"Местечко Сегельфосс" - читать интересную книгу автора (Гамсун Кнут)

ГЛАВА X

«Мы полагаем, – писала «Сегельфосская газета», – что самоуправство и побои – абсолютно неприемлемый способ воздействия, представляющий в наших краях исключительное явление. Нам известно, что подобное самоуправство имело место несколько дней тому назад, и виновник его – человек, от которого, казалось бы, нельзя ожидать такого рода опрометчивых выступлений. Дело передано в суд. Напоминаем вновь золотые слова, под которыми вместе с нами подпишутся и все благомыслящие люди, а именно: что в стране нашей есть закон и право, что ясные веления закона равно распространяются на высших и на низших и что никто не ускользнет от его действия».

Виллаца вызвали на какое-то особое разбирательство; это была не примирительная комиссия и не полицейское дознание, по названию-то считалось расследованием, на деле же все свелось к тому, что старый ленсман из Ура отнесся ласково и благодушно к обеим сторонам и примирил их. Так он действовал всю свою жизнь, и это был наилучший способ. Правда, Аслак привел и поденщика Конрада, и других свидетелей, так что по началу дело, казалось, примет серьезный оборот, но в свидетелях не встретилось нужды, господин Виллац Хольмсен не отрицал данной им затрещины и спросил, сколько за нее причитается. Ленсман посмотрел через очки на Аслака, Аслак подумал и сказал цену.

– Это слишком мало!– заявил господин Виллац Хольмсен, и ленсману вдруг показалось, что он слышит голос его отца, лейтенанта.

Затем молодой Виллац заплатил вдвое больше. Это была удивительная сделка, покупка голов для вышибания из них памяти.

– Но, – сказал молодой Виллац, выложив деньги, – в следующий раз, когда этот человек заслужит от меня оплеуху, я ударю больнее.

– Да, – сказал ленсман, не для того, чтоб подлить масла в огонь, а наоборот, чтоб сгладить, – да, но в таком случае последует новый штраф!

Виллац ответил:

– Я опять его заплачу.

Тот номер «Сегельфосской газеты» был очень содержателен, в нем была, например, статья самого адвоката Раша, передовица о театре. Это было воплощенное остроумие и знание дела. «Поистине, – писал адвокат, – немалое достижение, особенно со стороны странствующей группы, дать первоклассное воспроизведение такой ответственной пьесы, как «Ядовитая змея в пещере». Он разобрал всю пьесу и ее выдающиеся моменты; но, – говорил он, – блестящим исполнением этой пьесы мы обязаны прежде всего примадонне госпоже Лидии. Она несравненна, как актриса, и провела свою роль так, что зал гремел от рукоплесканий. Во многих сценах, особенно в сцене с отравленным кубком, она возвышалась до истинно трагического величия и вызывала в памяти подобные же сцены в исполнении знаменитейших артисток. Из прочих исполнителей прежде всего следует назвать фрекен Сибиллу Энгель, которая своей ослепительной внешностью и своей игрой заслуживает всяческой похвалы. Сам глава труппы играл генерала. Он дал тип старой школы. Несколько меньшая бравурность произвела бы, конечно, тот же эффект, но в отдельных репликах он был великолепен. Остальные участники и участницы пока еще не выступали в крупных ролях, в которых могли бы проявить дарования, но надо надеяться, что эти отменные артисты не в последний раз посетили наши палестины. Просвещенная публика с радостью ожидает их возвращения!»

Далее следовала критика самого театра: «Театр не должен находиться на окраине города, этого нигде не бывает. Также не принято перестраивать так называемый лодочный сарай в храм Талии; владелец здания, господин Теодор Иенсен, мог бы в данном случае без ущерба проявить больше понимания приличий. Относительно самого здания следует заметить, что оно, принимая во внимание обстоятельства, отнюдь не отвечает предъявленным к нему требованиям, и некоторые недочеты должны быть исправлены. Со стороны специалистов высказывались замечания по поводу недостаточной вентиляции, затем следует указать, что скамейки – это, конечно, хорошо, но скамейки со спинками – лучше. Еще два слова вообще: современные посетители театров ощущают большое неудобство от неимения под рукой программы, во многих заграничных театрах имеются даже мальчики с программами по десять эре, на которые публика не скупится. «Сегельфосская газета» берется в короткий срок напечатать программы к следующему представлению. Но что сталось с музыкой?

Ведь это же значит недооценивать музыкальную жизнь Сегельфосса – за весь вечер не дать никакой музыки в антрактах! Положим, в театре были образованные люди, пожалуй слыхавшие на своем веку оркестры в составе по двадцать человек, и на таких, понятно, один рояль, как бы хорошо они не играли, не может произвести особого впечатления. Но кое-что все же лучше, чем ничего, а для той части публики, которая явилась, может быть, по религиозным мотивам, преимущественно ради музыки, мертвая тишина в антрактах была положительно жуткой. Мы узнали, что и в этом также повинен господин Теодор Иенсен, и советуем ему достать к следующему разу рояль. Владелец театра сделал хороший почин своим предприятием, но ему предстоит еще много потрудиться, чтобы оно оправдало все ожидания. Господин Теодор Иенсен – единственный мелочный торговец в нашем местечке, и это положение, конечно, со временем изменится; ему следует самому взять на себя инициативу в деле исправления недочетов театра, так, чтобы он сделался достойным города и не обманул ожиданий трупп, которые доверчиво обратятся к нему с просьбой о помещении». – Последние слова были обращены к публике, к Сегельфоссу и окрестностям: «Есть еще люди, называющие этот дом искусств сараем; мы самым определенным образом протестуем против того, чтобы публика давала унижительные названия городскому театру. В противном случае, это скажется на уменьшении посещаемости. Просвещенные люди несомненно откажутся от всякого наслаждения драматическим искусством, если будут вынуждены искать его в сарае».

Такова была статья адвоката Раша.

В общем и целом – нападение на Теодора из Буа, человека, привлекшего сценическое искусство в город и давшего ему приют! А как же принял это Теодор? Он защищался в своей лавке, оправдывался, как и подобало ловкому парню, каким он был, следил, когда лавка бывала полна народа, и отвечал на месте. Разумеется, он был немножко молчалив и пришиблен в первые дни, но тем сильнее отыгрывался впоследствии. «А кто такой сам Раш? Заевшийся адвокат!» – говорил он. Больше всего его обидело, что в статье он был назван мелочным торговцем. «Я знаю торговцев и поменьше нашей фирмы, и то их называют купцами», – говорил Теодор из Буа.

А тут еще, пожалуй, вообразят, что он стеснен в деньгах: он еще не получил расчета за свою треску, а пришлось заплатить за весенние товары, – десять больших ящиков мануфактуры, – да еще построил театр. Но Теодор не сидел без денег. В один прекрасный вечер, когда было много покупателей, он вышел из своей конторы, помахивая кредитным билетом, а начальник телеграфа Борсен как раз стоял в лавке и опять покупал на несколько шиллингов табаку. Теодор обратился во всеуслышание к Борсену:

– Видали вы новые бумажки в тысячу крон?

– Я слыхал про бумажку в тысячу крон, – ответил Борсен, – я даже слыхал, как о них говорили с уважением. Но сам не видал.

– Так вот посмотрите! – сказал Теодор.

Впрочем, это была не такая уж новая бумажка, но с ней обращались аккуратно, и она могла сойти за новую. И что за черт этот Теодор, наверно он заставил свою мать пройти по бумажке утюгом и подновить ее для показа! Другого такого, как он, конечно, не сыскать! Это подумали все, бывшие там и видевшие бумажку собственными глазами.

Чего же ради хлопотал и трудился Теодор из Буа? Какова была его цель? Он не был скуп, как его отец, и не прятал деньги в стенные щели. Разумеется, ему хотелось сделаться большим человеком, большим дельцом. Ведь вот, получил же он агентуру «госенского» маргарина на всю область, вплоть до Тромсэ! А ведь это все равно, что генеральная агентура, и все торговцы из северных местностей должны были обращаться к Теодору из Буа за «госенским маслом» из местности Госен, где имелись хорошие пастбища! Фабрика прислала сверкающие рекламы, плакаты, и яркие цвета их украсили фасад лавки и превратили ее в некоторое подобие рая на земле.

Так что же, Теодор-лавочник был доволен?

Наступали вечера, наступали ночи. Теодор искал уединения и мечтал. Те дни, когда они еще не конфирмовались и катались на салазках, были, пожалуй, счастливейшей его порой; правда, с тех пор он возвысился от нуля до кое– какой величины, но она ушла от него. Он помнит последний раз, когда он вез домой ее санки, а она была уж совсем большая девочка. «Спасибо, поставь санки здесь!» – сказала она. Дверь распахнулась и захлопнулась. Это было в последний раз. А теперь прошли годы, он уже не мог нарисовать ей картинку, не мог сочинить песенку, он был беспомощен. Сделавшись богатым купцом, он часто думал поднести ей в подарок что-нибудь ценное из того, что получал для лавки; но с шалью из чистой шерсти вышла незадача, она вернула ее с вопросом, что это значит. Однако Теодор вывернулся: он торговец, ему хотелось распространить эти прекрасные шали в Сегельфоссе, а скорее всего это сделалось бы, если бы именно она первая стала носить такую шаль. Она ответила: «Да, спасибо, но она еще не так стара и не так основательно замужем, чтоб носить шали! Посредницей в этом деле была одна из ее горничных».

После этого афронта Теодор был бы дураком, если б продолжал посылать подарки. Теодор – дурак? Ни в коем случае. Но и по сию пору он откладывал в сторонку какую-нибудь особенно изящную вещицу и мечтал, что пошлет ее в папиросной бумажке, и только уж после того, как она полежит порядочно времени, он приказывал приказчикам пустить ее в продажу. Такова была чувствительная и смиренная любовь Теодора из Буа.

Наконец, он вообразил, что нашел деликатную форму внимания: когда будет театр, он станет изредка посылать ей билет, – да без этой задней мысли он, пожалуй, и не взялся бы за дело и не стал бы строить театр. Так вот и тут опять не вышло! Полдюжины билетов на торжественное открытие – ладно, куда ни шло! Но если на этом всему конец, так ему мало пользы: если же, наоборот, надо веки вечные посылать по полдюжине билетов на каждое представление, то какое же дело это выдержит, – ха, Теодор был хитряга! Кроме того, он, конечно, смекнул, что пять билетов из шести будут выбрасываться зря, так как достанутся пятерым неинтересным лицам. Нет, благодарю покорно!

Так он мечтал и горевал, сидя у своего оконца и поглядывал на ее дом. Дни были полны хлопот и суеты, а вечера – ревности и грусти.

«Прощайте, фрекес, прощай навек! Я хожу здесь по моей одинокой комнатке, чтоб бодрствовать в то время, как ты спишь. Пусть я ничтожен по сравнению с ним, но я буду любить тебя верно и искренно до последнего своего часа. Я слишком беден и жалок, чтоб роптать и противиться тому, что подарит мне судьба на моем жизненном пути. О, высокородная фрекен, не наступи на змею, пресмыкающуюся во прахе, это легко может принести тебе погибель, чего я не хотел бы. Но что касается до него, то гордость ведет к падению, пусть он этого не забывает! Я буду неустанно стараться возвыситься в своей отрасли, и, быть может, когда-нибудь он узнает, какого человека сделал навек несчастным. Черт бы меня побрал!»

И на следующий день он был снова бодрым, веселым парнем.

Вот, обе руки у него в перстнях, а сам он – в сером летнем костюме, красивее и не найти. Дошло до того, что он каждый день выставляет свои башмаки для чистки и является в лавку весь новенький и блестящий. Отец его в светелке наверху ничего не знает обо всех этих фокусах; бывают дни, когда он совсем не видит сына, а когда он стучит палкой в пол, сын приходит, только если у него есть время. Вот как обернулось дело. Старик Пер из Буа был человек без всяких тонкостей, зачем это летом светлая одежда, а зимой темная? Носи, что есть! Но Пер из Буа не дорос своему сыну и до коленок. Здороваясь, Теодор снимал шляпу, как делается в других городах, но никак при это не выражался и не говорил «здравствуйте», так нигде не дается. А нынче Теодор начал приписывать на своих счетах S. Е. amp; О.1, приписывал даже и на письмах.

– Что означают эти буквы? – спросил хозяин гостиницы Юлий, со своей всегдашней назойловостью.

– Тебе не понять, – ответил Теодор, – это по-латыни, и все крупные фирмы всегда так пишут.

Ларс Мануэльсен на это сказал:

– Будь здесь мой сын Лассен, уж он-то, конечно, сумел бы объяснить!

Теодор завел копировальный пресс и копировальную книгу, завел даже несгораемый шкаф, из тех, что рассыпаются в пепел при первом пожаре. В нем он хранил торговые книги. Если б об этом узнал его отец, узнал бы, что его мелочная лавочка превратилась в фирму, и что фирма ведет книги!

Но старый Пер из Буа все-таки чуял, что прогресс подхватил и лавку, и сына; он, разумеется, знал про то, что Теодор вывозит на сторону треску, что вот уже давно это повторяется из года в год; недавно он узнал, что сарай превратился в огромную танцульку, замечал по разным предметам, что барство и избыток проникли в его дом и семью. Царила уже не солидная и доступная простому взору торговля.

Он постучал палкой в пол.

Пришла его жена, пришла фру Пер из Буа. С годами она растолстела и спокойно командовала теперь двумя служанками. В старину было не так, тогда она одна делала всю работу и вдобавок имела на руках несколько человек детей. Но двое мальчиков умерли от скарлатины, а две дочери выросли и обе пристроились, одна у торговца Генриксена в дальних шхерах, а другая у консула Кольдевина в Вестландии – понятно, обе были домоправительницы, камерфрау и страх какие важные особы. У фру Пер из Буа дома оставался один Теодор, и по части почета он превзошел всех. Она спокойно и медлительно бродила по дому и не торопилась даже и тогда, когда муж стучал в пол. Вот как обернулось дело. Она держалась вне пределов досягаемости его палки и спрашивала, чего он так стучит, – господи помилуй, чего он так стучит?

Пер из Буа не признавал интимностей, он всю жизнь прожил, не разговаривая с женой, а если приходилось с ней говорить, глаза его смотрели довольно сурово.

– Пусть Теодор придет наверх!

– Это зависит от того, найдется ли у Теодора время, – отвечает жена.

О, прогресс заразил и фру Пер из Буа, она стала говорить изящнее, чем раньше, и старалась, чтоб выходило как можно изысканнее. Но глаза Пер из Буа не становились мягче от изящной речи.

– Я найду для вас время! – крикнул он и схватил палку.

А ведь он мог бросить палку. Эта возможность не была исключена, у него, действительно, оставался этот последний выход. Поэтому фру Пер из Буа вышла из комнаты.

Старик опять лежал один. Так он лежал все эти бесконечные годы, с разбитой параличом половиной тела, дряхлый и злой, то буйный, то подавленный. Этим летом ему даже стало хуже, душа болела сильнее. Настроение мрачное. Старый способ больше не годится: поддерживать жизнь едой? Какой толк от еды? Она только помогала тянуть существование, которое надо бы прикончить сразу. Но, впрочем, Пер из Буа совсем не желал, чтоб существование его кончилось.

Разве жизнь ему надоела? Как раз наоборот! Вот увидите! Пока он чувствует в себе хоть искорку жизни, он хочет жить, он будет жить год за годом, много лет, его жена, даже сын сойдут в могилу от старости прежде, чем он умрет. Вот увидите! Он победит и будет хозяйничать, то-то будет над чем посмеяться, когда он перемахнет за сто лет и должен будет взять на себя управление лавкой, потому что сын будет дряхлым стариком!

Ему было над чем поплакать.

А как будто он не лил слез! Вот отняли в Буа право винной торговли, а он не мог вмешиваться. Кто смотрит за бочками с патокой в погребе, кто чистит гири на весах и следит за тем, чтоб на них не садилась ржавчина, и они не становились тяжелее, чем надо? Ах, лежать с мертвой половиной тела и не иметь возможности работать в своем любимом деле! Гораздо лучше было бы отрезать мертвую половину, похоронить ее и отделаться от нее, теперь она для него только в тягость и убыток. Пер из Буа не понимал, что мертвая половина приносила ему некоторую пользу, ему следовало бы подумать, что с нею он лежал в постели гораздо удобнее, чем без нее, а когда он приподнимался и садился, она была совершенно необходима.

Теодор не шел. Ага, у него не находится времени! Посмотрим!

Здоровая рука у Пера из Буа сильна, он хватает стул и оглушительно колотит им. В лавке отлично слышно, слышно и далеко на улице, и, чтоб положить конец, Теодор находит время и идет наверх к отцу. Он уже не снимет своих колец, а выступает во всем своем великолепии; глаза отца не становятся от этого мягче.

– А-а, у тебя нашлось время прийти! Теодор говорит с досадой:

– Не понимаю, чего ради ты ломаешь дом. Что тебе надо?

Отец с минуту безмолвен. Он бородат и лыс, звероподобен, верхняя губа его вздергивается и обнажает зубы. О-о, нежности в нем нет.

– Ха-ха-ха, чего мне надо? Я лежу и стучу в пол, щенок ты этакий, дрянь? Побеспокоил вас? Дай-ка полюбоваться на твои прикрасы, – лавка заплатит? Чего мне надо? Мне надо поговорить с хозяином, со щенком, ишь какой важный, в пору взять да подтереться. Уж не побеспокоил я и твою мамашу? Вздумал постучать в пол, побеспокоил ее протухлую милость! Чего ты стоишь? Присядь, если удостоишь! Тьфу!

Но Теодор не сел, отец бесился, и грозила возможность, что он швырнет палкой. Теодор отходит к окну, там он в безопасности, отец не рискнет стеклами. Впрочем, Теодор теперь не так уж его и боится, он совсем не щенок, живым его не возьмешь!

Отец опять сплюнул и сказал «тьфу».

– Ты получил спички? – спросил он.

Теодор и думать забыл о детском плане насчет тысячи гроссов спичек и только сухо ответил:

– Нет.

– Так и знал, – мотнул головой отец, – не дали спичек лукавому! А соль получил?

– Нет.

В эту минуту Пер из Буа понял, что он навсегда выкинут из игры, сын даже и виду не хочет показать, будто его слушает. А-а, так! Здоровая рука его смаху и свирепо ударяет по краю постели, он вскрикивает, рука ушиблена, и в ту же секунду она немеет, немеет и отмирает, от пальцев вверх по кисти, вверх до плеча. Он чувствует, что обе стороны его тела стали свинцовыми. Что это, что такое? От ушибленного места на руке, от этого широкого пореза? Безделица, ничего! Он перегибается наперед и хочет яростно закусить рану, но не может дотянутся, смотрит на нее, облизывается и ворчит. Нелепое, скотское поведение, Пер из Буа беспомощен. Ладно, но никто не должен этого видеть! Он хочет замаскировать свою беспомощность, сильно приподнимает плечи, как будто ему неловко сидеть, и он отлично может поправиться; ему удается подпихнуть одну мертвую руку другой, они мягки и податливы, переваливаются, как тесто.

Волна горя готова подняться в нем, но у него хватает силы справиться с собой. Он говорит – говорит словно со стихиями, с морем и громами:

– Я хочу разделиться. Девчонки должны получить свое, пока ты не разорил нас.

Ха, конечно, не о девчонках он так сильно беспокоится, он это придумал.

– А сам я возьму родительскую часть, – продолжал он, – и все должно быть написано!

Теодор не отвечал.

– Ты слышал? – закричал старик.– Пусть придет поверенный!

Теодор вышел.

Чепуха, адвокату совершенно незачем приходить. Делиться? Как это – делить лавку, разбивать на мелкие кусочки, сносить постройки? Извините, наоборот, нам надо прикупить земли, нам надо расшириться! За адвокатом не пошлют, а отец лежит в параличе и сам не может его раздобыть. Так время и пройдет. Но ведь вот: отец может начать реветь, в конце концов, кто-нибудь услышит его с дороги и приведет адвоката в Буа. Это вполне возможно. Ну что ж, тогда Теодор поговорит с господином Хольменгро, ему и раньше приходилось укрощать бешенство отца. А если уж ничего не поможет, тогда ревущего отца можно сплавить в богадельню!

Дни шли.

Теодор пользовался жизнью, как охотничьим полем, как пастбищем, он действовал направо и налево, и его рвение приносило ему радость. Театр процветал в качестве танцевального зала, по субботам аккуратно устраивались балы, а молодежь обладала хорошим здоровьем. Сушка рыбы на горах подвигалась быстро, недели через две можно будет погрузить всю партию на яхту и отправить, а это – большие деньги, даже за вычетом задатка; деньги на щегольство, расширение дела и приятности жизни. Теодор купил себе большой граммофон. Сначала он держал его в театре и играл там, и – господи, сколько грусти было в «Коронационном марше» и в «Незабудке». Его жажда деятельности могла бы выразиться и в большем: будь карусель в моде, он устроил бы большой круг с шарманкой и флагами, то-то были бы денежки! Но карусель – это шум, ярмарка и базар. Нет, а он подумывал о кинематографе, как в других городах, это модно, а денег дало бы еще больше! Ах, чего только нельзя наделать в Сегельфоссе! Когда распространилась молва, что адвокат Раш готовится к большому празднику в саду, Теодор-лавочник раскритиковал в пух и прах и самый праздник, и бурду, какою там будут угощать. Нет, уж коли на то пошло, у него есть птичий остров, и на нем избушка, можно отправиться туда с граммофоном и изрядным угощением. Только бы ему залучить туда кого-нибудь из господ!

Но однажды Теодор махнул чересчур уже далеко!

Музицировать с граммофоном в театре было неудобно: народ собирался снаружи и торчал под окнами; и в сущности, было бессмысленно сидеть и наслаждаться граммофоном в одиночку, когда имелось в виду блеснуть этой новой музыкой на все местечко. Что, если он возьмет граммофон домой, в лавку? Это привлечет народ и увеличит торговлю, тут же представится повод объявить, что граммофон стоил ему целое маленькое состояние, объяснить устройство механизма. Люди повалятся с ног.

Он перенес машину домой, снял трубу, вставил пластинку, завел и начал играть.

Люди повалились с ног. Но в ту же минуту наверху поднялась тревога, загремела палка.

Ведь Пер из Буа не окончательно умертвил свою здоровую руку, он только так неудачно ушиб ее, что она онемела, но потом она опять ожила и могла стучать так же сильно, как раньше. А на зияющий порез он обращал ровно столько внимания, что не мешал ему оставаться, как он был, без всякой повязки, – сделайте одолжение! Разумеется, рана опять раскрылась и кровоточила всякий раз, когда он ударялся об что-нибудь, но – сделайте одолжение, пусть себе раскрывается!

Что это за музыка внизу, в лавке? Да, было из-за чего стучать! Когда палка не подействовала, начал работать стул. Музыка продолжалась. Тогда-то и случилось: Пер из Буа заревел. О, ужасным ревом одинокого человека, ревом железного быка!

Но Пера из Буа так много лет не видали в лавке, что никто его уже не помнил и не питал к нему почтения. Поэтому, когда Теодор покачал головой и остановил машину, публика испытала разочарование и стала говорить, что вот есть же такие, что не выносят музыки, а иные собаки прямо-таки от нее бесятся.

– У отца голова не совсем в порядке, – многозначительно сказал Теодор.

Теодор убедился теперь больше, чем когда-либо, в одной возможности: отец заревет. Рано или поздно это привлечет внимание посторонних, приведет к тому, что явится адвокат Раш, и Теодору придется тогда ожидать и раздела, и всего плохого. Раздел сильно пошатнет его положение, совсем разорит. Даже если сестры оставят свою часть наследства в деле, он сам сильно потеряет во мнении людей и унизится до положения управляющего лавкой. Да, впрочем, сестры, конечно, немедленно потребуют свои деньги, они им нужны, осень и весна для обеих девиц обычно были трудным временем. В ту пору домой присылались сношенные платья, которых толстая старуха-мать не могла носить, но с гордостью показывала и продавала соседним служанкам.

Теодор размышлял, нельзя ли укротить отца хоть водой или огнем.

– Послушай, отец, – практиковался он, поднимаясь по лестнице к старику, – послушай, если ты еще раз заревешь таким манером, будь уверен, что я отправлю тебя в богадельню!

Но увы, стоя в отцовской комнате, он вел совсем не такую речь. Уже в коридоре на него напало сомнение в том, что отца удастся сломить силой, ведь он имел дело не с человеком, а с комком упрямства, с лежащим в кровати бешенством, наделенным человеческим телом. Однако он все-таки решил попытаться и насупил брови.

– Ты так кричишь, что народ сбегается в Буа, – сказал он отцу.

Старик отнюдь не обнаружил неудовольствия:

– Я вас обеспокоил? – спросил он.

– Люди спрашивают, не значит ли это, что ты хочешь в богадельню.

Лицо Пера из Буа быстро передернулось, точно его свела судорога. Да, но от удовольствия, прямо от веселья. От внимания Теодора не ускользнуло, что рот отца покривился молниеносной улыбкой, и он понял, что его намек на богадельню попал впустую.

Отец без дальних околичностей приступил к делу:

– Купишь ты спичек лукавому?

Ага – может быть, от него отделаешься этим! Операция была устарелая и дурацкая, но Теодору приходилось играть так на так. Он ответил:

– Что ж, мы можем выписать спички, рад ты думаешь, что это такая хорошая сделка.

– И соль?

– Да, – сказал Теодор.

Да, соль теперь, на зиму глядя, совсем не так глупо, и потому в этом пункте Теодор сразу проявил уступчивость. Он мог послать соль на Лофоленские рыбные промыслы, а то сохранить ее до весны и послать на промыслы в Финмаркен.

Но если он думал добиться чего-нибудь от отца своей уступчивостью, то очень ошибался.

– Пошли за поверенным! – сказал старик.

О, Пер из Буа был очень зол и совершенно спокоен, он торожествующе смотрел на сына: в его распоряжении был рев. Верное средство найдено, в его груди всегда будет наготове изумительнейший рев, мать и сын пусть себе ходят и ждут его, пусть постоянно прислушиваются, постоянно боятся.

– Гм! – сказал Теодор, чтоб выиграть время.– Я буду недели через две отправлять рыбу, так на обратном пути мы захватим соль. Если погода будет хорошая, спички можно будет погрузить на палубу под брезентом.

– Я не хочу этой музыки в доме, – сказал отец.

– Хорошо, хорошо, – ответил Теодор.

– А поверенный пусть придет завтра.

Последнее решение. Нет, примириться с таким упрямством невозможно! Пока старик Пер из Буа лежал в постели и ухмылялся, сын спускался в лавку, угнетенный многими мрачными мыслями. Но спички и соль во всяком случае не будут куплены. Черта с два, так он их и купил!

Его дожидалась телеграмма – от Дидрексона? Ага, ну, конечно, от коммивояжера Дидрексона, поверенного фирмы Дидрексон и Гюбрехт, того, что плавал на собственном пароходе. Он попал в неприятную историю: повреждение машины во время перехода; задержался в дальних шхерах на несколько суток, ему необходимо немедленно переговорить с Теодором, если возможно, сегодня же ночью.

Вот как! Но Теодор был не в духе, а дорога длинная, сначала на велосипеде, потом в лодке. Однако он как бы оживился от этой телеграммы, как будто из поездки могло выйти что-то хорошее. Что же это может быть? Ни малейшего представления! Но во всяком случае, насчет адвоката получится оттяжка дня на два, без него за адвокатом некому послать. Он отправил приказчика Корнелиуса к отцу с телеграммой и велел объяснить, что она очень важная.

Проехав с час на велосипеде, он встретил Флорину, горничную адвоката. Она остановилась посреди дороги, как будто для того, чтоб задержать его. Когда он сошел с велосипеда, она спросила:

– Вам что-нибудь от меня нужно?

– Нет, – ответил он с удивлением.

Девица Флорина выросла вместе с Сегельфоссом и была особа очень продувная. Но она была клиенткой Теодора и покупала много нарядов.

– Нет, – повторил он, – мне от тебя ничего не нужно. Где ты была?

– Была в гостях в дальних шхерах.

– Какова дорога?

– Дорога, как и здесь, – ответила она.– А вы, должно быть, тоже в дальние шхеры?

– Да. Почем ты знаешь?

– Нет, я только сейчас подумала, – ответила она.

И вдруг натянула шерстяной платок на рот, а до тех пор он был не повязан.

Теодор собрался садиться, чтоб ехать дальше.

– А я знаю, к кому вы собрались в дальние шхеры, – сказала она.

Смышленого малого сразу озарило, что девица Флорина пронюхала о появлении Дидрексона в дальних шхерах и что она была у него. Между ними происходит маленькое объяснение: да что ж, она несчастная девушка, попавшая в беду, и вот она его разыскала и сказала. Нельзя же, чтобы такие вещи сходили с рук. Ей ведь не на кого надеяться, кроме как на себя, и если является мужчина и срывает цветок ее юности…

– У тебя ведь есть сберегательная книжка, – сказал Теодор.

… цветок юности, то он сам понимает, как это для нее плохо. И вот она просит Теодора, как доброго и влиятельного человека, замолвить за нее словечко.

– Я бы хотела получить сразу, что мне причитается, – сказала она, – так я по крайней мере буду знать, что у меня есть. Эти приезжие господа ведь все равно, что перелетные птицы: никому неизвестно, где их искать. А кроме того, ведь он может тем временем умереть и совсем исчезнуть.

– Да, да, но у тебя есть сберегательная книжка, – сказал Теодор.– Да и потом, разве ты не выходишь за Нильса из Вельта?

– За Нильса? Нет, он разошелся со мной.

– Вот дурак! – сказал Теодор.

– Уж там дурак или нет, а только мне не на кого рассчитывать, кроме как на самое себя. Так что, если вы подумаете о моей горькой участи и заступитесь за меня…

– Я поговорю с ним, – сказал Теодор.– Не знаю, зачем я ему понадобился, наверное по каким-нибудь делам.

В сущности, он не был огорчен этим поручением, оно свидетельствовало об уважении и доверии, а, может быть, сулило и заработок – да, это совсем не невозможно. Он покатил прямо по дороге, нанял лодку в дальние шхеры и пристал к пароходу.

У господина Дидрексона собрались гости, салон был полон смеха и праздничного веселья, девушки с берега, двое мужчин; сам он был изрядно навеселе. Он нарядил повара во фрак и белые нитяные перчатки, чтоб он мог достойно прислуживать компании.

– Вы привезли с собой телеграфиста? – крикнул он.– Очень рад вас видеть! Пожалуйста, стаканчик или два! А телеграфист? Вы ничего про него не знаете? Местер, это вы писали телеграмму и позабыли – как его зовут? Борсен? Черт бы вас побрал, Местер! Этот человек заинтересовал меня, он все еще гниет в Сегельфоссе? Но здравствуйте, вы сами, господин Иенсен, спасибо, что приехали! Мы только вас и ждали, Местер наконец-то наладил машину, мы уходим завтра рано утром.

Когда Теодор выпил стаканчик или два, господин Дидрексон вспомнил, что хотел поговорить с ним, и позвал его на палубу. Он заговорил торопливо:

– Эта моя поездка в Сегельфосс оказалась дорогой забавой. Девица явилась сегодня сюда, на глазах слезы, у рта шерстяная тряпка.– В чем дело? – спросил я. Так-то и так-то.– Да, да, – говорю я, – тут уж ничего не поделаешь! – Да, сказала и она. Но не дам же я ей погибнуть в несчастье? – Нет.– И я не отниму от нее руку помощи? – Нет. – А может ли она получить что– нибудь от меня? – Разумеется.– А нельзя ли все сразу, – сказала она, потому что тоща до начальства ничего не дойдет.– Да, черт побери, ты разумная девушка, – отвечаю я, – значит, ты ничего не будешь писать, и я развяжусь с этой историей? На чем же мы с тобой помиримся? – Две тысячи крон, – сказала она.

Господин Дидрексон взглянул на Теодора, интересуясь действием своих слов.

– Безумие! – сказал Теодор.

– Безумие, так говорит и Местер, я ему все рассказал. Но во всяком случае, я хотел раньше переговорить с вами и очень вам благодарен, что вы приехали. Дело вот в чем: не мог же я так сразу передать девице большую сумму, без всякой гарантии, а в Сегельфоссе мне не хочется показываться. Поэтому мне пришлось вам телеграфировать, и я еще раз благодарю вас за то, что вы приехали.

– Для меня это было удовольствием.

– Спасибо. Но это немножко запутано: вы говорите, безумие. Да, конечно. Но я не могу доводить дело до крайности, моя невеста может узнать.

– Вы обручены?

– Натурально. Обручился на севере с дочерью одного консула, – как его фамилия? Известный богач в Финмаркене, китовый жир, единственная дочь, вот посмотрите! – господин Дидрексон вынимает из бумажника женский портрет и с восторгом демонстрирует: на нем была подпись: твоя Руфь.– Вот видите, – сказал господин Дидрексон, – так она его дочь, вот никак не могу вспомнить фамилию! Ну, и вот, она может все узнать, а этого не должно быть.

– Она не узнает, – сказал Теодор.

– Да, вот видите, это невозможно. Тем более, что девица, сегельфосская девица… дело в том: я форменно в нее влюбился за то, что она была так благоразумна, и показал ей этот портрет. Разве это не огромная глупость?

– Не знаю.

– Местер говорит, что это было очень глупо. Но я немного выпил с нею сегодня, потому что она была такая молодчина и умница, и показал ей портрет.

– Руфь! – сказала она и посмотрела на карточку.– Да, Руфь! – сказал и я, – и теперь вы понимаете, почему эта чудесная девушка не должна ни о чем знать. Да, она это понимает, и не будет ни начальства, ни резолюций, и ничего такого, сказала она.– Позвольте мне сначала переговорить с господином Иенсеном, – ответил я.

Теодор заявил, что и половины, тысячи крон, будет за глаза.

– Да, но тогда выйдет огласка, начнут разнюхивать мои материальные обстоятельства и все равно приговорят к наивысшей сумме. Да, впрочем, я не хочу вести себя глупо и отлынивать. Тысяча крон раз в пятнадцать лет – это не то, что двадцать эре каждый день на еду и платье.

Теодор вскинул глаза на своего молодого друга: этот легкомысленный сын старой почтенной купеческой семьи обладал драгоценными качествами, почти непонятными Теодору; его собственное наследие было сплошь такого рода, что он день за днем, год за годом старался урвать что-нибудь у себя и в возмещение взять все, что годится, у других.

– Разумеется. Вы правы! – сказал он вдруг, словно и сам так думал.– И теперь я могу вам сказать: я встретил девушку дорогой, и она просила меня замолвить перед вами словечко.

– Вот как. Но, видите ли, дело все-таки немножко запутано. В тот вечер, когда мы вместе сидели в Сегельфоссе – помните, как это его звали? Борсен, начальник телеграфа, говорил про человека, который вернулся домой после двенадцатинедельного отсутствия, но тут оказалось, что его невеста уже три недели ходит в шерстяном платке и мучается зубной болью. Вы понимаете?

– Помню.

– Не имел ли он в виду эту девушку? Мне пришло это в голову сегодня.

– Можно предположить, что он имел в виду эту девушку, – ответил Теодор, желавший соблюсти честность и чистоплотность.– Но не знаю, пожалуй, вам не стоит касаться этого дела.

– Да, конечно. Но если взглянуть в совокупности, получается ужасная чепуха. Потому-то я и приглашал телеграфиста вместе с вами. Впрочем, я сейчас рад, что он не приехал, а то я, наверное, спросил бы его. Но не думайте, что дело совсем уж ясно!

– Неужели?

– Местер говорит, что с девицей ровно ничего не стряслось.

– Что? – спрашивает Теодор в искреннем изумлении.

– Местер страшно опытный малый, он сидел с девушкой после меня сегодня, и он говорит, что она так же беременна, как мы с вами. Между прочим, он подарил ей свою часовую цепочку.

Молчание. Теодор думает, потом говорит:

– Что же, значит, она только притворяется?

Во всяком случае, она из-за этого лишилась жениха.

– Да, – ответил господин Дидрексон, улыбаясь, – это она рассказала и мне. Но тут важно знать, не ценит ли она деньги дороже, чем жениха. А впрочем, именно тогда-то жених и может вернуться.

«У нее есть сберегательная книжка, – думает Теодор, – вот чертово отродье!» И он восклицает с внезапной твердостью: – Вы не должны платить ни одной эре! – Но он не уверен, этот сложный ход мыслей, в котором ему приходится разбираться, ново для него, поэтому он прибавляет: – Я сделал бы точь-в– точь так, как вы: заплатил бы что следует и развязал себе руки; но если это обман и вымогательство, тогда совсем другое дело.

– Но я не могу этого установить.

– Нет, – согласился Теодор, – не можете.– И Теодор продолжал соображать. Но вдруг его поражает безусловная смехотворность всего этого дела.– Да черт побери, вы ведь можете не платить до рождения ребенка! А он, пожалуй, никогда и не родится! – говорит он.

– Совершенно верно, – отвечает господин Дидрексон, – потому-то я вас сюда и вызвал. Девушка, может статься, очень хитра. Кстати, как ее зовут?

– Флорина.

– Флорина. Очень хитра, пройдоха. Так вот, я внесу деньги вам, господин Иенсен, я обещал ей; но она не получит их раньше срока. Я посоветовался с Местером, он парень дошлый. А когда она их в конце концов получит, то с обязательством хранить молчание, за подписью и при свидетелях, а то она опять придет. Все должно быть закреплено письменно.

– Великолепно! – сказал Теодор, сверкая глазами. Что привело его мгновенно в такой восторг? Не шевельнулся ли в его голове какой-нибудь план, сразу принявший жизнь и формы?

– Хорошо! – сказал он господину Дидрексону.– Я возьму на хранение деньги и улажу все с Флориной, можете на меня положиться.

– Да, вот именно, если вы разрешите затруднить вас этим. Хорошо было бы сразу разъяснить ей все и зажать ей рот, – сказал господин Дидрексон.

Теодор ответил:

– Хорошо, все будет сделано.

Он пробыл на пароходе до утра и спал, пока другие пировали. Молодому Дидрексону, видимо, мало было этого урока, он любил радость, искал и находил ее. Молодой и красивый, как принц, он всю ночь хороводил с гостями, исполняя роль радушного хозяина. В четыре часа педали горячий завтрак.

– Пожалуйте, не взыщите! – вежливо говорил хозяин, товароватый и внимательный, как всегда.

Повар был в свежих белых перчатках, в антрактах между кушаньями Местер играл на гармонике. Да, все было очень остроумно и весело.

Наконец, общество стало расходиться, гости сели в лодки и поплыли к берегу. Они были молоды и пылки, и бессонная ночь ничуть не отозвалась на них – этого бы еще недоставало! С берега они торжественно махали платками и шляпами.

Через двадцать лет они, может быть, вспомнят эту ночь и улыбнутся. Через тридцать будут сердиться, что другие молодые люди урвут себе одну ночку в жизни…

– А в случае, если… если вам не придется платить, как тогда? – спросил Теодор, стоя на трапе.

– А-а… Ну, что ж, в сущности, она по-своему была благоразумная и хотела помочь мне распутаться с властями, – ответил господин Дидрексон с беглой улыбкой.– Нельзя не дать ей совсем ничего. Но с другой стороны, она вела себя не очень благородно, – дайте половину!

Вернувшись домой, Теодор отправился к отцу и сказал, – бумажник его был так туго набит, что он мог это сказать:

– Адвокат был?

Отец удивлен, но имеет основания считать вопрос неискренним.

– Мне вчера надо было уехать, – продолжал Теодор.– Теперь нет никакой помехи, чтоб его вызвать, если он еще не был.

Отец злобно косится на него и говорит:

– Чучело!

Пер из Буа чуял недоброе; неужели сила уже не на его стороне? Посмотрим! Долгие годы праздности отнюдь не смягчили его, а, наоборот, понемножку ожесточали каждый день, теперь он весело шел попятным путем. Еще немножко, и он станет чудовищно злым и будет кидаться на людей, природный инстинкт развертывался в нем беспрепятственно и работал вовсю на полной свободе, он быстро шел назад к своему глубокому прошлому, к пещере, звериной хитрости, реву и нападению. Он бежал по дороге прямо, как духовидец, тьма звала его.

– Ну, так чего же тебе надо? – спрашивает Теодор.– У меня есть другие дела, а не только что стоять здесь. Хочешь делиться – сделай одолжение, я выкуплю ваши части.

Ловкий выпад со стороны мальчишки Теодора – выговорить такие слова, не моргнув глазом! Но отец тоже не промах, – он скосил голову, словно имел дело с совершенным ничтожеством и говорил с сором на полу:

– Вот что, пащенок, выкупишь? Нет, это ты, пащенок, вылетишь отсюда.

И искоса метнул на сына взглядом.

– Как это так? – спросил Теодор, и в ясной голове его точно вдруг отодвинулась какая-то заслонка, он услышал, как шумит в его ушах кровь.

– Вот я так выкуплю тебя! – сказал отец хриплым от раздражения голосом. – Вон из дому! – прибавил он.– Ты спрашиваешь, как? Выгоню из своего дома, вон, в поле, паршивец!

Но в эту волнующую минуту Теодор овладел собой.

– Ах, вот что ты задумал! – сказал он, криво усмехаясь. Он знал положение дела, как свои пять пальцев: ежегодные операции с треской и многократные покупки и продажи судов, – деньги, вырученные от всех этих совершенно личных предприятий, были вложены в дело, и лавка не могла откупиться от него, не обанкротившись. Он криво усмехнулся. Он даже не подумал о птичьем острове, которого никак нельзя было выкупить, потому что он не продаст его.

Единственное, что могло быть, – это, что отец действительно разорит дело в лавке и потом посадит девчонок начинать торговлю сызнова. Пер из Буа пользовался большим кредитом.

«Как хочет! – думал Теодор, – аккурат, как хочет! Я разобью их торговлю в пух и прах под самым их носом, только бы мне заполучить квадратик земли!» – Улыбка еще змеилась на его губах, когда он вышел от отца.

Пер из Буа чуял неладное и даже видел перед собой странную улыбку, – что же, он начал сдаваться? Он не сдался, он заревел. Позвали адвоката Раша, и этот составил акт раздела не хуже всякого другого, писал несколько дней, писал с большой готовностью, посмотрел торговые книги в лавке, вызвал телеграммой дочерей, телеграфировал с большой готовностью этим малюткам и охранял их права. Ведь дело шло о двух молоденьких девушках и параличном старике; все трое смотрели на него с надеждой, не мог же он обмануть такие глаза? Ведь он жил тем, что помогал людям в юридических случаях, когда в жизни приходилось применять право. Пер из Буа хотел устроить свои дела перед смертью, и его благовоспитанные дочери не стали ему перечить. Сын тоже не перечил: сделайте одолжение, – сказал сын. Что же оставалось адвокату, как не приступить к делу!

– Сделайте одолжение! – говорил Теодор и усмехался криво.

А нужный участок он наконец купил, стена о стену с лавкой, большой четырехугольный пустырь для лавки и склада, все звонкий камень. Строительные же материалы доставит шхуна обратным рейсом, когда повезет треску, – никаких спичек, никакой соли!

Теодор усиленно работал все это время и был постоянно начеку. Уже первый шах его встретил препятствие: господин Виллац Хольмсен не хотел продавать ему участок. Почему? – думал Теодор. Два раза он получал отказ, на третий раз он стал действовать через женщину и победил.

Он пошел не более не менее, как к фру Раш. Ну, и бестия же этот Теодор, все-то он знал, даже и то, что добрейшая фру Раш похлопочет за него у господина Виллаца Хольмсена – как раз наперекор адвокату.

– Что такое происходит? – спросила фру Раш. Происходит то, что у него отняли лавку, торговлю, всякую деятельность, ему отказали, выгнали, помогал в этом адвокат.

– Теперь помогите мне вы!

– Не могу же я действовать против моего мужа, – сказала фру Раш.

– Всего несколько квадратных метров горы у господина Виллаца Хольмсена из барской усадьбы. Не потому, что он нуждается в продаже, а потому что он может помочь мне. Я выстроюсь и опять выйду в люди. Адвокат получит тогда торговую конкуренцию в Сегельфоссе, которой он добивался.

– Я не могу действовать против своего мужа, – сказала фру Раш.

На следующий день Теодору доставили несколько строк от господина Виллаца Хольмсена, что он может получить участок. Податель, Мартин-работник, вымерит его, цену мы назначим, скажем, двести крон, а сумма должна быть выплачена съестными продуктами в несколько приемов, на десять крон каждый раз, негодяю Конраду, бывшему поденщику господина Хольменгро. Купчую пусть напишет ленсман из Ура.

Вот чего добился Теодор.

Он начал взрывать участок для закладки погреба и фундамента. Взрывал динамитом стена о стену с лавкой, не так-таки уж прямо для того, чтоб уморить со страху отца, но и не для того, чтоб пощадить его. Пер из Буа заревел было, но когда адвокат Раш разъяснил ему положение, он больше не пикнул. Чтобы он стал пищать? Мальчишка и его мать очень просчитаются, если думают, что он попросит пардона! Зато однажды к Теодору явился адвокат и предложил ему нечто в роде мировой сделки. Адвокат, должно быть, в конце концов понял, что лавка не может откупиться от Теодора, не пошатнувшись сама. Он сказал:

– Вложенные вами наличные деньги вместе с законной частью наследства…

Теодор перенимал то хорошее, что находил у других; подумав, должно быть, как поступил бы в этом случае молодой господин Дидрексон, он прервал адвоката и сказал:

– Я отказываюсь от наследства.

На адвоката Раша это неожиданное заявление подействовало, как удар. Удивительно, какие обезьяны эти выскочки; еще будь это человек из хорошей семьи!

– Напрасно вы так заноситесь, молодой человек!– сказал он.

– Заношусь или не заношусь, это не ваше дело!– ответил Теодор.

– Я даю вам дружеский совет.

– Я в нем не нуждаюсь.

– Ну, – сказал адвокат, – я не об этом пришел с вами поговорить. Положение таково, что лавка отлично может выплатить вам вашу часть, и продолжать по– прежнему работать…

– Ну, так и платите! – сказал Теодор.

– У меня есть частное предложение, – продолжал адвокат.– Рекомендую вам позволить мне его изложить, не прерывая меня. Так вот: лавка отлично может это сделать, то есть откупиться от вас, в особенности, раз вы так по– мальчишески и, может быть, немножко чересчур смело отказываетесь от наследства.

– Это вас тоже не касается.

– Не прямо.

– И не косвенно, вообще никак. У меня нет привычки дарить сберегательные книжки, но я и в долг не даю и не беру, – раздраженно заговорил Теодор.– Заткните свою пасть и убирайтесь подобру-поздорову, я не принимаю вашего предложения, понимаете?

Адвокат с величайшим состраданием заявляет:

– Я только ради вашего блага и ради блага остальных сижу здесь и слушаю… вашу пасть, как вы это называете…

– Вы отлично знаете, что я могу наложить арест на товары и платежи в лавке, пока не покрою своего долга, в бешенстве крикнул Теодор. В нем проснулся сын Пера из Буа, и он умел шипеть от ярости.– И вы знаете, что тогда лавке конец. А если не знаете, так я могу рассказать вам, я понимаю в этом больше вашего, я торгую с самого рождения.

То ли адвокат нашел в его словах кое-что правильное, то ли решил не замечать похвальбы, но он сказал:

– Мое частное предложение заключается в следующем: в интересах всех сторон, предприятие продолжает вестись, как до сих пор. Вы управляете им, но сестры ваши становятся его участницами. Согласны вы на это?

– Нет, – ответил Теодор.

– Но вы будете заведовать всем? Вы не соглашаетесь остаться, как прежде, начальником и главою?

– Нет, – ответил Теодор.

– Гм! – кашлянул адвокат.– Я настойчиво обращаю ваше внимание на то, что это предложение исходит персонально от меня, а не от кого другого. Весьма возможно, что оно натолкнется на противодействие со стороны вашего отца и ваших сестер. Но эта возможность не наступит, так как вы отказываетесь от переговоров на этих основаниях. Каково же ваше собственное предложение относительно урегулирования дела?

Теодор ответил:

– У меня нет никакого предложения. Вы и остальные хотите вышвырнуть меня вон, и я говорю: пожалуйста!

– Хорошо, тогда будет так. Дело пока пойдет своим чередом, разумеется, под контролем.

– Под контролем?

– Ваших родителей и сестер. Или моим, по их поручению.

Тогда Теодор усмехнулся совсем криво и сказал:

– Если вы придете и пожелаете контролировать меня в торговле, то, конечно, найдете двери запертыми и опечатанными печатью ленсмана, пока я не получу свое. Этого вы хотите?

– Нет. Я хочу только блага всех заинтересованных, молодой человек. Не давайте воли своему озлоблению, вам выплатят все, что причитается, может быть, к делу будет привлечена Сегельфосская ссудно-сберегальная касса: в лавке достаточно ценностей.

– Вот и чудесно! – сказал Теодор.– Привлекайте свой банк, и чем скорее, тем лучше!

После того, как адвокат ушел ни с чем, в Буа явилась девица Флорина. Она не могла больше ждать. Но Теодор был настроен весьма воинственно и решительно заявил Флорине: деньги будут, когда будет ребенок.

– Как это? Не раньше?

– Нет.

Краткое раздумье, глаза Флорины почти закрыты.

– Тогда я напишу его невесте и все расскажу. Ее зовут Руфь, я знаю.

– Попробуй только, Флорина! Тогда тебя исследует врач, и ты будешь арестована на месте. Попробуй!

Флорина засмеялась:

– Неужто арестуют? Господи, помилуй! Что-то вы стали уж очень сердиты; не оттого ли, что вам приходится уходить из Буа?

В эту минуту Теодору было наплевать на стоявшую перед ним хорошую покупательницу, он тоже ответил грубостью:

– Ступай-ка домой и думай о себе, а не обо мне, потому что я плюю на тебя. У тебя три недели болели зубы до того, как Дидрексон появился здесь проездом на север, тому много свидетелей. Начальство возьмется за дело, и тогда выплывет наружу и то, за что адвокат подарил тебе сберегательную книжку.

Какой тон по отношению к хорошей покупательнице! Ясно, что Теодор боролся за нечто большее, чем справедливость; должно быть, он боролся за крупные кредитки, от которых раздулся его бумажник и которыми он мог распоряжаться. Девица Флорина, правда, несколько изменилась в лице при такой его резкости, Но, верно, это оттого, что она была женщина, принадлежала к мягкосердечному и слабому полу. Она прослезилась и сказала:

– Я не думала, что вы такой бессовестный.

– Если ты еще раз посмеешь разинуть пасть, увидишь тогда, что будет! – пригрозил Теодор, пользуясь своим преимуществом.– Я не желаю больше слышать об этом ни слова! – Он гордо выпрямился, высморкался в носовой платок из искусственного шелка и сунул его в грудной карман, выпустив длинный угол.

– Ну, что ж, авось адвокат мне поможет, – сказала Флорина, вытирая слезы.

– Адвокат? Благодарю покорно! Адвокат и сам то не выпутается из этого дела.

– Напрасно вы в этом так уверены, – сказала Флорина. И после этой сцены Теодор был еще в состоянии пойти в имение Сегельфосс поблагодарить господина Виллаца Хольмсена за его любезность. Он захватил с собою купчую на участок. Принес также и деньги, двести крон. Обидно поддерживать такого человека, как Конрад, ведь он совсем этого не заслужил.

Брови молодого Виллаца Хольмсена слегка нахмурились. Впрочем, в комнате сидел незнакомый господин, так что молодому Виллацу только и оставалось, что нахмурить брови, видя, что его приказания не исполняются.

– Разве вы не прочитали моего распоряжения относительно этих двухсот крон? – спросил он.

– Нет, как же, прочитал, – с досадой ответил Теодор.– И если таково ваше желание…

– Да, таково мое желание.

Незнакомый господин был приятель Виллаца Хольмсена, его звали Антон Кольдевин, тоже знатный барин с виду; но он так высокомерно смотрел на Теодора, что это было почти несноснее заносчивости Виллаца.

– Я только подумал… я ведь больше знаю здешних людей… но, разумеется! До свидания и благодарю вас за продажу. Я уже работаю на участке. Благодарю вас, нет пожалуйста, не беспокойтесь, я отлично могу пройти и здесь…

Теодор вышел опять черным ходом, как и пришел.