"Шведский всадник" - читать интересную книгу автора (Перуц Лео)

Часть I. БРОДЯГА

Весь день они прятались, а с наступлением темноты вылезли из своего укрытия и побрели по занесенному снегом сосновому бору. У обоих имелись веские причины избегать встречи с людьми, озираться на каждый шорох и хорониться с наступлением рассвета. Один из двоих был бродягой и ярмарочным вором, едва ускользнувшим от виселицы; другой — дезертиром, сбежавшим из армии короля Саксонского.

Вор, которого в округе прозвали Куроловом, переносил тяготы ночных странствий много легче, чем его молодой попутчик, потому что за всю свою жизнь достаточно натерпелся и холода и голода. Зато другой — молодой Христиан фон Торнефельд — тяжко страдал. Он был еще почти мальчиком. Днем раньше, когда они вдвоем прятались на крестьянском сеновале под кучами соломы, он преисполнился бодрости и принялся фантазировать о своем грядущем счастье и великолепной, насыщенной подвигами жизни. Здесь, в Силезии, у него был двоюродный брат по материнской линии, владевший порядочным поместьем. Конечно же, говорил он, кузен снабдит его деньгами, оружием, теплой одеждой и даст коня, чтобы добраться до Польши. А стоит ему только пересечь границу, как все будет иначе. Он по горло сыт службой чужим господам, да еще в войсках, готовящихся воевать против его родины! И пусть его отец покинул Швецию после того, как государственные советники, отсудив у него коронное поместье, сделали его бедняком, но сам он, Христиан Торнефельд, был и остается шведом. Где же его место теперь, как не в шведской армии! Он надеялся с честью постоять за юного короля, поистине посланного на землю Богом, чтобы покарать всех остальных владык за их вероломство! Недаром же всего лишь в семнадцать лет Карл Шведский одержал победу под Нарвой, прославившую его на весь мир. Нет, что ни говори, а участь истинного христианина — как, впрочем, всякого, кто обладает мужеством и честью, — это славные дела на войне!

Бродяга угрюмо молчал, слушая эти мечтания. Когда он еще батрачил на одного крестьянина в Поммерне, то получал наличными восемь талеров в год, причем шесть из них должен был отдавать в виде подушной подати в казну шведского короля. По его твердому убеждению, всех королей послал на землю дьявол, чтобы душить бедных людей и топтать их без зазрения совести. Впервые ему стало интересно, когда Христиан Торнефельд начал рассказывать, что у него имеется высокая грамота от Его Величества и что он надеется с ее помощью завоевать доверие и высокие почести у шведов. Вор знал, что представляет собою такая грамота. Клочок пергамента с латинскими и еврейскими письменами, который спасает от всякой беды и нужды. И у него раньше была такая бумажка — краденая, конечно. В те времена он бродил по базарам, промышляя на жизнь воровством. За фальшивый двойной шиллинг расстался он с ней, так что и деньги лишь поманили, и счастье ушло рачьим ходом!

Теперь, когда они тащились по мерзлому сосновому лесу и буран хлестал им в лица ледяной крупой, Христиан больше не поминал об отваге, чести и шведском короле. Он тяжело вздыхал и плелся с опущенной головой, поминутно спотыкаясь о корни сосен, падая и жалобно всхлипывая. Он был голоден — за целый день ему досталась лишь половина мерзлой репы да немного буковых орешков и кореньев, которые они вырыли из-под снега. Но хуже голода был мороз. Щеки у Христиана стали напоминать меха волынки, его посиневшие пальцы закостенели от стужи, а уши ныли и уже теряли чувствительность под дырявым платком, которым он обмотал себе голову. Шатаясь под напором бурана, он мечтал уже не о подвигах и славе, а о теплых рукавицах, обшитых заячьим мехом сапогах, ночлеге под чьей-нибудь крышей да конской попоне, которой можно было бы укрыться на ночь…

Когда они выбрались из леса, уже рассвело. На продутых ветром полях, лугах и болотах лежал тонкий слой снега. В бледном утреннем свете мимо них пронеслась стая куропаток. Там и сям дрожали на ветру одинокие голые березы. А с востока приближалась белая колеблющаяся стена тумана, скрывавшая за своей зыбкой пеленой деревни, дворы, луга, пашни и новые леса.

Вор искал убежище, в котором им можно было бы отсидеться до темноты, но как на грех вблизи не было ни домика, ни сарая, ни рва, ни какого-нибудь другого защищенного деревьями или кустарником места. Зато он увидел нечто другое — и сразу же склонился к земле, чтобы получше присмотреться.

Снег был изрыт лошадиными копытами — тут останавливался отряд конницы. По следам, оставленным в снегу прикладами мушкетов и шанцевыми инструментами, опытный глаз бродяги мигом определил, что это были драгуны. Они развели здесь костер, немного погрелись, а потом двинулись дальше. Четверо поскакали на север, а трое — на восток.

Значит, это были разъезды. За кем они гонятся? Все еще стоя на коленях у следов, вор бросил быстрый взгляд на спутника, который трясся от стужи, сидя на верстовом камне у обочины проселка. Увидев, как жалко тот выглядит, вор решил не говорить парню ни слова о драгунах, чтобы не отнять у него остатки мужества.

Однако Христиан фон Торнефельд почувствовал устремленный на него взгляд. Он открыл глаза и принялся ожесточенно растирать застывшие руки.

— Что ты там нашел? — слезливым голосом спросил он. — Если это репа или кочан капусты, то давай делиться, как уговорились! Мы же клялись во всем быть заодно. Что найдет один — поделит с другим, помнишь? Как только я доберусь до кузена…

— Да помилуй Бог, ничего я не нашел! — побожился вор. — Как тут найдешь репу, когда поле засеяно озимой рожью? Я просто хотел посмотреть, какая тут у них земля.

Они говорили по-шведски, так как вор родился в Поммерне и работал там на шведского помещика. Чтобы развеять подозрения своего спутника, он вытащил из-под взрытою драгунами снега комок мерзлой земли и размял его в ладонях.

— Хорошая земля! — сказал он, снова трогаясь в путь. — Красная глина, из какой Бог создал Адама. Она может родить по полторы копны с ведра семян.

В эту минуту в нем пробудился крестьянин. В молодости ему немало довелось походить за плугом, и он хорошо знал, как надо обращаться с землей.

— Полторы копны, — повторил он. — Но, сдается мне, здешние хозяева держат плохого управителя и ленивых батраков. Ты только посмотри, что у них тут творится! Озимые посеяли чересчур поздно. Мороз ударил, борона уже плохо брала землю, вот семена и повымерзли.

Но Торнефельд уже не слушал его. Он брел следом, постанывая и покряхтывая от боли в стертых до крови ногах.

— Хороших работников, таких, чтобы умели пахать, боронить и сеять, в этом краю найти нетрудно, — рассуждал вор далее. — Я думаю, хозяева просто скупятся по мелочам и нанимают лодырей, которые ни к чему не пригодны. Пашня для зимнего посева всегда должна немного повышаться к середине участка — тогда талая вода пойдет по склонам и хорошо впитается. А тут пахари на это не смотрят, и вот что получается — поле на много лет испорчено и будет давать одни сорняки! И пашут они слишком глубоко — видишь, как?

Торнефельд смотрел на спутника, ничего не слыша и не понимая. Он никак не мог взять в толк, зачем им нужно было идти все дальше и дальше, когда уже давным-давно наступил день и пора было искать убежище, в котором можно было бы прилечь и отдохнуть.

— Да, и овчары тоже обманывают хозяина, — продолжал размышлять вслух вор. — Повсюду на полях валяется всякая дрянь: зола, мергель, садовый мусор; вот только овечьего навоза что-то нигде не видать. А овечий навоз хорош для любой пашни. Я думаю, овчары продают его, а денежки кладут в свой карман!

Он замолк, но про себя продолжал удивляться: что же это за хозяин, у которого служат такие нерадивые, ленивые и лживые работники?

— Наверное, дряхлый старик, — заключил он вслух. — На поля уже ходить не может из-за подагры, вот и не знает, что у него делается в хозяйстве. Сидит себе целыми днями с трубкой у теплой печки да мажет ноги луковым соком. Что ни скажут батраки — всему верит, вот его и

надувают все кому не лень.

Из всего этого Торнефельд расслышал только про теплую печку. Ему почудилось, будто они вот-вот придут в жарко натопленную комнату, и он принялся бредить наяву.

— Сегодня Мартинов день, — пробормотал он. — Во всей Германии сегодня все пьют да объедаются. Печи дымятся, плиты накалены, кастрюли шкворчат, у каждого крестьянина в доме полно выпечки. Когда мы войдем в дом, хозяин выйдет навстречу и отрежет нам по куску жирной гусятины, а к нему — кружку магдебургского пива, а потом — стопку испанской горькой. Вот это будет банкет! Будьте здоровы, братья! Благослови вас Бог!

Он вдруг остановился и поднял руку с воображаемым стаканом, кланяясь направо и налево, но тут же поскользнулся и наверняка упал бы, если бы вор не подхватил его под руку.

— Смотри перед собой и не спи! — сердито сказал он. — Мартинов день давно прошел! Так что иди прямо и не спотыкайся, как старая баба!

Торнефельд очнулся. Его сладкое видение исчезло: крестьянин и горячая плита, гусь на блюде и магдебургское пиво растаяли в тумане, и он опять стоял посреди широкого поля, а ледяной ветер бил ему с налета в лицо. И тут его охватило отчаяние. Перед ним не было ни лучика надежды, ни единого просвета. Он обмяк и опустился на землю.

— Да ты с ума сошел! — закричал вор. — Да знаешь ли ты, что тебя ждет, если сейчас нагрянут драгуны? Палки, виселица, ошейник и деревянные козлы для порки!

— Ради Бога, оставь меня! Я не могу идти дальше! — простонал Торнефельд. — Не могу и не пойду!

— Вставай! — потребовал вор. — Иначе — шпицрутены или петля!

Его вдруг охватила ярость: зачем он связался с этим мальчишкой, который только и может, что стонать, ныть да протягивать ноги при первой же неприятности! Не хватало еще, чтобы из-за него их поймали драгуны! И, злясь на собственную промашку, он напустился на юношу.

— Зачем ты бежал из своего полка, коли тебе охота на виселицу? Для нас обоих было бы лучше, если бы тебя сразу же вздернули!

— Я хотел спасти жизнь! Потому и бежал, — всхлипывая, отвечал Торнефельд. — Меня уже приговорил военный суд.

— Кто же тебя, дурака, просил бить по лицу капитана? Должен был сдержаться и подождать удобного случая. Не был бы дурнем, служил бы сейчас в мушкетерах и жил по-человечески. А валяться в снегу да слюни пускать — последнее дело!

— Но он оскорбил Его Величество! — прошептал Торнефельд, уставившись на бродягу застывшим взглядом. — Он обозвал моего государя глупым юнцом и надменным Балтазаром, который прикрывает свое мальчишество словами из Священного Писания. Да я был бы последней шельмой, если бы позволил говорить такое о моем короле!

— А по мне — так лучше десять шельм, чем один дурак. И что тебе за дело до короля?

— Я выполнил свой долг, как подобает шведу, солдату и дворянину! — гордо ответил Торнефельд.

Бродяга уже совсем было решился бросить мальчишку посреди поля и бежать куда глаза глядят, но последние слова Торнефельда заставили его вспомнить о своей бродяжьей чести. К тому же ему пришло в голову, что этот слюнявый гордец уж давно потерял свое дворянское достоинство и теперь принадлежит к неисчислимому братству обездоленных, таких же бродяг, как и он сам, и что бросить его на верную гибель означало бы измену этому великому братству. Так что вор попытался еще раз урезонить его.

— Вставай, брат, прошу тебя, вставай! — говорил он. — Драгуны скачут за нами по пятам. Наверняка они ищут тебя. Не хочешь же ты привести на виселицу нас обоих? Вспомни о профосе[2] — и, кстати, о том, что в имперском и саксонском войсках дезертиров девять раз гоняют сквозь строй у виселицы, прежде чем вздернуть!

Торнефельд поднялся и принялся растерянно оглядываться по сторонам. Как раз в этот момент ветер разорвал колыхавшуюся на востоке завесу тумана, и вор увидал, что они находятся на верном пути и почти уже достигли цели.

Неподалеку виднелась заброшенная мельница, за которой проглядывали болото с прошлогодним камышом, луг и одетый лесом высокий холм. Бродяга хорошо знал эти места. То были владения князя-епископа, которого в народе называли епископом дьявола. За холмом были расположены его мастерские с железными молотами и литейной, каменоломни, печи для обжига извести и кирпича и железоплавильная печь. Там повсюду властвовали огонь и безжалостные слуги епископа. Когда-то бродяга бежал оттуда, но на всю жизнь запомнил этот ад и оглашавшие его стенания прикованных к тачкам живых мертвецов — осужденных на каторгу воров и убийц, а то и просто его братьев-бродяг, убежавших от веревки, да угодивших в эту жуткую преисподнюю. В свое время он чуть было не подох от непосильной работы — да и немудрено, ведь им приходилось вручную разламывать скалы в каменоломнях епископа, выгребать раскаленный шлак и известь из печей, день и ночь жариться у топок под узким бревенчатым навесом, который они называли «крышкой гроба». От постоянной близости огня кожа их настолько огрубела, что они больше не чувствовали ожогов и ударов кнутов из сыромятной кожи, которыми их подгоняли надсмотрщики епископского фогта[3].

Вот из этого-то ада вор сумел бежать, но теперь хотел вернуться. Для него это была единственная возможность выжить в стране, где было больше виселиц, чем колоколен. Он-то отлично знал, что для веревки, которой суждено было захлестнуть ему горло, уже давно собрана конопля и свита добротная крепкая пенька.

Он обернулся и посмотрел на старую мельницу. Вот уже много лет, как она была брошена и стояла с плотно заколоченными дверями и окнами. Мельника давно не было на свете. В округе толковали, что он повесился, когда епископский домоправитель в качестве погашения долга отобрал у него мельницу, ослов и все до одного мешки с мукой. Но теперь бродяга с удивлением увидел, что лопасти ветряка крутились как ни в чем не бывало, а из трубы поднимался синий дым. Очень скоро он услыхал и скрип бревна, на котором вертелись жернова.

Бродяге уже доводилось слыхать бродившую по округе легенду о мертвом мельнике. Крестьяне шептались, будто раз в год он встает из своей могилы и на одну ночь запускает мельницу, чтобы заплатить епископу один пфенниг из своего долга. Но бродяга прекрасно понимал, что все это было не чем иным, как пустой болтовней. Мертвые никогда не встают из своих могил. Да и, кроме того, сейчас никакая не ночь, а белый день. И раз уж крылья мельницы вращаются под зимним солнцем, то это всего лишь значит, что на мельнице появился новый хозяин.

Бродяга радостно потер руки и расправил свои широкие плечи.

— Похоже, — сказал он, — у нас сегодня будет крыша над головой!

— Ох, мне бы теперь кусочек хлеба да вязанку соломы! — пролепетал Торнефельд. — Больше я ничего не прошу.

Его спутник расхохотался.

— А ты думаешь, тебе приготовили пуховую постель с шелковой занавеской? Да французский соус, да пирожки под венгерское вино?

Торнефельд не ответил. В следующую минуту бродяга и дворянин побрели по ведущему к мельнице проселку.

Дверь в домике мельника была не заперта, но сам мельник пропал куда-то. Они искали хозяина в гостиной, в спальне, на чердаке, заходили на мельницу, заглядывали в амбар, но все напрасно. И все-таки домик был обитаем: под плитой догорала кучка дров, на столе стояло блюдо с хлебом и колбасой, а рядом с ним — две кружки жиденького пива.

Бродяга недоверчиво озирался: он-то знал людей и не сомневался, что этот стол был накрыт отнюдь не для случайных гостей, у которых в карманах не наберется и крейцера. Его так и подмывало стащить хлеб с колбасой, поскорее выпить пиво и задать деру, но Торнефельд, попав в теплое помещение, вновь обрел самоуверенность и отвагу.

Взяв с плиты длинный нож, он уселся к столу с таким видом, словно мельник специально для него нажарил копченой колбасы.

— Пей, брат, и ешь! — объявил он. — Не бойся, все честно — никогда в твоей жизни еще не бывало честнее! Я отвечаю за все, что мы с тобой тут наедим. Выпей, брат! За здоровье всех бравых солдат Его Величества! Да здравствует король Карл! А ты лютеранин, брат?

— Когда лютеранин, а когда папист, — усмехнулся вор, принимаясь за колбасу. — Смотря каким боком ко мне поворачивается мир. Если вокруг меня сплошные статуи святых да часовни, то я говорю всем встречным и поперечным: «Аvе, Маriа, gгаtiа рlеnа»[4], а если прохожу через лютеранскую страну, то воздаю хвалу Отцу нашему. Которому принадлежат и царство, и сила, и слава во веки веков.

— Но так не годится, — возразил Торнефельд, с удовольствием вытягивая ноги под столом. — Нельзя быть одновременно с Петром и с Павлом[5]. Будешь и дальше так поступать — погубишь навек свою душу! Вот я, например, твердо держусь протестантской веры и смеюсь над папой и его посланниками. Карл Шведский — вот настоящий оплот всех лютеран. Выпьем за его здоровье и за погибель всех его врагов!

Он осушил свой стакан и продолжал:

— Теперь против него объединились курфюрст Саксонский с царем московитов. Это же просто смешно: козел и бык решили одолеть благородного оленя! Бери, брат, еще! Ешь и пей смело! Я здесь и хозяин, и повар, и сторож, и распорядитель стола — все в одном лице. Правда, стол не из лучших… Мне бы сейчас яичницу или кусок жаркого! После всех этих хождений по морозу мой желудок требует горячего.

— Вспомни, как ты вчера пытался отыскать в поле мерзлую репу! — засмеялся бродяга.

— Да, брат, — сказал Торнефельд, — это были скверные дни. Нам с тобой довелось пережить такие ужасы, что я уж и не думал остаться в живых. Мне постоянно мерещились мои похороны, и даже во сне я видел свечи, венки, носильщиков и дощатый гроб! Но, слава Богу, я жив-здоров и на время избежал косы смерти. А через две недели я уже буду в лагере моего короля!

Он ощупал карман куртки, где прятал то, что называл «своей грамотой», а затем, вытянув губы, засвистал сарабанду, отбивая такт пальцами.

При виде этого заносчивого родовитого мальчишки, который только что жалко скулил в снегу, бродягу охватил неистовый гнев. Сколько ему пришлось пережить, прежде чем он притащил мальчишку в это убежище, а тот теперь сидит себе и посвистывает, словно ему все дороги узки и весь свет мал! И это при том, что ему самому было больше не на что надеяться, кроме как на ужасную епископскую каторгу, где ему предстояло стать одним из живых мертвецов, загибающихся у пылающих печей и топок. А мальчишка со своей грамотой отправится по белу свету — ловить за хвост удачу и искать себе почестей! Бродяга решил во что бы то ни стало увидеть эту таинственную грамоту своими собственными глазами и попытался ехидными речами побудить Торнефельда показать ему документ.

— Да будет тебе, брат, чепуху-то молоть! — начал он. — Он, видите ли, на войну собрался — ордена да маршальские нашивки добывать! Сдается мне, что тебе более подходит молоть зерно да чистить стойла у крестьян. Война, брат, — это слишком черствый кусок хлеба, и такими слабенькими зубенками, как у тебя, его не пережевать!

Торнефельд перестал свистать и барабанить пальцами.

— Нет ничего стыдного в том, чтобы батрачить на крестьян, — ответил он. — Это честное занятие. Гедеону, например, во время молотьбы явился ангел. Но мы, шведские дворяне, рождены для войны и не годимся для того, чтобы возить зерно и чистить конюшни!

— А я так думаю, что ты годишься лишь на то, чтобы за печкой сидеть, — оскалился бродяга. — Куда тебе выйти в поле против вооруженного врага!

Торнефельд не подал виду, что его душит гнев, и только руки его мелко подрагивали, когда он ставил на стол кружку, из которой только было собрался отхлебнуть пива.

— Я гожусь ко всему, что положено делать честному солдату! — ледяным тоном ответил он. — Торнефельды во все времена были храбрыми вояками, и я тоже не собираюсь отлеживаться за печкой. Мой дедушка командовал полком синих гусар при Люцене и находился подле короля Густава-Адольфа, когда тот, смертельно раненный, упал с коня. Так вот, мой дедушка подбежал и прикрыл короля от пуль своим телом! Мой отец побывал в одиннадцати боях и потерял руку при штурме Саверны. Но что с тобой толковать! Что ты можешь знать о Саверне, кроме того, что там ткут ковры! Что знаешь ты о выстрелах и пушечном громе, вспышках огня и черном дыме, яростных воплях дерущихся и лязге оружия, барабанном бое и вое труб! Если бы ты только видел, как перестраивается на ходу атакующая конная лава!

— Да ты же сбежал из армии как последняя шельма! — парировал бродяга. — И заодно осрамил свой полк! Или я не видел, как ты валялся на снегу и размазывал по лицу сопли? Нет, ты не годишься для войны! Ты не умеешь ни бодрствовать по трое суток, ни копать окопы, ни ходить на штурм, ни даже терпеть холод и голод…

Торнефельд угрюмо молчал. Он сидел, низко склонив голову, и смотрел на огонь под плитой.

— Да я готов поклясться, — продолжал донимать его бродяга, — что как только ты услышишь сигнал к атаке, так тут же и пустишься наутек. Как же, а вдруг ты потеряешь свою дурацкую пятигрошовую жизнь? Побежишь как миленький, да еще и будешь озираться по сторонам — нет ли где ямы или сарая, чтобы заползти туда и поплакать!

— Я не потерплю, — тихо проговорил Торнефельд, — чтобы ты оскорблял в моем лице честь шведского дворянства!

— Ой, как я испугался! — весело крикнул бродяга. — Да я за всех дворянчиков мокрозадых, сколько бы их там ни было, и старой подметки не дам! Как, впрочем, и за эту вашу дворянскую честь!

Побледнев от гнева и стыда, Торнефельд вскочил со скамьи и, не найдя под рукой другого оружия, замахнулся на своего спутника пивной кружкой.

— Ни звука больше! — прохрипел он. — Или я тебя пришибу как мокрицу!

Но бродяга уже держал в руке хлебный нож.

— Валяй, попробуй! — оскалился он. — Что мне твои угрозы, когда ты сам меня боишься как огня! Сейчас мы поглядим, как твоя грамота защитит тебя от крепкой да острой стали! А коли не защитит, так уж я понаделаю в тебе пару дюжин дырок.

И тут он вдруг осекся и умолк. Оба медленно опустили свое оружие — только сейчас они заметили, что уже давно были в комнате не одни.

На скамье у печи сидел мужчина с тускло-желтым, морщинистым, изрезанным глубокими складками и словно бы выдубленным из испанской кожи лицом. Глаза его казались безжизненными, как две ореховые скорлупки. На нем был кафтан из красного полотна, широкополая извозчицкая шляпа с пером и высокие сапоги с натянутыми выше колен голенищами. Он сидел молча и, казалось, не проявлял никакого интереса к происходящему, но при этом так жутко кривил рот и поблескивал зубами, что оба спорщика не на шутку перепугались, а бродяга даже вообразил, что это сам мертвый мельник приплелся из адского огня посмотреть, что творится у него на мельнице. Он принялся торопливо креститься за спиной у Торнефельда, призывая Христа, поминая его муки и раны, кровь и воду. Он надеялся, что привидение, оставив после себя запах серы, немедленно отправится обратно в адскую бездну. Но человек в красном кафтане продолжал сидеть на скамье и, не шевелясь и не моргая, смотреть на пришельцев.

— Как господин оказался здесь? — спросил Торнефельд, стуча зубами от страха.-Я не видел, как вы вошли…

— Старая баба принесла меня в корзине! — беззвучно смеясь, сказал старик таким глухим голосом, что можно было подумать, он говорил из-под земли. — А вот вы-то кто такие? Что вам тут понадобилось? Вы едите мой хлеб, пьете мое пиво, и я же еще должен вам говорить: «Благослови, Боже, трапезу»?!

— Он выглядит так, будто десять лет провел у дьявола в пекле… — шепнул бродяга товарищу.

— Молчи! Вдруг он еще обидится! — тоже шепотом отозвался Торнефельд. И тут же добавил погромче: — Да извинит нас господин за вторжение! На дворе стоит стужа, а у нас выдалось такое злосчастное время, что, видит Бог, я три дня не держал во рту ни кусочка хлеба. Богу это ведомо. Мы попали к столу господина по неведению…

— Какой он, к черту, господин? — шептал ему на ухо вор. — Да у него такой вид, словно он вчера с каторги!

— …Хотя я и не имею чести знать господина, — продолжал с поклоном Торнефельд, — но сам готов представиться…

Вор хорошо понимал, что это был неподходящий способ обращаться с привидениями. Ему вдруг пришло в голову, что и сам он, растерявшись, прошептал не те заклинания, какие необходимы. Христовой кровью и ранами заклинают жажду, нарывы и лихорадку, а привидения от этого не исчезают. Но прежде чем он успел вспомнить рекомендуемые заклятья, старик в извозчицкой шляпе вдруг обратился к нему:

— А ты, парень, кажется, знаешь, кто я такой!

— Я хорошо знаю, кто ты, господин, — смело ответил вор, хотя и несколько сдавленным голосом. — И знаю также, из какого царства ты пришел. Ты, господин, бывший мельник, и пришел ты из нашего будущего дома, где пламя рвется из окон, а на карнизе пекут яблоки…

Ему и впрямь воочию представился серный огонь и раскаленная бездна — этот приют проклятых Богом душ, место, которое у грешников звалось «нашим будущим домом». Но человек в красном кафтане подумал, что бродяга имеет в виду епископские печи для обжига извести и кирпича, из которых круглые сутки вздымался дым и выплескивались отсветы пламени, озарявшие ночное небо.

— Как видно, ты меня не знаешь, — заявил старик.-Я не плавильщик, не литейщик и не кирпичник. Я не работаю при печах господина епископа.

Снаружи кружились снежные хлопья. Бродяга подошел к окну и указал рукой на безвольно обвисшие крылья ветряной мельницы.

— Я думаю, — робко возразил он, — что ты и есть тот самый хозяин мельницы, что покинул наш мир с петлей на шее и теперь живет в геенне огненной.

— Да! Я и есть тот самый мельник! — горячо заговорил старик в красном кафтане. — Верно, был у меня такой скверный час, когда я хотел было расстаться с жизнью, надев петлю на шею. Но в последний момент ко мне пришли люди епископа с фогтом и слугами и обрезали веревку. Потом фельдшер пустил мне кровь, и я остался жить. Теперь я вожу грузы для его княжеской милости, господина епископа. Езжу по военной дороге и доставляю купеческие товары из разных стран и городов — из Венеции и Махельна, Варшавы и Лиона. А вы чем занимаетесь? Откуда вы взялись и куда держите путь?

Вор пристально взглянул на мельника, который вдруг встал и, позвякивая шпорами, принялся беспокойно мерить шагами комнату. Ему представилось, что этот давным-давно считавшийся умершим, но, пожалуй, чересчур живой и энергичный для своих лет человек очень хорошо знает, с кем имеет дело. Для него не секрет, что один из его гостей — вор, который всю свою жизнь крал все, что только попадало ему под руку: сало и яйца, хлеб и пиво, уток с прудов и орехи с деревьев. Поэтому ему не стоило и заикаться о своей профессии… Он не очень уверенно показал на темный лес, за которым призрачно светились кузницы и обжиговые печи, и сказал:

— Я иду туда. Там я буду зарабатывать себе на хлеб.

Мельник беззвучно усмехнулся и потер свои костистые ладони.

— Ну, если ты и впрямь хочешь туда, — заметил он, — то делу легко помочь. Служить его княжеской милости — великое благо. Каждое утро будешь получать фунт хлеба, да еще полфунта — к супу в обед. Вечером дают кашу с салом, а по воскресеньям — колбасу и копченое мясо. Ну, и два крейцера в день тебе тоже не помешают.

Вор блаженно прикрыл глаза. У него за спиной были времена, когда за десять дней он только раз мог поесть горячей пищи, да и то сначала ему пришлось поймать в силок кролика и поджарить его на костре. Он жадно тянул ноздрями воздух, словно миска с мясом уже стояла перед ним на столе.

— Копченая баранина… — бормотал он. — Да с водочкой…

— Вот именно, с водочкой! — подтвердил мельник. — И мускатным орехом.

Тут он повернулся к Торнефельду.

— А ты что стоишь, как святой на иконе, — закрыл пасть и ни звука? Небось тоже ждешь хороших дней? Видать, господину епископу придется кормить всех на свете беспутных парней и попрошаек.

Торнефельд покачал головой.

— Я не хочу оставаться здесь! — заявил он. — Я хочу перейти границу.

— Перейти границу? Хочешь попробовать, вкусны ли перечные пирожки с польской водкой?

— Я хочу служить моему государю, шведскому королю.

— Шведскому королю? — вскричал мельник, и в голосе его явно прозвучали язвительные нотки. — Да уж, без тебя он никак не придумает, как ему выгнать татарского хана из Крыма и китайского императора из Китая! Вы только посмотрите на этого болвана! Он, кажется, воображает, что у него ноги обломятся, если он не получит вдосталь чести! Значит, ты хочешь искать фортуны в шведском войске? Что ж, будешь там получать четыре крейцера в день, да только все они уйдут на мел, пудру, ваксу для сапог да мазь для сбруи! Солдатское счастье, заметь себе, все равно что зерно на песчаной ниве бедняка! Так было и так будет всегда.

— Что бы там ни было, я все равно решил воевать в шведском войске! — решительно сказал Торнефельд.

Мельник подошел к нему поближе, пытаясь взглядом проникнуть в душу говорившего. Снаружи бушевал ветер, и черепицы на крыше домика скрипели под его яростными ударами. Но внутри было тихо, так что три человека, стоявшие друг против друга, ясно слышали свое дыхание.

— Ты просто идиот! — помолчав, сказал старый мельник. — И если тебе прямо сейчас никто не поможет, можешь считать себя мертвецом. Из фунта свинца льют шестнадцать пуль, и одна из них уже отлита для тебя. Нынче все дураки рвутся в шведское войско, а лишь попадут туда — воют как волки от боли и ужаса. Так откуда же ты сбежал? От плуга, тесла, сапожного верстака или чернильницы?

— Не от сохи, не от плуга и не от чернильницы! Я дворянин. Мой отец и дед всю жизнь были военными. Мой долг велит мне следовать за ними! — гордо ответил Торнефельд.

— Так вот оно что! Господин из дворян! — зло усмехнулся мельник. — А выглядит как ощипанная кукушка — так оборван и грязен. А есть ли у господина паспорт и подорожная?

— Нет у меня ни паспорта, ни бумаг, — ответил Торнефельд. — Нет ничего, кроме чести и отваги, нужных в сражении. И я душу мою положу за то, чтобы…

Мельник предостерегающе поднял руку.

— Оставь себе свою душу, господин. Она никому, кроме тебя, не нужна. Однако господину следует знать, что у нас тут по всем дорогам рыщут драгуны и мушкетеры, которые ловят набегающих из-за границы польских разбойников. Правительство хочет положить конец разбоям. Так что без бумаг господину нелегко будет перейти границу.

— Неважно, легко или трудно! — вскипел Торнефельд. — Я должен попасть в шведское войско!

— Ах, господин собирается со шведами на войну! — визгливо, словно несмазанное тележное колесо, вскричал мельник. — Ну что же, я не буду силком волочить его к хорошей жизни. Пусть господин заплатит за съеденное — и с Богом!

И он встал посреди комнаты, закрыв своим телом входную дверь. От вида его скрюченных пальцев, оскаленных зубов и блуждающих глаз Торнефельда охватил страх. Он бы с радостью бросил на стол полгульдена и бежал прочь от теплой печки, лишь бы больше не видеть страшного мельника, но у него в карманах не было и жалкого крейцера.

Он отступил назад и обратился к бродяге:

— Брат, — зашептал он, — посмотри-ка у себя в карманах — может, найдешь хотя бы полгульдена? Я, знаешь ли, издержал все свои деньги, а этому человеку нужно заплатить.

— Где же я тебе возьму полгульдена? — возразил бродяга.-Я уже целую вечность не видал таких крупных монет, даже забыл — круглые они или квадратные… Да ты же мне сам говорил, что за все съеденное и выпитое платишь ты!

Торнефельд бросил тревожный взгляд на мельника, который склонился над плитой и шуровал дрова клюкой.

— Так! Pardieu[6], сейчас все зависит от тебя! — взмолился Торнефельд, обращаясь к бродяге. — Тебе придется пойти к моему кузену в Кляйнрооп, что возле деревни Ленкен. Скажешь ему, что я здесь и что мне нужно денег, одежду и коня.

— Рад бы тебе услужить, брат, — возразил бродяга, — но моя жизнь дорога мне не меньше твоей. Если я попадусь драгунам, мне придется с нею расстаться. Да и как я покажусь на глаза твоему господину кузену? Чем я докажу ему, что пришел от тебя?

Торнефельд уставился в окно: в снежном мареве, которое сгущалось с каждой минутой, уже не было видно крыльев мельницы.

— Нет, ты должен пойти вместо меня! — простонал он. — Ты же видишь, что я болен и простужен! Кажется, болеть сильнее просто невозможно. Да если я выйду на мороз и вьюгу, то тут же и околею. Сделай милость, сходи, а уж я тебе буду вечно благодарен!

— Ну вот, теперь ты боишься отморозить нос, — засмеялся бродяга. — А ведь только минуту назад из тебя так и выпирали храбрость и отвага! Еще на войну рвался! Смотри-ка, сейчас ты говоришь мне добрые слова, а еще недавно грозился расшибить голову пивной кружкой.

Хотел меня избить и прикончить, да еще кричал, что меня надо принародно колесовать. Так что иди, куда хочешь, а я не пойду!

— Прости меня, брат. Видит Бог, это была шутка! Я не хотел тебя убивать, — почти заплакал Торнефельд. — Не буду скрывать: я не боюсь ни драгун, ни мороза. Но как я в таком оборванном и жалком виде приду к моему кузену и явлюсь перед глазами барышни? Пойди вместо меня, по-братски прошу тебя! Скажи ему, что я имею честь просить его гостеприимства, но не могу явиться, пока не буду снова похож на бравого солдата. Поверь, тебя прекрасно примут, да еще дадут денег в награду.

Бродяга задумался. Чтобы добраться до деревни Ленкен, надо было пройти три мили в ту самую сторону, откуда они пришли. Возможно, эти жалкие поля, по которым они брели, принадлежат именно этому высокородному господину — кузену его собрата по несчастью. И ему вдруг захотелось повидать человека, который позволяет приказчикам, пахарям и овчарам так нагло обманывать и обирать себя.

Дорога была опасной, это он понимал. Попадись он в лапы драгунам, и петля на шею ему обеспечена — не зря же виселицы торчали на всех перекрестках. Но он привык к опасности. Судьба часто ставила его перед выбором: умереть с голоду или быть повешенным. Вот и теперь, когда он решился покончить с бродяжьей жизнью и отдать свою свободу за кусок хлеба и крышу над головой, его вновь охватило упрямое желание уйти туда, в бушующий буран, и еще раз — может быть, последний — сплясать со смертью, помериться с нею силами.

— Хорошо, я пойду, — сказал он Торнефельду. — Но как его высокографское превосходительство, ваш господин кузен, примет такого ничтожного червя, как я?

— Всякий человек достоин другого человека, — торопливо заговорил Торнефельд, испугавшись, что вор может передумать. — Покажи ему это кольцо, и он узнает, что это я послал тебя. Прежде всего попроси у него денег, чтобы с их помощью я мог добраться до границы. Кроме того, он должен послать мне коляску, теплый плащ, рубашку, шейный платок и красные шелковые чулки.

Бродяга недоверчиво повертел в руке серебряное кольцо, которое Торнефельд снял со своего пальца.

— А если он скажет, что я украл кольцо? — предположил он.

— Нет, не скажет! — заверил его Торнефельд. — А если вдруг что-нибудь и заподозрит, то ты дашь ему свидетельство, что пришел от меня: скажешь, что, когда я еще мальчиком катался с его дочкой с горы, лошади понесли и опрокинули сани. Едва он это услышит, то уж точно поверит, что я послал тебя. И еще он должен мне прислать два кафтана — один парчовый и расшитый цветами, а другой атласный, с фалдами и застежками. И еще круглую шляпу, два черных парика и шелковый шлафрок на ночь…

— А как зовут твоего господина кузена? — спросил бродяга.

— Христиан Эразм Генрих фон Крехвиц из Кляйнроопа, — гордо сказал Торнефельд. — Он собственноручно вынимал меня из купели. Так не забудь о двух черных париках — большом и поменьше, о шляпе и кафтане из атласа!..

Бродяга был уже в дверях. Ледяной ветер ворвался в комнату. Мельник выпрямился и принялся греть руки над углями очага.

— Господин Христиан фон Крехвиц… — бормотал вор себе под нос. — Знавал я его. Старый господин, настоящий барин. Дай ему, Боже, вечный покой!

Он слыхал о кончине фон Крехвица, но не сказал Торнефельду ни слова.

Когда бродяга добрался до деревни, уже начинало смеркаться. Снегопад прекратился, но стужа становилась все более свирепой. Ветер свистел в ушах и обжигал щеки. На сельской улице не было ни души, только большая черная собака с воем носилась между домами и сараями. Из притулившегося на краю деревни кабачка падал на снег луч света, изнутри доносились приглушенные звуки волынки. За тисовой аллеей виднелся господский особняк фон Кляйнроопов; мокро поблескивала черепичная крыша.

Пока бродяга брел к особняку через замерший рыбный пруд, ему в голову вновь полезли мысли о знатном господине, державшем у себя на службе скверных работников и позволявшем им запускать и губить поля. «Почему этот господин фон Крехвиц не высовывает носу из дому? Если бы он только раз поглядел на поля, то сразу же понял бы, что там творится. А может, он ослеп и ничего не видит? Или тяжко болен и не встает с постели? Может, у него чахотка с кровохарканьем и он целыми днями глотает оливковое масло, полынный сок и лакрицу? Тогда ему, конечно, не до хозяйства. Почему же он не ходит смотреть на свои нивы? А вдруг он мечтатель, фантазер и бездельник из тех, что сидят взаперти да вечно раздумывают о том, кого охотнее берут в рай — мужчин или женщин, или о том, как обстоят дела на Луне?.. Или, может быть, он вовсе не бывает в имении? Я готов поставить свой левый карман против правого, что он здесь не живет. Он, верно, заделался городским повесой и проводит все время за танцами, музыкой да фехтованием, а то и просиживает за игорным столом и развлекается с дамочками, позволяя своим слугам вытворять, что им вздумается, — лишь бы присылали какие-нибудь деньги! Должно быть, этот фон Крехвиц именно такой господин. Как только соберет с крестьян сотню талеров, так тут же уезжает в город и не возвращается, пока не просадит все деньги, да еще задолжает пару сотен. Таков наш господин фон Крехвиц. А уж когда у него долги, то он, наверное, сидит дома и строит планы, как бы ему разбогатеть за одну ночь… Уж я-то знаю, что ему посоветовать! Земля у него хорошая, на три гуфы пашни — одна гуфа пустоши. Если ее хорошенько перепахать да засеять, на одной ниве посадить ячмень, другую отдать под ранний овес, а на лучших почвах посеять пшеницу, да если все это делать с умом и вовремя полоть сорняки, то на полях быстро подымутся богатые, колос к колосу, хлеба. Правда, надо будет построже наказывать слуг да каждую секунду следить за ними, да привести в порядок амбары, да проверить учетчиков зерна, а приказчика вообще прогнать прочь и самому взять дело в свои руки… Вот что ему следует делать, а не болтаться с лакеями да музыкантами под окнами городских дам».

Услышав звон колокольчика и щелканье кнута, бродяга оторвался от своих назойливых мыслей и, торопливо отскочив в сторону, осторожно выглянул из-за снежного сугроба.

По ледяной поверхности пруда медленно и тяжело тащились старые, скрипучие сани, влекомые одной-единственной худой клячей. Истрепанная и рваная кожаная обивка экипажа еще хранила следы былой роскоши. Болтавшийся над козлами маленький фонарь высвечивал лицо кучера, закутанного в старенькую овчину, а один раз бродяга разглядел посиневший от стужи костистый нос, угрюмую складку рта и черную, расчесанную надвое бороду откинувшегося на подушки седока.

Бродяга поднялся из-за сугроба и, качая головой, посмотрел вслед саням.

— Вот, видно, и сам господин фон Крехвиц, — пробормотал он. — Нет, никакой он не мечтатель и не фантазер, и не похоже, что он из тех, кто промотался на баб или продулся в карты. У этого фон Крехвица лицо человека, который сам никогда не получил пистоль да и другим не давал ни трехгрошовика. Жадное и злое лицо. Но почему человек с таким строгим взглядом не может добиться уважения от своих слуг?!

Размышляя подобным образом, бродяга двинулся дальше. Вскоре он подыскал ответ на свой вопрос.

— Вот что! Этот фон Крехвиц, должно быть, в прошлом совершил преступление и теперь скрывается от всего мира. Никто не знает о его злодействе, кроме слуг, но те молчат, а за это вертят им как вздумается. Может, он убил своего брата из-за наследства или извел жену ядом, а его холопы знают это, вот он и боится, что они когда-нибудь покажут на него судьям, и не смеет выжить со двора ни одного бездельника.

Сани остановились перед воротами особняка. Тяжелые створки распахнулись, и у саней появился слуга с фонарем в руке. Он низко и почтительно поклонился, но человек соскочил с подушек, вырвал у кучера кнут и принялся изо всех сил стегать им встречавшего.

— Шельма! Хорек вонючий! — кричал он с такой яростью, что его голос разносился далеко вокруг. — Мужицкое отребье! Жирная свинья! Как ты смел послать мне эти паскудные сани и эту дрянную клячу? Никак сам черт тебя надоумил! Молчать! Я тебе покажу, кто я такой! Ты отведаешь кнута на своей шкуре!

Работник не шевелился, согнувшись и безропотно принимая удары. Наконец человек из саней устало отшвырнул кнут, ворота затворились, и вокруг вновь воцарились тьма и тишина.

— Вот это правильно, вот это по-барски! — шептал бродяга, потирая руки. — Выходит, он все-таки знает, как с ними надо обращаться. Эти жулики лучшего и не стоят! Каждому из них надо вкатить хорошую порцию палок, это уж точно! Но почему же, черт подери, он выбивает пыль из своих слуг по таким мелочам, а о своей пользе позаботиться не может? Почему позволяет изводить свои поля и гноить в земле посевное зерно? Клянусь Господом, я этого не понимаю!

И он побрел дальше, недоуменно мотая головой. Ворота были заперты на засов, но опытный глаз вора сразу приметил место, где было легко перелезть через ограду. Когда он медленно и осторожно взбирался на нее, ему пришло на ум новое объяснение странного поведения господина фон Крехвица, сразу же показавшееся простым и ясным. «Да ведь в этих краях водятся помещики, которые надеются не на поля, а на скотину. И делают они это с толком. Одна корова стоит не меньше девяти талеров, а если она дает много молока, то можно сбыть и за десять. Прибавить сюда телят, масло и навоз — вот вам и верные четыре рейхсталера в год. А овцы? У овец хорошие зубы, они могут питаться одной лесной травой да соломой на песчаных полях — и все равно с каждой можно настричь полфунта шерсти зараз! Этот господин фон Крехвиц, должно быть, себе на уме. Он не возится с пашней, ему не нужно истреблять мышей и жучков. Он запустил свои нивы, но всерьез взялся за скотоводство: бычки, ягнята и телки приносят ему деньги. Силезская шерсть идет в Польшу, к московитам и даже, я слыхал, в Персию. Тонкая шерсть всегда дорого стоит. Этот господин фон Крехвиц знает, что делает».

Вор соскочил с ограды, плюхнулся в снег и моментально вскочил на ноги. Во дворе было тихо и пустынно; у ворот валялась перевернутая борона, из снега торчали вилы. Сани, которые он несколько минут тому назад видел в поле, стояли перед конюшней, куда кучер уже успел завести лошадь. Видимо, у слуг был свободный вечер, и они точили лясы в доме.

Прислушиваясь к каждому шороху, вор осторожно обошел господский дом и остановился у надворных пристроек: время у него еще было. Пусть молодой Торнефельд лишний часок подождет своего атласного кафтана и красных шелковых чулок, без которых ему не хочется идти на войну. Пусть подождет — какое ему, бродяге, дело до господских причуд? Прежде чем передать поручение хозяину поместья, он хотел посмотреть овчарню, которую, должно быть, хорошо знают в округе и даже в самой Польше, взглянуть на испанских племенных баранов, узнать, как содержат овец-маток и сберегают в суровую зиму ягнят.

Дверь в овечье стойло была на запоре, по для бродяги запертая дверь давно не была преградой. Как рысь-бесшумно и ловко — взобрался он на стену, протиснулся сквозь узкое отверстие и залез в кормовой склад. А уж оттуда спустился по лесенке в самое стойло.

Так вот она — знаменитая овчарня господина фон Крехвица! Выглядит жалко. Всего-то три дюжины овечек, хотя места хватило бы на сотню животных. Три дюжины неухоженных местных уродцев с грубой, свалявшейся шерстью. Было слышно, как некоторые из них кашляли от сырости и плохого корма. Никаких испанских баранов среди них не было.

Бродяга поднял с пола тусклый фонарь и пошел вдоль овчарни, разглядывая животных. Немного времени понадобилось ему, чтобы сосчитать, сколько тут было барашков и самочек, годовалых и двухлеток, маток и молочных.

«Нет уж, от овец хозяину проку мало, — с отвращением думал крестьянский сын. — Ясно, что их у него тоже крадут. Конечно, нелегко найти хорошего овчара. Они все как один мошенники, и даже лучшие из них подпускают своих ягнят к хозяйским маткам. Но здесь все гораздо хуже, чем у других. Два стога доброго лугового сена нужно для того, чтобы продержать зимой тридцать овец. А тут одна солома — и ни вязанки сена. Наверное, овчар продал свежую траву и заработал на этом неплохие деньги, вот и дает овцам резаную солому, а такой корм для них — отрава. Так он всех ягнят загубит!»

Бродяга остановился перед одной из овечек и внимательно поглядел на нее.

«А эта и вообще больная, — определил он. — Нет, это не чесотка, скорее — легочные глисты или простуда. Значит, помещение недостаточно сухое. Овчар, видно, не знает, что овцы не выносят сырости. Ох, был бы я господином фон Крехвицем!»

Он поставил фонарь на пол и открыл овце рот.

— О небо! — с ужасом воскликнул он. — Да это вовсе не глисты! У нее воспалилась селезенка. И овчар не уследил! Да ее же надо немедля колоть, а кровь спустить в отдельный чан, а труп зарыть где подальше! А вдруг у нее чума?! А этот дурак-овчар позволяет ей ходить вместе с другими! А что же хозяин? Боже, да он, наверное, брезгует заходить в стойло — тут, видите ли, плохо пахнет! Но ведь должен же он знать, что у него работают плохие слуги. Он должен знать, что в овчарне чума!

Бродяга насмотрелся досыта. Тихо как кошка он вылез из стойла. Побродив еще несколько минут по двору между служебными постройками, он твердо уверился в том, что дела у хозяина плохи во всех отношениях.

«Холопы и служанки забросили хозяйство. Все тут ни к черту не годится. Зерно в амбаре гниет. Зимнюю работу — и ту не делают. Нет запаса напиленных дров, со льном в такое время давно уже пора покончить, они же его еще и не трепали и, уж конечно, не молотили семена. Да, видать, на службе у хозяина состоят одни пьяницы да бездельники. Старший овчар и его помощник наверняка жрут каждый день молочный суп и жаркое, а уж пиво пьют по большому кувшину, будь-то праздник или пост. Все здесь наизнанку — слуги празднуют, а хозяин им потакает. Гром и молния и адское пламя! Вот бы мне быть на его месте! А коровник? Да ведь коровам надо каждый день менять подстилку, а за телятами ходить как за детьми. А они что творят?!»

В этот момент из открытой двери конюшни вышли двое мужчин. Бродяга едва успел залечь в снег.

Один из них походил на приказчика — управляющего имением. У него при себе были толстые книги для расчетов — тяжелые, как ослиный вьюк. Три из них он тащил под мышкой, две другие — в руках. На локте у него висел амбарный фонарь, на поясе — чернильница, а из-за уха торчала пара гусиных перьев. Низко склонившись, он стоял перед тем самым человеком, который недавно приехал в санях.

«А, так он осматривал конюшни! — соображал вор, выглядывая из-за сугроба. — Теперь опять будет драться. Похоже, он готов сломать приказчику шею, а потом разорвать на сто кусков. А если я скажу ему, что делается в других стойлах и овчарне, вот уж будет тогда громов и молний!»

— Да ты совсем спятил! — заорал бородач на приказчика, который со страху уронил свои книги в снег. — Двести гульденов! И не заикнется! Придется тебе ждать, пока рак на горе свистнет! Двести гульденов! Откуда я их тебе возьму? Мне ведь не сыплются с неба дукаты. Разве не я послал твоей хозяйке триста гульденов в понедельник после пятого воскресенья поста, а еще раньше — двести двадцать? Да в этом доме денег куры не клюют!

Он громко сопел, лицо стало сине-красным от гнева и стужи. Приказчик начал оправдываться жалобным голосом:

— Ваша милость знает, что у нас в доме было много незваных гостей — военных. А им подавай каждый день и жаркое, и вино, и яичницу… И крестьяне тоже приходят просить хлеба и семян для весенней посевной.

— Скажи своей хозяйке, пускай продает свои кольца и цепочки! — крикнул бородач. — Вот и будут у нее деньги! Мое же все вложено в округе. Я всюду требую долги и нигде ничего не могу получить.

— Цепочки и кольца давно у евреев, — вздохнул приказчик. — Мы уже продали и серебряный кувшин, и кубок, и повозки, и кресла. На посевную наскребли зерна по всем углам — в долг, конечно. Придется платить двенадцать ведер за десять. Вот госпожа и думает, что если ваша милость, благодетельный господин крестный, согласится…

— Тысяча чертей! — рявкнул бородач. — Теперь я для нее снова «благодетельный господин крестный»? А в прошлом году при погребении ее благородного господина отца, когда Каспар фон Чирнхауз нес шлем, а Петер фон Добшюц — щит, а барон фон Бибран вел под уздцы коня, — кем я был для нее тогда? Георг фон Рокирх нес оружие, Ганс из Чирны — крест и шпагу, Мельхиор Бафрон — еще один щит, а Ностицы и Лильгенау держали саван в церкви — а где был я тогда? Я, который заплатил за бархатные чепраки, за попоны для лошадей, за флаг из черной и алой тафты, да еще священнику, да за свечи?! Двести двадцать гульденов выложил я на похороны — и за все это меня всего лишь поставили подпевать в хоре! Прогнусавить «Ныне предается тело земле» — вот единственная честь, какой меня удостоили!

Лишь теперь до бродяги дошел смысл происходящего. Человек с костистым лицом и расчесанной надвое бородой был не хозяином поместья, а ростовщиком из округи, одним из тех кровопийц, что выкачивают у владельцев имений деньги и не дают нуждающимся ни хлеба, ни крыши над головой. «Фу, срам-то какой! — прошептал бродяга.-Да это же подлый ростовщик, а я-то принял его за знатного дворянина! Где только были мои глаза! Ну, теперь-то уж смотри и слушай! Эти двое, конечно, совершают какую-то подлую сделку. С первого взгляда видно, что один из них Иуда, а другой — Искариот».

Приказчик, которому выпала доля быть Искариотом, стоял и неуверенно месил сапогами снег. Между тем ростовщик шумно вздохнул и заявил:

— Передай своей хозяйке привет от ее крестного, барона фон Зальца из Дюстерло и Пенке, да скажи, что он больше не даст ей ни талера, ни гульдена и ни крейцера. И не нужно ему в залог ни фруктового сада, ни права на пашни… Но вот если она захочет продать свою верховую лошадь Диану и борзого кобеля Ясона, то я, так уж и быть, дам ей восемьдесят гульденов. Так и скажи барышне. Если не захочет, то черт с ней. Как поговоришь, сразу же вели запрягать — мне пора домой.

«Господи помилуй! — вздохнул про себя бродяга. — Так он все-таки из знатных! Бароном себя называет и оружие носит, а ведет себя как ростовщик, несмотря на всю свою дворянскую честь. Нет, чем быть таким дворянином, лучше уж жить в нищете!»

— Восемьдесят гульденов — это мало, — возразил приказчик. — Ваша милость прекрасно знает, что один борзой пес стоит пятьдесят.

— Восемьдесят — и ни крейцера больше! Да и то я при этом сильно прогораю. Кормить верховую кобылу и борзого пса стоит дороже, чем зажарить обоих на вертеле!

— Ну уж ваша милость сама знает, как она выиграет на этой сделке, — проблеял приказчик с лукавой усмешкой. — Да ведь барышня будет каждый день стучаться в вашу дверь! Недаром же она все время говорит, что не может жить без своих Дианы и Ясона.

— Думаешь, она и впрямь будет стучаться в мою дверь? — спросил ростовщик. — Что ж, если придет, не прогоню. Скажи ей, что у ее господина крестного, барона фон Зальца, характер похож на траву базилики, что растет в садах: если его грубо схватят, он воняет, как черт, и царапает глаза, но, если его нежно погладят, он издает прелестный аромат!

— Непременно скажу, каждый день буду повторять! — пообещал приказчик. — Но только за сто десять гульденов! Восемьдесят для барышни и тридцать для меня. Я всегда был преданным слугой вашей милости и всегда соблюдал вашу выгоду!

— Хватит тебе и двадцати! — отрезал бородач, который явно пришел в доброе расположение духа. Затем оба отправились в дом, а бродяга поднялся с земли и отряхнул с одежды снег.

«Да тут явно собачий сговор! — подумал он. — Если уж здесь заправляет такая шельма, то хозяева наверняка и слова не могут сказать. Бедный господин фон Крехвиц! Придется рассказать ему, что у него в овчарне чумная зараза, что приказчик продает хозяина его же собственному крестному отцу и что слуги со служанками целыми днями бьют баклуши. А если он узнает, что с ним творят, то, глядишь, и расщедрится на тарелку супа да кружку пива, хотя, видит Бог, я готов ему помочь и задаром!»

Он выпрямился. Поскольку он так и не понял, что старого хозяина давно нет в живых и что двое христопродавцев говорили о его погребении, в его сознании забрезжило новое желание: пусть он пришел сюда просителем за Торнефельда, но теперь, после всех увиденных им безобразий, он, вор из воров, чувствовал себя единственным честным человеком на земле, и, как честный человек, он был обязан поговорить по душам с хозяином поместья.

Он больше не хотел пробираться в чужой дом, словно крот в цветник. Теперь, когда он впервые в жизни шел праведным путем, шел ради справедливости, ему не нужно было скрываться от посторонних глаз. Он бесстрашно направился к двери, чтобы сказать правду владельцу дома.

Но не успел он постучать в дверь, как ему пришлось в ужасе отпрянуть за угол. Из дому выходили два драгуна — смертельные враги его лично и всех бродяг вообще. Они несли фонарь и торбы с овсом. При виде их бродяга забыл про свои честные намерения. Прежний страх овладел им, и он стремительно побежал вокруг дома. Драгуны побросали торбы на снег и ринулись за ним.

— Кто там? А ну, отзовись! — неслось ему вслед. — Стой, стрелять буду!

Но он, конечно, не остановился. Он выскочил за угол дома и сломя голову помчался по аллее, спасая свою жизнь. И тут послышались голоса с другой стороны.

Как вкопанный он застыл на месте. «Куда теперь? — проносилось у него в голове. — Куда?»

Чистившие проезд слуги успели наметать по обе стороны аллеи сугробы снега и уйти далеко вперед. Бродяга в отчаянии бросился на землю и глубоко зарылся в снег. Там он и лежал, затаив дыхание и не шевелясь, а драгуны между тем пробежали мимо и обратились к работникам.

— Куда подевался этот парень? — донеслись до него их голоса. — Не черт же его унес?

Когда все стихло, он осторожно поднял голову из сугроба: солдат нигде не было видно, но они могли в любой момент появиться вновь. Он огляделся по сторонам — работников тоже не было поблизости. Он осторожно выбрался из снеговой кучи. Куда теперь? Прямо перед ним на высоте двух человеческих ростов виднелось темное окно с широким подоконником. «Только бы залезть!» — подумал он, разбежался и прыгнул. Ему удалось ухватиться за карниз и подтянуться, разодрав при этом в кровь руки. Затем привычным воровским приемом он выдавил боковое стекло, открыл окно и бесшумно сполз вовнутрь.

Вот таким образом, промокший и полузамерзший, с кровоточащими от ран руками, дрожащий от страха и смертельно усталый, он впервые ступил в дом, где ему через два года предстояло стать хозяином…

Вор стоял посреди запертой комнаты, забитой всевозможной рухлядью, и сознавал только, что безумно замерз и что в очередной раз едва ускользнул от виселицы. Надолго ли? Он должен был найти господина фон Крехвица и поговорить с ним. Но в доме как назло квартировали его заклятые враги — драгуны. У него не было ни малейшего желания снова попадаться им на глаза. Что же ему делать? У него не было ни сил, ни желания вновь выходить на мороз. Если ему удастся повидать фон Крехвица, тот, возможно, защитит его. Некоторое время он стоял и ждал, пока не успокоится дыхание, а потом на ощупь пошел вперед. Его глаза уже привыкли к темноте, и он ясно различал тяжелую, обитую железом дверь, которая оказалась закрытой, но не запертой. Через узкую щель в комнату пробивался тонкий красноватый лучик света. То не могла быть лампа или свеча. Только мерцающие в печке угольки могли дать такое слабое свечение. «А где нет света, там не должно быть и людей — никто ведь не станет сидеть в темноте», — решил бродяга и тихо, удовлетворенно вздохнул. Пустая комната и жар хорошо протопленной печи — единственное, что ему было нужно в эту минуту. Здесь он мог погреться и хотя бы отчасти просушить одежду.

Еще минуту он стоял и прислушивался. Потом осторожно отворил тяжелую дверь и бесшумно шагнул за порог.

В печи догорали дрова. Слабый отсвет падал на серебряный ларец, висевший на противоположной стене. Ларец был явно не пустой. Вор было затаил дыхание, но тут же спохватился: он пришел сюда не красть.

«Что там этот прохвост говорил у конюшни? — усмехнулся он. — Господин фон Крехвиц все продал евреям. Включая кольца, цепочки, серебряные тарелки и кубки. Да нет, у этого господина фон Крехвица, видать, еще не совсем плохи дела».

Вор потянул носом воздух. В комнате витали запахи вина, свежего хлеба и жареного мяса… Кто-то здесь недавно ужинал. И даже оставил на столе объедки. Для кого же был накрыт стол и натоплена печь? Вор быстро огляделся по сторонам. На стуле тускло поблескивал клинок шпаги. У печи стояли высокие кавалерийские сапоги. Между двумя окнами помещалась кровать, а на ней — тут у вора перехватило дыхание — кто-то спал.

Однако вор особенно не испугался. Такие случаи были ему привычны. Проскользнуть через комнату, не разбудив спящего, — это один из навыков его профессии.

На постели находились двое: мужчина и женщина.

Вор принялся размышлять. Хозяин, как видно, хорошенько выпил и закусил, после чего задремал в объятиях своей жены. Но он непременно должен сказать ему свое слово, даже если хозяина придется будить посреди ночи. Он стал лихорадочно соображать, как лучше приступить к делу.

«Мир вам и милость Христа, Господа нашего! — мысленно начал вор. — Ой, да он же, пожалуй, с ума сойдет, если услышит спросонья, что у него чума в овчарне… Нет уж, лучше подождать, пока они не проснутся, а я тем временем посмотрю, какой шелк будет эта парочка прясть в постели».

Вор забрался за печь, в тепло, и стал прислушиваться к ночным шорохам. Он был очень доволен, что судьба так быстро привела его к господину фон Крехвицу. Сначала до него доносилось только размеренное дыхание, затем он услышал сонный шепот женщины. Мужчина потянулся на кровати и неохотно положил руку на плечо женщине.

«Скажу так, — думал тем временем бродяга. — Мир вам и милость Христа, Господа нашего! Ваша милость отдыхает здесь на постели, не ведая, что у него в овечьем хлеву чумная зараза. Слуги ваши никуда не годны. Всех их следовало бы пороть как Сидоровых коз… — Тут он вдруг осекся. — Нет! Так начать — все равно что правой ногой лезть в левый сапог. Сперва ему надо сказать, кто я такой и от кого пришел».

— И что это вы, господин, все зеваете да зеваете? — вдруг заговорила женщина. — Неужели в этом для господина заключается все искусство любви? Почему вы больше не называете меня милочкой, ангелом, сокровищем, кошечкой, розовым бутончиком и душевной отрадой?

Давно ли господин заверял меня и своей преданности?

Вор навострил уши.

— Я обещал тебе любовь всадника, — сонным голосом отвечал мужчина. — Но любовь всадника не бывает долгой. Она как роса на поле, — утром была, а днем ее уже нет.

— Ага! Значит, я для вас уже не сокровище, не кошечка и не бутончик?

— Ох уж эти женщины! Вечно им надо совать в уши красивые слова, как ребенку в рот — сладкую овсяную кашку. Разве я не подарил тебе семь локтей шелковой ленты, два фунта сахару да серебряный талер со святым Георгием?

— Так-то оно так, да уж больно рано господин устал от любовной игры. Что же, масло истрачено и лампа погасла. Недолго же она горела…

Бродяга все еще обдумывал свою речь. «Господин фон Торнефельд, ваша милость его знает, послал меня за помощью. Сам он сидит на старой мельнице и хочет получить от вас атласный кафтан, шляпу, чулки, лошадь с повозкой и денег на дорогу…»

— Это все из-за поста, — возразил мужчина. — В отличие от тебя, я соблюдаю все постные дни и гонюсь за небесной благодатью, как охотник за диким кабаном. За это мне простятся все плотские грехи. Когда я стану богат, найму себе капеллана, чтобы он молился и постилcя за меня.

— Лучше бы господин завел капеллана, чтобы тот вместо него ложился с девушками!

— Молчи! — сердито прикрикнул на нее мужчина. — Ты что же, воображаешь себя приличной девушкой? Что-то я не заметил, чтобы ты была невинна! Цветочек-то твой, поди, уж не один раз сорван!

— Фи, какие грубые слова! Пусть я не девушка, да ведь и господин не в целости живет — у него только одно ухо и один глаз!

— Я получил эти раны от врагов в честном бою, — с гордостью отвечал мужчина, пытаясь побороть гнев.

— А я — от друзей! — вызывающе засмеялась девица.

Мужчина тоже разразился гулким хохотом, и так они веселились до тех пор, пока девица вдруг не заметила, что они смеются втроем. Бродяга за печкой не смог удержаться от смеха и прыснул в кулак — такой забавной показалась ему перебранка любовников.

— Тише! — воскликнула девица. — Слышишь? Здесь кто-то есть!

— Дура! — оборвал ее мужчина. — Кто, кроме нас, тут может быть? Да и как бы он вошел?

— Здесь кто-то есть. Я слышала смех, — шепнула красотка. Она села в постели и стала напряженно всматриваться во тьму, слабо подсвеченную тусклыми отблесками углей в печке.

— Да ложись же ты и успокойся! Я поставил у дверей своего драгуна — уж он-то никого сюда не пустит. А тебе, видно, пригрезилось, как свистят рыбы подо льдом!

— Нет! Вон, вон он стоит! — визгливо закричала девица, хватаясь одной рукой за руку мужчины, а другой указывая в темноту. — Вон там, за печкой! На помощь! На помощь!

Мужчина, как был голый, вскочил с кровати и схватил со стула шпагу.

— Эй! Там, за печкой! — рявкнул он. — Кто ты такой? Чего тебе надо? Стой и не шевелись, или я разрублю тебя как сосиску! Не двигайся, или я воткну шпагу тебе в брюхо!

Бродяга понял, что дело обернулось неожиданным для него образом. Покинув свое укрытие, он попытался объяснить господину, откуда он и зачем пришел.

— Мир вам и милость Христова! — начал он, торопливо поклонившись. — Меня послал к вашей милости ваш крестник, господин фон Торнефельд. Докладываю вашей милости, что сейчас он сидит на мельнице и ждет…

— Балтазар! — прервал его человек со шпагой. — Живо ступай сюда да прихвати с собой лампу! Посмотрим, кто это тут болтает о Христе и моем крестнике.

— Не надо лампы! Не надо! Я же голая, как Ева!

— Была Евой, так жила бы в раю! — мужчина рассмеялся, толкнул ее в постель и накрыл с головой одеялом. В следующую секунду в комнату вошел драгун с лампой и зажег восковую свечу на столе. В ее свете бродяга увидел перед собой невысокого коренастого человека в наспех натянутой ночной рубахе, шляпе с пером и шпагой наголо в руке.

Увидел — и оцепенел от ужаса.

Он знал этого человека. То был драгунский капитан, которого в округе прозвали Бароном Палачей. Как видно, он стоял здесь на зимних квартирах.

Бароном Палачей его называли потому, что его задачей было беспощадное уничтожение многочисленных разбойничьих шаек, слонявшихся по Силезии и Богемии. Он имел полномочия от самого императора. Со своим эскадроном драгун Барон Палачей непрерывно передвигался по стране, вылавливая мошенников и бродяг, ярмарочных воров и бандитов с больших дорог — словом, всех, кто жил за счет чужого добра. Все мелкие и крупные нарушители закона боялись его, как самого Сатаны. Палач, которого он возил с собой, иной раз не мог напастись веревок, и тогда ему приходилось проявлять «милосердие», которое означало огненные клейма на лбу и щеках, пожизненное рабство на венецианских галерах или адский труд на епископских рудниках. Именно от этого человека и его солдат бродяга хотел убежать, продав себя епископу и его ненасытным печам. Надо же было случиться такому, чтобы несчастная звезда привела его в эту треклятую комнату — к самой постели Барона Палачей!

Бежать было некуда — драгуны занимали весь дом и охраняли все выходы. Бродяга стоял, по рукам и ногам скованный ужасом, но к этому ужасу примешивалось легкое удивление — знаменитый барон был смехотворно мал ростом и при этом волосат как обезьяна.

Капитан тем временем накинул на себя черное покрывало, подпоясался лентой (возможно той самой, что подарил любовнице) и надвинул на выбитый левый глаз повязку. Затем он взял из рук солдата кожаные кавалерийские брюки и металлический пояс.

— Сейчас поглядим, кто ты такой! — сказал он. — Только не делай глупостей! Надеюсь, тебе хорошо видно мою шпагу?

Вор понимал, что теперь ему поможет только отвага. Проявить страх — значило погибнуть.

— Да, я вижу шпагу благородного господина. Но что из того? Хоть три дюжины лопат дай господину, он все равно будет рубить сорнякам головы.

— Смотрите-ка, огрызается! Да еще и кусается глазами, словно бешеная лошадь! — проронил драгун, который стал на колени, чтобы натянуть своему капитану сапоги. — Знал бы он, кто перед ним, сразу бы запел по-другому!

— Парень, речь идет о твоей голове! — сказал вору Барон Палачей. — Еще одно такое слово, и я распоряжусь отделать тебя так, что и родной брат не сможет опознать твой труп!

— Господин, оставьте меня в покое, — ответил вор. — Я вам ничего плохого не сделал, да и вообще я искал не вашу милость.

— Как ты смеешь так говорить с дворянином и офицером?! — рявкнул Барон Палачей. — Видно, тебя придется поучить хорошим манерам и почтению к мундиру, не то после того, как я тебя повешу, ты даже не сумеешь представиться дьяволу в аду. Что ты искал в этой комнате, отвечай!

— Что я искал? Не что, а кого. Господина фон Крехвица! — быстро отвечал бродяга, у которого не было времени на обдумывание вопросов капитана.

— Что?! Ты искал хозяина? — вскричал одноглазый. — Маргрет! Он что, из здешних? Ты его знаешь?

Тем временем вошли еще несколько драгун, и едкий дым от факелов и лучин заполнил помещение. Обнаружившая бродягу девица сидела на краю кровати. Она уже успела незаметно для солдат натянуть через голову рубашку и надеть юбку. Внимательно посмотрев на бродягу, она сказала:

— Нет, я его не знаю.

Капитан встал и, поскрипывая сапогами, вплотную подошел к бродяге.

— Вшивый, грязный оборванец! — сказал он, усмехаясь. — Непохоже, что ты пришел по поручению епископа, чтобы пригласить здешнюю госпожу на ужин. А ну-ка, обыщите его! Он, наверное, из банды Черного Ибица!

Два драгуна схватили бродягу и принялись обшаривать его карманы. Вскоре один из них нашел нож, с которым бродяга никогда не расставался, и поднял его высоко над головой.

— А я вам что говорил? — вскричал Барон Палачей. — Он хотел меня прикончить. Парень, для чего у тебя в кармане нож?

— Это память! — осмелев от отчаяния, отвечал вор. — Я купил его, когда ехал с испанским флотом из Нового Света, и не резал им ничего другого, кроме хлеба и сыра!

— Больше тебе и этого не резать! — весело отозвался капитан. — Так значит, ты пролез в мою комнату, пока я спал, и хотел прикончить меня этим ножом? Лиенхард, иди-ка сюда! Ты допросишь его и приготовишь к очной ставке с Черным Ибицем! Дознайся, не из той ли он шайки!

Драгунский вахмистр посветил бродяге в лицо фонарем.

— По-моему, этот человек не из банды Ибица! — сказал он. — Я ведь их всех наперечет знаю: Афрома, Кривого Михеля, Совушку, Адама-висельника, Свистуна и Брабантца. А этого не знаю. И потом, ваша милость, мы ведь окружили всю шайку в лесу. Как он мог оттуда выбраться?

— Один разбойник вполне мог просочиться между нашими разъездами, — сказал капитан. — Но как он сумел незаметно пробраться в дом? Видно, сам черт ему помогал!

— Да нет, он не из людей Ибица, — сказал другой драгун. — Их и было-то всего двадцать, и я знаю всех: Ханнеса-литейщика, крещеного цыгана Ионаса, Клапрота, Вейланда, Фейербаума и Бешеного Мархиса. А этого я не знаю!

— Тогда скажи, кто тебя послал? — спросил Барон Палачей, пристально глядя на бродягу. — Говори, или я велю тебя сначала запороть, а потом повесить. Вот тебе истинный крест!

— Высокородный господин прислал меня! Я его слуга и говорю вашей милости правду! — крикнул бродяга, к которому постепенно возвращалось мужество. Он вспомнил, что у него было фамильное кольцо Торнефельда, и оно могло подтвердить, что он говорил правду. — Я должен был сообщить о нем хозяину имения!

— А кто он такой, твой господин? — перебил его Барон Палачей. — Клянусь Богом, у нас в стране дворяне держат при себе приличных слуг. Какой же дворянин мог прислать с поручением такого оборванца?

— Милостивый господин, меня послал крестник хозяина имения. Он крестил его много лет назад. И я должен был сообщить хозяину о его прибытии.

— Тебя послал крестник здешнего господина? — с усмешкой воскликнул капитан. — Тысяча чертей! Так вот как обстоит дело? Ну что ж, добро пожаловать в сей дом! Бог уж наверняка благословит такого посланца! Сколько же лет твоему господину крестнику?

— Я думаю, восемнадцать или девятнадцать, — уже совсем смело отвечал бродяга, не обращая внимания на издевательский тон офицера.

Девица, которая уже вполне оделась и стояла среди драгун, вдруг продвинулась вперед и подошла вплотную к бродяге.

— Нет уж, бедняга, — сказала она, — вранье тебе не поможет. У нашего покойного господина никогда не бывало крестников. Брось выкручиваться, падай лучше на колени да проси милости у Бога!

— Ну уж нет! — загремел капитан. — Шутка продолжается! Сейчас мы посмотрим, как ты будешь потеть, как жаркое над огнем. Он хочет, чтобы я привел его к хозяйке. Что ж, он получит то, чего хочет! Пусть-ка расскажет барышне новости о ее крестном братце! Пойдешь со мной, парень! Дайте мне перчатки и плащ!

Бродяга мрачно взглянул на капитана. Все его планы спасения рушились.

«Ну, горе мое! — думал он. — Она, должно быть, еще очень молода, и если я ей скажу, что открыл воровские проделки ее слуг и подлости крестного, то она, верно, не поверит мне. Она, поди, все еще думает, что весь мир вокруг нее честен. И даже если я представлю ей расчеты, как от одного молока и птицы можно прожить самой, прокормить дворню и даже продать излишки на рынке, так ее приказчик тут же повернет все по-своему. Так что всякое мое слово будет напрасным. Стало быть, старый господин умер, а вся эта компания обирает его дочь? Одна надежда, что она красива и что для нее найдется надежный рыцарь, который сможет защитить ее. Ого! Сдается мне, что я в жизни не видел никого красивее!»

Последнее относилось к барышне, которая вошла в комнату под завороженным взглядом бродяги и испытующим взглядом капитана.

— Мадемуазель, я еще раз хочу поблагодарить вас за гостеприимство, — заговорил Барон Палачей, поклонившись девушке. — Я и мои люди были устроены самым наилучшим образом, а point[7]. И все же сейчас я должен ехать и хватать этих бандитов за горло! Мы оцепили Черного Ибица в его лисьей норе, и мне нужно поспешать к моим людям — ведь завтра на рассвете начнется большая охота!

«Вот так все и делается на свете! — печально думал вор, стоя между двумя драгунами у двери. — Бедняки, которые поневоле стали разбойниками, заперты в лисьей норе, и этот капитан уже занес над ними петлю и топор. Завтра они будут казнены. А ведь настоящие разбойники засели здесь, в доме, и нагло разоряют имущество госпожи. А она, бедная, и не видит, что они вытворяют».

— Я желаю господину капитану по милости Божией до конца выполнить свой долг, — сказала девушка. — Этот Ибиц и его банда наделали много зла как здесь, так и в Польше. Нападали на возчиков, угоняли коров у крестьян — об этом только и твердят по всей округе. Господин капитан — вы подлинный рыцарь, второй святой Георгий! «А они — просто бедные люди, — продолжал размышлять бродяга, пока гордый от похвалы капитан разглаживал свои усы.

— Будь у них хотя бы кусок хлеба да соломенная крыша над головой, они остались бы честными. Но так уж повелось на свете! Кто-то пухнет от голода и холода, а другие в это время бездельничают на кухне…»

— Прошу прощения у мадемуазель! — скрипучим голосом произнес вошедший в эту минуту бородач. — Должен сказать, мне уже давно пора домой. Если мадемуазель переменит свое решение, я всегда буду к ее услугам.

— Может быть, господин крестный согласится оставить мне хотя бы Ясона? — спросила девушка, смахивая слезу с ресниц.

— Мадемуазель могла бы иметь сколько угодно верховых коней и собак, — сказал бородач. — Это зависит только от нее самой. Стоит ей только пожелать — и все на свете красивые платья, цепочки, кольца, а равно и самое блестящее общество будут положены к ее ногам.

— Очень жаль, но я не могу поступить по желанию господина крестного! — произнесла девушка тихим, но неожиданно твердым голосом, — Вы, господин крестный, знаете, что это невозможно. Скорее солнце перестанет всходить на небе! Я обещала руку и сердце другому. Я жду его и буду ждать хоть до Страшного суда!

— Что ж, могу только поздравить мадемуазель с таким решением, — сухо ответил бородач. — А пока я к услугам мадемуазель. Мне уже запрягли?

«Да защитят ее все ангелы неба! — воскликнул про себя бродяга. — И этот старый хмырь хочет взять ее в любовницы? Да она подходит ему, как фиалка к белому снегу!».

— Да. Сани стоят во дворе, и кучер уже давно ждет, — ответила девушка. — И все же я возлагаю надежду на великодушие господина крестного. Может быть, господин крестный оставит мне хотя бы Ясона?!

— Это не по правилам! — проворчал бородач. — Я заплатил вам хорошие деньги за лошадь и собаку. Если бы в этом доме научились экономить, до распродажи дело бы не дошло. Каждый правильно вложенный крейцер приносит двойной доход, а гульден так и вообще тройной! Да только этого здесь никто не понимает! Если у вас вдруг случится нехватка дров, вы ведь прикажете кухарке топить печь оливковым маслом!

— А зачем господину понадобилась благородная охотничья собака? — спросил вдруг стоявший у двери Барон Палачей. — Господину вполне хватит и обыкновенных крестьянских дворняг!

Бородач повернулся к капитану и смерил его с головы до ног высокомерным взглядом.

— Я буду очень признателен господину, если он не будет вмешиваться в мои дела, — проскрипел он. — Как и я не вмешиваюсь в чужие. Мне известно, что у меня в округе много врагов, и среди них есть немало таких, кому не терпится поживиться моими деньгами.

Барон Палачей презрительно скривил рот и высоко вскинул подбородок.

— Я — бедный дворянин, — спокойно произнес он. — У меня нет ничего своего, кроме офицерского патента от Его Величества императора да хорошего послужного списка. Но и за тысячу талеров я бы не согласился пощадить шкуру господина, осмелившегося оскорбить меня!

— Пусть господин больше заботится о своей шкуре, чем о моей! О своей я сам позабочусь! — злобно крикнул бородач. Лицо его побагровело, глаза почти вылезли из орбит. — Пусть господин очистит дорогу! Я ухожу!

— Что это вы так кричите? Или в вас вдруг взыграла оленья храбрость? — с усмешкой спросил капитан. — Если господин будет так сильно надуваться, то, не дай Бог, еще лопнет, как Иуда после повешения!

— Как Иуда после повешения? — заорал бородач, разгораясь злобой и одновременно испытывая страх перед боевым офицером. — Господин, кажется, забывает, что я тоже дворянин и рожден в благородном звании. Я тоже ношу при себе шпагу, и, клянусь вам, она не крепко сидит в ножнах!

Барон Палачей презрительно улыбнулся, отступил в сторону и указал концом шпаги на открытую дверь.

— Я могу сейчас же удовлетворить господина! Согласно правилам чести я охотно выйду во двор для поединка с господином!

— Бог велит иначе! Бог велит иначе! — быстро сменил тон испуганный таким оборотом дела крестный, который уже успел добраться до двери. — У меня больше нет времени, абсолютно нет времени слушать господина. Я уезжаю. Если я вас чем-нибудь оскорбил, встретимся как-нибудь в другой раз. А на сегодня довольно, меня ждут неотложные дела!

Изо всех сил пытаясь сохранить гордую осанку, он ринулся вниз по лестнице.

Барон Палачей презрительно проводил его взглядом, а затем обратился к барышне:

— Прошу извинить меня, мадемуазель, — сказал он, сняв шляпу, — но этот ваш крестный, при всем моем к вам почтении, не что иное, как шелудивый пес! Он не стоит удара шпаги. Любой мальчишка с улицы может запросто надавать ему по носу — и это будет вполне справедливо!

— Он принуждает меня выйти за него замуж, — сказала девушка, слабо улыбнувшись. — Говорит, что делает это в память о дружбе с моим покойным отцом и ради моего избавления от нужды и разорения.

— Ну, если это зовется дружбой, — заметил капитан, — то я лучше буду дружить с волками в лесу! Однако мадемуазель сказала, что она помолвлена. Позвольте узнать, кто же этот счастливец, что имеет честь быть женихом столь благородной девы?

Бродяга слушал все эти речи как во сне. Его терзала внезапная и безумная мысль: а что, если бы он вдруг стал не тем, кем он был, не вором без роду и племени, а тем человеком, с кем помолвлено это высокородное дитя? О, как нежно он бы обнял ее, как крепко прижался бы щекой к ее щеке!..

Испугавшись овладевшего им исступления, он вздрогнул и глубоко вздохнул. «Нет! — думал он. — Это невозможно. Мне остается лишь надеяться, что Господь в своей милости отвратит мое сердце от порока!»

— Господин капитан был так добр ко мне, — говорила в это время девушка, — что я охотно расскажу ему обо всем. Мой суженый — шведский дворянин, друг моего детства. Еще тогда я обещала ему мою руку и сердце. У него на пальце мое кольцо, а я ношу полученное от него. Но от него уже давно не было вестей, и я со страхом думаю: а вдруг он забыл меня? Но я его никогда не забуду! Его зовут Христиан фон Торнефельд, он крестник

моего отца и мой кузен со стороны мамы.

«Господи, да может ли это быть?! — подумал бродяга в безграничном смятении чувств. — Она говорит о том щенке с мельницы. Я не хочу этому верить! Она отдала свое сердце этому дворянскому выродку, этому суслику, который бахвалится, когда сидит в тепле, и пускает слюни, когда у него мерзнут уши. И этому высокородному мышонку она хранит верность? Вот она, земная справедливость! А он-то и не думает о ней. Хочет удрать на войну к своему возлюбленному Карлу, да только с места двинуться не может без теплой шубы, расписного кафтана, повозки и лошадей. А еще ему нужно побольше денег, шелковых чулок и еще Бог знает чего… Тафту и атлас подавай ему, чтобы сопливый нос утирать!»

А капитан тем временем во все глаза глядел на него.

— Что вы говорите, мадемуазель? — вне себя от удивления спросил он. — У вашего отца есть крестный сын? Неужели этот проходимец и впрямь не врет? Я его и привел-то к вам как раз по этому поводу. А ну-ка, иди сюда, висельник! Поклонись госпоже хозяйке и скажи, кто тебя послал сюда!

Бродяга подошел и поклонился, но при этом постарался встать таким образом, чтобы его лицо осталось в тени.

«Я не должен говорить! — лихорадочно думал он. — Я не скажу ей ни слова об этом щенке!»

Однако, несмотря на всю свою решимость молчать, в ту минуту он еще и сам не сознавал, почему он должен скрывать от хозяйки то, что пославший его Торнефельд в данную минуту сидит на мельнице в трех милях отсюда.

— Ну, что ты стоишь и смотришь, как мавр на ледяную глыбу? — насмешливо спросил барон. — Говори, кто тебя послал!

«Нет, нет и нет! — билось в мозгу у бродяги. — Она не должна знать об этом! Она ведь побежит и продаст все, что у нее осталось — платья из шкафов, застежки с рубашек, молитвенник, чтобы одеть его в атлас и шелковые чулки! Нет, она ничего не узнает!»

Он отвел глаза в сторону и тихо промолвил:

— Никто меня не посылал.

— Так! Теперь уже никто не посылал? — презрительно бросил капитан. — Ты же только что говорил мне, что ты здесь по поручению господина из дворян, крестника здешнего господина!

— Я солгал, — ответил бродяга и судорожно перевел дыхание.

— Другого я от тебя и не ждал! — проворчал Барон Палачей. — Ты просто хотел враньем спасти свою шею от веревки.

Девушка медленно подошла к бродяге и остановилась перед ним. Он отвернул лицо в сторону, чтобы не глядеть ей в глаза.

— Бедняга, откуда же ты пришел? — ласково спросила она. — У тебя вид человека, который уже давно бродит по дорогам. У тебя такое изможденное лицо. Ты, наверное, сильно голодаешь? Иди-ка скорее на кухню, пусть тебе дадут супу и побольше хлеба. Но сперва скажи мне, правда ли, что Христиан Торнефельд послал тебя? Если да, то где же он и почему не приходит сам?

«Если я ей скажу, она тотчас помчится к нему, — пронеслось в голове у бродяги. — Не дай ей коляски и лошадей — пешком побежит по снегу!»

И ему привиделось смеющееся лицо Торнефельда, сжимающего девушку в объятиях, как он сам хотел бы обнять ее в эту безумную минуту.

Глядя в пол, он через силу выдавил:

— Я не знаю этого господина и ничего о нем не слыхал.

— А я вам что говорил! Какое отношение может иметь такой оборванец к благородному господину! — вновь высказался капитан. — Он наверняка один из людей Ибица, или я недостоин моего честного имени. Эй, парень! — зарычал он на бродягу. — Признавайся, чего тебе было нужно в этом доме и как ты сюда забрался?

Бродяга почувствовал, как у него по лицу покатился холодный пот. Он уже видел перед собою свой смертный час, и все же ни уговоры, ни дыба не смогли бы заставить его сказать правду.

— Я хотел украсть какой-нибудь еды, — сказал он.

— Что ж, виселица получит то, что ей причитается по чести и закону, — резюмировал капитан. — Молись Богу, парень, я прикажу тебя повесить!

— Не надо его вешать! — воскликнула девушка. — Он такой несчастный и бедный! У него, наверное, за всю жизнь не бывало хорошего дня.

— Это уж точно! Он выглядит как самый настоящий безбожник и мерзавец, от какого можно ждать любых гнусных делишек! — нахмурив брови, отрезал капитан. — Мадемуазель, я лучше вас знаю, как надо поступать с такой мразью!

— Не надо его казнить! — почти плача, попросила девушка. — Он пока еще не сделал ничего дурного. Он всего лишь беден и голоден. Ради Бога… Ради меня, помилуйте его, господин капитан!

Бродяга был потрясен до глубины души. Ни разу в жизни он не слыхал, чтобы о нем говорили такое. Сколько он себя помнил, его унижал и бил каждый встречный. Ему угрожали палками и виселицей, а дети на улицах кидали в него камнями. Но эта высокородная девочка проявила к нему милосердие… Он не раз смотрел в глаза смерти, но теперь его пронзило новое, ни разу не испытанное им чувство. У него щемило в груди, першило в горле, лицо налилось багрянцем. Он бы чем угодно отблагодарил девушку за спасение жизни, но вот сказать, что на мельнице ее ждет Торнефельд, он не мог.

— Барышня знает, что я ничего не желаю более ревностно, как услужить ей, — сказал Барон Палачей с улыбкой, за которой пытался скрыть досаду. — Конечно, от этого парня хорошего не дождешься, но, раз барышня настаивает, я обязан подчиниться. Эй ты, висельник, тем, что ты избежал петли, ты обязан милосердию госпожи!

Со двора донесся жалобный собачий вой.

— О, я так признательна господину капитану, я никогда вас не забуду! — торопливо сказала девушка. — Но слышите — во дворе воет Ясон! Он тоскует, потому что наверняка уже догадался, что его с Дианой уведут со двора. Я должна попрощаться с моими любимыми друзьями.

С этими словами она выскочила из комнаты и сбежала вниз по лестнице. Барон Палачей хмуро последовал за ней, но в дверях остановился и еще раз посмотрел на бродягу.

— Я готов сожрать свиную щетину с солью и перцем, если этот молодчик не из банды Ибица! — со злостью обронил он. — Вот что, оборванец, от петли тебя отпросили, но уж палок-то ты у меня отведаешь. Взять его и разрисовать ему шкуру! Двадцать пять горячих! А потом пусть бежит к своему атаману и сообщит ему, что ловушка захлопнулась и завтра я приду с огнем и мечом и устрою веселую охоту в их лисьих угодьях!

Бродяга стоял во дворе, лицом к ограде. Два драгуна держали его за руки, а третий полосовал ему голую спину толстым прутом. В то время как все новые удары обжигали его лопатки, в сотне шагов от него бедная хозяйка дома прощалась со своими любимцами. Одной рукой она обняла лошадь, а другой гладила собаку, которая, жалобно скуля и взлаивая, прыгала ей на грудь.

— Прощай, моя Диана! — с печалью и нежностью говорила девушка. — Я всегда любила тебя. Храни тебя Бог, мой Ясон! Как жаль, что нам приходится расстаться!

А бородач молча сидел в санях, бил кулаком о кулак и злился. Прощание казалось ему слишком долгим.

Бродяга не мог видеть трогательной сцены расставания, но отчетливо слышал взлаивание собаки и ржание лошади. Прут зловеще свистел в воздухе, но бродяга никак не реагировал на удары.

— Бейте, бейте! — шипел он сквозь сжатые зубы. — Я не благородных кровей, но я зато никогда не был подлым вымогателем! Бейте! Бейте, черт с вами! Я низкого звания, но я не отбираю у несчастных девушек ни коней, ни собак, ни колясок! Бейте! Что там ваши дворянские молодчики — этот бородач, что сбежал от шпаги капитана, или Торнефельд, который хочет на войну, но боится застудить пальчики, — куда им до меня! Лупите, сволочи! Я из другой породы, но мог бы вас всех поучить и чести, и благородству!

И тут в его воспаленном мозгу родилась невероятная мысль: ему показалось, что он не бродяга и вор, а прирожденный дворянин, которого честь обязывала вернуться и навести порядок в этом поместье, разобраться со слугами и двором, ибо все это будет принадлежать ему: и девушка, и дом, и двор, и поля. Все это должно было перейти к нему в собственность… «Слишком долго сидел я за столом нищих! — твердил он про себя. — Теперь я хочу сидеть за господским столом!» Эта рожденная от жгучей боли и леденящей стужи мысль преобразила его, и последние удары палки жгли уже не тело, а душу. Жгли огнем гнева.

Драгун отшвырнул окровавленный прут в снег, и бродяга понял, что экзекуция закончилась. Второй драгун накинул на него рубаху с курткой и дал глотнуть водки из своей фляжки.

— А теперь убирайся! — сказал он. — А то как бы тебя опять не увидел наш капитан.

Они было подхватили его под руки, чтобы довести до ворот, но бродяга вырвался и самостоятельно, хотя и немного покачиваясь, побрел прочь по снегу. У самой ограды он обернулся и еще раз посмотрел на девушку, дом, двор и торчавшую из снега опрокинутую борону. Он охватил все это одним взглядом, предчувствуя, что когда-нибудь все это будет принадлежать ему. Потом бродяга пошел дальше и уже не оглядывался. Ветер хлестал его по лицу, снег скрипел под ногами. А росшие вдоль дороги каштаны клонили под тяжестью снега свои ветви, словно приветствуя уходящего человека — своего будущего хозяина.

Когда деревня с ее собачьим лаем и скулящими звуками кабацкой волынки осталась далеко позади, а впереди зазмеилась ведущая к мельнице дорога, он попытался выработать для себя какой-нибудь определенный план действий. Мысли путались у него в мозгу — он знал только, что сейчас он избит и унижен, но когда-нибудь непременно преобразится и появится здесь в облике дворянина со шпагой, перьями на шляпе и кучей денег в каждом кармане. Он решил нарушить данное мертвому мельнику слово и не ходить в епископский ад. «Нет уж, туда мне еще рановато! — твердил он себе, пробиваясь сквозь сугробы. — Сделка, говорите? Да ни одна сделка недействительна, пока за нее не распили кружку водки. На водку-то проклятый мертвяк поскупился, вот и пускай пеняет на себя. Драгун, что держал меня во время порки, и тот не пожалел водки! Спасибо тебе, брат солдат! Когда я вернусь и найду тебя, ты будешь пить за мое здоровье, сколько пожелаешь! Я не пожалею для тебя водки. Да, брат, эта сделка состоится!»

Идти в ад — в имение епископа? На хлеб и воду? Нет, теперь все это не для него. Теперь он хотел вернуться в мир и еще раз сразиться с теми силами, что преследовали его всю жизнь. Его манила большая игра, он хотел еще раз бросить кости. Ему, неудачливому вору, которому ни разу в жизни не удалось выманить у какого-нибудь скупого крестьянина сытный обед, теперь казалось, что он может добыть себе все богатства мира.

Но сначала он должен заполучить грамоту, которая одна лишь и придает такое огромное значение Торнефельду. С этим заветным куском пергамента он сможет легко завоевать свое счастье. А что до Торнефельда, то пусть он без грамоты попытает удачи в шведском войске.

В шведском войске? Нет, Торнефельд не должен попасть туда! И, уж конечно, не должен вернуться домой на коне и в шляпе с перьями! Она любила его, она хранит ему верность. Что ж, значит, он должен исчезнуть навеки.

— В ад — к епископу! — прорычал вор, и тут у него родился план, как ему одним ударом избавиться от Торнефельда и заодно сдержать свое обещание ожившему мельнику. Он заставит Торнефельда пойти в рабы к епископу вместо себя! На все девять лет! Для него это будет означать вечность. Он ведь не выдержит у плавильной печи и двух месяцев, а в каменоломне — и того меньше. Этот дворянский щенок, этот белоручка и маменькин сынок уже через месяц загнется под хлыстами фогта и его слуг! Сам Геркулес не смог бы выдержать там весь девятилетний срок.

Пока вор раздумывал обо все этом, ему вдруг воочию представилось, что охваченный отчаянием и смертельно усталый Торнефельд снова, как и утром этого дня, валяется перед ним в снегу. И вновь его охватила жалость к мальчишке, который, даже лежа в снегу, помнил о своей дворянской чести. «Вставай, брат! Вставай! Я не покину тебя!» Но он тут же подавил в себе сострадание. Сейчас не время для него. Торнефельд должен исчезнуть навсегда.

— Ступай туда! Ступай туда! — зло выкрикнул бродяга навстречу свистящему ветру. — Для тебя нет иного выхода! Я не могу вырвать из сердца эту девушку, этого ангела со слезами на глазах!

И с этими словами он мысленно простился с товарищем по несчастью. Участь Торнефельда была решена.

Когда бродяга приблизился к мельнице на расстояние броска камнем, перед ним как из-под земли вырос мертвый мельник в своей извозчицкой куртке и шляпе с пером. Больше всего на свете бродяге хотелось проскользнуть мимо, но справа и слева были высокие сугробы, а прямо перед ним стоял зловещий старик.

— Пропусти меня, господин! — сказал бродяга, непроизвольно клацнув зубами. — Мне нужно немного погреться. Видишь, какой мороз? Ночью же будет еще холоднее, а в лесу к тому же воют волки.

— Тебе ли беспокоиться о морозах! — глухо, как из колодца расхохотался старик. — Ты-то не озябнешь! Уже этой ночью ты будешь голыми руками выгребать угли из пылающей печи!

— Нет, не сегодня! — взмолился бродяга, ощутив, как у него по спине пробежали мурашки. — Подождем до утра, господин. Ведь сегодня среда — день, когда был продан и предан наш Господь Иисус!

Бродяга думал, что, услышав святое имя, призрак сразу же исчезнет и отправится обратно в адское пламя, но мельник стоял как ни в чем не бывало и только посмеивался, по-прежнему загораживая дорогу.

— Я не могу ждать! — заявил он, стряхивая снег с куртки. — Надо ехать сегодня, ибо завтра меня уже здесь не будет.

— Я знаю, знаю, — простонал бродяга, а мороз все так же пробирал его до костей, и все так же пробегали у него по спине мурашки. — Завтра господин станет кучкой пыли и пепла… И все же пусти меня в дом! Я хочу прочитать за тебя «Господи, помилуй!» и «Из глубины» — это лучше всего питает бедные души.

— Что ты болтаешь? — вскричал мельник. — Не вздумай пудрить мне мозги! Зачем мне твои молитвы? Завтра поутру поеду я в Венецию, откуда должен привезти моему милостивому господину шлифованного стекла, бархата, позолоченных подсвечников и пару испанских собачек!

— А зачем господину епископу бархат и хрусталь? — проворчал бродяга, который терпеть не мог знатных господ. — Ему бы делить свои деньги с бедняками, а не купаться в роскоши.

— Мой господин не только епископ, но и светский владетельный князь, — пояснил мельник. — Тот, кого ты встречаешь в карете, запряженной шестеркой коней, — князь. А придешь на мессу в церковь — увидишь епископа, благочестивого, скромного и поистине святого мужа!

— А когда дьявол заберет князя, — подхватил бродяга, — куда же денется епископ?

— Заткнись! — зло прикрикнул на него мельник. — Больно уж у тебя, парень, грязная пасть! Живо собирайся! Пойдешь со мной и будешь учиться добывать свой хлеб честной работой!

Вор даже не пошевелился.

— Я передумал! — решительно сказал он. — Я не пойду с тобой, господин.

— Что?! Я не ослышался? Ты и в самом деле не хочешь хорошей жизни? Вот дурак! Повсюду война, голод, убийства, огонь и чума, и только у господина епископа царят мир и порядок!

— А я не ищу мира! — сказал вор. — Я хочу бродить по свету и быть свободным человеком!

— Ну, тут ты опоздал, — продолжал мельник. — У нас с тобой уговор, и ты обязан пойти со мной. Я ловлю тебя на слове!

— Никто не может поймать меня на слове! Никакая сделка недействительна, пока за нее не распили по стакану водки. У нас на земле заведен такой обычай, а уж как у вас в аду — не знаю!

— Какая еще водка? — завопил мельник. — Я же от пуза накормил тебя хлебом с колбасой да еще и пивом напоил!

— Что я задолжал господину, будет ему заплачено! — торопливо заверил его бродяга. — Мой товарищ, что сидит на мельнице, пойдет с господином вместо меня!

— Этот заморыш? — вскричал мельник со злобой. — Нет уж, мне нужен только ты! Что я буду делать с этим желторотиком? Он может только жрать и пить, а как работник никуда не годен. Моему милостивому господину один день его кормежки станет дороже того, что он наработает за неделю!

— Он просто немного ослаб от голода и нищеты, — отозвался бродяга. — Пусть господин сперва немного восстановит ему силы. Тогда господин увидит, как славно мой товарищ начнет ворочать рычагами, а то и просто голыми руками выламывать камни из скалы!

— Нет, я хочу тебя, тебя, а не другого! — снова закричал мельник и, подступив к бродяге, схватил его за грудки. — Я заключил уговор с тобой! Ты мой работник, я могу задержать тебя по закону!

Бродяга почувствовал холодную руку мельника — этого живого мертвеца — на своей груди, и она показалась ему тяжелой, словно в кошмарном сне. Ему не хватало дыхания, ему казалось, будто эта вернувшаяся из адского огня пропащая душа обладает сверхъестественной силой. Он хотел ударить привидение и бежать, но не мог даже пошевелиться. И тут, пребывая в последней степени отчаяния, он вспомнил заклинание — истинное заклинание — для тех, кому надо изгнать привидение. Захлебываясь и кашляя через каждое слово, он выкрикнул заветное четверостишие в лицо мельнику:

— Что ты там такое хрипишь? У нас тут не церковь, и время для молитвы еще не пришло, — услышал он вдруг голос мертвого мельника, который валялся в снегу, сбитый с ног неожиданным ударом. Только теперь вор сумел вольно вздохнуть и пошевелиться. Камень больше не давил ему на грудь.

— Помоги мне встать! — кричал оживший мертвец. — Как ты смел меня ударить, висельник? Ничего, за это с тобой рассчитается палач! Да помоги же! Или не видишь, что я не могу подняться?

Бродяга отлично помнил, что не бил ожившего мельника. Заклятие, которое вовремя сорвалось у него с губ, поразило врага, и призрак был вынужден выпустить его и упасть на колени. Он склонился над мельником и спросил:

— Ты отпускаешь меня? Ты дашь мне уйти? Если нет, я закляну тебя на вечную погибель!

— Иди ты, куда хочешь, и чтоб духу твоего здесь больше не было! — прохрипел мельник, цепляясь за руку бродяги и медленно поднимаясь на ноги. — Теперь-то я понял, что ты за птица! Убийца — вот ты кто! Самый настоящий убийца! А теперь проваливай отсюда! Я не хочу больше иметь с тобой никаких дел!

Путь был свободен. Бродяга тихонько засмеялся и быстро пошел к мельнице.

Он выиграл свой первый бой — привидение, которое из года в год выходило из могилы, чтобы ценой чужой крови и плоти отдавать свой долг епископу, это гнусное исчадие темных сил больше не имело власти над ним. Но ему предстояла еще одна схватка — схватка с Торнефельдом, убить которого ему не позволяла совесть, а оставить в мире живых — справедливость. Нужно было сделать так, чтобы он пропал в аду епископских заводов, но перед тем отдал бы ему, бродяге и вору, свое благородное имя и драгоценную грамоту. И все это для спасения милосердной девушки, для ее будущего счастья.

Едва завидев входящего в избушку бродягу, Торнефельд вскочил с лавки у печи.

— Ты что, только сейчас пришел? — досадливо спросил он, протирая заспанные глаза. — Как ты смеешь заставлять благородного кавалера ждать целую вечность!

Бродяга быстро затворил за собою дверь, ибо ветер задувал снежную крупу в самые крошечные щели.

— Я спешил как мог! А если задержался, так на это были свои причины! — со злостью бросил он Торнефельду.

— Ну что? — нетерпеливо спросил тот. — Как обстоят мои дела?

— Довольно скверно. Я принес тебе дурные вести, — спокойно ответил вор, бросая свой дырявый плащ сушиться на плиту.

— Ты видел господина кузена, говорил с ним? — спросил Торнефельд.

— Нет! — ответил вор. — Он уже давно переселился в мир иной. А там не дают аудиенций ворам и бродягам.

— Это правда? — испуганно воскликнул Торнефельд. — Он точно умер?

— Клянусь тебе! — ответил бродяга. — Точнее быть не может. Его дочь самолично сообщила мне о его кончине. Бедный брат мой, куда же теперь тебе податься?

— Умер… Мой милый крестный умер! А я так надеялся на него… — растерянно простонал Торнефельд. — Он был двоюродным братом моего отца и нашим лучшим другом. Но Господь взял к себе и того и другого. И кто же теперь владеет поместьем?

— Девчонка! — ответил бродяга и мрачно уставился в огонь. — Совсем еще ребенок. Юная, добрая, наивная. Красивая, как сошедший на землю херувим.

— Ах, так это мадемуазель Мария-Агнета, моя кузина! — воскликнул Торнефельд. — Я должен обязательно увидеть ее. Ты говорил с ней?

— Да, — солгал бродяга. — Только она уже давно не помнит тебя. Лишь когда я показал ей кольцо…

— Она же его знает! А значит, знает, кто тебя послал! — радостно закричал Торнефельд. — Ты сказал ей, что я здесь, на мельнице? И что мне позарез надо повозку, лошадей и хотя бы один плащ на меху?..

— Она отвергла тебя и отказала во всем, — беспощадно продолжал бродяга. — Она бедна как церковная мышь и сама не знает, как ей прокормиться, так она мне сказала. Она по уши в долгах, имущество заложено, и нет у нее ни денег, ни коней, ни повозки. Господин кузен должен сам сообразить, как добраться до шведской армии. Вот что она мне сказала!

— В доме нет денег! — плачущим голосом повторил Торнефельд. — А ведь были когда-то! Сколько себя помню, у входа всегда горел огонь, в доме толклись гости, на противнях жарились рыба и дичь… А уж денег-то у моего крестного всегда было много. Он даже построил за свой счет три церкви и двенадцать часовен!

— Те пропащие поля, что мы с тобой видели, брат, — печально ответил вор, — и есть теперь его имение. Когда вашего крестного не стало, подлые людишки распродали и разорили все, что только смогли. Молодая наследница осталась нищей и ничем не может помочь тебе. Более того, она еще и проклинает тебя за то, что ты ничем не помог ей в тяжелые времена!

Он замолчал и опустил голову на руки. Прошло какое-то время, и в комнате прозвучал хныкающий смех Торнефельда:

— Так она не хочет даже вспоминать обо мне, моя нареченная! Да, много лет прошло с тех пор, как мы с ней… Мы обещали друг другу вечную любовь и верность, но, как видно, время отменяет все клятвы и обещания.

Он вышел на середину комнаты и встал перед бродягой.

— Теперь я один на свете, и нет никого, кто пришел бы мне на помощь. И все-таки я должен попасть в шведскую армию. И пусть меня больше не связывают клятвы в любви и верности — теперь у меня остался только долг перед моим королем!

Он еще раз прошелся по комнате.

— Если я не доберусь до шведской армии, мне не стоит жить!

Хочешь взлететь, как сокол, да крыльев не имеешь! — усмехнулся бродяга. — Твой король — великий воин, и ему не нужна твоя помощь.

— Замолчи! — гневно закричал на него Торнефельд. — Ты думаешь, что если у меня нет денег в кармане, то я буду праздновать труса? Я — швед и дворянин, и я должен быть рядом с моим королем!

Он огляделся по сторонам, словно ища свою шпагу, а потом подошел к окну.

— Ветер все еще носит снежные хлопья и свищет, как прошлой ночью, — прошептал он. — Сегодняшняя ночь будет похожа на ад.

— Да уж, сегодня даже волки воют, как будто каются в своих грехах! — оскалился бродяга. — А ты .все-таки хочешь бежать? Ох, братец, недалеко ты уйдешь! Крестьяне отыщут весною твой труп на полях.

— Я буду двигаться короткими переходами и только днем, — задумчиво промолвил Торнефельд. — Вечерами буду проситься на огонек к крестьянам. Миску каши да кружку пива мне подадут и за ради Бога. Будь что будет, а только с рассветом я уйду отсюда.

— Я тебе еще не все рассказал, брат. В округе полно мушкетеров. Я чуть было не загубил свою шкуру, стараясь помочь тебе. Так что дверь к вечности поджидает тебя за ближайшим поворотом.

— Что ты говоришь? Какие мушкетеры? — всполошился Торнефельд. Капли пота выступили у него на лбу. — Какая дверь к вечности? Да что же ты молчишь? Ради Бога, скажи мне все, что знаешь!

— Обыкновенные королевские мушкетеры. Те самые, что приговорили тебя к смерти как дезертира. Так что иди, если хочешь потерять и честь, и жизнь!

— Да, я знаю, — прошептал Торнефельд, вытирая лоб. — Но ведь они стояли далеко отсюда!

— Нет, братец, теперь они совсем близко, — солгал вор. — Их рота стоит на квартирах в поместье вашего крестного. Ох, и злые эти императорские мушкетеры!

Один их капитан чего стоит… О, Иезус Мария!

Он вздрогнул и опасливо уставился на скамью у печи: там опять сидел мертвый мельник в красном кафтане, а они опять не заметили, как он вошел. Мельник скалил зубы в кривой усмешке и колотил ногой об ногу, сбивая с башмаков остатки налипшего снега. Покончив с этим занятием, он запел хриплым низким голосом:

— Слушай, господинчик, это про тебя! — гнусно оскалившись, закончил старик.

— Перестань, я не могу это слышать! — крикнул Торнефельд, с ужасом посмотрев на мельника. Затем он обернулся к бродяге и спросил:

— Ты сказал мне правду? Ты точно видел мушкетеров?

Бродяга понимал, что Торнефельд не знает, куда деваться от страха, но у него больше не было жалости. Сердце его застыло как камень.

— Готов поручиться головой! — подтвердил он, косясь на мельника. — Я бежал со всех ног, чтобы предупредить тебя. Как только капитан услышал, что ты скрываешься на мельнице, он тут же поклялся тебя вздернуть. А два капрала у меня на глазах стали бросать кости, кому тащить тебя на виселицу.

Торнефельд заплакал, хрипло вскрикивая и дергая головой, словно пытаясь сбросить веревку со своей шеи. Со лба у него лился холодный пот.

— Мне нужно бежать! — выдохнул он. — Они не должны меня найти. Помоги мне, брат, и я тебе всю жизнь буду благодарен!

Вор пожал плечами, показывая, что ситуация безнадежна.

— Снег слишком глубокий, мороз слишком сильный, — сказал он. — Тебе далеко не уйти. Они все равно тебя схватят.

И тут, раньше, чем кто-либо из них успел открыть рот для очередной реплики, угрюмый мельник снова затянул свою песенку, похлопывая руками в такт:

— Да замолчи же, а то я не вынесу этого и убью тебя! — закричал Торнефельд и схватился за пояс, где у него когда-то висела шпага. Но уже в следующий миг его обуял такой ужас, что он заревел как ребенок и принялся называть бродягу своим сердечным братом и лучшим другом, умоляя его во имя Христа и Его страстей помочь ему спасти свою молодую жизнь.

Бродяга прикинулся, будто серьезно раздумывает над его словами.

— Жаль мне твою шею! — сказал он наконец. — Ладно уж, помогу тебе как брат брату. Ты хочешь в шведское войско, но не знаешь, что дворянину на этом свете расставлено много силков и ловушек, а вот простому мужику сквозь них проскользнуть легко. Знаешь что, отдай мне ту грамоту, что прячешь под курткой, и я пойду вместо тебя к шведам!

— Грамоту? Ни за что! — вскричал Торнефельд. — Я поклялся моему отцу на его смертном одре, что лично передам ее в руки Его Величеству королю!

— Не последуешь моему совету — последуешь за палачом! — решительно отрезал бродяга. — Впрочем, если хочешь, можешь умереть за своего короля на виселице.

Через час здесь будет разъезд мушкетеров, вот и выкручивайся сам!

Торнефельд застонал, закрыв лицо ладонями.

— Брат, — молвил он тихо. — Я скажу тебе правду: у меня больше не осталось мужества. Я знаю, что все пропало, но хочу во что бы то ни стало сохранить свою жизнь. Я боюсь смерти и вечности… Бери мою грамоту!

Он вытащил грамоту из-под куртки. Ею оказалась небольшая печатная книга. Бродяга схватил ее обеими руками и крепко прижал к себе, словно боялся, что Торнефельд может снова отобрать ее.

— Это — Библия Густава-Адольфа. Он носил ее под панцирем в каждом сражении. Она была у него, когда он пал при Люцене, — негромко рассказывал Торнефельд. — Листы ее напоены благородной кровью короля. Мой отец получил ее от деда, который при Люцене был полковником синих драгун. Ты должен отдать эту книгу лично в руки королю. Я надеялся благодаря этой реликвии сыскать себе честь и удачу в шведской армии. Она наверняка открыла бы мне путь к успеху, но теперь… Что-то будет со мной теперь, брат?

Бродяга уже успел спрятать Библию у себя под курткой.

— Там, куда я тебя отведу, у тебя не будет нужды в куске хлеба! — ответил он. — Мне обещали местечко на заводе господина епископа. Ты пойдешь туда вместо меня. Там тебя не тронут мушкетеры, потому что господин епископ — имперский князь и у него есть право на собственный суд. Ты останешься у него, пока твое дело не будет закрыто и забыто. Послужишь немного господину епископу, а потом он тебя отпустит.

— Этого я и хочу — честно послужить. Спасибо тебе, брат. Да наградят тебя на земле и на небесах! — ответил Торнефельд, поочередно указав рукою на пол и на потолок.

— Ну что, сделка состоялась? — спросил мельник. — Раз так, то следует выпить за нее пару стопок старого страсбургского коньячку.

Он встал, пошарился в углу и выставил на стол бутылку и стаканы. Однако Торнефельд грустно покачал головой.

— Мне не до банкета! — сдавленным голосом сказал он. — Ах брат! До чего же низко я опустился!

— Лучше опуститься, чем подняться на виселицу! — возразил бродяга. — Жизнь — это драгоценное и легкоутрачиваемое благо, и кому это ведомо, тот поймет тебя! Пей, брат! Выпей во славу святого Иоанна, чтобы дьявол не мог причинить тебе зла!

— Я пью во славу моего короля, Северного Льва! Я пью за то, чтобы он овладел всем миром! Да расцветет в его саду цветок по имени «Корона Империи»! И еще я пью за здравие всех доблестных шведских солдат, к числу которых я более не принадлежу!

Он одним глотком осушил стакан и бросил его о стену. Осколки со звоном разлетелись по комнате. Между тем в доме становилось все холоднее. Восковой огарок свечи едва мерцал на столе и в каждую минуту был готов угаснуть. Ночной морозный туман сочился сквозь дверные щели, и смертная тяжесть все сильнее сковывала грудь Торнефельда.

Мельник встал со скамьи и обратился к нему:

— Пора! Теперь следуй за мной!

Все трое вышли за порог. Ветер больше не завывал в ветвях деревьев, воздух был ледяной и ясный, над заснеженными полями и темными лесами разливался голубоватый призрачный свет. Торнефельд жадно всматривался в ночь, опасаясь увидеть охотившихся на него мушкетеров, но, куда ни кинь, кругом не было ни души — лишь занесенные снегом степь и дорога, кусты и пашни, деревья и камни. И далекая кромка горизонта, у которой одиноко поблескивал огонек чьего-то окна.

— Обещай мне, брат, — тихим голосом попросил Торнефельд бродягу, — что отдашь Библию лично в руки моему королю.

— Обещаю тебе перед Богом и ликом Его! — торжественно сказал бродяга, показывая рукой в зависшую над полями ночную мглу. — Не печалься! Я указал тебе единственно верный путь. — И тут же добавил себе под нос: — Король и без того богат, зачем ему твое заветное сокровище? Лучше я сохраню его для себя. Я буду так крепко стеречь его, что сам дьявол не отнимет его у меня.

На кромке дороги они попрощались.

— От сердца благодарю тебя, брат, за то, что ты мне помог, — сказал Торнефельд, — Есть еще верность на этом свете! Прощай и вспоминай обо мне в счастливые часы!

На опушке леса мельник издал резкий свист, и тотчас из-за деревьев вышли трое мужчин — трое здоровенных парней с изуродованными ожогами угрюмыми лицами. Один из них положил волосатую лапу на плечо Торнефельда.

— Что это у нас тут за неженка? — с презрительным смехом спросил он мельника. — Он к нам что, за молочной кашкой пожаловал?

— Убери свою мерзкую лапу с моего плеча! — вскричал Торнефельд.-Я — дворянин и к такому обращению не привычен!

— А ну-ка, посмотрим, что ты за дворянин! — засмеялся второй, и оба безжалостно хлестнули Торнефельда кнутами.

— Как вы смеете меня бить? Что я вам такого сделал? — закричал Торнефельд вне себя от ужаса и возмущения.

— А это тебе от нас первый урок! Чтобы ты привыкал помаленьку, — засмеялись оба, а потом толчками и ударами погнали его через лес — туда, где горели огни и гудели топки плавильных печей.

Третий человек тем временем подошел к мельнику. Он указал на бродягу, который торопливо, не оглядываясь, поспешал прочь по озаренному луной полю.

— Этот пока может уходить, — сказал мельник, — слишком уж прыткий! В жизни не видал таких бандюг.

— Он что, удрал у тебя из-под носа?

— Нет, — покачал головой мельник. — Никуда он не убежит. Мы с ним еще встретимся. Он говорит, что хочет уйти в шведское войско, но дальше рудников все равно не уйдет. Золото и любовь встали на его пути.