"Местечко Сегельфосс" - читать интересную книгу автора (Гамсун Кнут)

ГЛАВА VI

Сороки свили гнезда на занятых ими вершинах берез, положили яйца и вывели птенцов, семейная жизнь шла полным ходом, во всех гнездах родители исполняли свой долг.

Ларс Мануэльсен пошел к Бертелю из Сагвика; сам Бертель был на мельнице, старая же Катрина была дома и шила мешки для помола. Ларс Мануэльсен пришел попросить лестницу.

– Возьми, пожалуйста, лестницу, – ответила Катрина, – только на что она тебе?

– Хочу взлететь на крышу и прочистить дымоход, – ответил Ларс Мануэльсен.

Когда он принес лестницу, жена ушла в гостиницу, так что он был дома один. Лестница была тяжелая, он вытер платком лицо и парик. Прямо перед ним из большого гнезда вылетела сорока, немного спустя показалась другая и полетела низко над землей; Ларс Мануэльсен приставил лестницу к березе и добрался до гнезда.

Он хотел поискать свои очки, заглянул в гнездо и увидел только птенцов. Противны были эти голые существа, перья у них еще не отросли, но неестественно длинные клювы свои они разевали шире, чем взрослые. Они то пищали, то шипели; Ларс Мануэльсен не мог взять их в руки и выбросить, но он всерьез решил покончить с этим, снять все гнездо и сбросить вниз. Оно сидело очень прочно в развилине сука, и Ларсу Мануэльсену стоило большого труда оторвать его; наконец он оторвал от него кусок, примерно с половину, и швырнул на землю. Он глянул вниз, – пара сорок сидела как раз под деревом. Очков своих он не нашел, птенцы таращили глаза и шипели, как дьяволята; Ларс Мануэльсен с сердцем рванул остатки гнезда и швырнул на землю вместе с птенцами и всем, что в нем было. Вон оно лежит.

Пара сорок сидела и смотрела.

Он слез с лестницы и стал исследовать гнездо: комочки, кости, осколки стекла, кусочек блестящего никеля, – что это такое? Очков нигде не было, но зато оказался моток чистой шерсти и вполне пригодный медный гребешок; Ларс Мануэльсен выбрал, что можно было. И опять попался на глаза кусочек никеля, Ларс Мануэльсен осмотрел его пристальнее и подумал: «А ей-ей, это малюсенький ключик, который потеряла фру Иргенс у Хольменгро! Ведь всю зиму она ходила и спрашивала у всех про ключик от кладовой, а он вот где!» Ларс Мануэльсен бережно спрятал ключик в карман и еще раз обшарил гнездо, – нет, больше ничего не нашлось. В заключение своего предприятия он растоптал по одному всех птенцов и истребил сорочье потомство. Родители сидели и смотрели.

Когда Ларс Мануэльсен отнес лестницу обратно в Сагвик и поблагодарил старую Катрину за одолжение, она сказала:

– Не стоит благодарности. Ну, что же, прочистил дымоход?

– Да, – ответил Ларс Мануэльсен.

Он вернулся домой и закинул сорочье гнездо подальше, а после этого отправился в гостиницу. Это был другой его дом, – жена его стряпала на кухне при гостинице, а сам он носил туда багаж приезжих. Юлий до некоторой степени содержал мать за то, что она на него работала; отец жил «чаевыми».

Юлий был неплохой делец. Он читал неважно и писал только отметками и значками для собственного употребления, но у него были большие способности и чудовищная память; счета гостиницы в любую минуту вставали совершенно ясно в его голове. А разве не чертовское искусство завести гостиницу с пустыми руками? Разумеется, вначале ему пришлось занять денег в Сегельфосской ссудно-сберегательной кассе в ту пору, когда все занимали; он употребил их на постройку дома, на бревна и оборудование, а не на причуды и щегольство. По-видимому, счастье улыбалось ему; правда, молоденькая Полина из усадьбы Сегельфосс, та, что так хорошо подходила к гостинице, отказала ему; глупая девчонка, должно быть, его не любила; но в остальном Юлию очень везло. От того, что первый дом его сгорел, едва он его как следует отстроил, он ничего не потерял, наоборот, даже на этом заработал, сделав хорошее дело. Юлий выстроил новый дом и нажил вдобавок на инвентарь: раньше было две кровати, теперь стало шесть. Это было сущее счастье, прямо свинская удача.

А с осени стали появляться первые постояльцы. Первым явился один с почтового парохода, он пожаловал в Буа с шубой под мышкой и с образцами в ручном саквояже. За ним – другой, этот был еще больше похож на коммивояжера, у него было по саквояжу в обеих руках, и Юлий помог ему снести их. А вскоре появились и настоящие коммерсанты с окованными железом сундуками, эти не могли раскладываться в Буа, им нужна была гостиница, большая зала. С этого времени Юлий сделался настоящим содержателем гостиницы, он приставил своего отца носильщиком, а себя возвел в администраторы. В мертвые же летние и зимние месяцы Юлий был всем, чем угодно, высматривал себе кусок насущного хлеба, как ворон, даже работал на сушке рыбы у Теодора из Буа, когда не было другого заработка.

Итак, Юлию и всем детям Ларса Мануэльсена жилось хорошо. У Даверданы был собственный дом и верный доход; изредка и она приходила помогать в гостиницу, когда постояльцев набиралось много. Трое других жили тоже самостоятельно, сестра была замужем в Тронгейме, одного брата пастор Лассен пристроил в управление маяками, а другого, который вышел незадачливым, он отправил в Америку. В общем, надо сказать, брат Лассен сделал для семьи, что мог, сам же он был важным человеком, могущим кое-что сделать! Но он делал не больше того, что мог себе позволить. Например, Юлий задумал соорудить дешевым манером у себя на гостинице вывеску; приказчик Корнелиус из Буа брался написать ее на железной полосе, и Юлий написал брату, прося его разрешения написать на вывеске «Гостиница Лассена». Это не прошло, нет, как и можно было ожидать, – пастор Лассен ни в коем случае не желал, чтобы его имя фигурировало на гостиничной вывеске. «Напиши: «Гостиница Ларсена», —ответил он, – а я остановлюсь у тебя, когда поеду на север». Дальше он спрашивал, ведет ли господин Хольменгро свое большое мельничное дело, и так же ли он богат, и, наконец, писал, что мельком встретил раза два в Христиании Марианну и что она стала очаровательна, – поклонись ей от меня!

– Ларс дурака валяет! – сказал Юлий и захохотал без зазрения совести.

Вошедший отец вразумил его, что Лассен не такой человек, чтоб над ним смеяться.

– А мне плевать на него, – сказал Юлий.– Что там еще в письме?

Давердана, призванная для прочтения письма, закончила так:

«Не забудь, брат Юлий, следующее: постояльцы в гостиницах часто возят с собой книги и бросают их по прочтении; будь добр, сохрани такие книги, если тебе попадутся, и пришли мне, а я включу их в свою библиотеку и спасу от уничтожения».

– Ох, господи, Ларс и – книги! – пробормотала мать, качая головой.

– Очень-то мне нужно! – язвительно сказал Юлий.– Он не говорит, сколько мне за это заплатит.

– Постыдился бы ты, нехристь!– воскликнул Ларс Мануэльсен.– Там в зале валяются две книжки, я схожу за ними.

– Я уважаю Ларса не больше своего сапога, – заявил Юлий.

Ларс Мануэльсен вернулся с книгами и сказал:

– Если ты не хочешь, то я буду прятать их для Лассена.

Давердана прочла заглавие: «Поджог в Тетервике» и «По горячим следам» и сказала:

– Можно мне взять их?

– Выйдут две славные книжки, если их переплести, – сказал Юлий, дразня отца. – Я не отдам их и за две кроны, так и напиши Ларсу.

Вдруг смех сбежал с его лица, – он увидел в окно ленсмана.

Юлий не во всех делах вел себя так честно, как следовало бы, и не любил, когда ленсман заходил в гостиницу. Он был дерзок со всеми, но еще в детстве лицо у него менялось и вытягивалось как раз тогда, когда надо было проявить мужество. А тут – ленсман, в фуражке с золотым кантом и с сумкой через плечо.

– Здравствуйте! – сказал ленсман.

Более мирного человека нельзя было найти. Приходил ли он, когда надо было описывать имущество Ларса Мануэльсена, или когда Ларс Мануэльсен привлекался к суду за кражу овец с дальнего поля, – всегда говорил он, приходя, «здравствуйте» и, уходя – «мир вам». К Юлию он приходил по поводу весьма злостной мены часов с Аслаком на мельнице; Аслак требовал возврата часов и наказания, но ленсман ограничился только тем, что заставил вернуть часы и примирил противников. Вот каков был ленсман из Ура.

Он садится, говорит с хозяевами о том, о сем и только после этого переходит к своему делу:

– Тут у меня счетах с аукциона, Юлий. Не знаю только, ко времени ли он тебе?

Юлий плохой человек, он не выносит кротости. Так как речь идет только о незначительном просроченном долге по аукциону, он становится груб и заносчив:

– Вам не стоило из-за этого беспокоиться, – отвечает он, – я и сам пришел бы в контору и заплатил.

– У меня здесь были кстати дела.

– Но сегодня мне это некстати, – говорит Юлий.– Я приду как-нибудь на днях.

– Дело в том, что банк требует к сроку, – возражает ленсман.– Адвокат опять прислал мне напоминание.

Юлий становится еще резче:

– Сколько там? Есть о чем толковать! А впрочем, я желаю знать, заплатили ли другие?

– Нет, – говорит ленсман.– Большинство отвечает, как ты, что придут попозже.

– Попробую зайти нынче вечером, – заявляет Юлий, – займу у кого-нибудь эти гроши.

Когда ленсман уходит, Юлий пыжится и фанфаронит:

– Ну, уж этот – плевать мне на него! У лоцманов тоже золотой кант на фуражке.

– Зачем ты обещал принести деньги нынче вечером, – говорит мать.– Откуда ты их достанешь?

Юлий не удостаивается ее ответом. Вместо этого он развивает явившуюся у него идею:

– Я куплю шесть маленьких сливочников, чтоб у каждого постояльца был свой. Когда ставишь один большой, то первый, кто садится за стол, выливает сразу весь сливочник, а следующему остается только постучать по столу – давай еще! Нет, благодарю покорно!

– Да, это верно! – соглашается мать.

– Этого больше не будет! – говорит Юлий.– Книги – куда девались книги, Давердана?

Отец отложил книги в сторону, Юлий разыскивает их и не выпускает больше из рук. И тут Юлий настолько уже оправился, что опять начинает поддразнивать отца:

– Когда я их переплету, Ларс может их купить.

– Скотина ты! – говорит Ларс Мануэльсен.

– Хе-хе-хе – «поклонись ей от меня»! Пусть и не воображает! Не понимаю, по-моему, так он просто глуп.

– Кто глуп?

– Да Ларс же. Да, так оно и есть. А ты как думаешь, отец?

– А ты просто болтун и ругатель!

– Хе-хе-хе. Может, ты сам сходишь передать ей поклон. Скажите пожалуйста, Ларс сидит и думает о книжках, которые постояльцы бросают у печки! Разве это не замечательно?

Давердана вмешивается:

– Наверное, ты отдашь книги Полине?

– Полине? А хоть бы и так?

И не затевай лучше. Она не хочет тебя знать. Это попало в цель, Юлий разозлился:

– Черт с ней, с Полиной! Все бабы – дрянь, что ты воображаешь, очень они мне нужны? Но уж ты-то, Давердана, книг не получишь.

– Я и не нуждаюсь.

– Никогда в жизни не получишь, – сказал Юлий.

– Да-да, ты стал теперь такой важный. Но все-таки, без меня тебе не обойтись.

– Ни на что ты мне нужна. Зачем это ты можешь мне понадобиться? Я выпишу себе экономку из города, и она все будет делать. Как думаешь, мать? Тогда ты можешь уйти домой.

Мать заплакала:

– Ну, что ж, господь до сих пор милостиво питал меня своими крохами, авось он позаботится обо мне и дальше.

– Да, – говорит и Ларс Мануэльсен, – господь поможет нам, старикам– родителям, и дальше, как помогал до сих пор.

– А Ларс-то! – издевается Юлий.– Великий Лассен!– издевается он.

Ларс Мануэльсен возмущенно встает и отвечает веско:

– Ноги моей больше не будет в этом доме, так ты и знай! Сын мой Лассен – святой человек, а ты – если бы ты мог так же верно рассчитывать попасть в царство небесное, как он!

– А что он послал тебе? – спрашивает Юлий.– Вы оба сидели бы в богадельне, не будь меня.

Мать плачет, Ларс Мануэльсен стоит, держась за дверную ручку. Все это была одна из мелких ссор, оканчивающихся миром – Давердана обиделась на заявление о новой экономке:

– Вот как, ты выпишешь экономку из города?

– А хоть бы и так?

– И шесть сливочников, – ты все больше и больше зазнаешься!

– Шесть сливочников, – подтверждает Юлий.– Куплю нынче же вечером.

– Да ведь ты же не мог заплатить ленсману.

– Не суй свое рыло! – крикнул Юлий.– Я не мог заплатить ленсману? Если бы он вынул счет из сумки, я заплатил бы, не сходя с места.

Давердана засмеялась, засмеялись и старики. Юлий выхватил бумажник и стал вытаскивать кредитки, – денег было много, он отсчитывал их громко и хвастливо, клал каждую бумажку со стуком на стол, а когда дошел до последней, хватил по ней изо всей силы кулаком.

– Не мог я заплатить ленсману? Как по-вашему? Он обвел глазами всех, все лишились языка. Этакий черт, этот Юлий, нагреб-таки денег, носит их на груди, он богат. Давердана притворилась, будто денег немного, вовсе не так много, она покосилась на них и сказала:

– Воображаешь, есть чем хвастаться? Я однажды видела целых три тысячи.

Но у отца настроение изменилось:

– Не смей так обращаться с Юлием, Давердана, чтоб этого больше не было! На Юлия нельзя пожаловаться, я это всегда говорил, и мать твоя тоже. А если у тебя так много денег, Юлий, ты не должен допускать старика-отца умирать с голоду, это на твоей душе грех.

– Умирать с голоду? Напиши Ларсу! – ответил Юлий.

– Ты не обеднеешь от кроны или двух.

– Ни одного эре. Напиши Ларсу!

– Оставь ему его бумажки! – вскричала Давердана и с сердцем встала.– От них добра не будет!– И, уходя, крикнула Юлию.– Не трудись больше посылать за мной!

Но, разумеется, прошло немного дней, и Юлий послал за Даверданой, и Давердана пришла. В сущности, между ними не было разлада, вся семья по– своему была дружна, Юлий же только твердо вел свою линию. То же делали и остальные. Действовал ли Юлий когда-либо умнее? У него был долг в лавке и долг ленсману, неужели же ему было нечем уплатить долги и остаться не при чем, разориться? Ха-ха, у Юлия на этот счет были свои мнения и соображения: налоги – важно было платить их как можно меньше. В этом отношении сочувствие всей семьи было на его стороне, она сама всю жизнь к этому стремилась. Налог – что это такое? – Никогда не выматывалось более зрячих денег из крови и пота бедняков!– говорил Юлий.– Налоги шли на богатых, на господ, а с тех пор, как Сегельфосс превратился в самостоятельный приход, налоги сыпались без конца. Юлий стоял за то, чтоб извести с корнем всех господ, и первый готов был стрелять в них.

Ларс Мануэльсен соглашался с сыном, в данный момент он не расположен был противоречить, – как раз наступали мертвые месяцы без «чаевых», и тогда хорошо было иметь приют в кухне гостиницы Ларсена. Тут уж слово Юлия являлось законом, и отец с сыном были закадычными друзьями.

И дошлый же парень этот Юлий! Другие щеголяли бы своими средствами, Юлий же, хоть и выступал в роли жениха, прятал свои средства в кармане и имел повсюду долги исключительно из тонкого расчета. Ведь вот, следовало бы ему завести флаг для гостиницы, – на пристани был флаг, в Буа был флаг, в «Сегельфосской газете» был флаг, – но разве Юлий имел на это средства?

Он был трусливый и неважный парень, но удивительно ловкий и занятный плут.

А как же ленсман из Ура, так и не получивший денег? Он сам был в этом виноват, он перестал понимать Сегельфосс, – здесь надо было рвать когтями, а он этого не разобрал. Человека, в роде ходатая Раша, не так-то легко было понять: аукционные деньги на сегодняшнее число – прекрасно; а если их нет? Ведь ленсман с женой несколько лет тому назад были даже на свадьбе у адвоката Раша, кажется, можно отнестись по-человечески, по-приятельски? Как время изменило местечко и людей! Соседи ссорились из-за места причала лодки; рабочие на мельнице жаловались ленсману друг на друга из-за драк и удара ножом на танцевальной вечеринке; парня, стрелявшего куропаток где-то далеко в горах, привлекли к суду за охоту в запрещенное время. Ничто не осталось таким, как было. А теперь опасность грозила и самому ленсману. Он побывал у адвоката Раша, не мог как следует отчитаться, в чем нужно было, и адвокат пригрозил ему. На что это похоже? К сожалению, ленсман из Ура получил большинство следуемых банку аукционных сумм и сам их истратил. Так– то обстояло дело, он был конченный человек. У него имелось еще много крупных взысканий, оставшихся от прежних времен, но так как он не обладал когтями, то ничего и не получал; произведенный им в течение нескольких дней обход своего округа так же, как и вторичная посылка счетов, не дали почти никаких результатов, кроме разочарования. Перспективы были мрачны. У него был полуторагодовалый бычок, жаль было с ним расставаться сейчас, глядя на лето, но господин Хольменгро отзывчивый человек и, может быть, купит его. Две-три сотни крон будут хорошей подмогой. Кроме того, у ленсмана была великолепная лошадь, он мог обойтись другой, подешевле.

– У вас сегодня такой обиженный и кислый вид, ленсман, – шутливо говорит ему фрекес Марианна.– Что я вам сделала?

– Ничего, кроме хорошего, сегодня, как и всегда, – отвечает ленсман.

– Положительно, таким ядовитым и злым я вас никогда не видала, – продолжает шутить Марианна.– Хотя я и не давала вам отставки, – прибавляет она.

На это ленсман ничего не отвечает, а только смеется и качает головой на ее веселые выдумки.

Затем они говорят о разных вещах, и Марианна по-прежнему расположена к шуткам.

А вот скоро, наверное, приедет молодой Виллац, я и расскажу ему, чтобы он не очень на вас полагался, – говорит в свою очередь ленсман.

– Только посмейте! – грозит Марианна.– Вы хотите отнять у меня единственного жениха, на кого я могу рассчитывать.

– Что же, выйдет у вас в этом году что-нибудь? – спрашивает ленсман.

– Не знаю, – отвечала она.– А впрочем, у вас в голове только свадьба, ленсман, чтоб вам можно было прийти и ужасно напиться и кутить всю ночь. Ха– ха-ха, этакие вы с папой кутилы!

– Можно поговорить с вашим отцом?

– Это чтоб насплетничать о том, что я вам сказала? Впрочем, папа еще кислее вас; должно быть, с кем-то обручился, когда ездил в город, – он вернулся с кольцом.

– Я слыхал об этом.

– Забавное кольцо, в нем даже нет камня. Я предупредила папу, что не променяю его ни на одно из моих.

– Фрекен Марианна, как вы думаете, могу я поговорить с фру Иргенс по маленькому делу?

Она быстро взглядывает на него и спрашивает:

– Что такое?

– Дело в том…– отвечает он, – да нет, ничего. Я просто хотел бы продать бычка.

Она думает о том, что он сказал, видит, что старик улыбается, но верит его улыбке только наполовину. О, Марианна вовсе не маленькая, ничего не понимающая девочка.

– Вас это выручит? – спрашивает она.

Он молчит и удивленно смотрит на нее. Когда она повторяет вопрос, он отвечает.

– Выручит ли? Да, спасибо.

– Потому что нам как раз нужен бычок, – говорит она.– Сегодня опять был разговор о том, что, может быть, придется поискать мяса в местечке. Приезжает молодой Виллац, а он всегда кого-нибудь с собой привозит, и когда они приходят обедать, то ужасно много едят. Да и вы тоже придете, лесман, и попробуете бычка, – ведь я вас знаю!

– Ха-ха, мне смешно, что вы сказали: выручит ли меня? Ему полтора года. Я мог бы подержать его до осени, но раз вам так нужно.

– Я сейчас позову фру Иргенс.

Господин Хольменгро не показывался, его не было дома почти ни для кого, он заперся наверху, в своей спальне. Ежедневно, как раньше, он совершал прогулку в свою контору на пристани, где хлопотал смотритель пристани, оттуда шел на мельницу и наблюдал за работой. Ему встречались вереницы возов с мешками муки, он не разговаривал с возчиками. Нет, он усвоил себе новую манеру – положительно, прекрасную манеру: он ни слова не говорил рабочим, а обращался со всеми своими речами к Бертелю из Сагвика, который был старшим мельником, и к Оле Иогану, которого он поставил старостой над рабочими, прибавив ему жалованья. Конечно, господин Хольменгро и с ними не очень церемонился, а отдавал приказания в кратких словах: – Большую партию на север надо погрузить на почтовый пароход нынче вечером, не забудьте! – Мы и так подгоняем, – отвечает Бертель.– Так смотри же, чтоб дело сошло гладко, Оле Иоган, у тебя ведь есть люди! – И Оле Иоган, выросший вместе с возросшей ответственностью и прибавкой жалованья, работал за десятерых. Разумеется, он был неимоверно глуп, но зато – сила, рабочая скотина, в заляпанной одежде, добродушный, с могучими руками. Он работал на мельнице с первого дня и знал все, как свои пять пальцев; сделавшись начальником, он еще крепче сросся с мельницей и даже по воскресеньям ходил туда и смотрел на нее с таким чувством, словно отчасти был совладельцем. «Мы», – говорил он про мельницу. «Мы подваливаем муку», – говорил он про жернова. Да, Оле Иоган, наверное, уж устроит так, что все сойдет гладко.

По уходе с мельницы господин Хольменгро отправляется прямо домой. Это была новая манера. Он словно следовал полученному от кого-то совету, чувствовалась какая-то преднамеренность, пожалуй, утомлявшая и его самого. Дорогое платье на шелковой подкладке мешало ему свободно двигаться, – чистое наказание, – а одинокие часы в спальне были ужасно мучительны. Что он мог предпринять? Стояла весна, земля опять становилась юной, все живое снова безумствовало, даже старый помещик снова чувствовал на себе это чудо. Раньше он помаленьку пошаливал и в своем собственном доме, и в чужих домах, смотря по такому, где было удобнее, и таким образом имел немало неожиданных похождений, изрядное количество краденого счастья, чистейшие находки. Теперь это все миновало, новая манера связывала его.

Не подлежало ни малейшему сомнению, что господин Хольменгро пробует какой– то новый метод. Чтоб поднять среди рабочих уважение к своей особе, он решил больше с ними не смешиваться, показываться пореже, нарядно одеваться и держаться на расстоянии. Кроме того, он не снимал с пальца загадочного кольца, – авось поможет и оно. Он понимал своих рабочих, он сам по рождению принадлежал к их среде, происходил из народных низов, и отлично знал тот мир, из которого вышел. Раньше, встречаясь на дороге с одним из своих рабочих, он сейчас же думал с тайным страхом: «Поклонится он или нет?» Теперь положение улучшилось, рабочие брались за шапки. Это уж было кое-что, кольцо и новая манера подействовали, важно было вести себя умненько. А как ему отвечать на поклоны? Может быть, и в этом отношении он следовал чьему– то совету: он будет кланяться не очень низко, почти совсем не будет кланяться, почти даже и не кивать, а только ошупает человека глазами, пройдет мимо с таким видом, как будто ему есть о чем подумать. По вечерам ему можно и побродить, ему незачем бояться дневного света. Некоторые предпочитают избегать дневного света, но господин Хольменгро был не из их числа. Во всяком случае, он был не прочь побродить и у себя в доме, и в чужих домах.

Внизу обозы с мукой весь день тянутся к набережной, а поздним вечером засвистел и причалил почтовый пароход. Господин Хольменгро и тут не вмешался и даже не посмотрел туда, ничего подобного. Обошлось, впрочем, и без него, смотритель пристани действовал умопомрачительно с мешками муки, он взялся командовать сам, хотя у него и имелся для таких случаев помощник. А почему смотритель пристани действовал так необычно? Этого он никому не говорил, но при отправке последних трех северных пароходов на набережную приходила фру Раш и присутствовала при погрузке, и три раза смотритель самолично давал все распоряжения. Сегодня фру Раш опять пришла, и стоило посмотреть, как долговязый смотритель носился взад-вперед по набережной, во весь голос отдавая приказания относительно мешков. Ну, что ж, у него был хороший, звучный голос, много лет тому назад он основал в Сегельфоссе певческий кружок и был сам лучшим певцом.

А фру Раш – она-то зачем приходила на набережную так поздно вечером? Она приходила встречать молодого Виллаца, на случай его приезда, вот такое у нее было дело. Кроме нее никто его не встречал, никто из Хольмсенов уже не пользовался почетом в Сегельфоссе, нынче все были одинаково велики и одинаково малы. Правда, был господин Хольменгро, но больше никто, да и господин Хольменгро был уже не тот, что прежде. Когда фру Раш стояла на набережной в ожидании последнего Хольмсена, она казалась словно крошечным островом, затерянным в море, словно и не существовала для других детей. У людей было о чем подумать, кроме нее и ее дела. А тут как раз вышел последний номер «Сегельфосской газеты», в нем была широковещательная статья о пасторе Л. Лассене, и статью приписывали адвокату Рашу, потому что она была замечательно составлена; о ней-то в данный момент и разговаривали в народе. Пастор Л. Лассен, светоч Сегельфосса, начал проникать и к соседке нашей, Швеции, известность его простирается на все страны, он несомненно будет епископом. А здесь, в Сегельфоссе, живут его престарелые, почтенные родители и следят по газетам за своим знаменитым сыном. Замечательно составлено, никому, кроме адвоката Ранга, так не сделать, – в представлении очень многих он был несомненно единственным, А в заключении говорилось, что господину Теодору Иенсену из Буа не мешало бы иметь конкурента в его торговле.

Золотую мысль посеял этими словами адвокат Раш.

А жена его, фру Раш, стыдно сказать, стояла и прислушивалась к голосу смотрителя пристани, а сама глядела на пароход, выискивая молодого Виллаца, и маленькая головка ее была полна только этим. И вот молодой Виллац сошел, наконец, на берег, так-таки и сошел действительно, молодой. В сером костюме и на вид совсем обыкновенный. Ну, разумеется, он был богатый и изящный господин, всегда придававший значение своей наружности, и потому лакированные башмаки его были с острыми носками, а жемчужина в галстуке с лиловатым отливом, а не белая, из тех, что делаются из эмали; чемоданы его тоже были прямо-таки желтые сокровища, иначе нельзя сказать; но ходил он, как все прочие люди, и сказал фру Раш «здравствуйте!» – снял перчатку и поклонился.

Это был не торжественный въезд, он не возбудил никакого особого внимания, как было бы при встрече его покойного отца после долгого отсутствия. Молодой Виллац – ну, что ж, счастливчик, под мышкой палка с золотым набалдашникам, палка-то еще наследственная драгоценность; ну а дальше? И все-таки он был человек известный в стране. Натянув опять хорошенько перчатку, он сказал стоявшему поодаль Юлию: – Здравствуй, Юлий!– И Юлию это было отнюдь не неприятно: – С приездом! – ответил Юлий и поклонился перчатке. Но молодой Виллац сейчас же обернулся опять к фру Раш, и заговорил с ней, и стал подшучивать.

– Наконец-то вы приехали, – сказала она, – мы ждали вас с каждым пароходом.

– Спасибо, – дорогая фру Христина, – ответил он, – поистине, вы единственная верная душа на свете.

– Будь не так поздно, – сказала она, – мы пошли бы сначала к нам, и вы выпили бы хоть чашку чаю; отчего вы приехали так поздно?

– Поздно? – спросил он с очаровательной шутливостью.– Я прихожу к вам, Христина, в этот поздний час, я прихожу к моей старой возлюбленной и шепчу: впусти меня! Такие вещи нельзя ведь делать перед завтраком. Пойдемте, я пойду к вам!

– А ваши вещи? – говорит она.

– За ними присмотрит начальник пристани.

– Да, но у нас… Раш, наверное, лег спать.

– Тем лучше, мы пойдем на кухню. Значит, никак от него не отделаться.

Но тут появился Мартин-работник с лошадью и тележкой для багажа. И те двое пошли: фру Раш, простодушная и простоволосая дама в шали, и Виллац Хольмсен из поместья Сегельфосс, музыкант и холостяк, человек, приехавший на пароходе навестить свое родное поместье. Торжественного въезда не было.

Народ стоял на набережной и разговаривал, муку грузили по пятнадцати мешков за раз, но смотритель пристани уж выдохся, голос его замолк, потому что фру Раш ушла. Ларс Мануэльсен ходил взад-вперед и говорил о своем сыне, о статье в «Сегельфосской газете», каждое слово в ней – сущая правда, все, наверное, помнят, кто такой Лассен и кто родители Лассена.

– Это приехал Виллац, – говорил Юлий, – я с ним здоровался.

– Да, это Виллац, – отвечают люди.– Он похож на отца, он не носит бороды, но выше ростом.

– Он приблизительно моего роста, – говорит Юлий.

– Лассен много толще любого из вас, – говорит Ларс Мануэльсен, – вы все против него – все равно, что ничего.

Ларс Мануэльсен расхаживая взад-вперед, полный единственной мыслью: «Виллац Хольмсен приехал нынче вечером, но много есть коммивояжеров, у которых в кармане побольше денег, чем у него. Что, я лгу? Музыкантишка, щелкопер и пустозвон. Другое дело, Лассен. Вот здесь он играл ребенком, люди знали его – Ларс, эти дороги носили его, на эти острова и шхеры смотрели его глаза. Еще цела изба, в которой он жил ребенком, его отец и мать до сих пор ютятся в ней. Ах, и чудно же думать, чего достиг Лассен!»

Пароход ушел, наступила ночь. На набережной стояло десять ящиков, адресованных Перу из Буа, во Теодор не показывался. Наверное, это пришли весенние товары, но Теодор не являлся, потому что ящиков было десять, а не сто.

Юлий встретил приказчика Корнелиуса и сказал:

– Гребни-то пришли, десять ящиков.

– Скотина! – с досадой ответил Корнелиус.

Но в этот поздний ночной час господин Хольменгро вышел-таки из дома. Конечно, у него, как и у всех, была потребность света и солнца, и вечером, когда все были на набережной, а дороги опустели, он удрал. Бог весть, откуда он возвращался, но шел он по направлению к дому. Солнце светило.