"Дети времени (Дети века)" - читать интересную книгу автора (Гамсун Кнут)

ГЛАВА XV

Виллац с матерью уехали. Провожали их обычным прощальным обедом в усадьбе, и семья Хольменгро была также приглашена. Так как пришел поворотный пункт в судьбе Виллаца, то отец говорил серьезнее, чем обычно: есть два способа сохранить свое имя для потомства. Его можно зарыть глубоко в могилу, и ктонибудь откроет его через две тысячи лет; или же можно поднять целую бурю среди людей, и тогда его вспомнит история!

Пообедали быстро, и хотя за обедом не присутствовал окружной врач Мус, вносивший неприятное настроение, однако, господствовало молчание. Всех опечаливала предстоящая разлука. Хольменгро – внимательный и деликатный, как всегда, – взял фру Адельгейд за руку и сказал почти шепотом:

– Возвращайтесь скорее!

Прошло несколько месяцев, и фру Адельгейд не вернулась. Отчего это могло произойти? Поручик получал письма с просьбой отсрочить возвращение, – хорошо, пусть себе остается; нельзя принуждать ее возвращаться домой! Поручик решил, что раз она добровольно не хочет возвращаться, то пусть остается. Он начал свыкаться с ее отсутствием, и в один прекрасный день запел. Да, опять запел! Давердана, снова прислуживавшая ему, принесла эту новость в кухню, и все служанки стали прислушиваться. Но они ничего не услыхали: поручик напевал так тихо, так неслышно, больше про себя, как и прежде. И что из того, если он даже напевал? Вероятно, он делал это потому, что его дом стал теперь официально музыкальным.

Через некоторое время пришло письмо, где фру Адельгейд просила разрешения остаться всю осень. А потом всю зиму? Это неспроста.

Брак их был не лучше и не хуже других; никакого несчастья не обрушивалось, но оно было постоянное. Что такое несчастье, – пустяки! Всякому несчастью приходит конец, оно продолжается изо дня в день, из году в год, – но конец есть. Ангел может рассердиться, – конечно. Но ангел, который не сердится, а только вечно недоволен, ходит всегда с угрюмым лицом и ядовитой усмешкой?.. Хорошо, что поручик философ, что он проникся духом гуманистов. Комары – большое мучение; они жужжат и… и… и… Но будет ли признаком разумного человека бороться с ними? Счастье, – что это такое? Легко убедиться в том, что оно не самое важное. Хольмсеновский брак в последнее время стал сносен, произошло изменение к лучшему; все пошло, как следует. Взаимное уважение всегда существовало, теперь присоединилась и доля сердечности, по временам мелькала откровенная улыбка. Поручик начинал надеяться на улучшение для них обоих; в старости могла начаться новая жизнь; в последние недели своего пребывания дома фру Адельгейд проявляла открыто приязнь к нему, как будто она уже не чувствовала прежнего отвращения… да, под старость. И вот она уехала и не хочет возвращаться!

У поручика зарождается мысль о возможности того, что в ее жизни случилось нечто, еще более невыносимое, чем ее брак.

Но что это могло быть? Кто знает, но во всяком случае не пустяки. В своем последнем письме она писала, что виновата перед ним, – но это только фразы, уловки, чтобы открыть себе возможность отсрочить свое возвращение домой. Но фру Адельгейд скрывает какое-то горе. Поручик вдруг перестал петь; ему надоело. Правда, пение продолжалось недолго; это было самое невинное пение, какое человек может позволить себе в отсутствие жены.

Но поручик хотел идти дальше: он ничего не делал наполовину. Если фру Адельгейд переживает какой-нибудь кризис, то он должен показать ей свое участие: он порадует ее по возвращении домой: он начнет работать по постановке органа. Надо этот орган приобрести во что бы то ни стало.

Ах, если бы надо было купить только орган. Но где галерея, на которой он должен стоять? И где место для этой галереи? Придется перестраивать церковь.

Не привезти ли без дальнейших разговоров балок из своих опустошенных лесов? Он был связан; ему надо было снова прочитать решение на лице Хольменгро.

Прошла осень, а фру Адельгейд не вернулась. Теперь она написала, прося разрешения пробыть еще некоторое время, – зиму. Иначе Виллац останется совершенно одинок, – да и она также. Они устроились хорошо, тратили мало денег и занимались музыкой.

Может быть, сама судьба давала поручику время, чтобы окончить перестройку церкви до приезда фру Адельгейд.

Хольменгро часто спрашивал об отсутствующих, о матери и сыне, что было довольно странно по нескольким причинам: во-первых, он никогда не осведомлялся о Виллаце, когда тот был в Англии, а, во-вторых, маленький Готфрид время от времени отправлялся в усадьбу Хольменгро с письмом от Виллаца к Марианне.

– Хорошо им живется? – спрашивал Хольменгро.

– Живут себе, и хорошо, – неизменно отвечал поручик.

Сегодня он ответил, как обыкновенно, но прибавил:

– Жена желает остаться в Берлине еще некоторое время.

Он начал говорить о церкви.

– Да, что касается маленькой церкви… то ваша деятельность настолько увеличила население, что она стала тесна.

– Это правда, – ответил Хольменгро.

Но, очевидно, он был занят чем-то другим, однако лицо его было непроницаемо: на нем нельзя было ничего прочесть. Поручик уже не распространялся больше о церкви, чуткий человек сразу остановился, будто ему сделали намек. Он только прибавил:

– Да, не является ли постройка церкви неотложным делом? Где народу сходиться в дни крестин или другие праздники? Можно было предвидеть, какая будет теснота за обедней, когда новый слуга, господин Л. Лассен, в первый раз обратится с речью к своим согражданам.

– Конечно, конечно, – ответил Хольменгро коротко. Поручик в своем упрямстве, вероятно, думал, что еще имеет свое прежнее значение, и, поехав в лес, приказал своим рабочим нарубить бревен на целую половину церкви. И подумал дальше: «Если бы я воспользовался своим правом, я мог бы телеграфировать, чтобы прислали лес из Намсена!» При этом он имел веселое и гордое выражение. У него, наконец, опять была сила; он получил деньги за реку, и если бы не мать и сын в Берлине, то мог бы ликовать. Новые кроны – это масса железных денег, уже не талеров.

Вопрос, с которым Хольменгро обратился однажды к поручику и ответ, полученный им, был достоин обоих мужчин:

– Мне не приходилось бывать в Берлине; не дорого ли фру Адельгейд жить там? – спросил Хольменгро поручика.

– Для моей жены не дорого жить в Берлине, – ответил ему поручик.

Не было сомнения, что в следующие недели между владельцем Сегельфосса и новым пришельцем, Хольменгро, установился несколько иной тон. Окружающие этого не замечали, но поручик не сомневался в том, и в его упрямой голове зародился план, с которым он не расставался ни днем, ни ночью: он ходил по заложенной земле, жил в заложенном доме; он решил перебраться. Хорошо, что фру Адельгейд и Виллац были заграницей; он предложил им остаться там, где они находились; стало быть, ему одному предстоит новая судьба.

В конце сочинения пастора Виндфельда значилось, что фру Адельгейд уехала заграницу и осталась там: так несогласно жили супруги. Но в этом вопросе супруги сошлись. «Оставайтесь пока там!» – писал поручик жене. И чтобы ее не тяготила благодарность, он заявил, – и совершенно правдиво, – что желает выполнить задуманный им план, для чего ему необходимо быть одному.

Куда же ему переселиться? Старый кирпичный завод еще стоял; его поручик не продал, он не входил в продажу реки. Конечно, завод был заложен, как все остальное, но его можно было выключить из закладной. Крыша в нем текла и дул сквозняк, но помещение можно было покрыть новой крышей и устроить в нем человеческое жилье.

Эта мысль сильно занимала поручика. Во все эти годы, когда дела шли все хуже и хуже, он, в сущности, жил беззаботно, предоставляя все собственному течению, это было в его характере. Он чувствовал всю безвыходность своего положения, но не мог положить ему границ. И как положить конец? Разыскать новый источник доходов, производить? Ему-то? Человеку, умевшему только тратить и платить… платить, – расточителю, не имеющему состояния, отрицательному гению. Он был редкий экземпляр, умевший толкать себя в бездну. Он был сыном своего отца, и судьба отца будет его судьбой.

С того дня, как он услыхал действительный или воображаемый намек Хольменгро, в поручике произошла перемена: он как будто преднамеренно забывал о своем владении, о роскошном доме, инвентаре, произведениях искусства, библиотеке, стаде, лошадях, лодках, машинах.– Он все забросил. Конечно, как человек, во всем любящий порядок, он видел, что шел к полному банкротству.

Старый поручик, – куда девалась его сила?

Не обратиться ли ему к сестрам в Швецию? Это ему и в голову не приходило: между ними и им уже двадцать лет не было крепкой связи, а со смерти матери даже переписка прекратилась. Он, конечно, мог бы ограничить свой образ жизни, свою прислугу, ежегодные счета, получавшиеся от бергенских купцов? На это он ответил бы себе, что можно ему сделать упрек: зачем он всего этого не покончил. Но такой поворот возбудил бы у живущих заграницей подозрение, что не все в Сегельфоссе обстоит благополучно! Этого он не желал, да и они не заслуживали. Маленький Виллац не должен был иметь о своем отце иного представления, какое поручик имел о своем: Виллац Хольмсен должен думать, что отец всегда находит средство поддерживать других, мог раздавать, покупать, – был вполне независимым. А что касается прислуги? Разве теперь было в экономии больше горничных и работников, чем во времена отца? Разве маленький Готфрид мешает кому-нибудь? Или его сестра Паулина, единственная, у которой находился ласковый ответ поручику и которая кланялась ему, как отцу, когда он проходил мимо? Ведь и в отсутствие жены он не мог отпустить экономку. Ничего нельзя было изменить.

Экономка? Ловкая и способная, обученная самой хозяйкой за многие годы, она теперь вполне управляла домом. Трещало ли хозяйство по всем швам под ее руками? Ни в коем случае.

Самой иомфру Сальвезен не приходилось ни в чем испытывать нужду: у нее было достаточно всевозможного дела, большая усадьба доставляла много всего, чего следовало, а вина, закуски и колониальные товары привозились из Бергена, как прежде. Всего было в изобилии. Потому иомфру Сальвезен и была всегда весела и довольна своей судьбой; она часто кривила рот и говорила колкости горничным.

Не была ли она главным лицом в Сегельфоссе? Но разве это все? Заведующий пристанью ухаживал за ней и сватался. Всерьез. Это заведующий пел такие веселые песни. Они почти дали слово друг другу. Но тут адвокат Раш тоже вздумал последовать примеру отца, деда и прадеда, – обзавестись семьей. Он отыщет себе подходящее место, и они заживут культурной жизнью. Будущее же заведующего пристанью более необеспеченно; он состоял на частной службе и не мог без денег начать какого-либо дела. Нет, заведующего пристанью даже сравнивать нельзя было с тем, с другим; ее рот кривился от жалости. Однако, все же иомфру Сальвезен не было неприятно, что у нее одновременно просили ее руки двое.

Она подружилась с фру Иргенс, рожденной Геельмюй-ден, и часто по вечерам отправлялась в дом Хольменгро, чтобы покоротать время с тамошней экономкой.

Как вдова адвоката, фру Иргенс, конечно, стояла за Раша, – какое же сравнение: человек образованный, между тем как другой может помышлять разве что о лавке. Нет, Рангу отказать нельзя!

– Лишь бы он не сбился с пути, – говорит иомфру Сальвезен.

– Сбился с пути, – человек, бывший в университете? Никогда. Это не похоже на него. Никогда ничего подобного не случалось с Иргенсом.

– Как вам живется в этом доме? – спрашивает иомфру Сальвезен.

– Здесь? Да здесь рай земной, – отвечает фру Иргенс, качая головой.– Никогда мне не жилось так хорошо. Вот если бы только Иргенс мог быть здесь.

– Знаете, что я думаю, фру Иргенс? Я думаю, что господин Хольменгро вовсе не таков, каким кажется по виду.

– Каким образом? Какой же он?

– Обнимал он вас когда-нибудь?

– Да Господь с вами: что вы говорите, иомфру Сальвезен? Да хранит Господь ваш язык!

– А меня обнимал.

– Обнимал?

– Да, несколько вечеров тому назад. Фру Иргенс оскорблена и говорит:

– Я полагаю, что он никого не обнимал так же, как не обнимал меня; хотя, правда, за последние недели он как будто несколько изменился. Но, говорю к его чести, что он никогда не заходит слишком далеко. Ни… ни… А с теми, кого он мало знает, он еще осторожнее. Что он сделал с вами, как сказали вы? Я в отчаянии за вас.

Обе дамы продолжали болтать, и иомфру, в свою очередь, оскорблена. Дело в том, что фру Иргенс уверяет ее, будто объятия могут быть различные: можно стать самой на дороге мимо проходящего мужчины; что же ему тогда делать со своими руками, иомфру Сальвезен?

– Пожалуйста, не рассказывайте мне впредь подобных вещей, – говорит фру Иргенс.– А каково живется у вас там в усадьбе?

– У нас? – отвечает иомфру Сальвезен, – ужасно, – до крайности, оскорбленная.– Знаете ли, вы можете разыгрывать из себя настоящих испанцев, жить среди богатства и роскоши, как вы здесь, а все же вам не сравняться с нашими в усадьбе. Так и передайте господину Хольменгро и кланяйтесь ему. Я здесь не видала посуды и подносов из чистого серебра, а у нас они есть, и не видала золоченых ручек у серебряных сухарниц, как у нас. Да… а…

– Но, скажите, иомфру Сальвезен, ведь она убежала от него?

– Убежала? Вы сами поберегитесь от сплетен, фру Иргенс, а мне нечего советовать. Ну, что вы говорите? Она поехала с сыном в Германию; он учится, чтобы быть сочинителем. Я не понимаю, на что вы намекаете. Здесь почти ничего не изменилось с их отъездом. А что меня касается, то я надеюсь жить и умереть, как подобает приличной женщине. Вот, например, консул Кольдевин и тот, говоря правду, не обнимал меня никогда. Прошу передать господину Хольменгро поклон.

Дамы продолжают болтать. Выходит так курьезно: они и подсмеиваются друг над другом и стараются выведать друг у друга. Болтая между собой, они не остерегались; это у них выходило естественно: их разговор соответствовал их развитию. Это было вполне естественно.

Наконец пастор Виндфельд получил перевод на казенное место и переселился на юг, – на юг. Он достиг того, к чему стремился, старый, простой человек, хотя и здесь ему жилось неплохо: церковь всегда полная и доброжелательное отношение. Но что из того! Народ стекался в Остланде, чтобы слушать проповеди пастора Виндфельда, он уже не мог дольше оставаться. Он получил приход в плоском, так богатом природными красотами, Смоланде.

Приехал заместитель. Это не был капеллан, такого, к сожалению, не случилось свободным, но самоотверженная душа, готовая служить общине до поры до времени. Приходилось довольствоваться тем, что было и благодарить за это, в ожидании приезда настоящего пастора через несколько недель.

И какого еще! Красивого мужчины в черном сюртуке и крахмальных воротничках. В нем поражали руки, похудевшие от перелистывания книг и рукописей, богатырское тело, так что он мог бы снести по овце на каждом плече, огромные сапоги для двух пар чулок и, наконец, галоши. У него не было еще епископского посоха, но он носил длинные волосы и очки, – должно быть, потому, что был такой ученый. То был сын Ларса Мануэльсена, – Л. Лассен.

Он, наконец, получил звание пастора и приехал на родину заявить о себе. Нельзя блистать в Кордильерах, блистать можно только дома.

Он привез с собой мебель и несколько ящиков домашних вещей и сразу отправился в пасторский дом. Кистер встретил его со всевозможной предупредительностью. Слава шла о нем уже несколько лет. Кто не слыхал о Л. Лассене!

– Желаем вам благоденствовать среди нас и прожить долго! – приветствовал его кистер.

– Нет, я не останусь здесь долго, – ответил пастор.– Но я считал своим долгом некоторое время служить здесь.

– Надо надеяться, поживете среди нас подольше.

– Нет, друзья мои, но здешняя местность так в стороне, и я не могу оставаться в глуши. Мои обширные интересы указывают мне место на юге.

– Конечно. Но ища прихода, вы бы могли принять, наш, как первое место.

– Место в здешней лесной глуши? Нет, я не добиваюсь этого. Здоровье мое не переносит здешнего климата, местность слишком северная.

Он служил в церкви, но просил открыть окна, чтобы его можно было слышать снаружи.

Мала была церковь в Сегельфоссе, когда в ней стал проповедовать господин Лассен; места брались с бою! Все шли в церковь, даже Пер-лавочник пошел, но внутрь не пробрался.

– Выньте окна, – приказал пастор вторично, – таким образом, с Божьей помощью, и самые далекие услышат меня! И, правда, его голос достигал моста, доходил до изб рабочих. Не стоило даже в церковь ходить, и поэтому одна молодая парочка отправилась в танцевальный сарай у мыса; и были то Давердана, сестра пастора, а парень – помощник заведующего пристанью.

Но после богослужения пастор проголодался, и так как не последовало приглашения ни от поручика из усадьбы, ни от Хольменгро, то господин Лассен скромно отправился в родительский дом и там пообедал.

И вот, мальчик Ларс, благословение и чудо филиального прихода, сидел опять в своем доме. Сестры и братья его выросли, мать поседела, но отец был такой же рыжеволосый здоровяк, и Юлий стал совсем мужчиной.

– Будешь ли ты еще кушать нашу еду? – говорит мать.

– Как же, благодарю, мясо ведь свежее.

– Мы убили козу, – сказала мать.

Он приобрел утонченные привычки, и заложил носовой платок за петлицу, а хлеб брал вилкой. Юлий подумал про себя: «Вот так знатно!»

Через некоторое время все ушли из маленькой избы, чтобы Ларсу было просторнее, а маленькую сестренку, остановившуюся было на пороге, отозвал отец.

Отец был сегодня на седьмом небе; он онемел от блаженства, а также хотел показать сыну, что проповедь навела его на размышления. А грешник Юлий действительно поднялся на небеса: он нашел дыру в потолке и оттуда наблюдал за братом в избе. Скажите, как он себя держит! Куда девалась благовоспитанность Ларса: он спешит, ест как попало, грубо, не разбирая, неопрятно, льет жир вокруг себя. Он спешит есть, будто хочет набить себя прежде, чем кто-нибудь войдет. Юлий думает после того, что брат уже не так далеко отошел от него, чтобы с ним нельзя было говорить.

Пообедав, пастор лег на отцовскую постель и заснул. Когда он проснулся, мать принесла кофе. Пастор оживился, он зевает и благодарит мать за кофе. Он вынимает из-под балок у потолка две старые знакомые книжки, оставленные им в доме: книгу духовных утешений и «Зеркало человеческого сердца». Отец однажды привез их ему из поездки на Лофондены.

Постепенно возвращаются и прочие; приходят и малыши, а, наконец, появляется и Давердана. Пастор ничего не видит и не слышит, он весь углубился в книги. Он, Ларс, и книги! И удивительно умеет он перелистывать книгу, не смачивая пальцев, и удивительно умеет держать книгу в руках, словно это какое сокровище. Мать смотрит на сына, будто только теперь узнавая его: знакомое движение рук, как прежде, знакомая посадка головы на шее.

Он спрашивает о Виллаце; замечает Давердану и справляется о поручике.

– Спасибо, здоров.

– Мне надо повидаться с ним, – говорит пастор.– Я слышал, жена его уехала.

Он справляется о Виллаце.

– Слышала, что он учится музыке, – отвечает Давердана.

– Все суета.

– То же, что я говорю все время, – замечает отец, Ларс Мануэльсен.– Я человек несведущий касательно книг и газет, но то, что я знаю о музыке, играх и танцах, игре в карты, – так это все дьявольщина, – прости, Господи, мое прегрешение!

– Сколько времени пробудешь ты в нашем поселке?– спросил Юлий.

– Этого я не знаю; как можно меньше, – ответил пастор.– Епископ обещал меня скоро сменить.

– Почему ты не ищешь прихода?

– Потому что учение истощило меня, и здешний воздух вреден мне. Мне надо жить на юге.

– Воздух? Какая же гадость в здешнем воздухе?

– Ты такой неотесанный, Юлий, – замечает ему брат. Но Юлий вовсе не был таким: ему только казалось глупостью, что можно считать здешний воздух вредным? И что же приход останется без пастора?

– Такова судьба всех северных приходов; нет пастора, желающего оставаться в Нордланде. Я только из снисхождения согласился.

Простая и ученая глупость встретились, мать даже раздувается от гордости своим знаменитым сыном.

– Да, это великое дело, что ты пожелал снова побывать на родине.

Но Юлий не сдавался.

– Так здесь, в Нордланде, мы и совсем можем оставаться без пасторов?

– Болтаешь пустяки, – заметил ему отец. Пастор кашляет и отвечает:

– Мой епископ предполагает, что здешнему народонаселению не надо такого ученого пастора. Снизойди ты до этого, Юлий.

Юлий, конечно, не снизошел бы до этого, тем более, что не готовился к такому призванию. Впрочем, его уважение к последнему совершенно исчезло; казалось все равно, будто на Ларсе надета овчина.

– Что? Ты болен? – спросил он, будто слыша первый раз об этом.

– Да, я слишком много занимался. У меня в груди неладно.

Но Юлий, вспомнив львиный рев с кафедры, снова спрашивает с изумлением:

– В груди?

– Да, и глаза болят. Зрение ослабело.

– Оставь Ларса в покое, – говорит отец.

– Что же с твоими глазами?– снова спрашивает Юлий.

– Пришлось носить выпуклые очки. Разве ты не заметил, Юлий?

Этого Юлий и теперь не замечает. Пастор положил руку на книги и сказал:

– Этими книжками вряд ли кто много занимается дома?

– Да, правда, мало читают слово Божие, – ответила мать.

– В таком случае, вы мне, может быть, позволите взять их с собой?

– На что они тебе? – спросил Юлий.

У отца такое выражение, будто он не имеет желания расставаться с книгами, но он говорит:

– Возьми, если хочешь.

– Так ты совсем ослепнешь, – пророчествует Юлий.

– Ну, может быть, с Божьей помощью и не ослепну, – отвечает пастор.– Мой доктор говорит, что мне в последнее время лучше.

– Я знаю об одной книге, – говорит Юлий.– У Гана Оле Иоганна есть старинная книга, написанная Эспером Брокманом.

– Можешь ты достать мне эту книгу? – спрашивает брат.

– Думаю, что достану, – отвечает Юлий, уходя.

Пастор начинает говорить о господине Хольменгро, какая это суетная душа, только и думающая о равных предприятиях. Правда ли, что он начал пить?

– Хольменгро?

Пастор утвердительно кивает.

– Так мне говорили.

Мать снова покачала головой.

Боже, и чего только не знает ее сын!

– И с ним я как-нибудь хочу повидаться, – сказал пастор.– Дети, вероятно, опять все позабыли и стали настоящими язычниками после моего отъезда?

– Да, Феликс ничему не желает учиться. Давердана слышала, что отец хочет отослать его обратно в Мексику.

Брат прислушивается.

– В Мексику? И Марианну также?

– Нет, одного Феликса. Марианна скоро уедет в Христианию.

– В Христианию? Вот как!

Разговор заходит о Пере-лавочнике. Пастор обо всем кое-что знал. Церковный прислужник любезно посвятил его во все дела. Пер-лавочник все толстел да толстел; но уж как-нибудь его притянут к суду за ловкость пальцев при весе и мере.

– Ну, а телеграфист не ходит по ночам на охоту за девушками? А заведующий пристанью? Выйдет у него что-нибудь с иомфру Сальвезен?

Давердана сидела как на угольях: теперь пойдут расспросы о помощнике заведующего, ее женихе. Теперь им с ним и видеться не придется!

Юлий скоро вернулся; он бегал к Оле Иоганну и положил на стол необыкновенно толстую и растрепанную книгу. Кто его знает, – может быть он и стащил ее?

– Вот и книга, – сказал он.

– Могу ее взять? – спросил пастор.

– Да, можешь.

И мать покачала головой: «И книг же у Ларса! А ученость-то какая!»

Пастор сложил в кучку три книги и похлопал по ним. На что они ему?

А он, Л. Лассен, заводит библиотеку. Он отыскивает книги в избах рабочих. Вот еще три новых тома. И этот Эспер Брохман будет иметь великолепный вид на полке.

Юлий сказал:

– Он, Оле Иоганн, просил тебя зайти устроить собеседование в его доме до отъезда.

– Устроить беседу у Оле Иоганна? У него ведь нет порядочной избы.

– Мы могли бы и там выставить окна. Пауза.

Мать начинает говорить:

– Неужели ты настолько прост, чтобы устроить собеседование у Оле Иоганна? Неужели ты станешь напрягать себя еще!

– Нет, – отвечает пастор.– Да и действительно он не казался способным на собеседование в этот день.

– Горло… хм! – Пастор закрывает рот рукой и сильно кашляет, задыхаясь.

– Нет, нет, ни в коем случае, – повторяет также отец, Ларс Мануэльсен.– Довольно с Оле Иоганна и того, что он слышал сегодня!

Но Юлий настоящий чертенок.

– А что до того, что ты охрип, так пусть мать снимет с тебя болезнь серебряной ложкой. Она так мне помогла.

– Ах, какой ты невежда, Юлий, – говорит пастор брату.

Он надел сюртук на богатырское тело, галоши на ноги и вышел. Он, вероятно, хотел пройтись на обратной дороге к пастырскому дому по старым местам. Давердана и сестра крались по кустам, подсматривая за ним.

Ларс Лассен шел знакомой дорогой в гору, беспомощно опустив голову, так как подъем был крут, а он не хотел останавливаться дорогой. Он, по-видимому, не обращал внимания ни на что окружающее, чувствуя себя, вероятно, хорошо и вполне уверенно, а при встрече с народом его единственным опасением, повидимому, было, что ему не поклонятся. Ведь не ему же кланяться первому: разве он не пастор? Мимо прошло много людей, и некоторые ему были незнакомы – вероятно, рабочие от Хольменгро. Он пристально смотрел на этих людей – до последнего мгновения, и иногда добивался тем поклона. Это, конечно, не имело для него значения. Но все же не он кланялся первым.

Да, в Ларсе Лассене были задатки церковного борца, и он наверное пойдет вперед. Нет ничего невозможного, что придет такой час, когда он потреплет поручика Хольмсена по плечу.

Но до того времени еще случится многое.

Телеграфист сидит перед своим аппаратом и работает. Приходит телеграмма из Берлина. Она не длинна, но так важна, что телеграфист сам хочет отнести ее. Он отбивает три точки и черту, встает, выпивает глоток из бутылки, стоящей на полке за занавеской, запирает контору в неурочное время и уходит.

Он идет к усадьбе. Он высокий, крепкий, широкоплечий парень.

Так как ему не доводилось бывать в усадьбе, то он пошел задним ходом, чтобы встретить кого-нибудь; он спросил горничную, где поручик; горничная вышла с экономкой, и только после настоятельного требования со стороны телеграфиста поручика позвали.

Он, очевидно, был сильно изумлен и спросил, чтобы кто-нибудь расписался в получении телеграммы.

– Это все можно. Да и не нужно. Я только хотел предупредить, что телеграмма очень важная.

Поручик хочет сейчас же вскрыть ее и прочесть, но телеграфист удерживает его, говоря:

– Подождите немного, не спешите: телеграмма невеселая.

При обыкновенных обстоятельствах поручик, вероятно, попросту прогнал бы этого человека, теперь он стоял растерявшись и смотрел на него. Он немного знал его по телеграфной конторе. Телеграфист был услужливый и любезный человек по фамилии Бардсен. Когда поручик, наконец, вскрыл телеграмму и прочел ее, она вначале произвела на него какое-то тупое впечатление.

«С матерью несчастье», – телеграфировал Виллац.

– Уф! – произнес поручик и прислонился к дверному косяку.– «Несчастье во время купания», – стояло дальше.– «Да разве может случиться несчастье во время купания?» В телеграмме еще было продолжение, но оно не имело значения.

– Надо ответить. Подождите немного, я пойду с вами. Он захватил по дороге фонарь, и оба пошли в телеграфную контору.

– При купание? – сказал поручик своему спутнику, сам не сознавая, что говорит.

– Жена, вероятно, оступилась.

– Это, к несчастью, бывает редко, – ответил телеграфист. У телеграфиста такой вид, будто он подозревает все случившееся, и через некоторое время он говорит:

– Может быть, тут что-нибудь да кроется.

Они приходят в контору, и поручик садится писать ответную телеграмму, задавая много вопросов Виллацу. В то время, как он занят этим, телеграфист садится к столу и продолжает работать.

– Погодите, – говорит он, – пришла новая телеграмма. И в то время, как он ее пишет, он старается подготовить поручика.

– Теперь все становится понятнее, – говорит он, – и вас извещают…

Фру Адельгейд утонула во время купания.

Через несколько дней поручик уехал на юг с почтовым пароходом; он должен был встретиться с сыном, везшим тело матери, дорогой. Тут поручик пустил в ход новый мундир, купленный им в Англии. Но он не носил его с прежней самоуверенностью.