчин появились фамилии. Но какие! В личных карточках призывников-цыган, например, бывают такие записи: «Педро, сын Паласио Кривого» или «Басилио, приёмыш гадалки Консуэлы, родной сестры кузнеца Хуана»…

— Какая нелепость! — фыркнул Нунке.

Мог ли он в эту минуту даже подумать, что судьба ещё раз сведёт его с чернокосой и черноглазой Марией, не имеющей даже собственной фамилии?

Прогулка по Триане закончилась к вечеру и очень невесело: уже в машине Нунке заметил, что у него исчез бумажник.

— Логово воров, которое надо смести с лица земли! — бесновался он. — Что за безумная идея возникла у вас, дон Эмилио, потащить нас к этому сброду? Не совсем справедливо, что расплачиваюсь за это я!

Доктор побледнел:

— Сколько было у вас у бумажнике, герр Нунке? Я считаю делом чести вернуть все, — проговорил он с холодной сдержанностью.

— Оставьте своё при себе! — грубо отрубил Нунке.

Берта глотала слезы. Когда возле гавани Таблада муж вышел из автомобиля, она не выдержала и разрыдалась.

— Простите, дон Эмилио, о, простите! Иозеф по временам бывает так груб! Мне стыдно перед вами…

— Не придавайте этому значения, фрау Берта! Мы, мужчины, часто бываем несдержанны в выражениях… то ли из-за перегруженности делами, то ли из-за служебных неприятностей…

— Не поверю, что и вы можете себя так вести!

— Иногда я тоже теряю власть над собой, — произнёс дон Эмилио странно изменившимся голосом. Если вы будете плакать, это может случиться. Да, да, может случиться, ибо… — он оборвал фразу и остановил машину. — Давайте пройдёмся по набережной! Нам обоим надо успокоиться.

Заходящее солнце зажгло на небе настоящий пожар. Воды Гвадалквивира расплавленным золотом текли между берегов. Золотыми были и шпили многочисленных церквей, возвышавшихся над городом, а статуя Веры на колокольне собора словно плыла в воздухе, оттолкнувшись ногой от шпиля, на котором была установлена.

Берте все казалось нереально-сказочным, как и те чувства, что переполняли её сердце.

— Вы не договорили, — напомнила она вдруг, прикоснувшись к руке своего спутника.

— Есть вещи, о которых лучше молчать. Пусть мечта остаётся мечтой… Поверьте, от столкновения с действительностью она блекнет.

— По-вашему, человек должен порвать с действительностью и жить в мире сказок.

— В зависимости от его характера. Слабые натуры уходят в царство мечты. Я из таких…

«А я?» — подумала Берта. И вдруг представила свою жизнь в Берлине, размеренную, упорядоченную, быть может несколько скучную, но раз и навсегда установившуюся. Нет, такая жизнь крепко её держит. Это физическое состояние виной тому, что она утратила равновесие, поддалась соблазну. На миг Берте показалось, что она вырвалась из обыденности и, словно статуя, сорвавшаяся с пьедестала, взлетела ввысь. Глупости, иллюзии! Надо положить всему конец…

Через неделю молодая жена Нунке, сославшись на своё состояние, требующее постоянного врачебного наблюдения и забот домашних, выехала в Берлин.

По странному стечению обстоятельств в тот же майский день 1930 года из цыганского селения исчезла маленькая Мария.

Девочку в цыганском таборе прозвали «Приблудная». Её отца и мать арестовали за кражу, и они бесследно исчезли в таинственных застенках испанской полиции, когда Мария была совсем маленькой. Род не оставил девочку, а принял в общину и содержал, именно содержал, а не воспитывал, ибо о воспитании её никто не заботился. Мария с детства делала всё, что хотела, ходила, куда хотела, а кормилась там, где в этот день готовили самую вкусную еду.

Исчезновение Марии заметили не сразу. Это и понятно: оседлые цыгане в эти дни были охвачены волнением и тревогой.

Весть об опасности принесли детишки, как обычно носившиеся повсюду, зачастую далеко за пределами Трианы. Вечером двадцать первого мая они прибежали испуганные, издали выкрикивая:

— Табор! Табор! Табор!

Цыгане переполошились. Даже их главарь — кузнец Альфонсо, расспрашивая детвору, не мог скрыть волнения. Да, по всему видно, ребятишки говорят правду: в нескольких километрах от Трианы расположился табор.

Кочевники! Злейшие враги оседлых цыган!

Давно, очень давно возникла эта вражда. С годами она не угасала, а ещё больше разгоралась. И дело совсем не в том, что кочевники относились к своим оседлым собратьям как аристократы к плебсу. Главная опасность таилась в другом: кочевники жестоко карали оседлых за измену извечным цыганским традициям. Мстили по-разному: поджигали дома, воровали детей, издевались над теми, кто по неосторожности попадал к ним в руки, зачастую даже убивали.

Было от чего встревожиться трианцам.

В тот вечер окраина, где жили цыгане, словно вымерла. Ни детского крика, ни окриков старших, ни ругани между старыми цыганками, ни звуков гитары, ни песен. Стихли и опустели многоголосые дворы. Жители спрятались за плотно запертыми дверями и ставнями, прихватив с собой все самое ценное из раэбросанного по двору имущества. Пустота, воцарившаяся тут, ещё больше подчёркивала тишину, в которую погрузилась окраина. Лишь в самом отдалённом конце предместья, где главная улица переходила в степную дорогу, слышались приглушённые голоса. Там собралось все мужское население, вооружённое топорами, ножами, а то и просто кольями.

В напряжённом ожидании прошёл день, другой. А на третий высланная разведка донесла:

— Табор снялся и уехал!

Реакция была бурной: такого взрыва веселья не помнили даже самые старые цыгане.

Когда начались танцы, старый Альфонсо позвал:

— Мария! Где ты? Покажи, как умеют танцевать трианские девушки!

Но Мария не откликнулась. Её не нашли. Как ни искали. Каждый из присутствующих старался припомнить, где и когда видел девочку. Это было не так уж легко, учитывая панику, охватившую население предместья в последние дни.

— Я помню, последний раз она разговаривала с сеньором и красивой белокурой сеньорой, — вспомнил кто-то из женщин.

— Тоже сказала! После этого я варила баранью похлёбку и Мария обедала с нами.

— А я видел её в тот день, когда детвора рассказала о таборе. Помнишь, Альфонсо, ты ещё накричал на Марию за то, что она вмешалась в разговор — все допытывалась, где этот табор?

Поспорив ещё немного, о девочке забыли. Хотя исчезновение «Приблудной» немного и опечалило присутствующих, но празднество продолжалось. Слишком большой и всеобъемлющей была радость А тем временем Мария переживала большое горе.

«Почему наши так испугались? — спрашивала себя девочка. — Те ведь тоже цыгане… Интересно, каков он, этот табор?»

Непреодолимое любопытство влекло Марию все разузнать самой. Девочка не привыкла предупреждать кого-либо о своих прогулках, а тут ещё интуитивно чуяла, что переступает какую-то запретную грань. Поэтому тайно, ночью, обойдя окраину, где дежурили мужчины, она побрела вдоль берега на север — в направлении, указанном цыганятами.

Ещё не рассвело, когда Мария приблизилась к табору. Утренняя мгла окутывала шатры и кибитки. Девочка решила подождать, пока таинственные кочевники проснутся. Она села на прибрежный камень, крепко обхватив руками колени, — утро было на редкость холодным.

Первой Марию увидела старая цыганка. Заспанная, растрёпанная, она, зевая, вышла из шатра. Марию так рассмешил её вид, что девочка громко прыснула.

Старуха что-то крикнула, и табор мигом проснулся. Все, от мала до велика, высыпали из шатров и кибигок. Дети ринулись было вперёд, но старый цыган сердито прикрикнул на них, и они рассыпались во все стороны, как горох.

Мария поднялась. Но не успела она двинуться в сторону табора, как у его обитателей вырвался крик возмущения. Никто не помнил случая, чтобы ктолибо из этих предателей — оседлых — добровольно пришёл в табор кочевников. Навстречу девочке полетели камни, палки, кружки — всё, что было под рукой.

Седобородый снова что-то крикнул толпе и сам пошёл навстречу непрошеной гостье.

Пощёлкивая кнутом, он подошёл к Марии и остановился в трех шагах от неё.

— Откуда ты? — сурово спросил старик, внимательно разглядывая цветистый и пышный наряд девочки. Несколько дней назад Мария стащила в каком-то дворе развешенные для просушки цветные скатерти и сшила себе такую широкую и пёструю юбку, что ей завидовали все трианские модницы. Из двух разноцветных платков вышла красивая кофточка, она туго облегала тонкую девичью талию и оголяла до локтя загорелые, словно точёные руки.

— Ты откуда? — повторил старый цыган.

— Из Трианы.

— Зачем пришла?

— Поглядеть.

Будь Мария благоразумнее — ведь старик готов был испепелить её взглядом, — она бы повернулась и кинулась бежать со всех ног. Но девочка привыкла везде чувствовать себя своей.

Мария не закончила фразу. Длинный кнут вожака племени змеёй обвился вокруг груди и спины Марии. Старик знал: бить кнутом по широкой юбке — это значит только выбивать из неё пыль.

Этот удар послужил сигналом для цыган, которые, затаив дыхание, прислушивались к разговору между стариком и девушкой.

Толпа ринулась вперёд. Непрошеную гостью били все. Били чем попало и куда попало. Сперва Мария защищалась, но скоро её сбили с ног. Закрыв лицо руками, она лежала на земле и кричала. Сначала надсадно, но постепенно вопли её становились все тише, тише, а потом и вовсе прекратились.

— Прочь! — крикнул старый цыган.

Первым ударив Марию, он отошёл в сторону и только наблюдал за расправой над дерзкой пришелицей. Теперь он, очевидно, решил, что нарушительница обычаев достаточно наказана.

Старик боялся убийства. Тогда непременно вмешается полиция и ему, как атаману, придётся отвечать за весь табор.

Как ни была наэлектризована толпа, но грозное «прочь» подействовало.

Теперь все стояли полукругом, а в центре лежала Мария. Она не двигалась, даже не стонала.

— Воды! — приказал старик, внимательно присматриваясь, не пошевельнётся ли девочка. Но та, как и прежде, не подавала никаких признаков жизни.

Старику не пришлось повторять приказание. Несколько вёдер воды стояли у его ног. Он взял ближайшее и сапогом перевернул тело избитой так, что Мария теперь лежала навзничь. Атаман медленно лил воду на голову и грудь потерявшей сознание девочки.

Никаких признаков жизни.

Атаман грозно поглядел на людей, столпившихся неподалёку.

Все виновато молчали. Знали, чем всё это может кончиться, особенно для их вожака.

Второе ведро воды тоже не помогло.

— Адела! — позвал атаман.

Цыганка, которая первой увидала Марию, а теперь стояла у шатра, молча посасывая маленькую трубочку, поняла, чего от неё хотят.

Она подошла к девочке, прижалась ухом к её груди и долго прислушивалась. Очевидно, старуха не услышала биения сердца. Выпрямившись, но не поднимаясь с колен, она задумчиво глядела на неподвижное тело.

Тогда Адела решила применить последнее средство: она несколько раз затянулась, раскуривая трубку, потом вставила чубук в ноздрю девочке и изо всех сил дунула на тлеющий табак.

Присутствующие как заворожённые наблюдали за этой процедурой. Когда Адела дунула второй раз, дым струйкой ударил Марии в ноздрю, и девочка шевельнулась.

Возглас одобрения и мстительной радости прокатился над толпой.

Старый цыган снова подошёл к Марии, носком сапога отбросил её раскинутые руки.

Девочка, как и прежде, лежала неподвижно.

— Снимаемся! — крикнул атаман, и толпа мигом бросилась выполнять его приказ.

Если бы кто-нибудь со стороны наблюдал, как табор готовится к отъезду, он заметил бы удивительную слаженность и организованность во всём. Не прошло и минуты, как засуетились все: одни ловили стреноженных коней и волокли их к крытым возкам, другие запрягали коней, третьи гасили костры, тлевшие со вчерашнего вечера, четвёртые складывали лохмотья, служившие кочевникам простынями и одеялами.

Лишь старый цыган не принимая участия во всеобщей суете. Даже не отдавал больше приказов. За всем наблюдала Адела. Но вот и она, убедившись, что всё идёт своим чередом, подошла к старику. Взглянув на неподвижное тело девочки, Адела перевела взгляд на старого цыгана и молча кивнула в сторону речки, как бы говоря: выбросим?

Атаман грозно нахмурился и бросил:

— Ко мне в кибитку!

Было видно, что решение атамана забрать с собой девочку не пришлось кочевникам по сердцу. Об этом красноречиво свидетельствовало сердитое лицо Аделы, об этом говорили и взгляды остальных цыган, которые с неодобрительной усмешкой следили, как Адела тащила неподвижное тело Марии Но никто не решился перечить: приказы атамана привыкли выполнять беспрекословно.

Уже через час после описанных событий на берегу Гвадалквивира табор быстро двигался вдоль реки, все на север и на север. Коней не щадили. Все понимали — надо ехать как можно быстрее.

Напрасны были бы старания проследить за продвижением цыганского табора из Андалузии на север Испании. Ведь не количеством стоянок и длиной пути знаменательна жизнь четырнадцатилетнеи девочки в таборе Петра, а теми неписанными законами вражды кочевников к оседлым цыганам, всю жестокость которых повседневно испытывала на себе Мария.

Девочку считали тут парией, изгоем, подонком цыганского племени. Она не могла завтракать или ужинать в общем кругу, ей всегда бросали только объедки, а так как цыгане сами были полуголодны, то девочке доставались лишь кости, которыми кормили и собак. Мария принадлежала всему табору, и каждый мог заставить её выполнять самую грязную и тяжёлую работу. Когда табор располагался на стоянку и все бросались в разные стороны, чтобы хоть чтонибудь заработать, погадать или украсть, Мария под страхом тягчайшего наказания должна была оставаться возле кибиток.

Положение сильно ухудшало то, что старая Адела бешено ревновала Марию к Петру. Не то, чтобы старый цыган относился к девочке лучше, чем все остальные. Нет! Но время от времени он бросал на неё загадочные взгляды, и Адела толковала их по-своему.

И старуха мстила, как только могла…

Однажды Мария пыталась бежать. Её поймали в тот же день. Петро сам наказал беглянку вчетверо сложенными вожжами, потом привязал её к подводе, и две недели, сбивая ноги в кровь, девочка должна была бежать за кибиткой атамана, словно привязанная к возу скотина.

И всё же Мария находила в себе силы для молчаливого отпора. Слишком яркими были воспоминания о полной свободе, которой она пользовалась в Триане, чтобы сразу позабыть обо всём и подобострастно выполнять приказы Аделы или даже самого Петра. Впрочем, сопротивление это было своеобразным. Молодёжь не принимала Марию в свою компанию, не разрешала ей петь вместе с ними. Что же, Мария пела одна, да так, что даже старые цыганки невольно заслушивались. Девочка не получала своей доли от купленного, выпрошенного или украденного, — ну и ладно, она оденется сама. Из лохмотьев или просто из никуда не годных лоскутков она шила себе кофту или юбку, и они шли ей больше, чем другим девушкам их новые пышные наряди.

Адела взваливала на Марию всю работу. Девочка выполняла её лишь в том случае, если старуха следила за ней. Стоило той отвернуться, как Мария бросала начатое дело и застывала на месте, словно каменная. Адела любила днём поспать в тени, и Мария тотчас укладывалась, хотя спать ей не хотелось. Она просто закрывала глаза, чтобы не видеть опостылевших ей кибиток и шатров.

Как-то к табору, уже с месяц стоявшему возле города Альмасап, в Кастилии, подъехала большая компания на автомашине. Гости, очевидно, хорошо знали цыганские обычаи и традиции, ибо приехали не с пустыми руками. Они прежде всего поднесли атаману пачку денег, остальным — корзины с вином и всякой снедью. Теперь уже никто не имел права выпрашивать что-то для себя лично.

Распили несколько бутылок вина, и молодёжь стала развлекать гостей. Сначала песнями, потом танцами.

Мария, как обычно в таких случаях, спряталась в кибитке. Но на этот раз всеобщее веселье захватило и её. То ли она была уверена, что её не накажут при гостях, то ли так уже взыграла молодая кровь, только девушка соскочила с воза и вошла в круг. Молодёжь сразу перестала танцевать, но Мария словно и не заметила этого: она пошла плясать одна.

Раскинув руки, как птица крылья, и чуть-чуть согнув их в локтях, Мария медленно проплыла по кругу. Но вот шаги её становятся все мельче и мельче, вот она уже лишь перебирает ногами — маленькая фигурка выпрямилась и сразу словно выросла, руки сомкнулись за спиной и лишь подёргивание плеч и длинной чёрной косы показывает, что Мария не стоит, а мелко-мелко перебирает ногами, направляясь к середине круга.

— Быстрее! — властно бросает она музыкантам, видя, что все вокруг замерли, что глаза присутствующих прикованы к ней.

Дойдя до середины, плясунья с неожиданной силой топнула ногой и, словно вихрь, закружилась по кругу. Мария чувствовала: этим бешеным танцем она словно выходит на бой за свои права, словно мстит Аделе за её издевательства, мстит всем тем, кто до сих пор не считал её человеком.

Теперь девушка не видела никого и ничего. Она то словно ветер проносилась мимо людей, плотным кольцом обступивших её, то останавливалась и, слегка подрагивая всем телом, плавно и как бы лениво изгибалась, то молниеносно выпрямлялась, грациозно покачивалась, и каждый мускул её гибкого тела под лавиной звуков подрагивал, как подрагивает молодое деревце под дождём.

А музыканты все ускоряли и ускоряли темп. Только напрасно они пытаются сморить Марию!

Вот она снова постукивает каблучками, и стук этот заглушает звуки музыки. Теперь Мария в самом центре круга. Впрочем, она ли это? Мелькают лишь краски, сливаясь в сплошную пёструю линию — Мария завертелась волчком, закружилась на одной ноге. Дух захватывало при взгляде на неё. Сколько это может длиться? Пора бы замедлить темп. Но Мария все кружится, кружится, кружится… И вдруг, неожиданно для всех, останавливается и замирает…

Возбуждённая, но не уставшая, радостная от одержанной победы, которую она ощущает всем своим существом, Мария широко открытыми глазами глядит на присутствующих. Она привыкла к похвальным выкрикам трианцев и теперь воспринимает все восторги как нечто совершенно закономерное.

Девушка выскочила из круга. Но пробиться сквозь толпу не так-то просто. Одна гостья силой останавливает её и, сняв длинный шарф, повязывает его Марии, а лысоватый, очень высокий мужчина подносит ей полную кружку вина.

— Чья ты? — спрашивает он нетерпеливо.

Мария с жадностью припадает к кружке — так хочется пить!

— Ничья. Она у нас приблудная, — отвечает вместо неё Петро.

Приблудная! Это слово, как удар кнута, рассекает воздух. Мария срывается с места. Но мчится уже не к кибитке, из которой выскочила, а к шатру атамана. Пускай её убьют, но она поступит, как хочет! И девочка позволяет себе неслыханную дерзость — падает на постель самой Аделы.

Здесь она пролежала долго, позабыв обо всём, кроме обиды, нанесённой после триумфа, не прислушиваясь к тому, что творилось в таборе.

— Выйди, Мария, гости хотят попрощаться с тобой! — раздался вдруг голос Аделы, такой необычно ласковый, что девушка даже не поверила. Но жена атамана и впрямь стояла рядом и глядела спокойно, словно считая совершенно естественным, что девушка лежит на её постели.

Мария вышла. Возле шатра её ждала толпа гостей. Длинный сеньор, тот, что угощал вином, вопросительно заглянул ей в глаза, потом крепко и долго пожимал руку. Девушка почувствовала — в ладони осталась какая-то бумажка. Поклонившись гостям, Мария снова скрылась в шатре. Ей не терпелось узнать, что за бумажку передал ей длинный. Поглядела Это были деньги. Странные какие-то, таких она даже не видела.

Когда гости уехали и шум мотора затих, Мария вышла на свежий воздух. Старые цыгане допивали вино, привезённое гостями. Девушка спокойно направилась к ним, на что раньше никогда не отважилась бы. Мужчины замолчали и с любопытством поглядывали на неё. Она подошла к Петру и протянула ему деньги.

— Возьмите! Это тот дал!

Вечером, вперые за целый год, Мария ужинала со всеми вместе, даже сидела рядом с Аделой.

Утро следующего дня началось уже совсем неожиданно: Адела вынула из большого узла цветастую юбку, шёлковую кофту и приказала девочке принарядиться. Увидав, что наряд велик для тоненькой Марии, старуха собственноручно приладила все, где подрезав, а где ушив. Когда же Мария пошла к реке умываться, никто не издевался над ней, как раньше. Все почему-то с любопытством глазели на неё.

Не успели позавтракать, как к табору опять подъехала вчерашняя машина. Из неё, с большим трудом протиснувшись в дверцу, вылез толстый человек, а следом тот высоченный господин, который накануне угощал Марию вином. Увидев девушку, длинный прицетливо помахал рукой, но не подошёл — Петро сразу же пригласил прибывших к себе в шатёр, туда же вошли и несколько старых цыган.

Через четверть часа все вернулись из большого шатра атамана и толпа во главе с Петром подошла к Марии.

— Чужая ты нам, Мария! — начал атаман. — Вот уже год, как ты в таборе, а чужой была, чужой и осталась. И красота у тебя — цыганская, и кровь наша, но испортили тебя старейшие в твоём роду. Вот мы и решили отдать тебя этому господину в служанки на год, а может и дольше прослужишь. Всё будет зависеть от тебя. Будешь послушной — останешься. Станешь привередничать или проворуешься, господин вернёт тебя раньше. Тогда берегись! Я палец приложил к этой бумаге — значит, отдаю тебя в услужение. — Петро кивнул на толстого гостя, который держал в руке исписанную бумагу.

На минуту воцарилось молчание. Все с любопытством глядели на Марию, что она скажет.

Девочка окинула всех долгим взглядом и молча пошла к машине.