Бутылка двенадцатая 1993 год

— Ты знаешь, Алик, вот 92-й год, который мы с тобой за прошлой бутылкой обсуждали, мне задним числом показался каким-то вялым, ненастоящим. Люди как будто еще не опомнились после 91-го, не отваживались поверить, что все это всерьез, что можно делать что хочешь.

— Да…

— Было непонятно — что, чего, как. И вот наконец настал 93-й…

— И мы ворвались в крепость на плечах противника.

— Наконец мы ворвались и сказали: о как! И это все наше! И то тоже наше! Оказывается, здесь все можно сделать!

— Да, да, да!

— Вот это именно стало понятно в 93-м.

— В том числе и Хасбулатов с Руцким в 93-м подумали, что могут все, и решили, что Ельцин им мешает. А по Конституции у нас Съезд народных депутатов — это высший орган страны, и все ему подотчетны, они могут президента отрешить. Они подумали: на хрен он, этот всенародный избранник. Мы вдвоем сейчас все быстро смастырим.

— А что за публика собралась в ВС? Казалось бы, у нас огромная страна, с большим населением. Отчего ж не набрать по всей России хотя бы тысячу умных, красивых, порядочных, образованных людей? Тысячу-то можно набрать на 150-то миллионов? Почему бы не расставить их на все ключевые посты — этих прекрасных людей? Пусть бы сидели в Верховном Совете и командовали страной! В этом была бы прекрасная, великая логика. Но почему какие-то скучные люди все время у нас избираются? Как ты думаешь?

— Это во всем мире так.

— Да ладно!

— Во всем мире так — ну не уникальны мы! Ну почему вы все время ищете уникальность в каком-то дерьме?

— Да кто его знает…

— У меня были дебаты в «Принципе домино» — давно, год или два назад. С Борисом Резником с Дальнего Востока. Он председатель комиссии по борьбе с коррупцией, по-моему. Вот он выступает и говорит: «Россия занимает первое место по коррупции, по объему, значит, взяток». Говорит, говорит… Потом очередь дошла до меня. Я сказал: «Знаете, я много бываю за границей, особенно в Америке, и в Европе тоже бываю, читаю газеты. А там — то уголовное дело на Коля, то уголовное дело на Ширака, уж про Берлускони, наверно, и говорить не надо. И так далее. А уж скандалы корпоративные в Соединенных Штатах зае…али всех. Их государственные структуры десять лет сквозь пальцы на это смотрели. А ведь наверняка же там можно было затребовать проспект эмиссии, финансовые отчеты. Комиссия Соединенных Штатов по ценным бумагам, которой нас все время пугают, про которую говорят, что через нее муха не пролетит… Так десять лет мухи летали, вот такие вот, бл…, величиной с орла—и все по х… Миллиарды долларов туда-сюда! Люди банкротились, дома закладывали — все по х… Сотни людей, тысячи, миллионы людей потеряли деньги. А в Китае какая коррупция! Они там пачками расстреливают! Там тридцать миллиардов транша международного валютного фонда на поддержку сельского хозяйства — пропало. Миллиардов долларов! Тридцать! У нас такие деньги не пропадают. А в Китае — пропали, и они даже найти не могут, куда деньги подевались. А у всех чиновников, которые заведовали этим траншем, спутниковые антенны дома, машины „Мерседес“… Все как надо».

— А где же транш?

— А транша нету, не дошел он до простого крестьянина.

— Да что им тридцать миллиардов — это ж по пятнадцать долларов на брата всего-то. Не деньги.

— Ну вот, мысль моя в том, что мы не первое место по коррупции занимаем. Аи, как Резник обиделся! Нет, говорит, первое… Опять этот Кох говорит, что Россия не самое первое место занимает.

— Значит, не удастся нам собрать лучших людей, чтобы они командовали страной?

— Нет.

— Ею будут командовать кто ни попадя.

— Да. Мы ж с тобой обсуждали принцип кибернетики. Нравится не тот, кто умный, а тот, кто такой же, как большинство.

— Вот я не знаю кибернетики, но я понимал, что Борис Николаич такой же, как мы.

— А он еще и старался сильней быть таким. В трамвае ездил.

— Только перед выборами.

— Да, потом, когда не надо стало, перестал ездить. Вот он последние десять лет не ездил на трамвае.

— Точно. Что у нас было важного в году? В январе был договор с Соединенными Штатами об ОСВ.

— Слушай, отстань со своим ОСВ. Вот я тебе могу сказать — у меня 93-й год состоит из трех вещей. Нет, четырех. Четыре вещи для меня важные были в 93-м. Первое — я съездил в Соединенные Штаты Америки.

— И я съездил.

— Я — первый раз.

— И я первый раз! Более того. В 93-м я и в Париж съездил в первый раз.

— Нет, со мной это случилось существенно позже. А вот в Соединенные Штаты Америки я съездил, причем надолго — на целый месяц. Я посетил Вашингтон, Нью-Йорк, Чикаго, Сиэттл, Миннеаполис, Сен-Пол.

— А что это была за поездка такая?

— Это USID делал такую программу по изучению американского рынка ценных бумаг. Секьюрити-маркет.

— Что это такое — USID?

— USID — это американское агентство по международному развитию. Я был очень доволен поездкой — я тогда очень много узнал. Мы были на Нью-йоркской фондовой бирже… Ну, это отдельная песня — про Америку. Напишу как— Нибудь про это комментарий.

— Я был неделю всего. Я ездил в командировку — писать репортаж с Хэллоуина. От журнала «Домовой». Я туда был сдернут с отдела преступности, брошен на отстающий участок. Уже первый номер журнала делался, а я еще лихорадочно сдавал дела по отделу преступности…

— Потом второе событие, очень важное. Про него сейчас все забыли, но оно на самом деле послужило основой для последующих событий не только этого года, но и вообще всей нашей жизни. Так называемый референдум «да, да, нет, да».

—Так, так! Помню. У меня есть любительская видеопленка: мы на кухне выпиваем, дети бегают — и я пьяный сижу. И вдруг по телевизору объявляют про референдум, Ельцин, «да, да, нет, да», доверяете ли вы президенту… И на видео — моя реплика. Я, пьяный, просто так ляпнул: «Президент у нас м…, но мы ему доверяем». Вот такую я фразу произнес тогда историческую.

— …и президент его выиграл, этот референдум. Когда кричат, что Ельцин к 93-му году полностью лишился кредита доверия, это ложь. Был кредит доверия! Ельцин же выиграл тот референдум.

А Верховный Совет — проиграл. Ты же помнишь, там было четыре вопроса. Доверяете ли вы президенту Ельцину? Одобряете ли вы политику, проводимую президентом Ельциным? Доверяете ли Верховному Совету? И еще какой-то вопрос был. Короче, мы хотели, чтобы «да, да, нет, да» был. И так оно и случилось — большинство сказало «да, да, нет, да». По условиям референдума, тот, кому не доверяют, уходит в отставку. То есть Верховному Совету нужно было распускаться. Но эти красавцы депутаты проявили свою, так сказать, хитровые…анность: Ельцину, чтобы пройти, достаточно простого большинства, а чтобы их отправить в отставку — нужны две трети голосов. И вот хотя доверия к ним не было, они не самораспустились. Но, по сути, с весны уже практически не было легитимности Верховного Совета! Их еще тогда надо было распустить. Потому что большинство нации сказало, что депутатам не доверяет. Понимаешь?

— Что, это так подтасовал Ельцин?

— Нет. У него на самом деле был кредит доверия. И вот этой паузой шестимесячной с апреля по октябрь он-то как раз кредиты сильно растерял. Потому что, понимаешь, они же шесть месяцев тратили ровно на то, чтобы обосрать его с ног до головы. Безумный Руцкой с этими чемоданами…

— Сбитый летчик.

— Да, сбитый летчик.

— Его же вроде сбивали там в Афгане периодически.

— Да-да. А помнишь, у него был такой помощник — Мирошник? Который, когда узнал, что Руцкого сняли, не вернулся из поездки в Испанию. Этот жулик все ходил по кабинетам, бабки со всех брал. Он ко мне без конца ходил и чего-то ныл. И Руцкой теперь рассказывает нам всем, какой он ох…ительный честный борец с коррупцией, и так далее. Потом третье событие важное — то, что я переехал из Питера в Москву. Меня в Госкомимущество Чубайс забрал замом. И четвертое событие, наконец, это путч — или как там он назывался, мятеж? — 3—4 октября.

— Великая Октябрьская Социалистическая революция? Как обычно? И я причем знаю, почему это всегда в октябре происходит. Ну такая погода мерзкая, отвратная, кругом грязища говенной такой консистенции — жить не хочется. Неба нету, вместо него серая мокрая тряпка — выражение Ильфа и Петрова. В запой уйти, убить ли кого? О! Революцию давайте устроим!

— Да-да. Обсерон такой великий октябрьский социалистический. Ну вот четыре события. Ну что там — рядом ничего не стояло по сравнению с этими четырьми событиями. И каждое из них достойно комментария. Америчка…

— А учреждение РАО «Газпром»?

— Да ну!

— А избрание Зюганова вождем КПРФ?

— Это было событие твоей жизни? Этим тебе 93-й год запомнился? Вот как мы с тобой будем вслух задним числом переживать избрание господина Зюганова?

— Очень даже хорошо мы будем рассуждать. Смотри! Мне Толстая говорит, Татьяна, в интервью: «Если увижу Зюганова, брошусь на него, как волк, и горло ему перегрызу. Он же отвечает за террор, за Колыму, за все убийства…» Подожди, говорю, Зюганова надо беречь, потому что его специально брали такого противного, понимаешь? А могли бы найти молодого парня, такой Гагарин, знаешь, с улыбкой приятной…

— Как Квасневский в Польше. Молодой, энергичный, вполне западный — и в то же время левый.

— Я думаю, там сидит какой-то разводчик — Глеб ли Павловский, не знаю, или Волошин… И думает: зачем нам красавец-Гагарин-2 во главе коммунистов? Заберет все голоса. И говорит: нет, такой не годится, идите найдите нормального кандидата.

— С бородавкой.

— С бородавкой, противного.

— Из деревни Мымрино.

— Противный чтоб был, такой вот, похожий на ощипанного волка, которого палкой отлупили, и вот он вроде и волк, но немножечко так шугается. Разводчик доволен: «Вот видите, нашли же хорошего генсека…»

— Электоральный.

— Ну, найдутся какие-то странные люди, пойдут голосовать за него, хоть он и противный. Это очень тонко. Я это объяснил Толстой, и она признала свою ошибку. А вот еще у нас было начало слушаний военной коллегии Верховного Суда по делу ГКЧП — измена родине.

— Только начали слушать? А до этого расследование шло?

— Видимо. Судили старика Варенникова, фронтовика… Была измена родине-то или нет? Ты бы родине с большой буквы написал — измена Родине?

— Так их же всех амнистировали, а старик Варенников отказался принимать амнистию, потребовал суда, его судили — и оправдали.

— Молодец! Крепкий парень!

— Черт его знает. Я могу тебе сказать, что в 91-м году я их ненавидел.

— И я. Ненавидел. Тогда. Само собой.

— Ну а чего тогда мы сейчас, задним числом, начинаем их жалеть? Они бы нас не пожалели, можешь не сомневаться.

— Да чего уж тут сомневаться. Уж не пожалели бы. В таком они не замечены. Хорошо. Поехали дальше. «О прекращении хождения дензнаков, выпущенных с 61-го по 92-й годы включительно».

— И что, я должен переживать по этому поводу?

— Так. Завершение вывода войск из Литвы. Тоже тебя не волнует?

— Ха-ха!

— Соглашение со Штатами об объединении космических программ.

— Так. Ну. Хорошо.

— Опять не колышет.

— И тебя, самое главное, тоже.

— Умер Юлиан Семенов.

— О! Вот это, кстати, очень пригодившаяся бы сейчас фигура. Вот помнишь мое рассуждение о ссученых эстрадных деятелях, то есть которые и блатным нравятся, и ментам одновременно?

— А он всем нравился?

— Да, да, да, да, да.

— Есть же версия, что его убили. — О!

— Он был парализованный, лечился на Западе, где от его имени с использованием ранее им подписанных бланков переводили бабки… Так. Дальше. Майкл Джексон приехал в Москву.

— Но не выступал.

— И столицу твоей родины перенесли в Астану.

— Сейчас, говорят, красивый город.

— Красивый, говорят, и богатый. Тебя это не цепляет?

— Нет.

— Ну что, собственно, у нас из списка больших событий осталось разве только основание НТВ. И возвращение двуглавого орла.

— О! О!

— Ну, хоть что-то тебя волновало.

— Волновало. Мне было приятно.

— Мне тоже было приятно, но как-то это все-таки было странно. Все-таки.

— Триколор, двуглавый орел. Старик Йордан, Борин отец, он бы порадовался. А вернее, он и порадовался — он же помер только в прошлом году.

— Да. Это дико было интересно, но как-то все-таки неестественно.

— А? Символика белого движения.

— Белого, да. И все равно — ненатурально как-то. Приятно — да. Вот когда вернули красный флаг — было неприятно. И гимн коммунистический восстановили — очень было неприятно. Но, увы, естественно. Странное чувство…

— Не, ну, строго говоря, как раз возвращение триколора и двуглавого орла было естественно.

— А как тебе это нравится: у нас вроде республика, а на гербе — корона Российской империи?

— Кстати сказать, по-моему, у нашего двуглавого орла, который сегодня в официальной символике, нет короны.

— Ну вот видишь, до чего мы договорились. В каком мы состоянии. Некоторые уже свой герб не могут вспомнить.

— Ну-ка, ну-ка, мы сейчас посмотрим на свой герб! Где он должен быть — на бабках? (Кох роется в карманах. Достает оттуда ключи, платок, какую-то книжечку.)

— Это что у тебя за ксива?

— Администрации президента. Что я являюсь кандидатом в депутаты Государственной думы…

— Где орел-то? Должен быть в такой ксиве-то, а?

— Сейчас, подожди, сейчас я деньги найду. На деньгах-то он точно есть, как я понимаю.

— Да вот же на обложке у тебя орел! С короной!

— О-о-о… Да это не просто корона. Это три короны. По одной над каждой головой. И еще одна большая, одна на всех.

— Это что же такое? Это как же? А почему три?

— Малыя и белыя Руси… Ха-ха! Это тебе не фунт изюму…

— Раз у нас орел в короне, тогда я тебе так скажу: у нас должен президент тоже в короне ходить.

— Ну, конечно. И короноваться.

— Ну, а почему нет?

— О чем и речь. И называть его надо не президентом, а королем, как в Польше. Знаешь, там короля же избирали каждый раз. Там же не было наследования.

— Ну а вот Азербайджан же республика? Но там ввели передачу власти по наследству.

— Короче, оказалось, что с короной мы оба не правы.

— Да, я сказал: одна корона, а ты — нет ни одной. Но ты зря говоришь, что мы одинаково не правы. Это в тебе тяга к бизнесовым разводкам. А на самом деле я-то по-любому ближе к истине. Одна корона ближе к трем коронам, чем непокрытая голова. Но действительность, как это часто бывает в России, превзошла самые смелые ожидания!

— Ха-ха! Их три. А вообще надо было сделать 140 миллионов корон. Тогда бы это была настоящая республика. Демократия, власть народа.

— Нет, ну все-таки президент должен ходить с короной. Я тебе рассказывал уже, как мы обсуждали с сельским трактористом, что слово «преемник» он слышит, как «племянник». И когда Ельцин в прямом эфире представил народу своего «племянника» Путина, в колхозе это восприняли как хороший знак. Типа наконец-то Боря взялся за ум! То пил все, куролесил, уж не ждали от него умных поступков, — а тут на тебе, вон как ответственно к делу подошел. Крестьяне еще обсуждали, что лучше б сыну хозяйство передать, но сына ж не было у Бориса Николаича. Что ж, чужому дядьке, что ль, отдавать? Ну, пусть племянник будет. Он тем более серьезный, непьющий.

— И я согласен, поддерживаю.

— Так о чем мы говорим? В чем проблема, отчего ж президенту корону не носить? Яйцеголовые б и это схавали, ухмыляясь. А простые люди сказали бы: ну и хорошо, ну и слава Богу. А то, действительно, как раньше говорили: без царя в голове.

— А то — выборы какие-то…

— Зачем тогда выборы? Теперь у нас — царь. Вот! Это бы работало на стабильность. Ведь царя-то тяжелее убить, чем президента.

— Ну это уже да. Это некий сакральный смысл имеет. Там же целая процедура, миропомазание…

— Да. И можно легко объяснить, почему командует не какой-то там дежурный аппаратчик, а именно царь. Да потому, что в этой стране всегда командует царь! Вот у этого, который сейчас и отец, и дед, и прадед — все были цари. Триста лет монархии. Триста лет уж так заведено, что сперва зима, а после весна, лето, осень, все это под руководством царя—и никак иначе. Все понятно. А если некто приходит и убивает царя и говорит: а теперь я буду вместо него, — то любой может сказать: а отчего ж именно ты, почему не я, мы с тобой имеем одинаковую легитимность. Это, конечно, ошибка страшная была. В дикой стране, где титульная нация почти сплошь состоит из внуков крепостных рабов, которые свободу понимают только как возможность вешать помещиков и трахать их дочек — взять да убить царя. В Англии, во Франции казнили монархов — но там народ все ж не такой простодушный… Народ там царей казнил без отрыва от производства. С утра отрубили голову, вечером обмыли это дело, а утром — на работу. Такого ж не было, как у нас, чтоб четыре года полстраны в составе банд грабило награбленное… А что ж мы про Мирошника забыли! У него, кстати, дом такой же, как у тебя… Участок, может, поменьше твоего. Но зато у него это был Беверли-Хиллз.

— Ну, у нас здесь подороже земля.

— У вас подороже, да. А в чем тут дело? Мне совершенно непонятна эта их в сравнении с нами дешевизна! Ну, вот чем она может объясняться? Одна версия. Там этих элитных дачных кооперативов — как грязи. Кроме Beverly Hills, еще Malibou, Venice Beach, Santa Monica… Это я назвал только то, что в двадцати минутах езды… И еще же полно такого, да не только по Калифорнии, а и по всей стране. А у нас столпились на трассе поближе к царю и давятся, и взвинчивают цену сотки… Да постройте что-то новое в удобных местах! Ни хера не строят у нас, не развивают новых районов. Толпятся же поближе к даче первого лица не столько даже из низкопоклонства, сколько из жадности — трассу же ФСБ так и так будет охранять, вот вам и экономия. И потом, это сидение на головах — от неуверенности в будущем. Зачем же строить, когда никто не знает, чем все кончится? Вон Гусь с Ходором настроили всего… И дальше. У вас тут, конечно, дороже, но зато там — океан рядом, и климат, извини, получше, настоящий климат, а не как у некоторых. А тут — то мороз, то грязища, то жарища с комарами.

— У нас летом тоже хорошо, когда дождей нет.

— Летом, может, и хорошо, когда действительно дождей нет. А зима — да сколько там той зимы…

Комментарий Свинаренко

«…поначалу Гарик предстал провинциальным интеллигентом, хотя и со странностями, простым шестидесятником с, как говорят, идеалами. Но шестидесятником, ушедшим в удачный бизнес, — что не сбывается без колоссальных запасов энергии, всегда притягательных. То есть с одной стороны, он вполне приспособлен к жизни, к бизнесу, к политике, к своему „Роллс-Ройсу“, к своему же Беверли-Хиллз. А с другой стороны — любит порассужать, особенно за столом, о судьбах страны, путях России, грязи политики, — ну и ностальгия, разумеется. Он мне показывал в Беверли-Хиллз типичный для того квартала дом в один-единственный, ввиду опасностей знаменитых калифорнийских землетрясений, этаж, с несчетным количеством комнат и совершенно сочинской, с блестящими жирными листьями, растительностью на участке; как у всех там.

«— Тут вон кузен Клинтона у меня сосед, а там дальше — Рейган, Форд. …Я был помощником Руцкого… Меня раньше знаешь как звали? Георгий Михайлович Мирошник», — открылся наконец он. Я отвел глаза в сторону с внезапной страшной грустью оттого, что из копеечных казенных денег вон у нас какие в сиротской России вырастают миллионеры… И еще вспомнились газетные заметки 92-го года, на страницах для криминала…

Мы встречались с Гариком иногда по вечерам и выпивали — то у него дома в Беверли-Хиллз, то в городе, то в приморском простеньком кафе. Он, например, любил мне назначить встречу в баре богатого отеля «Regency».

— Я тут жил несколько месяцев, пока не купил дом. Ну и привык… И точно, обслуга его знала вся. И смотрела на него с понятным обожанием, как цыганский хор на Никиту Михалкова в кинофильме «Жестокий романс»; сходство ситуаций было просто поразительное. Кстати, о кино: Гарик мне напомнил, что это именно тут снимали знаменитый и успешный по деньгам фильм «Pretty woman», где Гир и Роберте.

«…В Дубай я продал через фирму „Техника“ целый пароход противогазов. Сидел там в Джидде, этой вонючей помойке. Я там заработал тыщ 60—70. Потом была программа „Урожай-90“. „Исток“, АНТ, моя фирма „Формула-7“ и другие. Крестьянам тогда раздали талоны, и нам надо было талоны отоварить по твердым ценам. А потери государство обещало компенсировать квотами на нефть, которую нам разрешили продать на Западе. Поехал я в ГСВГ и говорю нашим генералам: при выводе войск все товары из военторга разворуют. Лучше продайте нам. Мы в России отдадим по талонам, на талоны возьмем нефть и т.д. Вам перечислим деньги рублями в Россию. Нет, говорят, в рублях не будем, только в марках. Хорошо! А в это время выходит указ Ельцина о запрещении расчета валютой между российскими организациями. Это был конец 1991 года. Я вынужден был платить рублями… По официальному курсу. Ну не мог же я в официальных расчетах с госструктурами использовать курс черного рынка!

— Ты небось заранее про все знал!

— Да даже если б и знал, где тут преступление? Где? Я же настаивал, я сам им предлагал рассчитаться в рублях! Но они не хотели. Потому что рубли пошли б сразу в Россию, в бюджет, и все. А валюта — в Германию… Военные обиделись, говорят — украл. Но что конкретно украл и у кого? Я взял у генералов государственный товар, честно заплатил за него столько, сколько сказало государство, в валюте этого же государства, привез товар в Россию и обменял на талоны «Урожая-90». Талонов у меня собралось полторы тонны. А кто мне за них что дал? Хоть тонну нефти, хоть баллон газа?»

Кох: Не, ну по понятиям-то Мирошник генералов швырнул… Но, с другой стороны, генералы бизнесом заниматься не должны — и по закону, и по понятиям. И то, что он их отделал, — это правильно.

— А как было у тебя с Мирошником?

— Руцкой звонил в Минфин, или нам, или еще кому— Нибудь. Звонил, значит, Руцкой и очень просил — сейчас Мирошник придет, он хороший парень, помогите решить вопрос… Прибегал Мирошник, и ему что— Нибудь подписывали. А потом этот же Руцкой тебя бы и спросил за коррупцию. Понимаешь? Кстати говоря, как только Руцкой начал людей за коррупцию х…ячить, он подумал, что люди будут еще резвей выполнять его поручения. Но ребята, как только он начал, сразу перестали подписывать. И все. Он еще сильней наезжает…

— Чего подписывали-то?

— Ну всякие там бумаги. Как тебе объяснить? Какие-то там помещения в аренду каким-то фирмам… В Госкомимуществе у нас на волю чиновников какие-то мелочи отдавались, и это все Руцкой греб под себя.

— Да?

— Да! Там муха не пролетала. Руцкой и еще Хасбулатов. Они дербанили по полной… Это была тактика, которую сначала не уловили. Я вот в августе 93-го пришел в правительство, когда там была уже такая переломная обстановка. А до этого с 91-го года правительство пыталось наладить отношения с Руцким и Хасбулатовым, и что-то у них получалось. Например, летом 92-го года Чубайсу удалось принять программу приватизации. Верховный Совет проголосовал «за». Но потом это все пошло не в коня корм.

— Как интересно!

— Что ты смеешься?

— Интересно! Такие подробности трогательные!

— Так, значит, осень 93-го. Они уже референдум просрали — Руцкой-то с Хасбулатовым. И поэтому неизбежно приближался путч. И когда стало уже совершенно ясно, что он будет, тогда Борис Николаич издал этот знаменитый указ, как он — № 1400? И распустил их. А они спровоцировали эти волнения, когда от Октябрьской площади огромная толпа пошла по Садовому кольцу, через Крымский мост, на Смоленскую площадь и вышла к мэрии и там ментов пи…лила, автоматы у них отняла, подожгла мэрию… Это 3-го как раз было. Ужасно! А я как раз жил там рядом, в гостинице управделами президента в Плотниковом переулке, — буквально за МИДом. И я вышел на Смоленскую площадь, а там толпа идет, машины переворачивает, магазины громит…

— То есть ты живьем посмотрел на революцию.

— О-о-о! Да, посмотрел. Там такой был Илья Константинов, он во главе шел.

— А сейчас где он?

— Не знаю. Мудак такой. И вот толпа прорвала оцепление и от мэрии на Белый дом пошла. У-ух! А потом Лужок туда прислал ментов, и они сомкнули это кольцо и уже не выпускали никого из Белого дома. И они еще раз ночью смели оцепление и вышли к Останкину. А та толпа, которая осталась за ограждением у Белого дома, поехала на грузовиках брать Останкино. А потом это все — штурм, стрельба, «Витязь» их разгонял… А мы с Иванычем — с Сашкой Казаковым — шли, значит, пешком с работы в мою гостиницу. Транспорт же не ходил никакой. И вот мы из Госкомимущества, с Варварки, идем пешком к МИДу. Нам нужно было Новый Арбат проходить, а там как раз стрельба, снайперы стреляли…

— И вы короткими перебежками…

— И мы короткими перебежками, пригнувшись, побежали. И потом переулками арбатскими вышли к гостинице. Это было в ночь с 3-го на 4-е. Часа два ночи.

Комментарий

Всегда, всю свою жизнь я хотел быть писателем. Это не так: «А вот буду я писателем». Нет… Это глубже. Это такое восприятие, что писательство и есть стоящее занятие для настоящего человека. Остальное — ерунда. Переделывать историю — пустое дело. Воевать? Наверное… Но как-то не удалось, а специально — не стремился…

Все говорят: у тебя получается, хороший слог, темперамент… Но я-то знаю. Ни-че-го. Стоит только от публицистики уйти в беллетристику, и на тебе — сюжет сыпется, герой не выдерживает заданного характера, композиция рыхлая… Кошмар! Настоящая литература не дана. Так, мемуаристика дешевая. А хочется быть писателем. Настоящим, как Лев Толстой! Черт его знает почему…

И вот был я свидетелем революции. Просто описать это в терминах «я шел, он сказал, этот выстрелил» — глупо, неорганично. Однако осенью 1993 года я был свидетелем русского бунта. Я его видел собственными глазами. Такая удача для русского писателя. Вон Пушкин через сорок с лишним лет ездил по пугачевским местам, собирал по крохам воспоминания… Глаз там выбитый, на жиле висит, осетров баграми ловят… Ножиками режут… Казачки… Любимое племя… А я — видел! Освирепевшие лица. Дикость. Ярость. Зависть, переварившаяся в погром.

Может, попробовать? Описать это по— Настоящему? С героями, сюжетом, с личной линией? Слабо?

«…В черном плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой…» Неужели? Думаешь, получится?

Блок писал: «Слушайте музыку революции». Мудак. Слушайте, бл…ь, музыку революции. Хули ее слушать? Грязища, тупая ненависть, болтовня жидовская…

Счастье, молодость. Тридцать два года. Худой, энергичный. Все просто — наивность. Обожаю… Приехал в Москву. Делать приватизацию. Без меня — никак. А тут — бунт!

По Смоленской площади идут. Лица перекошены. Давно идут, уже пару часов. С Октябрьской. Где Ленин. Уже озлобились подходяще. Переворачивают автомобили — тогда сплошь «жигуленки». Поджигают. Громят витрины. Мелкие лавочники — первые жертвы. Всегда. Сами себя заводят. Кричат. Видеть их противно. Как будто случайно застал срущую девушку. Вся магия пропала. Ба, а это ведь народ!

Все, что дорого… Все милое, красивое, родное. Буржуазное. Мещанское. Вышитые наволочки. Шторы — портьеры гобеленовые. Слоники в ряд по росту. Свинина в котлетах. Старый комод. Это и есть — человеческое. На х… — пролетарское искусство. Ненавижу худых, истеричных баб. Дайте мне задницу. Большую задницу. Как у лавочника Ренуара.

Вот эту кустодиевскую красавицу спасал я 3 октября 93-го года. Я не хотел, чтобы блядские Лили Брик опять на сто лет захватили мой народ своими свингерскими замашками. Моя родная, задастая, кулацкая Родина, с теплыми пухлыми губами, с белозубой, красивой, умной улыбкой должна была победить. И победила. Мелкобуржуазный Лужок с мелкобуржуазным Коржаковым выиграли у дебила Руцкого. У Макаша, засранца. Жулье!

…Идет, дрожит от страха. Самому страшно. Держится за руку. Все теснее… Ясность: не бойся! Горло перегрызу! Не дам в обиду ни при каких обстоятельствах. Никогда. Можешь не сомневаться. Маяковский был пролетарским поэтом, а я буду — мещанским.

Плевать на сюжет. Плевать на цельность характера — в гробу видал! Не хочу быть великим писателем. Почему не эстетично — буржуа? А раз не эстетично, то прозой? Только в конце узнал, что всю жизнь говорил прозой…

Наконец я понял, кто я. Ровно в тот день. Я — кулак. И буду всегда — кулаком. И любить буду — кулацких дочек. Я не крупный капиталист. Я — русский. Кох. Альфред. Рейнгольдович. Счастье любить тебя. Моя Родина. А не этих козлов.

Комментарий Свинаренко

Как это странно! Ведь я в детстве только и думал, как бы мне поучаствовать в каком— Нибудь восстании. Революционные матросы, пулеметные ленты, маузер, расстрел буржуев… Между прочим, лично мною… После — учреждение справедливости, и победители едут строить узкоколейку. И в лесу там мерзнут и вкалывают задаром, для общего блага. Вот оно, счастье! А буржуи смотрят и завидуют. Что у них есть, кроме денег? Что-то такое мне виделось.

После все переменилось, я имею в виду — у меня в голове. К 93-му я был уже совершенным антикоммунистом, давно уже сокрушался — вот, неподавленная революция сделала нас дикой страной, с первобытными порядками, с жалкой убогой жизнью. Сегодня как-то странно про это думается, но что ж за картину такую нам рисовали, если на ней венец творения — заводской слесарь… Который уж точно очень и очень далек от идеала. Такой идеал мне точно не нужен. Но — была ли у меня в 93-м мечта расстреливать коммунаров, хотел ли я уподобиться Тьеру? Хотелось ли мне лично загонять взбунтовавшуюся чернь обратно в бараки? Нет, не было у меня такой мечты. Помню — не было. Я пытаюсь теперь поточней вспомнить свои ощущения. И понимаю, что они были совершенно мещанские, обывательские. Я думал: вот, беспорядки, — а ну как стекла в квартирах начнут бить? Или — про очереди за хлебом и куревом думал. Про перспективы богатого глянцевого журнала, в котором я тогда работал и который непонятно как бы жил, затянись разборки между ветвями власти.

А что же стрельба, бои, вывоз трупов на грузовиках? Банда Эльцина расстреливает отважных русских коммунаров? Верил я в это? Думал ли об этом? Задевало это меня? Нет… Да и страну это, насколько я заметил и запомнил, это не сильно волновало. Гражданская война как-то не началась ¦ тогда. Я предлагаю такое объяснение: революции надоели широкой публике. Перебор получился. А давайте все бросим и побежим на баррикады! Ага, щас! А какого такого хрена? Тем более что мы уже усвоили Бисмарка: революции совершают герои (мы), а плодами их пользуются проходимцы (они).

Скучно, взросло, солидно. Слово «взросло» тут, может, ключевое. Как сейчас помню, перед началом восстания, накануне, я по пути в офис завез жену с дочкой в кукольный театр на Бауманской. Новости по пути слушал краем уха, и в воздухе что-то такое уже летало. И я им сказал, они и сейчас помнят: «Вы это, после спектакля никуда не ходите, дуйте сразу домой. Мало ли чего». То есть я не отвез их сразу домой, но и не отнесся к ситуации легкомысленно. Что-то среднее. И вот сейчас я думаю: я уж был отцом семейства! Какие ж тут революции? На кой они? Наверно, это принципиально. Не зря же революционеры — они такие молодые, восторженные, бесстрашные — лезут в пекло. Они себя ведут как бездетные. Они часто такие и есть. И потому чего их слушать? Пустое занятие. Их надо призвать к порядку, и все тут.

Еще помню одну картинку, которая тоже упала на ту чашу весов. Я помню 9 мая — то ли того же 93-го года, то ли 92-го. Время к обеду. Я стою у «Метрополя» и с сильным чувством смотрю на колонну демонстрантов, которая заняла всю Тверскую, по всей ширине, и, зловеще сверкая красными флагами и такими же транспарантами, идет вниз, на меня, — и, чуть не упершись, как-то нехотя, преодолевая инерцию, сворачивает к Большому театру. Эти красные флаги в таком количестве в руках у таких сосредоточенных нервных людей я рассматривал без всякого удовольствия. Я подумал тогда, что вся Перестройка, весь русский капитализм только и действительны внутри МКАД, а все, что дальше, — это очень и очень условно. Страна если и замечает, думал я тогда, капитализм, то ничего хорошего о нем не думает. И в такой ситуации вдруг и внутри Садового кольца собрались — чужие, сильные, построенные в колонны люди. Довольно легко было мне представить, что где-то за углом им раздадут винтовки и пойдут они громить все вокруг, крушить режим. И дальше что? Или даже не так. Еще проще и реалистичней: банальная лимонка взрывается вдруг в этой краснознаменной толпе. Дальше — крики, паника, раздавленные люди и т.д. И опять пошло-поехало. Да и 91-й год не забылся. Те танки, которые были присланы в мирную, наивную еще Москву. Они немного вправили нам мозги. Мы немножко ощутили, какие силы бродят, скрыты и могут вырваться наружу. Мы тогда еще мерили все такими грузовиками, с тентом, под которым сидели бойцы-первогодки, никак не готовые стрелять в людей. А кто-то уже выводил на позиции танковые полки… Ну а что, русский бунт — это бренд раскрученный. За что бунтуют, против кого — это вопрос третий. Тут по-любому — шутки в сторону.

Когда «свой» бунт, за свои идеалы — страшен, то что говорить про чужой? Про красный, про левый, про коммунистический?

Нечего тут и говорить. Бунт этот — подавить без разговоров, и все.

Итак, деталь еще сюда же. Бунт под управлением таких нерасторопных менеджеров, как Хасбулатов и Руцкой, — это еще та была бы акция. У них бы точно вся ситуация вырвалась бы из-под контроля, и понесло б нас с разгону на камни. Революция под управлением сбитого летчика — это слишком уж экстремальный спорт.

Эту ситуацию октября 93-го я как-то обсуждал с опытным зэком Валерием Абрамкиным, видным диссидентом. И вот он что сказал про те дни: «У меня было похожее настроение, когда в зоне начался беспредел, когда в зону вот-вот введут внутренние войска»…

Понимаете? Неважно, по какому поводу зона восстала. Да хоть на почве самой высокой справедливости. Все равно нет другого выхода — только войска вводить. И мочить зачинщиков. Когда это однажды не было сделано, после четыре года вся страна, вместо того чтоб ходить на работу и воспитывать детей, бегала с ружьем, и толку ни от кого добиться было невозможно.

Помню, в том октябре я таки поучаствовал в создании «летописи революции». В Белом доме в самые горячие дни была корреспондент «Коммерсанта» Вероника Куцылло. И вот, когда все там кончилось, она приехала в редакцию. Причем в состоянии страшно возбужденном, еще бы — как же иначе, если по тебе палили из танковых пушек! Приезжает она, значит, и ей поручают быстренько в номер дать 100 строк. Не просто вдохновенно что-то продекларировать, а осветить новость, причем срочно, уже близился дедлайн. Это ж производство, график, дисциплина, штрафные санкции, договоры с распространителями, с почтой, с типографией, с автохозяйством — все как у взрослых. Вероника возмутилась: у нее революция, люди там погибли, ветви власти гнулись и трещали, а к ней тут с прозой жизни — да кто вы такие, тыловые типа крысы! Это было просто картинное столкновение — с одной стороны, революционный пафос и блатная повстанческая романтика, а с другой — капиталистическая экономика, в которой все завязано на деньги. В том числе и на зарплату неистового репортера Куцылло. И вот меня к ней приставили, чтоб я ей оказал моральную и техническую поддержку. Чтоб заметка была написана как положено, причем немедленно. И я провел в жизнь ту точку зрения, что твои политические симпатии — твое личное дело, а если ты подрядился делать работу, так сделай ее. В революцию все развивается по противоположной схеме. В общем, в итоге заметка про восстание была поставлена в ближайший номер. И вышел он без задержки. А Вероника после сделала про этот путч книжку, и Яковлев ее издал.

Свинаренко: Мой друг Игорь Футымский, физик и философ, выдвинул теорию. Теория такая. Если начинается бунт, то, если его слишком мягкими средствами пытаться подавить, то не будет эффекта. А если слишком жестокими, то опять будет слишком серьезное кровопускание, гражданская война, выведение экономики из строя… А нужно именно найти оптимальный вариант… Одного человека убить — мало. Сто — много. А надо десять-двадцать, причем не в подвалах из пистолета, а каким-то серьезным оружием. И тогда волна сбивается, бунт прекращается, и снова идет нормальная жизнь. В новейшее время это нам продемонстрировал Пиночет — когда он убил Альенде и с ним десяток бунтовщиков. Убил ракетой, выпушенной с боевого самолета. У нас Борис Николаич в октябре 93-го использовал ровно ту же методику. Он из танковых пушек велел пальнуть, и бунт сразу пошел на убыль. Все успокоились.

— Ну, это не Пиночет изобрел, я думаю, это значительно раньше изобрели. Но громкое, публичное, жестокое проявление непреклонности власти сразу, в начале бунта, когда власть видит, что в случае проигрыша пощады не будет, а вероятность проигрыша достаточно высока, — значительная часть бунтовщиков приходит в себя. И кстати, вот эту непреклонность в различных видах демонстрировал еще Николай Палыч, государь-император, «непреклонность» — это было любимое его слово. В его время бунтов было много. И твой любимый Астольф де Кюстин в 39-м году находился в Российской империи как раз в царствование Николай Палыча. А как император польский мятеж подавил? А как венгерский подавил? Не говоря уже о всех этих бунтах, которые были по всей России. Вот этой самой непреклонностью подавил. Пушкин об этом писал в «Дубровском». Финал, когда солдаты пришли — и деревню расстреляли. Крестьяне же там в разбойники подались во главе с Дубровским-младшим. Прислали полроты солдат — и пи…дец, всю деревню расстреляли.

— Если бы Ленина пораньше застрелили… Проявили б к нему непреклонность…

— Не-е-ет.

— Как-то тоже бы сгладилось.

— Нет. Нет. С Лениным ситуация была более сложная, там стрелять некому было — вот что.

— Ладно, спецназ какой-то оставался.

— Корниловский мятеж был летом еще при Керенском, он пошел на Питер — но остановился под Гатчиной.

— Но ты помнишь, как в «Поднятой целине» или в «Тихом Доне» кто-то говорит, кулак какой-то: «А правда, что в 1903 году большевиков было двадцать человек?» Ему отвечают — да, правда. Он говорит: «Вот бы тогда бы их перестрелять всех…»

— Ха-ха!

— А я никакого не видел путча в том октябре, потому что в это время запускался журнал новый — «Домовой». А журнал, когда запускается, то нет ни денег, ни людей. Надо и самому все писать, и за другими переписывать. Ты будешь смеяться — иногда ночевали даже в редакции. В таких случаях часто акции обещают. Но, как правило, кидают.

— Короче, ты путча не помнишь. Тогда рассказывай про «Домовой».

— Так я тебе и рассказываю. Я в курсе, что идет путч. А сам сижу в редакции. И пишу, как пить шампанское, чем хорош Париж… Какие «мерсы» новые поступили. А на улицах какая-то стрельба… Я прихожу к Яковлеву, говорю: «Слушай, чего там вообще такое? Давай, может, я съезжу на путч, чего-то напишу, а?» А он говорит: «Не отвлекайся, нам надо срочно сдать номер. Путч через три дня закончится, и только зря пролазишь по баррикадам, сорвешь выпуск журнала, и все». И я, значит, вернулся к компьютеру и стал дальше сочинять про сладкую жизнь. А сразу же по окончании путча поехал в командировку в Париж. В журнале «Домовой» была рубрика «Тусовка», где раз в месяц должен быть репортаж с какого-то события международного. Я, собственно, под это и пошел в «Домовой».

Комментарий Свинаренко

В один прекрасный летний день 1993 года Володя Яковлев, основатель «Коммерсанта», сказал мне озабоченно, что ищет человека для нового проекта — чтоб тот ездил по всему миру и писал заметки о разных забавных событиях.

— Ну так вот он я! — говорю.

— Куда тебе? Писать ты, ладно, умеешь. И фотографируешь… Права есть у тебя?

— Только что получил.

— Это хорошо… Но языков-то не знаешь!

— С чего это ты взял, что не знаю?

— Да откуда ж тебе их знать? Ты с Макеевки, спецшкол не кончал…

— Fuck you! — сказал я и грязно выругался.

— Гм, — буркнул он.

Мы обменялись еще парой реплик по— Английски…

— Ах да! — спохватился он. — Ты же, точно, еще и немецкий знаешь! — вспомнил он.

Немецким я его в свое время достал. В начале девяностых, когда я работал на немецкие газеты, в редакции был только один телефон с выходом на международную линию — и всего один факс. Этот аппарат стоял в приемной Яковлева, я звонил оттуда и, поскольку связь в те годы была паршивая, долго еще орал, переспрашивая, читается ли факс. На мой ор выходил из своего кабинета Яковлев и возмущался — как я смею с его телефона звонить немцам! Евреи иногда слишком чувствительны ко всему, что связано с Германией. Но мне таки удалось его убедить, что раз другого пригодного для моих задач аппарата в редакции нет, я вправе пользоваться командирским.

Когда мы разобрались с языками германской группы, я сообщил руководству, что у меня еще и кое-какие романские языки есть в запасе, так что скорей про Яковлева можно сказать, что он не знает языков, чем про меня. Несмотря на эту мою неполиткорректную реплику, вопрос был как будто совсем уже решен в мою пользу — и тут Яковлев вдруг обратил внимание на мою стальную нержавеющую улыбку: у меня с десяток зубов был накрыт железными коронками.

— Пора тебе нормальные зубы вставить, — сказал он.

— Знаешь что? Мои зубы — это мое личное дело. — Железные коронки меня вполне устраивали, а чужое вмешательство в мои дела — нет.

— Согласен, это твое личное дело. Но тогда и мое личное — решать, кого я назначу главным путешественником.

— Да ладно! — миролюбиво сказал я. — Ну, что ты сразу горячишься! Да поставлю я зубы, подумаешь…

Я продал свой «Москвич» 41-й модели и на вырученные 2000 долларов таки обзавелся белыми нерусскими зубами.

И в итоге этим счастливым парнем, которому пришлось мотаться по разным континентам в силу производственной необходимости, оказался я.

Иду, бывало, по коммерсантовским коридорам — загорелый, усталый — jet lag ведь — с тремя загранпаспортами, распухшими от наклеенных виз, и простые репортеры, бледные, сгорбленные над казенными компьютерами, недобро смотрят мне вслед. Иногда меня окликали:

— Ты к нам надолго? Проездом? Из Африки в Китай? — невесело пытались шутить они.

— Нет — из Штатов в Австралию, — честно отвечал я.

Свинаренко: Да… Когда я учился в школе, думал: «Вот, надо работать журналистом — то есть ездить в Париж и Нью-Йорк по делу срочно, собирать там фактуру, фотографировать для глянцевых журналов…» Когда я, готовясь к этому, учил иностранные языки, знакомые говорили: «Ну ты дурак! Куда тебе в Париж?! С шахты-то? И без тебя полно желающих!»

— Скажи, а теперь, оглядываясь на пережитое, ты можешь сказать, что свои школьные амбиции — стать журналистом — ты удовлетворил полностью? В том виде, в каком они тогда были?

— В том — да.

— Теперь ты понимаешь, что это — херня на постном масле?

— Вовсе нет. Это было очень забавно!

— Не, ну ты сейчас удовлетворен тем, что ты достиг?

— Насчет удовлетворения — вопрос непростой. Но могу сказать, что к 93-м году я осуществил свои самые смелые планы, — касательно журналистики.

— Журналист, который ездит по заграницам.

— В том числе и по заграницам. А не просто сидит гниет в редакции.

— И в колхозе «Стальное вымя»…

— Ну, типа. И не воюет с пьющими и трахающимися сотрудниками, когда все всё забыли и ничего не успели, когда личный состав грызет тебе спину и пьет твою кровь.

— А, я понял — репортер в том смысле, в котором поздний Юлиан Семенов описывал свое пребывание за границей. Да, да…

— Ну, да. И бабки еще платят нормальные, как начальнику. Еще был советский фильм «Журналист» — черно-белый, помнишь?

— Да, да.

— А скорей даже образцом был, как я теперь понимаю, журналист из «Фантомаса». Мотался человек по Парижу, дружил с девушками, красиво обедал, гонялся за Фантомасом… И не сказать, чтоб он сильно дежурил по типографии и выковыривал шилом отлитую на линотипе строчку. Ловля Фантомаса или как минимум раздобывание о нем информации — это все было очень близко к моей службе в отделе преступности.

— А сейчас ты в следующую стадию перешел? Ты ведь уже издатель! Уже журналисты по твоим указаниям ездят в Париж!

— Ну, мне не в падлу и самому съездить в Париж. Зачем людей гонять, отрывать от их работы… Помню, меня как-то спросили там: «А вы часто в Париже бываете?» И я честно ответил: «Да вот в последний раз я тут был в прошлый уикэнд».

— Мог бы уже кого-то и послать.

— Так по-французски ж никто не знает. Надо переводчика. А я во время этих поездок стал бойчее болтать по-французски. Не в «совершенстве», как некоторые любят говорить, но и не «со словарем». А так средне—с одной стороны безграмотно и примитивно, а с другой — бойко и убедительно. И еще с человеком-то надо фотографа посылать. Или съемку покупать. А так — я один. Чистая экономия! Я снимаю не гениально, но в целом приемлемо. Когда хуже, когда лучше. Хотя и не профессионал. А профи должен всегда выдавать качество «не ниже».

— Я тоже ведь снимаю. Помню, я снимал Бранденбургские ворота, когда только что сломали стену… Рейхстаг там стоит…

— О! Давай устроим фотовыставку совместную! Двух писателей.

— Давай.

— Короче, к 93-му году я в части журналистской карьеры достиг всего.

— Не зря листал языковые самоучители. «Недаром мы гремели кандалами!»

— И что горько, сколько ж времени было потеряно в этом смысле зря! Я должен был бы, по-хорошему, поступив на первый курс, сразу начать работать в настоящей газете, а на лекции и вовсе не ходить. Как это случилось с моим бывшим стажером, а ныне звездой телеэкрана Глебом Пьяных (с которым у нас одно время был общий псевдоним Лев Свиных) — он вроде как учился на журфаке, женился там, а на самом деле сочинял заметки в режиме full time и получал за это зарплату как взрослый.

— Ну, у него жизнь другая — молодой парень.

— Та же ситуация была и с Мишей Михайлиным, который теперь главный редактор газеты «Газета Газета». А вот у меня, увы, все было иначе. В университет я поступил в 75-м, а настоящие газеты стали появляться только в 90-е. И вот эти пятнадцать лет для ремесла прошли практически впустую.

Да… И вот в 93-м я приезжаю в Париж… В октябре, сразу после обстрела Белого дома… первый раз я там побывал тем же летом, кстати. А осенью поехал на FIAC — это ярмарка современного искусства. Ну, это в Grand Palais, знаешь? Возле моста нашего Александра Третьего. На правом берегу.

— А правый — это где Лувр или где Орсэ?

— Где Лувр.

— А, такое здание в стиле модерн, со стеклянной крышей?

— Модерн? Скорее ампир.

— Ну, поздний ампир, ранний модерн.

— И вот мы приехали с фотографом. Из Москвы, со стрельбы, с битого стекла, там все на нервах, на измене, уже темно и слякотно… А у нас в Париже никакой тебе, понимаешь, стрельбы! Все так тихо, безмятежно… Светло, чисто, можно в белых замшевых туфлях по бульварам гулять…

— Каштаны жарят.

— Каштаны… Да… Десять франков кулек, свернутый из обрывка газетки «France soire»…

Комментарий Свинаренко

…помню совершенно сюрреалистический happening на тему Французской революции: огромная вытянутая толпа участников с транспарантами и флагами всяких оттенков красного ходила вокруг квартала в пяти минутах ходьбы от Триумфальной арки, выдвигая странное требование — чтоб рабочая неделя длилась четыре дня… При этом то и дело оглушительно взрывались мощные петарды. Я их услышал в номере своего отеля особенным ухом, которое — и недели не прошло после настоящей московской стрельбы октября 93-го — не успело еще отвыкнуть от настоящих серьезных звуков. Короткими перебежками я двинулся в сторону события. Да думал я, что же французы — не люди? Чем они хуже нас? Отчего б и у ню не случиться разногласиям между ветвями власти? Но это был не настоящий уличный бой, а простенький недорогой happening. Впрочем, его участники пытались меня убедить, что все у них взаправду, что они не артисты, а настоящие рабочие, которые на моих глазах буквально борются за свои права.

Это было более или менее убедительно — до тех пор, пока эти непонятные люди не вручили мне отпечатанный на великолепной бумаге текс песни, которую они как раз нестройным хором исполняли. Название ее было: «О-ле-ле — о-ля-ля», и дальше белым стихом: «Рабочий день что! был короче, тогда придется больше людей нанять, и, пожалуйста, нет проблемы занятости». Эта придурь у них настоящая, от рождения — или это режиссер перфоманса заставил их строить из себя идиотов? Простенькая эта пьеска вообще вполне достойна театра абсурда… Который, как част современного искусства, вышел мести улицы шершавым языком плаката Мне в этом парижском performance октября 93-го больше всего понравилось то, что стрельба была бутафорской.

Свинаренко: Фотограф Дима Азаров, кроме многочисленных премий, отличился еще чем? Он полетел с компанией «Longines» в рекламный тур по русскому Крайнему Северу. И там их вертолет упал. Живых осталось только двое — Дима этот и Ольга Утешева. Это во льдах, в снегу. Дима все начал снимать… Потом их нашли. Ольгу повезли в Москву и вылечили, у нее было множество переломов. А Азаров был с виду цел и невредим, но получил психотравму, и ему дали отпуск. И возили ему с работы домой водку с закуской, чтоб он отдохнул и пришел в себя. И он пришел. И снова стал работать. Блестящий вообще фотограф. И вот однажды в шесть утра в Париже он стучит ко мне. Я впускаю его и ложусь дальше спать, но он закуривает и включает ТВ и начинает смотреть порнуху. Я спрашиваю — а чего ты в своем номере не хочешь покурить? Он отвечает — не могу, там пришла какая-то негритянка, ей надо уборку провести. А ты почему ее не послал на хуй? Ну как, она же работает… Уважайте, типа, труд уборщицы. Ты такое видел?

— Ха-ха-ха! Ну, это только поначалу такое было, пролетарская солидарность. Да и она хороша — пришла в шесть утра.

— Отель, как сейчас помню, был «Flaubert», 80 долларов за ночь. В каком-то переулке возле Арки.

— Ну вот это и есть те самые отели. Там горничные немного подрабатывают.

— А почему ко мне не стучали?

— Ну, ты выглядел солидней.

— Может быть. Короче, слетал я туда. А после — на Хэллоуин, в Нью-Йорк.

Комментарий Свинаренко

…несколько дней до праздника, а еще пуще в сам Halloween, Greenage вот так по вечерам гуляет — несколько интенсивней обычного. За жутко всерьез отнесшимся к торжеству Jekill amp; Hide следуют заведения, обращающие на Halloween несколько меньше внимания — но им не пренебрегающие. Бары, кафе, закусочные — везде тыквы, везде про смерть, разложение и нечистую силу, везде пьяное веселье. Но тут нужна некоторая бдительность. Вот, к примеру, на углу с Leroy Street — вниз по 7-th Avenue — гостеприимно раскрыта дверь некоего «Universal Grill», а на входе пьяненький официант, как бы в шутку одевшийся в дамское платье. Соблюдайте осторожность, а то примут за своего: внутри за столиками сидят по двое ласковые расслабленные мужики и воркуют.

Едва ли не единственное заведение общепита, которое обошлось без праздничной символики, — испанский ресторан, куда я случайно заглянул. Там можно спокойно поужинать омаром с текилой за столиком у скромной белой стены, среди строго выкрашенной в серое мебели.

— А что ж у вас нет Halloween? — спрашиваю.

— Да мы, католики, этого не любим, — ответил сдержанно метрдотель.

Не только католики! И другие конфессии не любят. Перед Halloween американская газета «Православная Русь» напоминает верующим, что «Хэллоувинъ уходит своими корнями въ языческое прошлое и продолжает являться формой идолопоклонства, въ которомъ воздается поклонение сатане какъ ангелу смерти». Газета призывает христиан: «Учите своих детей. Расскажите им о корнях языческаго, сатанинскаго праздника Хэллоувинъ». И призывает бойкотировать бесовщину: «Если нужно, пусть не идутъ в школу, дабы не участвовать в приготовленияхъ к этому празднику». Вместо свечек в тыквах редакция советует лучше «возжигать лампады Спасителю, Пресвятой Богородице и всем святым». К примеру, Иоанну Кронштадтскому, который поминается церковью как раз в тот же самый день.

Действительно, Halloween происходит от древних кельтских обрядов. Кельты полагали, что жизнь рождается из смерти. Повелителем последней считался их местный бог Самхайн. Его праздник как раз и отмечался в ночь с 31 октября на 1 ноября. Время выбрано удачно: как раз начинались холода, кругом темнота, грязь, мерзость, так что настроение не очень жизнерадостное. Заодно уж кельты отмечали и Новый год — может, из экономии, чтоб два раза не садиться за стол.

Сегодняшние американцы почти в точности соблюдают кельтские обряды, едва ли себе в том отдавая отчет. Вот американский Jack О'Lantern — тыква со свечкой внутри. В таких тыквах древние разносили по домам огонь из священного костра, на котором сжигались животные — а случалось, и люди, — приносимые в жертву Самхайну. Вот переодевания в покойников: тот же Самхайн на праздник выпускал души мертвых на волю. Выклянчивание конфет: эти мертвые души были почему-то всегда голодные и в увольнении стремились отъесться. «Trick or treat!» — восклицают колядующие американские дети. Забавный вариант перевода: «Пакость или подарок!» (Просто рэкет!) Кельты подавали, опасаясь проклятия мертвецов и конфликтов с Самхайном.

Отцам церкви такая языческая чертовщина совершенно не нравилась. В качестве контрмеры на 1 ноября был назначен День Всех Святых. Канун этого праздника на староанглийском назывался «All Hallow Even» — отсюда и произошло название маскарада. Боролись долго и упорно — но вот в Америке как-то без успеха.

А вот русский аналог Halloween исчез, кажется, бесследно. Кто у нас отмечает сейчас Навий день? Кто знает, что такое по-старославянски вообще «нав» (мертвец)? Все, что от забытого языческого праздника осталось, — это поминовение усопших во вторник Фоминой седмицы, перед Пасхой. Да и Вальпургиева ночь — когда собиралась на шабаш нечистая сила — в России тоже как-то сходит на нет: Первое мая становится, кажется, менее популярным. Правда, Масленица да Ивана Купалы живы пока.

Заехав ностальгически на Brighton Beach — по Бруклинскому мосту, который своим пыльным железом так напоминает уложенную набок Эйфелеву башню, — посмотреть на законсервированную советскую эпоху: гнутые плексигласовые прилавки в магазинах, шпроты по рубль тридцать (правда, долларов), конфеты «Мишка» и «Красная ШаРочка» (для последних букву «пэ» взяли из латинского алфавита), совершенно цековскую селедку-залом и лучшие домашние пельмени в кафе-пельменной «Каппучино», — я застал и там Halloween, ранее одесским евреям совершенно не присущий.

Сцена в пельменной. Девочка лет двенадцати в костюме черной кошки, с пластмассовой тыквой (внутри — конфеты, выданные на party), прибежала сюда к сидящему за столиком папе:

— Daddy, ну можно я тут еще похожу на этом блоке, я еще хочу пособирать candies! Ну please…

— Иди… — отвечал кудрявый задумчивый папа, отрываясь от «Martell» и видеоконцерта Пугачевой.

Папу зовут Эдик Смолов, он слесарь по ремонту фотоаппаратов. «Ага, — осенило меня, — дочка его вовсе не daddy называет, а Эдди!» Свою дочку он назвал Michele. Ее подружку в костюме хиппи зовут Daniela Zhitomirsky. Девочки вскоре снова прибежали и высыпают Эдику на стол собранные конфеты, запыхавшись: это азартное занятие — охотиться за трофеями! Впрочем, колядование на этом прекращается: папу надо вести домой, пить он больше уже не может, ну и нечего зря сидеть.

Свинаренко: Прилетел я, значит, 2 ноября с Хэллоуина, из Нью-Йорка, а 4-го уже вылетел в Австралию, на Формулу-1. Так, только чемоданы поменял, заметку сдал — и снова в путь. Нелегкая журналистская судьба.

— Ты еще покойничка Сенну видел.

— Да. Разговаривал с ним.

— Так вот это и было главное событие года у тебя! Интервью взял у чемпиона мира!

— Взял, но не очень длинное. Он тогда с телкой со своей был, ее звали Адриана. Видная девица. Где она теперь, кто ей целует пальцы? Надо сказать, что сам он был не очень обаятельный. Не так чтоб слишком симпатичный. Он все время кому-то ебало разбивал.

— И сам разбился вдребезги. Всмятку.

— Такая, сука, у них жизнь… А Шумахер — он не такой был артистичный. Скучноватый. Он тогда совсем был молодой. Только начал надежды подавать. И еще Хяккинен был такой. На самом деле Формула —1 — это очень скучно. Другое дело — походить по Австралии.

Комментарий Свинаренко

Ссора двух великих гонщиков — Сенны и Проста — проходила как будто по грамотно, но незатейливо сочиненному сценарию. Вот два персонажа, олицетворяющие две крайности. Прост компактен и хрупок, Сенна высок и мощен. Первый обаятелен и улыбчив, второй высокомерен и подчеркивает свою цену. Один интеллигентен и вежлив, другой вспыльчив и дерзок. Они то ссорятся, то мирятся и по очереди побеждают и проигрывают. Впрочем, может, именно этот заранее написанный сценарий и разыгрывался — эта отрасль шоу-бизнеса ничем не хуже других, и рекламная кампания тут слишком ответственное дело, чтоб пускать драматургию на самотек: сюжет надобно поддерживать в напряжении.

Фабулу украшают и причудливые повороты: подразумевалось, что с уходом Проста его место в команде займет именно Сенна и молодежь как бы продолжит дело ветеранов. А Профессор (кличка Проста), будучи спрошен: «А возьмете ли вы к себе в команду, если таковую купите, Сенну?» — ответил: «Отчего ж не взять — он хороший гонщик, а я человек прагматичный». Что касается вопроса о такой важной покупке, как целая команда, то Прост на него отвечал так: «Вот именно сейчас, в данный момент, я такую покупку делать не намерен».

Если так, то образ Сенны (злой гений) прописан довольно тщательно. Он протаранил не только Проста, но и Манселла — год назад здесь же, в Аделаиде. Манселл был убежден в злом умысле и всем рассказывал, что это явный сознательный таран: «Я еще на первых кругах заметил: он как бы дает мне понять, что готов стать камикадзе. Он это сделал намеренно — Сенна не тот человек, чтоб сделать такое по ошибке». Манселл был вне себя (это же была его последняя гонка на Formula) и требовал крови: «Почему Сенну не наказали за нарушение?» И за это обзывал аделаидских организаторов «жалкими трусами».

Живописной была ссора Сенны с Деймоном Хиллом, потомственным гонщиком (его папа Graham был когда-то чемпионом Formula). Сенна требовал, чтоб более молодой и менее заслуженный коллега был на треке почтительней. Хилл, однако, дерзко ответил, что будет гоняться так, как считает нужным. Сенна от него отстал.

По-другому обошелся Сенна с еще менее заслуженным товарищем — Эдди Ирвином. На японском этапе Сенне показалось, что юноша совершает слишком рискованные маневры. После финиша горячий бразилец подбежал к Эдди и ударил его кулаком по физиономии. Ну и манеры Сенна позже — в Аделаиде — публично каялся (на пресс-конференциях) и утверждал, что вообще не любит скандалов.

FIA этой дракой заинтересовалось и объявило через газеты, что вызывает Сенну в Париж на ковер: он будет держать ответ за мордобой. Общественность в Аделаиде гадала, какое ему будет наказание: очки набранные спишут, деньгами возьмут или отлучат от одного-двух этапов на следующий год? Сенну эта новость сильно расстроила. И когда на очередной пресс-конференции ему про досадный случай напомнили, он взорвался — опять. Бить никого на этот раз не бил, но матом ругался. Сквернословил он в адрес отдельных гонщиков, которые даже одной fucking (так и сказал) гонки выиграть не могут, а туда же, — намекая, видимо, на побитого коллегу. Журналисты были страшно довольны: вот сильно сказал парень!

Прост, бывало, задушевно рассказывал мне:

— Люблю австралийскую природу и людей здешних тоже. Что буду делать через десять, скажем, лет? Ну не знаю, не знаю. И знать не желаю. В том смысле, что я не люблю загадывать наперед. Есть некоторые проекты, но пока не хочу принимать решение. Надо провести гонку, потом отдохнуть, расслабиться, поразмышлять о жизни, ну а тогда и решать. Пока же план такой: уделить больше времени семье.

Да все и так знают, что он примерный семьянин (жена Anne-Marie, двое детей). А Сенна, его заклятый противник, живет в грехе со своей шикарной girlfriend, заметьте. Прямо художественный фильм наяву.

Заключительные кадры этого трогательного сюжета: Сенна обогнал Проста на девять секунд и выиграл Grand Prix. Прост, однако, оставил при себе титул чемпиона года. Сенна великодушно обливает соперника шампанским «Moet» из ведерной бутылки, основную часть содержимого вылив, однако, себе на голову.

Вроде бы победила дружба. В следующих сериях Сенна, видимо, должен исправиться и стать положительным героем. Он перестанет драться, ругаться матом, женится на своей Адриане и станет примерным отцом нескольких ангелочков (мы уже распознаем либретто мыльной оперы, и легко догадаться, какая роль достанется красавцу-исполнителю, кстати сказать, бразильцу). И как это странно, что все заранее знали: Сенна победит в Аделаиде! И те, кто болел за Проста и сладко переживал за любимца, — те тоже знали.

А потом Сенна разбился.

…Из всех городских parties, которые не прерывались в течение гонок, мне больше понравилась non-stop гулянка у капиталиста-электронщика Джона Уайтинга (мы с ним познакомились, выпивая в La Trattoria ): она продолжалась четыре дня и проходила на свежем воздухе, в самой интересной точке Аделаиды. А именно — в павильоне на треке.

Такой четырехдневный марафон Уайтинг проводит каждый год с 1984-го — с первого австралийского Grand Prix. Арендует клочок территории над треком, строит там павильон, завозит мебель и холодильники, выпивку и закуску и устраивает себе и своим компаньонам маленький отпуск.

Все приглашают друзей, и компания собирается человек в сто, которая, с одной стороны, смотрит все гонки (болиды проносятся под павильоном, и еще можно с ТВ сверяться), а с другой стороны, самым приятным образом проводит время.

— Люблю Formula-1, — признается со счастливой улыбкой Уайтинг. — Это как карнавал! Но только не надо писать про мое party: не хочу, чтобы моя страна выглядела в глазах иностранцев плохо.

Мне, однако, удалось его убедить: мало плохого в том, чтобы пить шампанское, плясать и наблюдать за гонками. Напротив, даже очень многие позавидуют.

Уайтинг рассказал, что такие каникулы обходятся ему каждый год тысяч в 90 американских долларов (это с выпивкой и закуской на 400 человеко-дней), но денег ему на такое замечательное развлечение не жалко.

Одним из самых почетных гостей гонок был старый «битл» Джордж Харрисон, знаменитый любитель privacy. Он прятался от публики в «Hilton», почему-то не в люксе, но в обыкновенном двухместном номере. Свое уединение он нарушал редко: посмотрел заезд, а еще сделал круг по треку на «McLaren Fl Experimental Prototype-5» (пассажирский автомобиль в стилистике «Ferrari», только покруче). Сильно постаревший со времени своих австралийских гастролей 1964 года, но по-прежнему в джинсах и простецких парусиновых туфлях, он залез внутрь этого темно-зеленого экспериментального красавца и помчался. А после, когда вылез из машины, задумчиво сказал в пространство:

— Может быть, я бы и взял себе такую… если б скидку дали (с цены в 2,4 млн. австралийских долларов). Хорошая машина, хотя… я к этому как-то остыл. Это в шестидесятые у меня был «Ferrari», я гонял, как маньяк, а сейчас… — И еще про шестидесятые, тоже ностальгически: — Иногда мне так не хватает Джона…

Теперь они там, наверно, вместе.

Свинаренко: Помнишь, мы как-то сидели в кабаке, и вдруг туда приехал журналист N.?

— А, который порножурнал выпускал?

— Ну, типа.

— Он еще хороший комментарий про Волочкову написал.

— Когда-то он у меня в отделе работал. И вот он в 93-м лежал помирал. У меня много записей в ежедневнике про него. Типа, завезти ему некий реополиглюкин, бананов или там пива. Он исхудал вдвое, зеленый был, синий…

— Ха-ха-ха!

— Чего ты ржешь?

— Я вспомнил, как он Волочкову сравнивал с Глубокой Глоткой.

— А. Ну вот. Он собрался помирать — вызвал семью с Камчатки, чтоб попрощаться с детьми. Окрестился. И так он лежит, помирает… Неделю лежит, месяц, другой… И никак не помирает, а вместо этого посвежел так, пачку наел… И он уже не изможденный, а румяный.

— Раблезианского типа.

— Ожил. Ну и слава Богу…

И еще — суды, важная тема. Я заметил в 93-м году, что больше времени трачу на разборки по уже вышедшим заметкам, чем на организацию производства новых. Все стали подавать в суд — отдел преступности, ну что хорошего он может написать про людей? Это ж не отдел культуры какой— Нибудь там… Я искал адвокатов, они работали, после сбегали, я новых искал. Один известный адвокат мне, помню, предлагал денег — чтоб я ему поддался и проиграл дело. И чтоб он еще больше прославился. Он мне предлагал денег в размере суммы иска, чтоб я сдался и их выплатил. Я его в шутку спрашиваю: «А как же я буду расплачиваться?» Он оживился: «Ничего, придумаем, как отрабатывать!» То есть он из меня хотел сделать дурака, и чтоб я ему еще был должен. Вот — настоящий лойер!

А я, надо сказать, ни одного иска не проиграл. Один, самый тяжелый, тянул, тянул… Оспаривал решения… Его потом уже после меня продули. Когда Пьяных командовал преступностью. Но, по крайней мере, за счет инфляции это с 2000 долларов до 500 упало.

— А Пьяныху сколько лет?

— Он нас лет на десять моложе. Он на первом курсе стал понимать то, к чему мы на четвертом десятке стали подходить. Как нас подъелдыкнул в предисловии к первому тому Парфен, жизнь потрачена на постиженье того, что должно быть понятно в самом начале… Хорошая формула! Красивая.

— Во всей этой подколке, с которой я в принципе согласен, мне не понравилось то, что у Парфена как бы была другая жизнь. Как будто то, что мы изучили в результате жизни, он знал с самого рождения. Это он в Череповце узнал, наверно?

— Ты знаешь, может, он и прав. Он с самого начала там, в Череповце, взялся за попсу, он же не про Моцарта писал. Сразу чисто на рынок начал работать. Он какой-то очень взрослый. Серьезный такой.

— А потом все равно пришел к Российской империи. И к Пушкину. Так что — какая разница? От перемены мест слагаемых сумма не меняется. И пришел к тому же, к чему мы. Причем в том же возрасте и в то же время.

— Мне все-таки кажется, что он более трезвый человек, чем мы.

— А трезвость, она чем меряется? Километрами? Литрами? Деньгами? Чем?

— Ну… Жесткой прагматичностью. Он какой-то очень немецкий. Ты против него так просто совсем русский.

— Я — наполовину русский..

— А он против тебя — ну чистый немец.

— Нет, он способен на нерациональные поступки. Вот взять хоть довольно теплое интервью с Ахмедом Закаевым. (Это было задолго до скандала с убийством Яндарбиева. — Прим. ред.) Что, оно ему в плюс?

— В плюс. Это просто профессионализм — показать то, чего не покажут другие.

— Но можно отгрести взысканий вплоть до потери места.

— Да ну, с Леней, мне кажется, можно договориться.

— А зачем ему создавать почву для того, чтоб с ним начали разговаривать?

— Вот когда была разборка с НТВ, все бегали, митинговали, а Леня спокойно себя вел.

— Да многие так! А Таня Миткова — что, тоже немка?

— Ну, может, и не немка, но у нее же муж чекист. Думаю, он ей разъяснил тогда «политику партии». Ну вот откуда это совок опять всплывает? Давненько я таких терминов не употреблял даже в шутку. Хотя, конечно, я их только в шутку и употреблял. В злую, недобрую шутку.

— Ну и что, что чекист? А рейтинги-то зашкаливают.

— Молодец. У нее такое лицо… Она так хлопает ресницами…

— И хорошие новости делает.

— Это уже не так важно. Мне кажется, мужикам на нее приятно просто смотреть, этого достаточно. Новости — это не так важно. Главное, это ее лицо, глаза, взгляд. А еще в 93-м начался Сурков. Специалист по PR, он у меня так в календаре был записан. Телефон его тогда был, пожалуйста, 955 6931.

— А чего он от тебя хотел?

— Да не помню я. Я не уверен, что вообще с ним разговаривал. Так, записал зачем-то. Тогда было огромное количество пиарщиков! Вот я это сказал и понял, сообразил, что они были как-то очень друг на друга похожи. Росточка небольшого, в костюмах, с галстучками, подтянутые такие, улыбаются вежливо и холодно… И я ловлю себя на мысли, что даю типичный портрет чекиста… То ли пиарщики были из чекистов, что, кстати, было бы логично. То ли это просто одна порода людей, что-то такое комсомольское, циничное, готовое на все… Еще я в 93-м получил права. Пробок тогда не было…

— А мне казалось, что были.

— Это тогда могло казаться, что были. Но сейчас-то мы понимаем, что не было их! А мы этого не ценили. Страшно подумать — что ж дальше будет, если такими темпами?.. И еще: я купил множество собраний сочинений. Диккенс, Мопассан. Все появилось в магазинах! Бэушные такие собрания. Почему-то казалось, что это редкий шанс и надо им воспользоваться. А то после опять настанет книжный дефицит… Это очень важная деталь! Похоже, НЭП мне казался временным отступлением, я в глубине души не рассчитывал, что капитализм — это всерьез и надолго. Я это, похоже, считал передышкой — и пытался использовать ее, чтоб запастись каким-то добром на будущее…

Тема года — приватизация. По поводу которой соавторы устроили жесткую полемику. Свинаренко требует реституции, без которой частная собственность, с его колокольни, священной никак не смотрится. Кох же уверяет, что честная реституция нигде, а тем более в России, невозможна, а частная собственность, несмотря на это, должна остаться неприкосновенной.

Авторы обсуждают начавшуюся чеченскую войну и спорят — можно сравнивать наших горцев с американскими индейцами или нет. Кох, используя в том числе и Талмуд, излагает свое понимание Чечни и чеченцев. Свинаренко дает свой взгляд на дело полковника Буданова: некрасиво с человеком поступили.